обросовестно исполнил поручение. Явившись после обеда к Найденову, он с полнотою и беспристрастием идеального репортера передал все подробности юбилея. Он рассказал о горячей встрече юбиляра, о долго не смолкавших рукоплесканиях и об его смущении. Он перечислил ряд приветственных телеграмм и писем, которые читались, упомянув, что всех писем и телеграмм было больше ста, и, действительно, обладавший изумительной памятью, почти дословно пересказал содержание речей тех ораторов, которые больше всего интересовали Найденова. И при передаче речей и произведенного ими на присутствующих впечатления он был правдив и так же беспристрастен. Только передавая речь Заречного и рассказывая о фуроре, который она произвела, голос Перелесова звучал глуше, и в глазах его, больших, серых и несколько раскосых, было что-то злое и завистливое. Найденов слушал внимательно и, казалось, бесстрастно, взглядывая на эту худощавую небольшую фигурку рыжеватого блондина лет тридцати, с бледноватым неказистым лицом, и одобрительно покачивая по временам головой, - но каждое его слово, свидетельствующее о блеске и грандиозности чествования Косицкого, возбуждало в старике зависть и злобу, которые он напрасно хотел заглушить цинизмом своих взглядов. И он злился и на Косицкого и на всех этих профессоров, устроивших юбилей и превозносивших в своих речах юбиляра. Нужды нет, что Косицкий не имеет никаких ученых заслуг, его чествовали как профессора, не продавшего ни науки, ни своих убеждений ради карьеры и благ земных. Как своеобразно ни смотрел Найденов на честность, он все-таки не мог не согласиться, что Косицкий, во всяком случае, честный человек. И в этом чествовании, и в этих речах Найденов как бы видел отраженными ненависть и презрение к себе. Когда доцент окончил свой доклад, Найденов поблагодарил своего гостя и проговорил с иронической улыбкой: - Так речь Николая Сергеича произвела фурор!.. - Огромный... - Как бы только он не дошалился до чего-нибудь со своими речами! - значительно промолвил Найденов. - Он, верно, думает, что незаменим... Положим, он человек бесспорно талантливый, но и вы ведь не хуже его знаете предмет и не менее талантливы. Перелесов весь насторожился. Какая-то смутная надежда мелькнула в его голове, и он, весь вспыхнув, низким поклоном выразил благодарность за лестное о нем мнение. Кинув как бы мимоходом о Заречном, Найденов продолжал: - И вообще весь этот юбилей - срамота... Чествуют человека, не имеющего никаких научных заслуг. Говорят глупейшие речи, в которых называют Косицкого европейским ученым и превозносят его цивические добродетели... И все это раздуют завтра в газетах... И ни у кого не найдется мужества разоблачить всю эту шумиху, недостойную серьезных деятелей науки... и показать неприличие всех этих речей... А следовало бы. Тогда, быть может, и Заречному придется убедиться, что играть в популярность безнаказанно нельзя... Как вы об этом думаете? - неожиданно прибавил Найденов, пристально и значительно взглядывая на своего гостя. Доцент с первых же слов понял, чего от него хотят, и уже видел себя профессором. И он тихо, с обычным своим скромным видом проговорил: - Вполне с вами согласен, Аристарх Яковлевич. - Рад найти в вас единомышленника. Надеюсь, что вы не откажетесь и оказать истинную услугу делу науки, написать статью? - Не откажусь! - еще тише ответил Перелесов, отводя глаза в сторону. - Так напишите сегодня же, под свежим впечатлением, и отчет об юбилее, разумеется, приведите и образчики речей, и статью и отвезите все... - В "Старейшие известия", конечно? - Разумеется. Я дам вам записку к редактору, чтоб он завтра же поместил статью и чтобы сохранил в глубочайшей тайне имя автора... Не правда ли? К чему возбуждать против себя ненависть коллег, тем более, что такая статья непременно произведет сенсацию и обратит на себя внимание и в Петербурге. Вслед за тем Найденов почти продиктовал содержание статьи, объяснив в кратких словах, на что главнейшим образом надо обратить внимание и как следует отнестись к Косицкому. Что же касается до речей ораторов, то высмеять их и подчеркнуть все пикантные места он предоставлял усмотрению автора. - Вы ведь понимаете, что именно нужно и чего боятся у нас! - с улыбкой прибавил Найденов. Загоревшийся огоньком взгляд молодого доцента говорил лучше всяких слов, что он надеется сделать дело как следует. Когда он вышел, вполне готовый на предательство, Найденов презрительно усмехнулся и прошептал: - Даже и тридцати сребреников вперед не потребовал!.. И вряд ли их получит! XIII Никто из лиц, "обработанных" "Старейшими известиями", еще не знал о статье. Косицкий не догадался послать за газетой, которую никогда не читал, а остальные все спали сегодня до позднего утра, опровергая этим самым неточность стереотипных заключительных слов газетных