ь снова подолгу стояла у гроба и, застывшая в скорби, глядела в лицо сына, точно ожидая, не откроет ли оно причину ее сиротства. Ночью старушка забывалась на несколько минут в тяжелом сне, сидя на кресле. И теперь она опять смотрит на мертвого сына и опять тихо плачет. На часах пробило девять ударов. Вошла квартирная хозяйка, молодая рыжеватая дама, и, словно бы стыдясь занимать горюющую мать житейскими делами, как-то томно проговорила: - Извините... Я, конечно, понимаю ваше горе, но все-таки... не выпьете ли чашку чая?.. Старушка с удовольствием приняла предложение и вышла из комнаты. В конце десятого часа приехал Сбруев и вслед за ним Невзгодин. Они познакомились на юбилее Косицкого и понравились друг другу. - Как вы думаете, Дмитрий Иванович, много соберется на панихиду? - спросил Невзгодин. - Я думаю. Вчера вечером на первой панихиде было порядочно народа... - И это правда, что я слышал вчера о Найденове?.. Косицкий рассказывал... - Правда. Не ожидали, что такой мерзавец?.. - грустно протянул Сбруев. - Это я давно знал, положим... Но я не думал, что он так неосторожен... - На всякого мудреца довольно простоты, Василий Васильич... - И неужели он после всего... останется в Москве?.. - Не думаю! - как-то значительно промолвил Сбруев. - Вот мать покойного, оставшаяся сиротой и без куска хлеба после смерти Перелесова, спрашивала: где же правда на земле? - И что вы ей ответили? - Ничего! - мрачно произнес Сбруев. - Ответить, хотя бы для утешения старухи, где по нынешним временам гостит эта самая правда, очень затруднительно. - Особенно нам! - решительно подчеркнул Дмитрий Иваныч. - Кому "нам"? - Вообще жрецам науки, выражаясь возвышенным тоном. - Почему же им особенно, Дмитрий Иваныч? - удивленно спросил Невзгодин. - А потому, что у нас две правды! - уныло протянул Сбруев. - У людей других профессий, пожалуй, этих правд еще больше. Обыкновенно молчаливый и застенчивый, Дмитрий Иванович под влиянием самоубийства Перелесова находился в возбужденно-мрачном настроении, и ему хотелось поговорить по душе с каким-нибудь хорошим свежим человеком, и притом не из своей профессорской среды, которая ему не особенно нравилась. А Невзгодин именно был таким свежим человеком, возбуждавшим симпатию в Сбруеве. Невзгодин был вольная птица и не знал гнета зависимости и двойственности положения. Кроме того, Сбруеву казалось, что Невзгодин не способен на компромиссы. И Дмитрий Иванович заговорил вполголоса, волнуясь и спеша: - Быть может, и больше, но знаете ли, в чем их преимущество? - В чем? - В том, что чиновник, например, не обязан говорить хорошие слова, свершая, положим, не совсем хорошие поступки. Сиди себе и пиши, худо или хорошо, это его дело. А мы обязаны. - Как так? - А так. С кафедры мы проповедуем одну правду - если и не всю, то хоть частичку ее, - а в жизни поступаем по другой правде, назначенной для домашнего употребления и для двадцатого числа... Он застенчиво улыбнулся своею грустною улыбкой и продолжал: - Вот Перелесов не вынес резкого противоречия этих двух правд, обнаруженного перед всеми, и пустил себе пулю в лоб... Ну, а мы и не замечаем этих противоречий и, если не делаем сами крупных пакостей и только, как Пилат, умываем руки при виде их или делаем маленькие подлости, то уж считаем себя порядочными людьми и надеемся дожить до заслуженного профессора и отпраздновать свой юбилей вместо того, чтобы уйти, пока еще не утрачено человеческое подобие, если не из жизни, как ушел Перелесов, то хоть из жрецов... Отчего, в самом деле, мы, русские интеллигенты, такие тряпки, Василий Васильич! - взволнованно воскликнул Сбруев, точно из души его вырвался страдальческий вопль. - Много на это причин, Дмитрий Иваныч... - Однако, звонят... Сейчас явится публика. Как жаль, что нельзя поговорить на эту тему основательнее и выяснить, почему более стыдливые - тряпки, а бесстыжие уж чересчур наглы... Не позавтракаем ли вместе завтра, после похорон? Сегодня боюсь... Вечером надо опять здесь быть, и неловко прийти не в своем виде. Я люблю, запершись, иной раз выпить, - прибавил Сбруев. - С большим удовольствием. - Поедем в "Прагу". Там не особенно дорого... А то молчишь-молчишь... Ну и вдруг захочется поговорить со свежим человеком, да еще таким счастливцем. - Почему счастливцем? - А как же. Ведь нигде не служите? - Нигде. - В профессора не собираетесь? - Нет. - И, слышал, избрали писательскую карьеру? - Хочу попробовать. - И не бросайте ее, ежели есть талант. По крайней мере сам себе господин. Ни от кого не зависите... - Кроме редактора и цензора... Особенно если попадутся чересчур дальновидные! - усмехнулся Невзгодин. - Но все-таки... в вашей воле... - Не писать? Разумеется. - Нет... Отчего не писать?.. Но не лакействовать. И это счастие. - Не особенное, Дмитрий