дрягу" только потому, что имел несчастие нарваться на бессердечную, скрытную "собаку" Северцова и что появились какие то новые веяния - черт бы их побрал! - о которых, однако, не объявили приказом по флоту. Такие размышления занимали Пересветова, когда он ехал по заштилевшему рейду на адмиральской гичке. И после первой остроты отчаяния и страха за будущее его и его семьи он оправился настолько, что мог обсуждать свое положение. И тогда-то Егор Егорович мог вспомнить и общность взглядов, правил и привычек большей части дружной морской семьи, воспитанной тем же корпусом, и брезгливость выносить сор из избы, брезгливость да и боязнь, как бы не вызвать неудовольствия высшей власти, и главное, - добродушную снисходительность к своему же моряку, если он попал "в неприятности" не по морской службе и не по серьезному нарушению дисциплины. "Тогда суди и наказывай!" - мысленно произнес Пересветов. И будущее теперь казалось ему не таким уже отчаянным, как представлялось после беседы с адмиралом. Если Егор Егорович и не возносился чрезмерными надеждами, то все-таки надеялся не на что-нибудь ужасное, а только на "пакости", хотя и большие. Уж если и не замнут совсем дела о нем, чтобы не "опрохвостить" этого выскочку-адмирала, имеющего, по-видимому, высокого покровителя в высших морских сферах, - то дадут домашнюю головомойку министр и начальник штаба и будут держать на службе до выслуги полной пенсии и уволят, по прошению, в отставку с производством в контр-адмиралы. Но чем более смягчалась кара в уме Пересветова при мысли о своей отличной службе, еще недавно засвидетельствованной предместником начальника эскадры, о родственных узах с адмиралом-тестем и о знакомстве со многими адмиралами, которые были не бессердечными, а хорошими и добрыми людьми и "не зевали при случае на брасах", - тем несправедливее казалась эта кара и тем ненавистнее становился в его глазах Северцов. Но особенно злился Пересветов на бывшего своего помощника Баклагина. По мнению бывшего капитана, Баклагин именно благодаря его показаниям и нежеланию помочь своему капитану был главным виновником того, что вся эта история открылась и с подлым удовольствием раздута адмиралом Северцовым. Нечего и говорить, что о запоротом Никифорове и о тысяче двухстах фунтах, лежавших в виде чека в кармане, Пересветов в эту минуту не вспомнил. Зато Егор Егорович злился и, не понимая, чем, кроме подлости или несосветимой глупости, объяснить эти откровенные разоблачения "собаки", старшего офицера, спрашивал себя: - Какая цель такой подлости? Кажется, я ему ничего дурного не сделал, и... такой подлец! VII Пересветов вернулся в отель, сбросил сукно, облачился в чесунчу и стал отпиваться содовой водой с brandy*. После нестерпимо палящего зноя на улице - в прохладном, полутемном номере Пересветов несколько отдышался, пересчитал изрядную сумму денег в золоте, написал жене длинное письмо о "подлости" товарища-адмирала и о скором приезде и вышел в контору отеля, чтобы сдать письмо и справиться о дне отхода первого парохода в Европу. ______________ * Водкой (англ.). В это время в конторе появился бывший ревизор, лейтенант Нерпин. Вещи его были внесены китайцем-боем гостиницы. - Под суд еду, Егор Егорыч! Прямо в Россию и под суд, Егор Егорыч! - воскликнул, здороваясь с Пересветовым, молодой красивый лейтенант в щегольском статском платье. И в лице и в голосе Нерпина была вызывающая, неспокойная наглость, и в преувеличенном смехе слышалась искусственность. - Как же-с... И вас под суд - скажите пожалуйста! И всех нас, грабителей; вас, меня и Подосинникова, старшего механика... С ним и не говорил этот новый прохвост, а приказал передать - уезжать. Верно, и Баклагина отправит в Россию... Он, дурак, сам себя, говорят, описал извергом... Сегодня Баклагина зовет к себе Северцов... Верно, Баклагин еще порасскажет. Может, за откровенность грозный судья и не потребует примерного наказания... Всех, говорят, выдал в своем показании... Нечего сказать, по-товарищески, Егор