отчетов, гласивших, что после обеда "дружеская и оживленная беседа многих присутствовавших затянулась до полуночи". Юбиляр, правда, был увезен своей супругой в одиннадцать часов, несмотря на видимое его желание посидеть в маленьком кружке своих коллег за бенедиктином. К тому же, после окончания всех речей и после двух бутылок зельтерской воды, Андрей Михайлович чувствовал себя настолько бодрым, что далеко не прочь был поболтать с приятелями, не чувствуя себя больше юбиляром, и выпить одну-другую рюмочку любимого им ликера. Но супруга его, несмотря на просьбы коллег мужа оставить Андрея Михайловича хоть еще на полчасика и несмотря на обещания привезти его домой в назначенное время, непреклонно и решительно объявила, бросая значительный взгляд на мужа, что бедный Андрей Михайлович утомлен, что его надо пожалеть, что ликер ему положительно вреден ("да и дорого стоит!" - подумала она, сообразив, что теперь Андрею Михайловичу, пожалуй, придется платить за консомацию* - юбилей-то кончился), и сослалась на самого Андрея Михайловича, бросая на него второй и уже более красноречивый взгляд. ______________ * угощение (фр. consomation). И Андрей Михайлович, которого только что прославляли за мужество, довольно-таки малодушно подтвердил слова супруги и, простившись с коллегами, покорно поплелся за ней, унося в душе радостно-умиленное чувство скромного человека, почтенного свыше всяких ожиданий, и сознавая в то же время, что в глазах Вареньки он даже и не был юбиляром и по-прежнему находится в непосредственном ее распоряжении. Многие, разбившись по кружкам, оставались еще сидеть в большой зале за чаем или за бутылками вина. Пел один тенор из театра. Декламировала артистка. Часам к двум только стали расходиться, но одна компания осталась. Она ужинала и после ужина засиделась до утра. В этой компании было человек семь профессоров и в числе их Заречный, Звенигородцев, писатель Туманов, один публицист и один доктор. После ужина продолжали говорить и пить, и все не хотели уходить, словно бы ожидая, что еще что-то должно случиться, хотя все давно чувствовали скуку. Уже несколько раз многие признавались друг другу в любви и целовались. Уже Звенигородцев, в отсутствие половых, произнес один из своих занимательных спичей, приберегаемых для интимных компаний. Заречный, много пивший и захмелевший, не раз, с раздражением чем-то обиженного человека, поднимал разговор о "мудрости змия", необходимой для всякого серьезного деятеля, пускался в философские отвлечения и, не оканчивая их, спрашивал чуть ли не у каждого из присутствовавших: понравилась ли его речь? И хотя все находили ее блестящей, но это, по-видимому, его не успокаивало, и он, закрасневшийся от вина, заплетающимся языком жаловался, что его не все понимают. Когда ближайшие его соседи, с преувеличенным азартом подвыпивших людей, выразили, что только подлецы могут не понимать такого хорошего и умного человека, как Николай Сергеевич, и при этом напомнили, какую ему сегодня сделали овацию, Заречный и этим, по-видимому, не удовлетворился и обиженно налил себе вина. Молодой писатель Туманов ни разу не открыл рта и молча тянул вино стакан за стаканом, делаясь бледнее и бледнее. Казалось, он с одинаковым равнодушным вниманием слушал все разговоры, точно ему решительно все равно, о чем говорят: о душе, о мудрости змия, об университетских дрязгах, об литературе. По крайней мере, на его симпатичном, с мягкими чертами лице не отражалось никакого впечатления. Оно оставалось бесстрастным. И только по временам на нем появлялось выражение какой-то безотрадной скуки, словно бы говорящее, что на свете решительно все и одинаково скучно. Таким же молчаливым был и сосед Туманова, молодой профессор Дмитрий Иванович Сбруев, года два тому назад переведенный из Киева, где он имел какие-то неприятности с ректором. Он тоже пил молча и много, но слушал разговоры внимательно и напряженно. На его широком мясистом лице, с окладистою темно-русою бородой, нередко появлялась грустно-ироническая и в то же время милая улыбка, которая не могла никого оскорбить. Он не раз порывался что-то сказать, но ничего не говорил и застенчиво улыбался, как-то безнадежно махая рукой, и вслед за тем отхлебывал из стакана. Все уже сильно захмелели и, когда Звенигородцев догадался потребовать счет, обрадовались. Только Туманов удивленно проговорил: - Уже? - Да ведь час-то который, роднуша! - воскликнул Звенигородцев. - А который? - Шесть. Пора и по домам... Небось наюбилеились... Запиши-ка ты это слово. Тебе как писателю оно пригодится! После расчета все вышли в сени и, надевши шубы, распростились друг с другом поцелуями. - А мы с вами, Дмитрий Иванович, нам ведь по дороге! - обратился Заречный к Сбруеву. - С вами, Николай Сергеич. Чуть-чуть брезжило. Несколько извозчиков с заиндевевшими бородами