Иванович. - По сравнению с другими профессиями - особенное. Стали появляться разные лица. Явилось несколько профессоров; в числе их были и оклеветанные в статье покойного: Косицкий и Заречный. Маленькая зала быстро наполнилась интеллигентной публикой, среди которой были учителя, студенты и много молодых женщин. Всех входящих в залу тотчас же охватывало какое-то особенное настроение взволнованности, страха и виноватости при виде спокойно-важного лица покойного. Трагическая его смерть напоминала, казалось, о чем-то важном и серьезном, что всеми обыкновенно забывается, и придавала этому лицу выражение не то упрека, не то предостережения. И некоторым из присутствующих оно, казалось, говорило: "Я сделал нечестное дело, в котором и вы отчасти виноваты, и... видите". Несмотря на горделивое сознание всех присутствовавших, что никто из них не сделает такого нечестного дела и, следовательно, не застрелится, многим становилось жутко, когда подходили к покойнику и заглядывали в его лицо. Разговаривали шепотом, словно боялись разбудить мертвеца. Почти у всех женщин были заплаканные глаза... Старушка мать где-то затерялась в толпе, и на нее никто не обращал внимания. Кто-то принес в корзине массу живых цветов, и в толпе пронесся шепот, что цветы прислала Аносова. Несколько профессоров собрались в кучку и тихо поносили Найденова. Особенно отличались трусливые коллеги старого профессора, которые потихоньку заискивали у него. Но здесь, у гроба, невольно хотелось щегольнуть цивизмом, выражая негодование против человека, которого и раньше все боялись и не любили, но все-таки терпели. - Я ему руки не подам. Честное слово! - вдруг сказал Цветницкий, не зная, как это у него сорвалось с языка, так как сам он был убежден, что никогда не решится сделать этого, пока Найденов в фаворе. И вероятно, заметив, что ему не поверили, Цветницкий проговорил: - Так-таки не подам! Заречный между тем сообщил, что вчера, в пять часов вечера, перед самым обедом, к нему заезжал Найденов и не застал его дома. - Я приказал не принимать его, если он еще раз приедет! - прибавил молодой профессор. Слушатели удивлялись наглости Найденова. Сам натравил Перелесова написать пасквиль и имеет дерзость ехать к Николаю Сергеевичу. Верно, он не знает, что Николай Сергеевич получил письмо от жертвы. - А может быть, узнал и хотел уговорить вас скрыть его. - Черт его знает. Теперь я понял, что это за человек! - негодующе заметил Заречный, вспоминая, как Найденов глумился над ним по поводу его речи и как рассказывал, что защищал его, а между тем сам же подговорил написать против него статью. "И каким я был трусом тогда!" - подумал Николай Сергеевич и почувствовал еще большую радость, что Найденов так основательно попался в своих подлых интригах. Подошел еще один профессор и сообщил, что слышал из верных источников, будто по поводу самоубийства Перелесова будет назначено следствие. На всех лицах мелькнули торжествующие улыбки. - Тогда он наверное вылетит! - заметил Заречный. - И давно пора, - проговорил Цветницкий. И все снова принялись бранить Найденова. Один только Косицкий слушал все это молча и грустно смотрел, как укладывают в гроб цветы. Маргарита Васильевна вошла с мужем и стала у дверей в соседней комнате - столовой квартирных хозяев. Невзгодин подошел к Заречной и, взглядывая на ее бледное, истомленное лицо, задумчивое и скорбное, спросил: - Что с вами? Зачем вы сюда пришли совсем больная? - Со мной ничего особенного. Просто устала... не спала ночь в дороге. Я только что из Петербурга. А вы где пропадали? - Работал. А поручение ваше завтра же исполню. - Спасибо. Она помолчала и вдруг промолвила чуть слышно: - А как это просто. - Что такое? - Да вот это. И Маргарита Васильевна едва заметным движением головы указала на гроб. Невзгодин удивленно взглянул на молодую женщину. - Вы хотите сказать, что просто расстаться с жизнью? - Ну да. - Уж не манит ли и вас эта простота? - По временам являются такие мысли. - Что это?.. Заразительность частых самоубийств? - Нет... Собственные размышления последнего времени. - И причины такого желания?.. - Жить скучно! - прошептала молодая женщина, и на лице ее появилась такая скорбная улыбка, что Невзгодину сделалось жутко. - Как это, подумаешь, ужасно!.. - А вы думаете, нет? - Но ваши планы деятельности и другие? - Оставить мужа? - Да. - Ведь вы сами же говорили, что одна деятельность не может удовлетворить женщину. А в другой мой план не верили! - прибавила Маргарита Васильевна, и слабый румянец вспыхнул на бледных щеках. - Положим, говорил... Но из этого не следует, что нужно... - Мало ли что не следует! - перебила Маргарита Васильевна. - Вам полечиться надо. - Может быть. - И что это ныне за безволие какое-то у людей! Невзгодин сопоставил только что бывший у него