Егорыч... Каков-с?! Пересветов озлобленно промолвил: - Да... Признаться, не ожидал такой... мерзости... - А еще фыркал... Придирался ко мне... Ревизор, мол, худо кормит... Помните, из-за солонины чуть было скандала не сделал!.. Хорош товарищ... Вроде этого Иуды адмирала. И пожалуй, еще Иуда оставит Баклагина на эскадре... А ведь мы воры... ужасные воры... Он ведь так-таки и намекал мне об этом. Так и хотелось дать ему в морду... да удержался... Не захотел в матросы из-за мерзавца. И какой же скот его превосходительство... Реформатор... Неподкупный... Долг выше всего... Независимый!.. Имеет деньги, так и зудит, подлец. А как сам-то выскочил в адмиралы?.. Я слышал от ревизора на "Проворном". - А что? - с замирающим любопытством спросил Пересветов. - Из-за одной пожилой дамы, жены... (и Нерпин даже назвал фамилию какого-то сановника). И карьера оттого... Нелицеприятный! Независимый! - лгал Нерпин, перевирая слышанную им сплетню. Пересветов теперь уж не останавливал лейтенанта, который хоть и в статском платье, а все-таки не смел по долгу дисциплины так ругать начальника эскадры, и капитан прежде, разумеется, не позволил бы подчиненному таких речей. Егору Егоровичу, напротив, было приятно слушать брань и сплетни на Северцова, да еще без свидетелей и в конторе иностранного отеля, в которой сидел англичанин-хозяин (конечно, "подлый" и "воображающий о себе"), разумеется, ни слова не понимавший и только недовольно пучивший и без того слегка выпяченные голубые глаза, словно бы находя, что для разговоров место не "office"*, а "parlour"**. ______________ * Контора (англ.). ** Гостиная (англ.). Но еще приятнее и успокоительнее было то, что ревизор, по-видимому, не был в отчаянии и, казалось, далеко не верил возможности быть под судом. "Положим, Нерпин и легкомысленный человек, но неглупый и ловкий", - думал Егор Егорович и сказал бывшему ревизору: - Едем, Александр Иванович, на одном пароходе... - Обязательно с вами, Егор Егорыч... И старший механик вместе, Егор Егорыч... - Обсудим, как показывать в Петербурге... А вы еще уверяли: не узнает! - не без упрека прибавил Пересветов. - Да ведь вольно было вам, Егор Егорыч, признаваться... И Подосинников тоже... И какие доказательства? Книги и документы в полном порядке. И какие злоупотребления, если по совести разобрать? Ну, отдавай под суд! Я на суде скажу, что мы не воры... Да, не побоюсь многое сказать... Пусть мне докажут, что мы - воры оттого, что не отдали скидки со счетов поставщикам или консулам. Я объяснил этому упрямому подлецу!.. Он говорит: "Объясните суду". И объясню... Увидят! - не без горячности говорил Нерпин. - А бог даст, до суда и не дойдет. Что мусор-то перекапывать! - То-то и я иногда так думаю. А вы как думаете? Под носом у адмирала ревизор на "Проворном" не купит в Гонконге по шести фунтов за тонну угля? И разве скидку не спрячет? Так меня за что под суд! Наконец Нерпин замолчал, и хозяин обратился к русским офицерам: - Вам, кажется, я нужен? Тогда Нерпин стал спрашивать о дне ухода парохода в Европу и о цене мест в первом классе. Кстати, подошел Подосинников, и Нерпин взял три билета и сказал бывшему своему капитану: - А вы, Егор Егорыч, одолжите своему ревизору двадцать пять фунтов... А то не хватит до России. В Кронштадте возвращу. Пересветов поморщился и обещал дать деньги. - Только в дороге... А то, пожалуй, просадите деньги в Гонконге, Александр Иваныч. Все трое вышли, направляясь в свои комнаты. Нерпин обещал сейчас же зайти к Егору Егоровичу и в подробности рассказать, как "точил" адмирал. "И все тихо так, спокойно. Этакий фарисей!" VIII В эту минуту в дверях своего номера показалось хмурое лицо Баклагина. Все раскланялись с ним. - Вы к адмиралу, Леонтий Петрович? - спросил Пересветов. - К искариоту? К этой скотине? - задал вопрос и ревизор. - Потрудитесь вежливее говорить при мне о русском адмирале, - сухо, резко и повелительно произнес Баклагин. - Вы еще флотский офицер, - прибавил бывший "собака" старший офицер. Нерпин скрылся в свой номер, а