шарахнулись к подъезду. Заречный и Сбруев сели в сани и поехали. Мороз был сильный. Заречный уткнулся носом в воротник шубы и скоро задремал. Сбруев, напротив, подставлял лицо морозу, не чувствуя на первых порах его силы, и прежняя улыбка не сходила с его лица. Некоторое время он молчал, занятый, по-видимому, какой-то мыслью, беспокоившей его не совсем трезвую голову. Наконец Сбруев повернул голову к спутнику и, потирая щеки и нос, проговорил: - Николай Сергеич? - Что? - сонно откликнулся Заречный. - Знаете, что я скажу и что я давно, еще там, в "Эрмитаже", хотел сказать, но по своей подлой застенчивости не решался... Но теперь решился... и знаю, что вы поймете и не обидитесь... Верно, и вы то же чувствуете, что и я... Обязательно... Заречный, казалось, не слыхал. - Слышите, Николай Сергеич... - Ну? Приехали, что ли? - И не думали... - Так в чем дело, а? - А в том дело, Николай Сергеич, что все мы, собственно говоря, свиньи!.. - Какие свиньи? - переспросил Заречный, слегка выдвигая лицо из воротника. - Самые настоящие... - Это кто? - Мы... профессора. - То есть, что вы хотите этим сказать, Дмитрий Иваныч? - А то, что сказал, Николай Сергеич... Конечно, ваша речь превосходная, Николай Сергеич... Талант... Я понимаю: лучше делать возможное, чем ничего не делать. Теория компромисса... Тоже учение. Но где границы? А мы так уж все границы, кажется, переехали... Ну, я и говорю себе, что я свинья, но остаюсь, потому что... Вы знаете, Николай Сергеич... Матушка и три сестры у меня на руках... Но это не мешает мне сознавать, что я такое... Да что это вы так вытаращили на меня глаза? Понимаю. Удивлены, что безгласный Сбруев и вдруг заговорил. Я пьян, милый человек, потому и позволяю себе эту роскошь. Теперь я самому Найденову скажу, что он подлец, а завтра не скажу. Не осмелюсь. Теория компромисса и собственное свинство... Три тысячи... мать, сестры. Ни на что не способен, кроме научного корпенья... А вы... талант, Николай Сергеич. Блеск ослепительный! Несмотря на то что и Заречный был пьян, он действительно глядел на Сбруева с большим изумлением, пораженный тем, что Дмитрий Иванович, всегда молчаливый, застенчивый и даже робкий, не выражавший никогда своих мнений и не высказывавшийся, казавшийся узким специалистом, занятым лишь одной наукой, в которой был знатоком, и ни с кем не сближавшийся, но пользовавшийся общим уважением, как несомненно порядочный человек, - что этот молчальник Дмитрий Иванович вдруг заговорил, и притом с такою неожиданной решительностью. В опьяненном мозгу Заречного на мгновение блеснуло сознание, что Сбруев прав. Он хотел было немедленно обнять Дмитрия Ивановича и крикнуть на всю улицу, что и он, Николай Сергеевич, такой талантливый и безукоризненный человек, тоже свинья и морочит людей своими речами. Но в то же мгновение в голове его явилось воспоминание о Рите, неразрывно связанное с Невзгодиным и Найденовым и с впечатлением какой-то большой обиды, и ему вдруг представилось, что Дмитрий Иванович имеет намерение его оскорбить и унизить, что он именно его, Николая Сергеевича, назвал свиньей и знает, что Рита его не любит. Знает и радуется чужому несчастью. И с быстротою перемены впечатлений, свойственной захмелевшим людям, Николай Сергеевич стал мрачен и дрогнувшим от обиды, пьяным голосом воскликнул: - Et tu, Brutus?..* И вы, Дмитрий Иванович, заодно с ними?.. Не ожидал этого от вас, именно от вас... За что? Разве я свинья? Разве я, Дмитрий Иваныч, не высоко держу в руках светоч знания!.. Разве я хожу на совет нечестивых... И вы не хотите понять меня, как эта непреклонная женщина, и оскорбить, нанести рану вместе с врагами... Вы, значит, мой враг?.. ______________ * И ты, Брут?.. (лат.) - Что вы, голубчик, Николай Сергеич!.. Разве я хотел оскорбить! Разве я враг вам? Клянусь, не думал... Я знаю, что вы талант... вы, одним словом, выдающийся общественный деятель. - Талант?! А вы хотите его унизить! - не слушал Заречный, чувствуя себя несправедливо обиженным и жалея себя. - Вы думаете, как и эта гордая женщина, что я лицемер? Вы хотите, чтоб я был героем? Но если я не герой и не могу быть героем... Должен я выходить в отставку? Не должен и не могу. Не могу и не выйду. Не выйду и не сделаюсь таким, как Найденов... А Невзгодина я убью! Вы понимаете ли, Дмитрий Иваныч, убью! - мрачно прибавил Заречный. Но Дмитрий Иваныч ничего не понимал и порывисто восклицал: - Какие враги? Какая женщина? Кого убить? Милый Николай Сергеич, успокойтесь. Кто смеет сравнивать вас с Найденовым? Что вы говорите, Николай Сергеич! - Я помню, что говорю... Я пьян, но помню. А говорю, что не ждал, что вы обидите человека, который и без того обижен... Все меня поздравляли... Овации... А эти люди... - Я - обидеть? По какому праву и такого человека?! Вы меня не поняли, Николай Сергеич! - Отлично