разговор со Сбруевым с тем, что говорила Маргарита Васильевна. И того мучает двойственность положения, и в его речах чувствуется смутное желание выхода из него, хотя бы путем смерти... И эта вот тоже. Нечего сказать, тряпичное поколение в более стыдливых его представителях. Да и сам он разве не переживал в Париже такого настроения? Была полоса, когда и у него бродили мысли покончить с собой из-за проклятых вопросов, мучивших своей неприложимостью в жизни, и из-за отвергнутой любви к этой самой Маргарите Васильевне, без которой жизнь ему казалась несчастной... И ко всему этому одиночество и хроническое голодание. Но все это продолжалось у него недолго и бесповоротно прошло. Работа, горделивое желание борьбы, примеры мужества крупных личностей и сознание долга перед жизнью спасли его, направив мысли от своих маленьких личных печалей на более серьезные и общественные печали. Теперь он удивляется своему малодушию, и его удивляет малодушие людей, которые без борьбы, без всякой попытки найти выход в каком-нибудь общественном деле отдаются во власть нервных, личных настроений. Ему было жаль Маргариту Васильевну. Кто ее знает? Может быть, и в самом деле она приведет в исполнение свое желание оттого, что скучно жить. А ей скучно жить главным образом потому, что она никого не любит и жаждет любви. Надо поговорить с ней, успокоить ее, убедить куда-нибудь уехать на время. - Сегодня вы будете дома, Маргарита Васильевна? - Целый день. - Можно зайти к вам? Не помешаю? - Заходите... Я всегда рада вас видеть. - И уж больше не сердитесь на Фому неверного? - Нет... Тем более что он... - Был прав в своих сомнениях? - подсказал Невзгодин. - Не совсем, но до известной степени! - грустно промолвила Маргарита Васильевна. - Ведь это так просто и так ужасно! - прибавила она, указывая взглядом на гроб, и вся содрогнулась. "Бедняга! Боится, что и муж застрелится! Какая же он скотина, если пугает "этим"!" - подумал Невзгодин. В столовую вошел старенький священник из ближнего прихода. Он тотчас же принял соответствующий предстоящей требе серьезно-задумчивый вид, поклонился и торопливо начал облачаться в траурную ризу при помощи дьячка. Вслед за ним вошли певчие, и в комнате запахло водкой. Некоторые из певчих были пьяны по случаю праздника и едва стояли на ногах. Старенький священник подозрительно покосился на певчих и что-то шепнул дьячку. - Не в первый раз, батюшка! - успокоительно проговорил дьячок. В эту минуту в зале мгновенно наступила мертвая тишина. Все сразу смолкли, не окончив речей и повернув головы к раскрытым из залы в прихожую дверям. Почти на всех лицах застыло выражение необычайного изумления и негодования. Даже по лицу добряка Андрея Михайловича Косицкого пробежала гримаса, точно от какой-то физической боли, и старик густо покраснел, точно сделал что-нибудь нехорошее, и ему стало стыдно. Невзгодин переступил порог, взглянул и не верил своим глазам. Высоко подняв свою седую, коротко остриженную голову и ни на кого не смотря своими серыми, пронизывающими глазами, светившимися из-под очков резким, холодным, словно сталь, блеском, сквозь толпу пробирался вперед, к гробу, Найденов с обычным своим спокойным и надменным видом. Словно бы не замечая или не желая замечать того потрясающего впечатления, какое произвело его прибытие, он прошел вперед и остановился около кучки профессоров, ничем не выказывая своего волнения и еще выше поднимая голову. Только движение скул, замеченное Невзгодиным, могло обличить, что старый профессор отлично понимает, в какое убийственно-неприятное положение он поставил себя, явившись на панихиду. И Невзгодин, как художник, любовался дьявольским самообладанием и дерзкою наглостью Найденова, ожидая, что будет дальше и как его встретят профессора. Цветницкий, стоявший ближе к Найденову, первый поклонился, и Найденов, небрежно протянув ему руку, повел взглядом на остальных коллег. Еще два стыдливых нерешительных поклона, и ответный общий кивок Найденова. Заречный отвел глаза в сторону, будто не замечая бывшего своего профессора. Косицкий встретил взгляд и поклон Найденова, не ответил на него и только снова покраснел. Не поклонились Найденову еще двое. Это оскорбление нанесено было у всех на глазах. С известным ученым, тайным советником не хотели кланяться!.. Как только Найденов вошел в залу, он сразу же понял, что Перелесов хорошо отомстил своему врагу. Эти изумленные, негодующие взгляды, эти презрительные улыбки почти в упор ясно говорили, что он возбуждает ненависть и что его все считают виновником самоубийства этого "болвана". Но возвращаться было уже поздно, и наконец не ему занимать наглости. И Найденов нарочно прошел вперед, к коллегам, уверенный, что никто из них не посмеет оскорбить его. Он знал их хорошо. Но, значит, Заречный показал