н подстрекателей, повстанцев, организаторов, учителей, строивших народ из рабьего сброда в течение века и дольше, - все перечеркнуты во славу одного имени; повесть несправедливая, но убедительная. После сходки женщины обступили Ацлельпони; две старухи распахнули ее платье на груди и поцеловали сосцы, вскормившие такого сына. В это же время Самсона окружили старейшины всех городов Дана; у каждого была та же просьба - посетить их округ после жатвы и разобрать трудные тяжбы. Самсон коротко сказал: "Приду", - опять раздвинул толпу и ушел со своими шакалами. ГЛАВА VI. СВОЯ И ЧУЖАЯ Земля уже совсем просохла, прокалилась, стала твердая под пылью. Самсон шел по меже мимо виноградников и думал о женщинах. Накануне вечером мать говорила с ним о том, что пора жениться. Маной тоже был при беседе, но не вмешивался и только покрякивал. Ацлельпони перечислила несколько подходящих невест, но самая подходящая была одна: ее звали Карни, дом ее отца был неподалеку, и за ней числилось столько-то овец приданого - Ацлельпони знала число наизусть. Кроме того, Карни была из первых красавиц города и спокойная, скромная, прилежная девушка. - И ты сам знаешь, что она в тебя влюблена, - прибавила мать. Самсон этого не знал - никогда об этом не думал. Давно, в детстве, он был дружен с этой Карни в том смысле, что переставал колотить ее братьев, когда она плакала, и раз подарил ей живого кролика. Но тогда она была совсем еще малюткой. Вот уже много лет, как он не обменялся даже словом ни с нею, ни с какой другою женщиной в Цоре, кроме "здравствуй". Иногда она с матерью приходила в гости, но тогда они сидели в женской половине дома, и вообще все это не касалось до Самсона. Самсон шел по меже и думал о ней; слово "влюблена" волновало его. Сто раз он слышал и сам произносил это слово, но то было в Тимнате; там почти все остроты его собутыльников были на женскую тему, и остроты Самсона были часто самые соленые; и служанки в доме Дергето ни в чем ему не отказывали, даже когда у него не оставалось, после игры, ни одного кольца серебра - хотя последнее бывало редко. Но то было в Тимнате, в другой жизни. На земле Дана это слово "любить" было ему незнакомо; оно его обожгло, замутило в его душе какие-то тихие воды и подняло со дна образы, о которых он никогда раньше не думал. Он медленно шел вперед, но ему казалось, будто он стоит у берега тихой воды и смотрит на выплывающие фигуры. Вот выплыла Карни, сначала только намеком, потом отчетливо до мелочей, - он сам не знал, что так хорошо помнит ее облик. Очень белое, очень бледное лицо; гладкие черные волосы вдоль всей спины; темные глаза в целой роще ресниц, и тень от ресниц на щеках; пестрая лента вокруг головы, на ленте кисейная чадра, откинутая назад; белое льняное платье с кушаком из привозной парчи, с открытой шеей и открытыми руками до плеч, и на две ладони только ниже колен; ни запястья, ни ожерелья. Такой он видел ее на празднике после уборки снопов, в прошлом году - он теперь вспомнил; и вспомнил тоже взгляд ее, совсем прямой, пытливый, без робости и без улыбки. Она была очень хороша собою; Самсон почувствовал, что ему стало жарче, и труднее дышать, будто на крутой тропинке. Он тряхнул головою: тихая вода, в которую он смотрел, вдруг опять замутилась, словно семь его косиц разом ударили по ней; образ Карни закачался, разбился и опять начал медленно складываться - но по-другому. Другие глаза серо-зеленые, не с одной искрой, а как будто с тысячей, как обломки малахита под солнцем. Волосы стали рыжие, пушистая прическа вокруг головы - лицо выглядывало из них, как будто из окошечка; смеющееся лицо, чуть-чуть румяное, в ямочках, с полуоткрытыми губами. Платье было темное, до подбородка и до земли, с длинными рукавами, но сшитое так и так надетое, что прежняя девушка в белом казалась больше прикрыта. Новая девушка тоже смотрела на него, но в ее взгляде был не допрос, а только веселый задор и вызов. Самсону почудился голос, который всегда смутно поражал его богатством интонаций, даже когда произносил только два слова: "я боюсь!". По-настоящему они познакомились ровно год тому назад. Самсон шел к южным воротам Тимнаты; у пруда стояла рыжая девушка, спиной к нему, нагнувшись и глядя на что-то в земле. Он ее знал по виду, она его тоже, как и все в том городе, но до тех пор Самсон встречался только с мужской молодежью филистимлян. Заслышав его шаги, она оглянулась и поманила его. Он подошел. Прямо перед нею, под пересохшей, окаменелой красноватой землею, что-то творилось: плотный кусок величиной с две ладони слабо колыхался и давал трещину за трещиной. Девушка схватила руку Самсона и пропела: - Я боюсь! Что это? Она говорила на общем языке Ханаана, как и вся Тимната и вся Цора; другого она не знала старая филистимская речь сохранилась еще только в Газе, да и там вымирала. Но выговор ее был особенный; он всегда производил на Самсона такое впечатление, словно высшее существо, княжна или царевна, снизошло к косматому говору дикарей. - Это игуана, - сказал ей Самсон. - Во время дождей она спит под землей, а теперь пришла ей пора идти на охоту. Она не кусается, не бойся. Через минуту из трещины высунулась серозеленая мордочка огромной