понял, откуда все это идет... Слушайте, Дмитрий Иваныч! Любили ли вы когда-нибудь женщину? - Зачем вам знать? - Необходимо. Сбруев молчал. - Вы что ж не отвечаете? Я не стою ответа? Вы опять хотите оскорбить меня? - Николай Сергеич... Как вам не стыдно так думать? - Так ответьте: любили ли вы женщину безумно, ревниво? - Ну, положим, любил! - робко пролепетал Дмитрий Иванович. - А она вас любила? - То-то, нет! - уныло протянул Дмитрий Иванович, улыбаясь своей грустно-иронической улыбкой. - Но замуж за вас пошла бы? - Пожалуй, пошла бы... - А вы на ней не женились? - Разумеется... - И даже "разумеется"?.. - усмехнулся пьяной улыбкой Заречный. - А почему же не женились? - Вот тоже вопрос!.. До такого свинства я еще не дошел! - ответил Сбруев и, в свою очередь, засмеялся. - А я, Дмитрий Иваныч, дошел и женился... Оттого я и пьян... оттого я и несчастный человек! - Из-за женщины?! Не верю... Вы такой общественный человек и из-за женщины?! Не поверю! Извозчик в это время повернул в один из переулков, пересекающих Пречистенку, и, обращаясь к Заречному, спросил: - К какому дому везти, ваше здоровье? Этот вопрос прервал разговор пьяных профессоров. Заречный и Сбруев внимательно взглядывали в полутьму переулка, где изредка мигали фонари. - Дмитрий Иваныч!.. Где мой дом? Где дом, который был когда-то желанным, а теперь... Он внезапно оборвал речь и показал рукой на маленький особнячок. - Сюда! - крикнул Сбруев... Он помог Николаю Сергеевичу вылезти из саней и подвел его к крыльцу. - Звонить? - Тише только... Рита спит... Она не должна знать, что я так... пьян. Пока пришла Катя отворить подъезд, оба профессора уже целовались, уверяя друг друга в искреннем уважении. Это примирение, вероятно, и заставило Сбруева крикнуть, когда он сел в сани, чтоб ехать домой: - А все-таки мы свиньи! До свидания, Николай Сергеич! Но Заречный, кажется, не слыхал этих слов и, войдя, пошатываясь, в переднюю, забыл решительно обо всем, что произошло и с кем он приехал. Он теперь сознавал только одно: что он очень пьян, и думал, как бы показать горничной, что он совсем не пьян. И он старался ступать твердо и прямо, нарочно замедляя шаги. Чуть было не ударившись о вешалку, он с самым серьезным видом посмотрел на пол, словно бы ища предмета, о который он споткнулся. Хотя шубу с него всегда снимала Катя, теперь он просил ее не беспокоиться: он снимет сам. Но процедура эта происходила так долго, что горничная помогла ему. При ее же помощи попал он наконец в кабинет и, охваченный теплом и чувствуя, что кружится голова, не без труда проговорил, напрасно силясь не заплетать языком: - Спасибо, Катя... Больше ничего... Я сам все, что надо... и свечку... Отличный был юбилей... Ддда... Отличный... Меня не будить... Катя между тем зажгла свечку, помогла Николаю Сергеевичу стащить с себя фрак и хотела было снять с Заречного ботинки, но он сердито замахал рукой, и она вышла, пожалев Николая Сергеевича, который, по ее мнению, должен был напиться не иначе как "через жену". "Прежде с ним этого не бывало!" - подумала она. XIV Проснувшись, Николай Сергеевич устыдился. Он лежал на постели нераздетый и в ботинках. У него болела голова, и вообще ему чувствовалось нехорошо. Он старался и решительно не мог припомнить, в каком виде и когда он вернулся домой, но легко сообразил, что вид, по всей вероятности, был непривлекательный. "Неужели Рита видела?" - с ужасом подумал Заречный. Он хорошо знал, с какою брезгливостью относится она к пьяным. Такого срама с ним давно не было. Правда, случалось - и то редко, - что он возвращался домой навеселе, и Рита всегда спала в такое время... Но чтобы напиться... какой срам! Он ведь профессор, его все знают. Его могли видеть пьяным на улице... - Безобразие! - проговорил Николай Сергеевич и тут же дал себе слово, что впредь этого не будет... Он взглянул на часы. Господи! Шестой час! Заречный торопливо вскочил с постели и стал мыться. Сегодня он особенно тщательно занимался своим туалетом, чтобы жене не бросились в глаза следы ночного кутежа. Но зеркало все-таки отражало помятое, опухшее лицо, красноватые глаза и вздутые веки. А в голову между тем шли мрачные мысли. Речь, на которую он так надеялся, не убедила Риту. Она по-прежнему не понимает его и вчера даже ни разу не подошла к нему... Все время была с Невзгодиным... За обедом говорила с ним, и только с ним... Он сознавал мучительность неопределенности, которая нарушила его благополучие и его покой. Он вдруг точно стал в положение обвиняемого и потерял все права мужа. Вот уже третью ночь спит на диване в кабинете... Неужели впереди та же неопределенность или еще хуже - разрыв? Он понимал, что необходимо решительно объясниться, и в то же время трусил этого объяснения. По крайней мере, он не начнет... Когда Катя вошла в кабинет, чтоб узнать, можно ли