всем письмо, и его, влиятельного профессора, считали настолько скомпрометированным этим самоубийством, что уже решились обнаруживать свои цивические чувства в оскорблении. Прежде ненавидели, но не смели. Теперь смеют. "Начинается расплата!" - снова пришла в голову Найденова мысль, не дававшая ему покоя после разговора с дочерью. И, внутренне почти равнодушный к нескрываемой ненависти всех этих людей и к нанесенному коллегам оскорблению ("Они поплатятся за это!" - подумал старый профессор), он с ужасом и тоскою подумал, что дети могут узнать про все, что только что произошло. Побледневший, с презрительно скошенными тонкими безусыми губами, он все-таки не терял самообладания. Неподвижная, словно статуя, его высокая, сухощавая, выпрямившаяся фигура стояла перед гробом, и глаза его, горевшие злым огоньком, как у затравленного волка, вызывающе смотрели сверху прямо в лицо покойника. Священник хотел было начинать службу, но в это время из толпы вышел бледный как полотно Сбруев. Он подошел к батюшке и просил немного повременить. Все, ожидая чего-то необычайного, замерли. Найденов плотнее сжал совсем побелевшие губы, и глаза его, казалось, пронизывали покойника. Но в них блеснуло на мгновение что-то жалкое и беспомощное, когда Сбруев от священника подошел к нему и, не здороваясь и не поклонившись, взволнованно проговорил: - Господин Найденов. Я вынужден сказать, что вам не место здесь, у гроба покойника, который... От волнения Сбруев больше ничего не мог сказать. Найденов не проронил ни слова. Медленно, словно бы нарочно замедляя шаги, направился он через толпу, наполнявшую комнату, к дверям. Перед ним брезгливо расступались, точно перед зачумленным, его провожали злорадными взглядами, вслед ему посыпались проклятия, а он будто не видал и не слыхал ничего и шел, не склоняя под бременем позора своей седой, высоко поднятой головы, по-прежнему высокомерный, словно бы презирающий всех, и великолепный в своем бесстыдстве. - Этакая наглость! - раздавались голоса. Но, когда старый профессор вышел из квартиры и очутился на улице, самообладание его оставило. Он едва стоял на ногах и трясущимися губами беззвучно шептал какие-то угрозы и пугливо и растерянно озирался, словно боясь людей или не зная, куда ему идти. Наконец упавшим, точно чужим голосом он позвал извозчика. Когда он сел в сани, то как-то весь съежился, опустил голову и казался жалким и беспомощным, совсем не похожим на прежнего надменного старика. Он приехал домой и, когда слуга отворил ему двери, спросил: - Барышня дома? - Нет-с... Оне ушли с Михайлом Аристархычем тотчас после вас. Казалось, что известие успокоило несколько старика. Нетвердыми шагами дрожащих ног прошел он в кабинет и опустился в кресло. Через несколько минут пришла его жена, бледнолицая пожилая женщина с кроткими глазами, и, увидав мужа, испуганно спросила: - Аристарх Яковлевич... Что с тобой? Ты болен... - Ничего... Так... слабость... А где дети? - Ты разве их не видал? - Где? - На панихиде. Они пошли туда... - Они были там? - спросил Найденов глухим голосом. - Да. Лиза непременно хотела идти на панихиду... Да отчего это тебя так удивляет? Старый профессор поднял на жену взгляд, полный ужаса и тоски, и из груди его вырвался стон. XXIX Вскоре после панихиды Невзгодин сидел в кабинете Маргариты Васильевны. Она говорила: - Вы понимаете чужие настроения, Василий Васильич, но все-таки вы не знаете женской души. Вот вы давеча советовали лечиться... - Советовал и теперь настаиваю. Вы изнервничались в последнее время... Прежде вы были куда энергичнее... - Прежде?.. Прежде я надеялась, я ждала чего-то... А теперь?.. Разве вылечишь больную, неудовлетворенную душу бромом и обтираниями холодной водой? По совести вам говорю, как доброму приятелю: скучно жить. Проговорив эти слова, Маргарита Васильевна взглянула грустным, усталым взглядом на Невзгодина. - Это настроение пройдет... - Когда?.. Когда пройдут годы и я сделаюсь старухой. И, помолчавши, прибавила с тоской: - А жить так хочется! Ведь я не жила совсем, вы правду как-то говорили... Я никогда и никого не любила... Я не знала, что значит забыть себя для другого, жить с ним неразрывно и душою и телом и с радостью отдать за любимого человека жизнь... А именно такого счастия я и искала, о такой любви и мечтала, а между тем... этого не было и никогда не будет! - Отчего не будет? Разве вы не можете полюбить? - Быть может, могу, но не посмею... Страшно строить свое счастье на несчастье другого... - Во-первых, не всегда несчастье другого так сильно, а во-вторых, когда любят, то все смеют... - А вы, Василий Васильевич, когда-нибудь так любили? - Разве вы не знаете? - Как я могу знать? - Да ведь я вас так любил, Маргарита Васильевна! - Разве? - удивленно и в то же время обрадованно воскликнула