Пересветов проговорил: - На пять минут, Леонтий Петрович! - Что вам угодно, Егор Егорыч? И он отворил двери и просил войти своего бывшего капитана. - Пожалуйте! И Баклагин указал на кресло. Пересветов опустился на кресло. Присел и Баклагин. - Леонтий Петрович! Что вы со мной сделали? - обиженным тоном спросил Егор Егорович. - Что сделал с вами? - переспросил Баклагин серьезно. - Вы подвели меня, Леонтий Петрович. И за что? За что? - Я не имею привычки подводить. Не понимаю. Как я вас подвел? - Да вашими показаниями, Леонтий Петрович. - Вы тоже давали их? - Конечно. - Так при чем же мои. Я отвечал на вопросные пункты по совести и по правде. - А за вашу правду я иду под суд, Леонтий Петрович. - Значит, и я буду под судом. И за себя. Люби кататься, люби и саночки возить. И вы не за мою правду пойдете отвечать суду, а за что - вы сами знаете. Я в показании говорил о своей жестокости, о том, как я наказывал. О вас, конечно, не говорил. Это ваше дело говорить за себя. - Но вообще это не по-товарищески, Леонтий Петрович. - Что не по-товарищески? - Да как же - эти ненужные подробности о наказаниях... И зачем?.. И ведь вы, Леонтий Петрович, усердствовали... Могли бы и остановить меня, если бы я требовал строгих наказаний, а вы все: "слушаю-с" да "слушаю-с"... И теперь... я во всем виноват... И, наконец, вы даже не хотели исполнить просьбы, чтобы не было претензий, и сказать доктору... А у меня семья, Леонтий Петрович! - прибавил Пересветов. - У меня другие правила-с. Таких просьб не считал возможным исполнить... Я не ожидал таких просьб от капитана... А что я был жесток не менее вас - знаю... И правду об этом написал в показаниях потому, что не считаю нужным скрывать то, что делал. Надеюсь, можно понять? Но, по-видимому, Пересветов не понимал. Пересветов поднялся с кресла. Имея вид оскорбленного и обиженного человека, он проговорил именно то, из-за чего и пришел к Баклагину перед его отправлением к адмиралу. - Согласен... Не хотели покрыть меня, Леонтий Петрович... У вас другие правила... Вижу, что вы во многом меня обвиняете... И сознаю, что виноват в смерти Никифорова, и... ну, знаете, как нахально действовал ревизор, и я... одним словом... Но, Леонтий Петрович!.. Вы знаете мое положение... Знаете адмирала и что мне грозят... И я прошу вас... В голосе Пересветова звучала просительная, приниженная нотка. Лицо его имело выражение побитой собаки. Баклагин отвел глаза и, вставая, нетерпеливо и удивленно спросил: - В чем же дело? - Вы едете к Северцову... - Да, потребовал... - Так не говорите обо мне, Леонтий Петрович... Не прибавляйте адмиралу его злобы к товарищу... - Да что же вы смеете думать обо мне? - вдруг вскрикнул как ужаленный негодующий Баклагин. И лицо его стало бледным... - Вы... вы... верно, людей судите по себе?.. Так вы ошибаетесь! Я не скрываюсь за спиной другого... Пересветов торопливо ушел, недоумевающий и испуганный бешеным окриком Баклагина. С брезгливым чувством взглянул Баклагин на слегка сутуловатую фигуру бывшего своего капитана и чрез минуту вышел из отеля и поехал на пристань. IX У пристани дожидал Баклагина вельбот с "Проворного". Леонтий Петрович вскочил в шлюпку, взялся за суконные гордешки руля и сурово крикнул: - Весла! С первого же взгляда вельботных на хмурое и серьезно-строгое худощавое и осунувшееся лицо Баклагина, на длинной фигуре которого "вольное" платье сидело и мешковато и неуклюже, и с одного его отрывистого и повелительного окрика гребцы сразу почувствовали и поняли, что повезут "собаку" старшего офицера. И с первых же гребков навалились вовсю, словно бы хотели показать "собаке", как гребут матросы с "Проворного". Вельбот быстро шел, разрезая, словно ножом, воду. Гребцы, раскрасневшиеся от гребли и от палящего солнца, гребли артистически, с небольшими и равномерными паузами между гребками, во время которых все гребцы, как один, откидывались назад и поднимались. И мрачное лицо Баклагина слегка прояснилось. Прояснилось оно, и когда вельбот приближался к "Проворному" и к "Кречету". В него и впились загоревшиеся глаза бывшего старшего офицера. И он словно бы выискивал чего-нибудь оскорбляющего его морской глаз, но не находил, и глаза светились любовным взглядом старшего офицера, который восхищался стройным своим клипером с его чуть-чуть наклоненными тремя высокими мачтами, с безукоризненно выправленным рангоутом и белоснежной каймой выровненных коек поверх борта... И Баклагин отвел глаза, угрюмый и грустный при мысли, что клипер, за которым он так неусыпно доглядывал и заботился, который лелеял и любил, как близкое и дорогое существо. - теперь не его клипер... И все кончено... Служба, которую он любит, невозможна... И еще позор суда... Да... Он был жесток... И в смерти Никифорова, и в той почти молитвенной радости матросов, вызванной уходом капитана и его, он словно бы прозрел всю силу своей жестокости. Баклагин не переставал думать о том, о чем до смерти Никифорова, в которой себя обвинял, и не думал. Как он, Леонтий Петрович, - казалось, не злодей же, - сделался таким жестоким и самым неумолимым исполнителем, особенно когда сделался старшим офицером? Он считал себя честным и правдивым человеком. Он был добродушен и ласков с вестовым и с матросами на берегу, но на судне... Конечно, без наказаний нельзя во флоте. Но ему теперь казалось, что можно было бы и легче... Он точно не видел, что жизнь на "Кречете" действительно была арестантской... И, кроме того, матросов обкрадывали. Он возмущался, но и только... "И Пересветов ведь прав!" - с тоской думал Баклагин. Он, старший офицер, действительно усердствовал, во имя чего и перед кем? Мог бы и остановить тогда Пересветова, когда доктор говорил, что Никифоров не выдержит стольких линьков. Мог бы... Должен был... И капитан послушал бы своего старшего офицера, как слушал всегда и во всем по морскому делу. Баклагин ведь знал, что когда засвежеет или придется штормовать, то трусивший и мало находчивый капитан всегда беспрекословно приказывал то, что под видом почтительных советов приказывал старший офицер. А между тем... И какая слепота! Он не догадывался, что ревизор делится... Он не думал, что Пересветов такой форменный подлец... Его же одного обвинял в жестокости и о чем же приходил просить... В какой гнусности подозревал его, не знающего подвохов и лакейства! Он служил со многими и всякими капитанами, но такого позорного человека, такой подлой душонки не видал, слава богу... "Проворный" был в нескольких саженях. Баклагин стал еще мрачнее. Ему было оскорбительно-неприятно встречаться с знакомыми на корвете... "Что, Леонтий Петрович? Запороли человека и пожалуйте к адмиралу!" - казалось Баклагину, встретят его на "Проворном", на котором с командой не так обращались, как на "Кречете". - Шабаш! - скомандовал Баклагин. Он оставил на банке три доллара. - Гребцам! - промолвил Баклагин загребному и поднялся на корвет. X Командир "Проворного", бывший на палубе, подошел к Баклагину, крепко пожал руку и деликатно, ни словом не упоминая о служебной серьезной неприятности, с приветливостью сказал: - Ну как нашли корвет со шлюпки, Леонтий Петрович? Вы ведь дока... и я дорожу вашим мнением, вы знаете? - В отличном порядке, Иван Иваныч... Красавец корвет... А я, извините... Адмирал потребовал... Адмирал... - Да... да, ждет вас... Он, как я знаю, очень ценит в вас отличного морского офицера, Леонтий Петрович, и рыцаря правдивости! - прибавил капитан, который, как председатель следственной комиссии, знал об этом и счел долгом обратить на редкое показание Баклагина внимание адмирала. Баклагин мысленно поблагодарил командира и попросил вахтенного офицера послать доложить адмиралу. - Он приказал просить к нему, Леонтий Петрович, без доклада. Баклагин вошел в адмиральскую каюту. - Пожалуйте, Леонтий Петрович... С этими словами Северцов привстал, протянул свою маленькую белую руку и указал на кресло у письменного стола, в глубине каюты, у открытого большого иллюминатора в корме, из которого точно в рамке виднелось море и бирюзовое небо. - Прикажете