подавать обедать, Николай Сергеевич, желая выведать, когда он вернулся домой, спросил: - Отчего вы раньше не разбудили меня? - Вы не приказывали. Да и барыня не велели вас будить. Вы изволили поздно вернуться. - Поздно? В котором же часу я, по-вашему, вернулся? - В седьмом часу утра... "Слава богу, Рита не видала!" - подумал Николай Сергеевич и, после секунды-другой колебания, смущенно проговорил, понижая голос: - Надеюсь, Катя, вы никому не болтали и не станете болтать о том, что я вернулся, кажется, не в своем виде. - Что вы, барин! За кого вы меня считаете? Да и вы совсем в настоящем виде были. Чуть-чуть разве... - А за ваше беспокойство... вчера вы из-за меня не ложились спать... я... поблагодарю вас, как получу жалованье. Катя, прежде охотно принимавшая подачки, обиделась. Никакого беспокойства ей не было. Она всегда готова постараться для барина. - И никаких денег мне не нужно! - порывисто и взволнованно прибавила она. Вслед за тем, снова принимая официально-почтительный вид, доложила: - Господин Звенигородцев два раза заезжали. Хотели в восемь часов быть. По нужному, говорили, делу. Прикажете принять? - Примите. - А обед прикажете подавать? - Подавайте. Да после обеда кабинет, пожалуйста, уберите. Заречный вошел в столовую несколько сконфуженный и точно виноватый. Но, к его удивлению, в глазах Риты не было ни упрека, ни насмешки. Напротив, взгляд этих серых глаз был мягок и как-то вдумчиво-грустен. У Заречного отлегло от сердца. И, мгновенно окрыленный надеждой, что Рита не сердится на него, что Рита не считает его виноватым, он особенно горячо и продолжительно поцеловал маленькую холодную руку жены и виновато произнес: - Я безобразно поздно вернулся. Вчера после обеда засиделись. Не сердись, Рита. Даю тебе честное слово, что это в последний раз. - Это твое дело. Но только вредно засиживаться! - почти ласково промолвила она. - И вредно, и пошло, и скучно. Только бесцельная трата времени, которого и без того мало. Они сели за стол. Рита передала мужу тарелку супа и сказала: - Звенигородцев тебя хотел видеть... Какое-то спешное дело. - Мне Катя говорила. Не знаешь, что ему нужно? - Я его не видала. Он не входил. Несколько минут прошло в молчании. Заречный лениво хлебал суп и часто взглядывал на Риту влюбленными глазами, полными выражения умиленной нежности. Вся притихшая, точно безмолвно сознающаяся в своей вине, она была необыкновенно мила. Такою Николай Сергеевич никогда ее не видал и словно бы молился на нее, благодарно притихая от восторга и счастья. И Рита, встречая эти взгляды, казалось, становилась под их влиянием кротче, задумчивее и грустнее. Катя, видимо заинтересованная наблюдениями, то и дело шмыгала у стола, бросала пытливые взгляды на господ. Она обратила внимание, что Николай Сергеевич, обыкновенно отличавшийся хорошим аппетитом, почти не дотронулся до супа, и вчуже досадовала, что он совсем как бы потерянный от любви, и негодовала на барыню. Несмотря на ее "смиренный вид", как мысленно определила Катя настроение Маргариты Васильевны, она чувствовала скорее, чем понимала, что барину грозит что-то нехорошее, и только дивилась, что он пялит в восторге глаза на эту бесчувственную женщину. - А тебе, Рита, не скучно было вчера? Бросив с умышленной небрежностью этот вопрос, Заречный со страхом еще не разрешенной тайной ревности ждал ответа. - И не особенно весело! - отвечала Рита. На душе Николая Сергеевича стало еще светлей. Лицо его сияло. "Невзгодин ни при чем. Рита не увлечена им!" - подумал он. Рита заметила эту радость, и по губам ее скользнула улыбка не то сожаления, не то грусти. - Не весело? Но Василий Васильевич такой веселый и интересный собеседник. - Это правда, но у меня у самой было невеселое настроение. "Вот-вот сию минуту Рита скажет, что это настроение было оттого, что она почувствовала несправедливость своих обвинений", - думал профессор, желавший так этого и думавший только о себе в эту минуту. Но жена молчала. - А теперь... сегодня... Твое настроение лучше, Рита?.. - спрашивал Заречный и точно просил утвердительного ответа. - Определеннее! - чуть слышно и в то же время значительно промолвила Рита. - И только! - К сожалению, только. В словах жены Николай Сергеевич уловил нечто загадочное и страшное. Не этих слов ожидал он! И тревога вспуганного чувства охватила его, и радость счастья внезапно омрачилась, когда он увидал, как вдруг отлила кровь от щек Риты и какое страдальческое выражение, точно от скрываемой боли, промелькнуло в ее глазах, в ее печальной улыбке, в чертах ее лица. - Рита, что с тобой? Не больна ли ты? - испуганно и беспокойно спрашивал Николай Сергеевич. "Господи! Он ничего не понимает!" - подумала Рита. И, тронутая этой беспредельной любовью мужа, которая все прощала и, ослепленная, на все надеялась, попирая мужское самолюбие, она