Маргарита Васильевна. - И, знаете ли, дело прошлое, и потому сознаюсь вам, что в ту пору, когда вы отвергли мою руку, как руку легкомысленного и беспутного человека, я в Париже был в таком настроении, что мог наложить на себя руки. - Вы? - Я самый. - И из-за меня? - Не совсем из-за вас... Причиной отправиться к праотцам была не одна несчастная любовь, но и разные сомнения в том, следует ли жить на свете, не имея возможности переделать его радикально... Ну и, кроме того, одиночество... голодание. - И долго было такое настроение? - С месяц, пожалуй, бродили мысли о покупке револьвера... По счастью, денег не было. - Как же вы избавились от этих мыслей? - Один француз, безрукий старик - руку ему откорнали при усмирении Коммуны, - голодавший в соседней мансарде, высмеял меня самым настоящим образом и сказал, что уж если мне так хочется умереть, то лучше поехать в Южную Америку и поступить в ряды инсургентов... По крайней мере одним солдатом больше будет против правительства. Старик чувствовал ненависть ко всякому правительству... Но так как мне не на что было ехать в Южную Америку, то я занялся работой, достал уроки... читал... думал... и скоро устыдился своего намерения, сообразил, что я не один на свете, отвергнутый любимой женщиной, и не один со своими требованиями перекроить подлунную... Да и чтобы перекроить, надо жить, а не умирать... И, как видите, я не раскаиваюсь, что живу на свете и строчу повести и рассказы, хотя и я, как и вы, не знаю той любви, о которой вы мечтали... - И которой не желали вы? - Кто вам это сказал? Ведь и у меня губа не дура! Очень бы хотел полюбить женщину, которая была бы хороша, как Клеопатра Египетская, умна, как Маргарита Пармская, если только она в самом деле была так умна, как пишут историки, и притом не делала бы сцен ревности, не хлопала бы глазами, когда говорят про общественные дела, и была бы и любовницей, и отзывчивым другом, и хорошим товарищем... Я даже готов был бы сбавить кое-что из своих требований... Но пока такой любви нет, я нахожу, что можно и без нее жить... Разве жизнь, в самом деле, в одной только любви? - Для вас, мужчин, пожалуй. А для женщины, такой, какая она теперь, только в любви. Я только недавно это поняла. Поняла и почувствовала тоску жизни! - грустно прибавила Маргарита Васильевна. Она помолчала и продолжала: - И знаете ли, Василий Васильич?.. Я много-много думала за это время о своем положении и не знаю, на что решиться... - То есть - разойтись с мужем или нет? - Да. - Что же вас останавливает? - Тогда решение у меня было твердое - оставить его. - А теперь? - Мне страшно... Если он, как Перелесов... - Этого не будет. - А если? - Ну так что ж! Человек, женившийся на женщине, которая его не любит... Ведь он знал, что вы его не любите? - Знал. - Такой человек, если и застрелится, не может возбуждать раскаяния... И надо быть великим эгоистом, чтобы стращать этим... Невзгодин скоро ушел. Маргарита Васильевна, оставшись одна, снова задумалась. XXX Как только по Москве разнесся слух о том, что произошло перед панихидой, и, разумеется, слух, изукрашенный самыми фантастическими узорами, - жрецы науки засуетились, словно муравьи в потревоженном муравейнике. Одни возмущались поступком Сбруева, другие злорадствовали, немногие сочувствовали, но всякий думал о себе, - как бы не случилось чего-нибудь неприятного по этому случаю. Как бы не подумали, что он одобряет дерзкую выходку своего коллеги против Найденова. Хотя все хорошо знали, что старый профессор сыграл очень некрасивую роль в деле, которое привело к самоубийству Перелесова, тем не менее некоторые из господ профессоров тотчас же решили - ехать к Найденову, чтобы засвидетельствовать ему свое сочувствие и выразить негодование по поводу выходки Сбруева, рассчитывая, что Найденов, во всяком случае, сумеет выпутаться из этой истории и остаться формально вне всякого подозрения. Следовательно, ехать к нему необходимо, а не то он потом припомнит и сделает такую пакость, что и не ожидаешь. И на другой же день после панихиды к нему поехали не только профессора, считавшие Найденова своим, но даже и некоторые из считавших его "чужим". В числе таких был и профессор Цветницкий, хваставший перед панихидой, что не подаст руки Найденову, и первый протянувший руку. Однако ни один из посетителей не был принят. Старый слуга всем говорил, что барин не совсем здоров и не принимает, и визитерам пришлось оставлять только свои карточки. Действительно, Найденов со вчерашнего дня чувствовал себя нехорошо, хотя и скрывал это от жены и детей. Он испытывал непривычную слабость, утомленность и временами головокружение. Ему все было холодно. Он осунулся и как-то сразу одряхлел. И только его глаза, по-прежнему умные, пронизывающие, порой зажигались лихорадочным