папиросу, Леонтий Петрович? - предложил адмирал, пододвигая ящик. - Очень благодарен, ваше превосходительство. Я привык к своим! - без всякой аффектации почтительности или благодарности, просто, видимо, не путаясь предстоящего объяснения, проговорил Баклагин тем покойным, слегка официальным тоном, каким говорил обыкновенно с начальством. И достал из кармана объемистый портсигар, вынул толстую папироску и, вложив в янтарный мундштук, не спеша закурил. Этот хмурый человек словно бы не знал, что может ему предстоять и в какой служебной зависимости находится от адмирала - до того Баклагин был непохож на испуганного или на представляющегося испуганным подчиненного. Северцов несколько удивленно посмотрел на Баклагина. И вместе с невольным уважением, которое вызывал Баклагин в Северцове, он словно бы рассеивал престиж молодого адмирала в его же глазах. И это сознание было неприятно Северцову. Он как будто терял с Баклагиным тон, которого надо было держаться справедливому, строгому и нелицеприятному адмиралу. Баклагин невольно помешал внутреннему покойному довольству адмирала. И Северцов, при всей гордости своею независимостью, казалось, был бы более доволен, если бы Баклагин показал себя менее независимым и более чувствующим престиж адмиральской власти, безукоризненной справедливости и редкого повиновения голосу долга. Его превосходительство несколько секунд помолчал и, слегка краснея от самолюбивого самоудовлетворения тем, что собирался сказать, с обычным своим серьезным спокойствием проговорил: - Я считаю своим долгом прежде всего выразить вам благодарность за то мужество откровенности, с каким вы ответили на вопросные пункты. По крайней мере, вы не побоялись серьезной ответственности и сознались во всем. - Я говорю правду, ваше превосходительство, не в ожидании благодарности! - ответил Баклагин. Северцов покраснел. Он понял, что Баклагин не только не обрадован благодарностью, а, напротив, отклоняет ее. И, сбитый с позиции, он уже несколько нервнее проговорил: - Из вашего показания видно, что наказания были жестоки. Вы знали, что закон, допуская телесные наказания, не имел в виду истязаний... - Знал, ваше превосходительство. - Но, быть может, вы исполняли приказания капитана?.. - Я и сам наказывал, ваше превосходительство. - А кем наказан покойный Никифоров? - По приказанию капитана, но в моем присутствии. И смерть матроса - моя вина... Я мог бы остановить наказание и доложить капитану, но я этого не сделал. - Почему? - Прошу разрешения не отвечать вашему превосходительству! - мрачно сказал Баклагин. Он подумал: "И как смеешь ты залезать в мою душу!" И адмирал показался ему далеко не симпатичным. И в ту же минуту Северцову Баклагин показался грубым и не понимающим такого справедливого адмирала, как он. - Мне очень жаль, что в вас эскадра лишится хорошего морского офицера, но я все-таки обязан представить все дело высшему начальству и просить о предании всех прикосновенных суду. Баклагин молчал. Ни проблеска желания просить о чем-нибудь адмирала. И он уже с меньшим спокойствием прибавил: - Впрочем, я буду просить министра, чтобы вас избавили от суда... Я ведь знаю, что вы были только исполнитель в наказании Никифорова... И ваша прежняя служба... - Прошу ваше превосходительство отдать меня под суд. К чему же нарушать справедливость ради меня, ваше превосходительство? Я виноват, и дело... суда покарать! - холодно и сухо ответил Баклагин. Северцов покраснел и, едва сдерживаясь, несколько возвышая голос и раздражаясь, сказал: - Это уж мне предоставлена власть. А вас покорнейше прошу отправиться в Россию и явиться к начальству. С богом! Адмирал поклонился, но не подал руки Баклагину и, когда остался один, почувствовал себя словно облегченным и снова испытывал чувство удовлетворенности и сознания своего престижа. Баклагин поставил на свой счет памятник матросу Никифорову и после этого вернулся в Россию. Суда ни над кем не было. Все прикосновенные остались на службе. Только Баклагин сам подал в отставку. 1901