проговорила, стараясь улыбнуться: - Да ты не тревожься. Я здорова. Она выговорила эти слова, и ей стало совестно. Она предлагает ему не тревожиться, а между тем... - Я спала плохо... Все думала о наших отношениях... - И до чего же додумалась, Рита? - спросил упавшим голосом профессор, меняясь в лице. Катя только что подала кофе и слышала последние слова. Она нарочно не уходила и стала убирать со стола, чтоб узнать продолжение разговора. Но с ее приходом наступило молчание. - Уберите кабинет! - обратился к ней Николай Сергеевич, желая ее выпроводить. - Уже убран, барин! И Катя с особенною тщательностью, никогда прежде не выказываемою, стала сметать на поднос крошки со стола. Маргарита Васильевна взглянула на Катю и перехватила ее взгляд, полный ненависти и осуждения. Катя смутилась. Удивленная, Маргарита Васильевна не подавала вида, что заметила и взгляд и смущение горничной, и с обычной мягкостью проговорила: - Вы потом уберете со стола, а теперь можете идти, Катя. - Вас не разберешь, барыня. Сегодня так приказываете, завтра иначе! - резко, очевидно с умышленною грубостью, проговорила Катя. Маргарита Васильевна пристально посмотрела на Катю, еще более удивленная. Никогда Катя не грубила ей, отличаясь всегда приветливостью во все два года, в течение которых жила у Заречных. И только тогда поняла, что это значит, когда, в ответ на резкое замечание Николая Сергеевича на грубость барыне, Катя вся вспыхнула, но покорно, не отвечая на слова, вышла из столовой. "Положительно все женщины влюбляются в мужа, кроме меня!" - подумала Маргарита Васильевна и невольно усмехнулась, хоть ей было не до смеха. - Так до чего ты додумалась, Рита? - снова спросил Николай Сергеевич, все еще надеясь на что-то при виде улыбки жены. - Об этом нам надо поговорить. У тебя есть свободные четверть часа? Ты никого не ждешь? - Никого. - А Звенигородцев? - Он будет в восемь. Но его можно и не принять. Сказать, что дома нет. - Так пойдем ко мне. Или лучше к тебе в кабинет! - внезапно перерешила Маргарита Васильевна, почему-то краснея. - Там никто не помешает нам. Ты кончил кофе? - Я не хочу. Рита поднялась. Поднялся и Заречный и, по обыкновению, подошел к ней, чтобы поцеловать ее руку. Ему показалось, что рука Риты вздрогнула, когда он прикоснулся к ней губами. Когда он стал ее целовать с порывистою нежностью, словно бы вымаливая заранее прощение, Рита тихонько отдернула руку. И тут он вдруг заметил, что на ней нет обручального кольца. Маргарита Васильевна медленно шла впереди, опустив голову. А Николай Сергеевич, вместо того чтобы по праву мужа идти рядом с прелестной, любимой женщиной, обхватив ее тонкую, гибкую талию и целуя на ходу ее щеку, как прежде делал он, когда Рита, случалось, благосклонно позволяла ему эти проявления нежности после обеда, - теперь шел сзади с растерянным видом обвиняемого, ожидающего рокового приговора. Войдя в кабинет, Рита искала глазами, куда бы сесть, еле держась на ногах от сильного нервного возбуждения и бессонной ночи, во время которой она подводила итоги своих отношений к мужу. Но как легко было тогда думать об объяснении с мужем, так тяжело было ей теперь, когда она решилась объясниться. - Садись, Рита, на диван. Тебе будет удобнее! - заботливо обронил Заречный. - Нет, я лучше сюда. И она опустилась на кресло у письменного стола. Целая коллекция ее фотографий, стоявших на столе, бросилась ей в глаза, словно бы напоминая ей вновь, как она виновата перед человеком, которого беспощадно обвиняла в том, в чем грешна была и сама. Спасибо Невзгодину. Вчера он открыл ей глаза, а затем она еще безжалостнее отнеслась к себе и с ужасом увидала, какова и она, грозный судья мужа. Прошла минута молчания, казавшаяся Заречному бесконечной. Полный тоски и предчувствия чего-то страшного, он не имел мужества терпеливо ждать приговора, встречаясь едва ли не первый раз в жизни с серьезным испытанием, каким для него являлась потеря любимой женщины. Забившись в темный угол дивана, он, словно зачарованный, не спускал глаз с жены, голова и бюст которой, освещенные светом лампы, выделялись среди полумрака кабинета. И как особенно хороша казалась профессору в эту минуту, когда решалась - он это понимал - его судьба, как прелестна была в его глазах эта маленькая обворожительная женщина с ее грустным лицом ослепительной белизны. Как вся она была изящна и привлекательна! И эта самая женщина, которую он любит с такою чувственною страстью и которую еще недавно так горячо, так безумно ласкал, считая ее по праву своей желанной женой и любовницей, теперь будто для него совсем чужая. Он не смеет даже припасть к ее ногам и молить, чтобы она не произнесла обвинительного приговора. "Неужели все кончено? Отчего она не говорит? За что длить мучения? Или, быть может, не все еще потеряно. Она не захочет разбить