блеском. Карточки, которые подавал ему слуга, по-видимому, не доставили ни малейшего удовольствия старому профессору. Напротив! Прочитывая фамилии коллег и разных других лиц официального мира, считавших долгом заявить о своем сочувствии, Найденов с брезгливой усмешкой, кривившей его тонкие губы, бросал их на письменный стол. Сам никому не веривший, он не верил и другим и, хорошо понимая мотивы этого сочувствия, знал, что через неделю-другую, когда уже он не будет влиятельным в университете лицом, ни одна душа не подъедет к крыльцу его дома, и все будут его поносить. После долгой безотрадной думы решение уже им принято. Он подаст в отставку, уедет из Москвы и посвятит остаток жизни одной науке. Как ученого его вспомнят! Все остальное, из-за чего он, умный и самолюбивый человек, лгал и не останавливался ни перед чем во всю свою жизнь, теперь потеряло в глазах его всю прежнюю цену: и прелесть власти, и успех ловко веденной интриги, и накопление богатства, и видное положение, которого он домогался всякими правдами и неправдами и которое уже ему было обещано в ближайшем будущем. Все это казалось ему теперь ненужным, бесцельным, неумным, и вся его жизнь вне науки представлялась ему сплошной ложью, приведшей его именно к тому, чего он так боялся. И не потому он решил уйти, что один "глупец" застрелился, а другой осмелился публично оскорбить его. И не потому, что в обществе считают его виновником самоубийства... Он понимает действительную цену русского общественного мнения и давно равнодушен к нему, хорошо зная, что не в нем опора для людей, ищущих успеха в жизни. И он не чувствует себя виноватым в самоубийстве Перелесова. Вольно же было ему переусердствовать и написать глупую подлость вместо умной. Вольно ж ему было с радостью влезать в шкуру предателя и потом жаловаться, что его соблазнили! Не особенно сердил старого профессора и Сбруев. Он был бы уволен за свою дерзость - и делу конец. Пусть надевает лавры жертвы за свои цивические добродетели и сопьется. Не это все заставляет старого профессора все ниже и ниже опускать свою голову и думать горькую думу о полнейшем одиночестве, на которое он отныне обречен. Не это. Хотя между ним и детьми не было никакого объяснения, но уже вчера в страдальчески-скорбном взгляде Лизы и в мрачной застенчивости сына он прочел свой приговор. Они все видели, все слышали, и даже больше, чем могли выдержать их нервы, и, словно бы виноватые, чувствуя на себе позор их отца более, чем он сам, крадучись, вышли из толпы, бледные и приниженные, полные ужаса и недоумения... Но, при всем желании сомневаться, сомнения были невозможны. Кто-то, очевидно не знавший детей Найденова, еще до появления его на панихиде, читал рядом с ними списанное письмо Перелесова к их отцу. Они слышали его и не знали, куда деваться, чувствуя, как горят их щеки краской стыда. А кругом имя отца произносилось вместе с проклятиями. И наконец эта зловещая тишина при его появлении... потом слова Сбруева и удаление отца, сопровождаемое общей нескрываемой ненавистью. Брат и сестра возвратились домой потрясенные, полные ужаса и скорби. Перед тем что позвонить, они, до сих пор не проронившие ни единого слова, вдруг бросились друг другу в объятия и заплакали, как маленькие дети, несчастные и беспомощные. - Мамочка не должна ничего знать... Слышишь, Миша? - прошептала наконец Лиза, глотая рыдания... - Боже сохрани! - ответил юноша. И, утирая слезы, порывисто прибавил: - Господи! За что? За что? Разве можно жить после того, как отец... Он называл теперь отца не папой, как раньше. Не докончив фразы, он закрыл руками лицо. - Что ты, Миша... голубчик... Какие мысли! - вздрагивая всем телом, прошептала Лиза, в голове у которой тоже мелькали мысли о том, что жить невозможно. - Какая ж это жизнь!.. Это не жизнь, а позор... Кто мог бы подумать! - Надо быть мужественным, Миша... Надо своею жизнью искупить грехи отца... вот что надо... - Такого греха ничем не искупишь... - И у нас мама... Не забывай этого, Миша... И дай слово, что ты будешь помнить это! - значительно прибавила сестра... - Дай!.. - Ничего я не могу понять... Ничего... Тяжко, Лиза... Они крепко пожали друг другу руки и вытирали слезы. Через минуту брат позвонил. Они прошли, не показываясь матери, каждый в свои комнаты переживать свое ужасное горе - разочарование в отце, которого обожали. Лиза несколько раз входила к брату и, крепко сжимая его руку, повторяла: - Надо быть мужественным, Миша... И помни, что у нас чудная мамочка... И снова плакала вместе с братом. Наконец их позвали обедать. - Крепись, Миша, родной мой... Не выдавай своего горя... Пусть мама не замечает. - А ты! Ты бледна как смерть, Лиза. - Скажем, что расстроены... При отце не говори, что были на панихиде. Пусть он не знает, что мы все знаем... О, лучше бы, как прежде, ничего не знать. - Я слышал иногда, но не верил... А теперь... Они старались казаться спокойными, когда вошли в столовую. Отца еще не было. Когда он вошел, бледный, изможденный, состарившийся и словно бы приниженный, и сел на свое место, не глядя ни на жену, ни на детей, брат и сестра почувствовали, что отец - виновник смерти Перелесова. И они затихли на своих местах, как затихают вдруг в замирающем страхе внезапно испуганные дети, не смея проронить звука и не решаясь, в свою очередь, поднять глаз на отца. Найденов понял, что дети все знают, и с какою-то суровой сосредоточенностью хлебал суп, скрывая муки отца, которого презирают любимые дети. Обед прошел в тягостном молчании. Едва только он кончился, Найденов встал из-за стола и ушел к себе тосковать о потере единственных существ в мире, которых он действительно любил. Когда он ушел, мать проговорила, обращаясь к детям: - Какие вы, однако, нервные. Как сильно на вас подействовала панихида! - Да, мамочка. Признаться, обоих нас расстроила. - Вы больше не ходите туда. - Мы не пойдем! - взволнованно отвечала Лиза. - Довольно одной! - мрачно протянул сын. - Но особенно расстроила эта панихида бедного папу, - продолжала Найденова. - Он вернулся оттуда потрясенный... И, кажется, очень был недоволен, что вы ходили туда. - Он разве знает? - в страхе спросила Лиза. - Я ему сказала... Боюсь, как бы наш родной не захворал. Заметили, какой он мрачный был за обедом... И, минуту спустя, она спросила: - Много народу было? - Да, много. - Пожалели, значит, несчастного. - Мать у Перелесова... О, какая она несчастная!.. Говорят, без всяких средств осталась... Сын ей помогал... А теперь? Мамочка! Я продала свой браслет с бриллиантами... - И отдашь деньги матери? - Конечно... Передам Сбруеву. - Твое дело... И я прибавлю денег. А узнали, кто этот подлый профессор, который подговорил Перелесова написать ту гадкую статью... Помнишь? Лиза похолодела. И, употребляя все усилия, чтоб скрыть от матери охватившее ее волнение, она с решительностью ответила: - Все это вздор, мамочка. - Что вздор? - А то, что какой-то профессор подговаривал. Это не профессор, а кто-то другой, мамочка. - Да, другой, - подтвердил и сын. - Кто же? - Не знаю... Называли фамилию, да я забыла. - Как же говорили, что профессор, и будто обещал хлопотать о профессуре, а Заречного вон, а Перелесова на его место? - Мало ли что говорят, мамочка. - В Москве ведь сплетен не оберешься. На кого угодно наплетут... Никто не убережется! - угрюмо заметил Миша. - Ну и слава богу, что не профессор. А то ведь это было бы ужасно и для него и для его семьи... Боже сохрани, когда детям приходится краснеть за родителей... Когда подали самовар, Лиза, по обыкновению, разлила всем чай. Она всегда носила стакан отцу в кабинет, но сегодня ей было жутко идти туда, и она медлила. - Что ж ты, Лизочка, не несешь папе чай? Ведь он любит горячий... Неси ему скорей да разговори его хандру. Ты умеешь, и он любит, когда ты болтаешь с ним... - Иду, иду, мамочка. Когда молодая девушка вошла в кабинет и увидела отца, точно закаменевшего в своем кресле, с выражением беспредельной мрачной тоски в мертвенно-бледном, суровом и неподвижном лице, ее охватила жалость, и в то же время ей представилось спокойно-важное лицо покойника Перелесова с темным пятном на виске. Ей хотелось броситься на шею к отцу, пожалеть, приласкать, но какое-то брезгливое чувство парализовало первое движение ее сердца, и что-то внушавшее страх казалось в чертах прежде любимого лица. Оно словно бы стало чужим... И Лиза осторожно и тихо поставила стакан на стол. - Спасибо! - чуть слышно прошептал старик и робко взглянул на дочь взглядом, полным любви и страдания. Взгляды их встретились. Старый профессор тотчас же отвел глаза. Лиза побледнела и торопливо вышла из комнаты. С порога до ушей Найденова донеслось заглушенное рыдание дочери. Плохо спал в эту ночь старый профессор! К утру уж у него созрело решение "бросить все" и самому уехать на некоторое время за границу. "Без меня им легче будет!" - подумал старик. После обеда он позвал жену в кабинет и, когда та села в кресло против него, с тревогой глядя на изможденное лицо мужа, казавшееся в полусвете лампы совсем мертвенным, - он сказал: - Чувствую, что утомился, Елена. - Тебе надо посоветоваться с докторами, Аристарх Яковлевич... Тебя это самоубийство Перелесова совсем расстроило. - Какое самоубийство? Какое мне дело, что Перелесов застрелился!.. - резко возразил Найденов. - Сегодня его, кстати, уж и похоронили... Верно, речи надгробные были и все как следует... Заречный, конечно, отличился... Ты ничего не слыхала? - Нет. - А дети разве на похоронах не были? - Они и так расстроены вчерашней панихидой. - Очень? - Разве ты не заметил? - И Миша тоже?.. - Еще