чужой жизни... Она..." - Рита!.. Что же ты? Говори, ради бога! - вдруг раздался среди тишины молящий голос Николая Сергеевича. И вот Рита перевела дух и начала тихо, мягко, почти нежно и вместе с тем решительно, как мог бы говорить сердобольный доктор с трусливым больным, которому предстоит сделать тяжелую операцию. Бедный профессор с первых же слов Риты почувствовал, что дело его проиграно, и низко опустил голову. XV Рита говорила: - Во всем виновата я, одна я. Я не должна была выходить замуж за тебя. Мне не следовало соглашаться на твои просьбы и слушать твои уверения, что любовь придет... Я не виню тебя за то, что ты, зная мои чувства, все-таки женился. Ты был влюблен, в тебе говорила чувственная страсть, наконец в тебе говорило мужское самолюбие... Ты не способен был тогда рассуждать, не мог предвидеть последствий такого брака и, влюбленный, не знал хорошо меня. Но я? Я ведь могла понимать, что делаю. Во мне не было не только страсти, но даже и увлечения. Я ведь была не юная девушка, не понимающая, что она делает, мне было двадцать восемь лет - я видала людей, я кое-что читала и обо многом думала. Правда, я не скрыла от тебя, что выхожу замуж потому, что не хочу остаться старой девой, не скрыла и того, что не люблю тебя и питаю лишь расположение, как к порядочному человеку. Но разве откровенное признание дурного поступка искупает самый поступок?.. И я пошла на постыдный компромисс, весь ужас которого я сознала только теперь, когда... когда ты мне кажешься не таким, каким я тебя представляла... Я отдавалась человеку, которого не любила, отдавалась только потому, что и во мне животное... Рита на минуту примолкла. - И я имела дерзость, - продолжала она, - обвинять тебя в том, в чем грешна едва ли не больше тебя... Каюсь, я не имела права... - Только потому, что не имела права? - воскликнул Заречный. - Да. - А если бы считала себя вправе? - Ты знаешь... Я не могу и теперь кривить душой... Я, быть может, и ошибаюсь, но ты не тот, каким мне казался... Но к чему об этом говорить? - Не тот?! Но еще недавно ты иначе относилась ко мне. - Да. Но разве я виновата, что мой взгляд изменился. - Сбруева, например, ты не обвиняешь. А ведь он тоже не выходит в отставку. - Он никого не вводит в заблуждение. Он не говорит о мужестве, которого нет... Он не любуется собой... Он не играет роли... - Но и я не лезу в герои... Вчера моя речь... Тебе она не понравилась?.. - Ты играешь своим талантом. Раньше ты не то говорил. И Заречный чувствовал, что Рита права. Он раньше не то говорил! - О Рита, Рита! Если бы ты хоть немного любила, ты была бы снисходительнее. - Быть может!.. Но разве я виновата? - И ты разочаровалась во мне не потому, что я не тот, каким представлялся, а потому, что ты увлечена кем-нибудь... И я знаю кем: Невзгодиным! - в отчаянии воскликнул Заречный, вскакивая с дивана. - Даю тебе слово, - ты знаешь, я не лгу! - что я никем не увлечена. И Невзгодин давно избавился от прежнего своего увлечения. Ты думаешь, что только увлечение кем-нибудь другим заставляет женщин разочароваться в мужьях? Ты мало меня знаешь... Но в этом я не виновата... Я не скрывала от тебя своих взглядов... Но к чему нам считаться? Позволь мне досказать... - Что ж... досказывай... Не жалей меня... Я даже и этого не стою! - промолвил жалобным тоном Заречный. "А меня разве он жалеет?.. Он только жалеет себя! О безграничный, наивный эгоизм!" - невольно подумала Рита и продолжала: - После всего, что я сказала, ты, конечно, поймешь, что прежние наши отношения невозможны... Мы должны разойтись... - Разойтись?.. Ты хочешь оставить меня? - в ужасе проговорил Заречный. - Это необходимо. - Рита... Риточка!.. Не делай этого! Умоляю тебя... Не разбивай моей жизни! И, почти рыдая, он вдруг бросился перед ней на колени и, схватив ее руку, осыпал ее поцелуями. Он был жалок в эту минуту, этот блестящий профессор. "И это мужчина!" - подумала Рита, брезгливо отдергивая руку от этих оскорбительных поцелуев. Злое чувство охватило ее, и она строго проговорила: - Встань. Не заставляй меня думать о тебе как о трусе, не способном выслушать правды! Положим, я виновата, но разве весь смысл твоей жизни в одной мне? А наука, а студенты, а общественный долг? - о которых ты так много говоришь?.. - ядовито прибавила она. Николай Сергеевич поднялся и отошел к дивану. - Я жалок, но я люблю тебя! - глухо выговорил он. - Все "я" и "я"... Но и я так жить не могу... - По крайней мере не сейчас... Повремени... Подумай... Дай мне прийти в себя... - Ты этого непременно требуешь? - Я прошу... - Изволь... я останусь некоторое время, но только помни: я больше тебе не жена! С этими словами она вышла из кабинета. Заречный долго еще сидел на диване, растерянный, в подавленном состоянии. Приход Звенигородцева несколько отвлек его. - Смотри... Читай, что