бы... - Ну, у Миши это скоро пройдет. У него счастливый характер, а Лиза... Он не окончил начатой фразы и продолжал: - И знаешь ли, что я надумал, Елена? Я думаю, ты одобришь мои намерения... Жена, которой муж никогда не сообщал никаких своих планов и объявлял только о своих решениях, которые она исполняла с безропотной покорностью кроткого существа, боготворившего мужа, удивленно подняла на него свои глаза и спросила: - Ты знаешь, я всегда охотно исполняю твои намерения. Что ты хочешь предпринять? - Я хочу отдохнуть и потому решил выйти в отставку. - Вот это отлично! - радостно проговорила Найденова. - Вы переедете в Петербург, а я на некоторое время поеду за границу... Хочется покопаться в итальянских архивах... И чем скорее все это сделается, тем лучше. - Но как же ты один поедешь, Аристарх Яковлевич? Ты хвораешь. Взял бы с собой Лизу. - Нет... нет... я один. В эту минуту в кабинет вбежала Лиза, бледнее смерти, и крикнула: - Мама, иди... Миша... Миша... голубчик... Найденова бросилась вслед за дочерью. Поднялся с кресла и Найденов и быстрыми шагами пошел в комнату сына. Мимо пробежал со всех ног слуга, пробежала в столовой горничная. - Что случилось? - в смертельной тревоге спрашивал Найденов. Никто не отвечал. И лакей и горничная как-то растерянно показывали рукой в коридор. Старик бросился туда, отворил двери комнаты сына и увидел его бледного, с виноватой улыбкой на устах, сидящего на диване. Пистолет лежал на полу. Найденов понял все и бросился к сыну с искаженным от ужаса лицом. - Ничего, ничего, успокойся, Аристарх Яковлевич... Рана неопасная! - взволнованно говорила Найденова. - Он нечаянно! - вставила Лиза. - Ну, конечно, нечаянно!.. - подтвердила мать. - Сейчас приедет хирург. Я послала... - Нечаянно?.. - проговорил Найденов. - Нечаян... Он хотел продолжать, но как-то жалко и беспомощно говорил что-то непонятное. Лицо его перекосилось. Один глаз закрылся. Он, видимо, силился что-то сказать и не мог. И вдруг он склонился перед сыном, стал целовать его руку, издавая какое-то жалобное мычанье. Найденова перенесли в кабинет и послали за другим доктором. Через полчаса приехали два врача. Хирург нашел, что у сына рана неопасна - пуля счастливо не задела легкого, а другой врач нашел положение старика опасным и определил у него паралич левой стороны тела, вызванный сильным нервным потрясением. XXXI На похоронах Перелесова было всего пять профессоров и в том числе: Заречный, Сбруев и старик Андрей Михайлович Косицкий, явившийся несмотря на предостережения своей неугомонной воительницы-супруги, окончательно, по ее словам, убедившейся в том, что муж спятил с ума и ведет себя, как студент первого курса. - Недостает, чтоб ты еще влюбился! - не без ехидства прибавила она, измеряя маленькую худощавую фигурку профессора уничтожающим взглядом. Остальные жрецы науки блистали своим отсутствием. Похороны прошли без какого бы то ни было "прискорбного инцидента" и при очень незначительном количестве публики. Никаких речей не говорилось на кладбище. При виде обезумевшей от горя матери теперь как-то не поднимался язык говорить о вине покойного и об ее искуплении. Могилу засыпали, и все расходились молчаливо-угрюмые. - А мы в "Прагу", не правда ли, Василий Васильич? - спрашивал Сбруев, нагоняя Невзгодина, который в раздумье шел между могил. - С удовольствием. Звенигородцев между тем собирал желающих ехать завтракать в "Эрмитаж" или к Тестову. Но так как профессора уклонились от предложения, Звенигородцев должен был отказаться от мысли устроить завтрак с речами по поводу самоубийства Перелесова. Несколько времени Сбруев шел молча рядом с Невзгодиным. Вдруг, словно бы спохватившись, он проговорил: - А я и позабыл познакомить вас со своими. Они здесь. Хотите? - Очень буду рад. - Так подождем минутку. Они отошли в сторону и остановились. - А вот и они! - промолвил Сбруев. Невзгодин заметил, как просветлело лицо молодого профессора, когда он увидал двух скромно одетых дам. Он подвел к ним Невзгодина и, назвав его, сказал: - Моя мать и сестра Соня. И та и другая очень понравились Невзгодину, в особенности молодая девушка. Что-то сразу располагающее было в выражении ее свежего, миловидного лица и особенно во взгляде больших темных глаз, вдумчивых и необыкновенно ясных. Такие глаза, казалось, не способны были лгать и глядели на мир божий с доверчивостью чистого существа. Все в этой девушке словно бы говорило об изяществе натуры и о нравственной чистоте. И Невзгодин невольно подумал: "Что за милая девушка!" Они пошли все вместе к выходу с кладбища. Прощаясь, Сбруева просила Невзгодина навестить их. - Вечера мы почти всегда дома! - прибавила она. Сбруев усадил своих дам на извозчика и сказал матери, чтоб его не ждали. - Мы едем с Василием Васильевичем завтрака