подлецы написали про нас! - заговорил он, после того как расцеловался с Заречным, подавая номер "Старейших известий"... - Я был у тебя два раза... был у Косицкого, у Цветницкого... У всех был... Надо отвечать... Обязательно... Ведь эта статья... форменный донос... И кто только мог сообщить сведения?.. Когда Заречный прочитал, в чем его обвиняют, он порядком таки струсил. Через несколько минут он уехал с Звенигородцевым к одному из профессоров, у которого должны были собраться все, задетые в статье, и решил на следующий же день сделать обещанный визит Найденову. XVI Несмотря на очевидную нелепость статьи "Старейших известий", она, как и предвидел Найденов, произвела большую сенсацию в интеллигентных московских кружках и особенно среди жрецов науки. К вечеру уже были распроданы все отдельные номера газеты, обыкновенно мало расходившейся в розничной продаже. Всякому хотелось прочесть, как "отделали" профессоров. В этот день везде говорили о статье и тщетно допытывались узнать, кто автор, заинтересованные его именем едва ли не столько же, сколько и его произведением. Кто-то пустил слух, что автор Найденов, но никто не поверил, считая эту "старую шельму" слишком умным человеком, чтобы написать такой грубый пасквиль. Люди, не разделявшие мнений воинствующей газеты, разумеется, возмущались статьей, но это не мешало, однако, весьма многим втайне радоваться скандалу, всколыхнувшему, словно брошенный камень, сонное болото и дававшему повод к пересудам, сплетням, цивическим излияниям по секрету и к самым пикантным предположениям об эпилоге всей этой истории. А эпилога почему-то все ожидали, хотя и знали, что никакой "истории", в сущности, не было. Но более всего, и не без некоторой наивности, москвичи изумлялись наглости, с какою составитель отчета, очевидно присутствовавший на юбилейном обеде, извратил смысл речей некоторых застольных ораторов и в особенности - речи Николая Сергеевича, которая так всех восхитила. Многие ее слышали, многие ее читали в других газетах, и извращение, видимо умышленное, при помощи вставок и замены одних слов другими, так и бросалось в глаза. Эта, по общему мнению, блестящая и талантливая речь, возводящая в культ служение, по мере возможности, маленьким делам и порицавшая бессмысленность и бесплодность всякого геройства, даже и такого, как выход в отставку, - эта красноречивая защита компромисса и восхваление его, как гражданского мужества, в передаче автора являлась чуть ли не вызовом к протесту. Это было уж чересчур наглое вранье и возмутило даже благодушных москвичей. Нечего и говорить, что бессовестные и несправедливые нападки на Николая Сергеевича, который к тому же был излюбленным человеком и гордостью москвичей, по крайней мере не меньшей, чем М.Н.Ермолова, филипповские калачи и поросенок под хреном у Тестова, - еще более подняли престиж блестящего профессора в глазах многочисленных его почитателей и почитательниц. Оклеветанный, он решительно явился героем. И на другой же день после появления ругательной статьи Заречный получил десятка два писем, выражавших негодование на безыменного пасквилянта и горячее сочувствие произнесенной Николаем Сергеевичем речи и вообще всей его безупречной деятельности. В числе этих посланий было и дружеское, очень милое письмецо Аглаи Петровны. Красивая миллионерша предлагала ему свои услуги. В Петербурге у нее есть один знакомый влиятельный человечек, которому она напишет, если бы вследствие "подлой заметки" Николаю Сергеевичу грозили какие-нибудь неприятности. Как ни нелепы были нападки на Заречного, но они заставили Николая Сергеевича струсить и, признаться, малодушно струсить. Встревожились статьей и некоторые профессора, говорившие речи и даже не говорившие речей, но бывшие на юбилейном обеде. Один только Звенигородцев, в качестве человека свободной профессии, обнаружил геройство и требовал коллективного протеста против статьи, назвавшей его гороховым шутом. Захватив с собою Заречного, Звенигородцев привез его в квартиру одного из профессоров, где по инициативе Ивана Петровича должно было состояться совещание. Собрались, однако, далеко не все. Юбиляра решительно не пустила супруга, уже успевшая в течение дня донять Андрея Михайловича упреками, как только прочитала статью "Старейших известий". Нужно было ему праздновать этот дурацкий юбилей. Теперь, того и гляди, выгонят его. Автор заметки совершенно прав, назвавши Андрея Михайловича человеком "святой наивности", то есть иными словами дураком... Дурак старый он и есть! Андрей Михайлович терпеливо отмалчивался, но когда Варенька потребовала, чтобы он на другой день непременно поехал к попечителю объясниться, то "старый дурак" так решительно ответил, что ни к кому объясняться не поедет и на старости лет унижаться не станет, что Варенька вытаращила от удивления глаза. - И