ящерицы. Она колотилась черепом, во все стороны расширяя дыру; уже видно было, как под землею работали ее плечи и лапки. Девушка все время держала Самсона за руку; ему было жутко, неловко и приятно. Когда лапки показались наружу, он быстро нагнулся и протянул свободную руку вниз. - Не убивай ее, - сказала девушка; ее пальцы, удерживая, крепко прижались к его кисти. Самсон ответил: - Ничего с ней не станется. Он щелкнул ящерицу по темени, а потом раскопал глину и вынул оглушенного зверька из норы. Игуана была длиною в локоть, вся одноцветная. - Хочешь, - сказал он, - я отнесу ее к тебе в сад и накопаю червей, пока она очнется; тогда она останется жить в саду. В саду к ним подбежала ее черноволосая сестра; потом подошли обе матери посмотреть на диковину, одна важная, барственная, другая в запачканном платье и с визгливым голосом. Они скоро ушли, но Семадар и Элиноар велели Таишу остаться, и он долго рассказывал им о зверях. Крокодила он сам не видел, нет; крокодил живет ближе к устью Яркона - а так далеко он еще не бывал. Ящерица, которая кричит "гик - гик" по ночам, маленькая и совсем не страшная. Змея тоже не страшна, только надо уметь сразу стукнуть ее палкой по голове, едва она станет готовиться к прыжку. И волки - мелочь, волка можно просто придушить двумя пальцами. Гораздо хуже кабан; но самый трудный зверь - медведь, на него не стоит идти без копья; если затеять рукопашную, это будет очень долго, и в конце концов прибежит медведица. Льва он однажды убил большой дубиной в горах за Айялоном, но после этого целая деревня иевуситов сбежалась целовать ему ноги, и от них так невыносимо пахло, что он не любит вспоминать об этом приключении. К концу рассказа они подружились, и девушки заставили Самсона показать им свою силу. Он проделал все, что полагалось, перегрыз цепочку, сломал двухвершковую балку о колено, посадил на плечи двух рабов, третий уцепился на спине, а еще двух он взял под мышки, и прочее. Семадар вскрикивала и хлопала в ладоши, Элиноар молча не сводила глаз и старалась всегда держаться к нему поближе. Потом было много разных встреч; потом была та лунная ночь, когда Семадар подарила ему час тайком у пруда. "Только не делай мне зла, шепнула она, смеясь, - от головы до сих пор я твоя, не дальше". Она указала на свой шелковый пояс, туго стянутый; пококетничала, отмахиваясь, еще несколько минут, а потом сама научила его, как отстегнуть брошку на ее левом плече, и прибавила: "Глупый - наши юноши все это знают". Ему стало тяжело от этой шутки, но потом он опьянел и все забыл, кроме ее наказа - до сих пор и не дальше; он всегда ее слушался. - Ты грабитель, ограбил у меня пол-платья, шептала она ему губами в губы. - Я тебе подарю взамен целое платье из парчи. - Не хочу из парчи. - Из шелку. - Не хочу из шелку. - А из чего? - Из поцелуев. Долго он одевал ее в поцелуи от подбородка до пояса; она извивалась, как та пантера, - но лишь как будто ускользая, на самом деле поддаваясь. Он все-таки вспомнил слова, которые задели его, и спросил: - Я первый? - Ты... самый лучший. - Я тебя ударю! - Тогда я скажу, что твои удары больнее других. - Это неправда; скажи, что неправда. - Неправда. - Или правда? - Правда. - Зачем ты меня дразнишь? - Зачем ты меня спрашиваешь? Ветер тебя ласкает и не спрашивает, первая ли это ласка; я его сестра. Кончилось это все неприятностью: Элиноар проснулась, увидела пустую кровать, выскользнула из дому и застала их в саду. Самсон никогда не видел такой разъяренной дикой кошки; она грозилась выцарапать старшей сестре глаза или разбудить весь дом. Ему очень хотелось утопить ее в пруду - только воды уже было немного; но Семадар, не переставая смеяться, откупилась от нее подарком. Элиноар взяла браслет и тут же его надела на руку, но Семадар все-таки пришлось уйти с нею вместе; уходя, она шепнула Самсону: "Это была неправда - или почти". Больше они так и не встречались. Однажды в Экроне, на празднике в честь тамошнего бога Вельзевула, куда Самсона пригласили друзья, она шла с ним в хороводе и прижималась к нему так, что сквозь одежды он чувствовал ее кожу. Потом она вышла из хоровода танцевать одна с Ахтуром. Все на них смотрели: это была красивая пара, особенно Ахтур, широкоплечий, узкобокий, сильный, как буйвол, и грациозный, как козочка. Танец изображал ваалову свадьбу; по филистимскому преданию, Деркето, Астарта побережья, сказала ему: "Я буду твоей, если ты меня с мечом победишь голыми руками". Семадар дали в руку настоящий острый меч, только легкий; она владела им мастерски, три раза пронзила воздух под самой рукой Ахтура. В заключение танца Деркето отдает Вельзевулу меч, и они медленно, на цыпочках, кружатся в объятиях друг у друга. Кружась, она прижалась и к Ахтуру всем телом, только голова была откинута, и глаза ее смотрели на Ахтура тем же взглядом, который знал Самсон. Но ему теперь не было больно: он любил Ахтура больше всех приятелей, даже много больше, чем своих шакалов из Цоры, а ревновать или завидовать не умел. Только странно ему было, что барышня из знатного дома (отец ее как-то два часа докучал Самсону своей заморской родословной), умевшая так важно и недоступно, едва-едва, кивать головою при встрече, - пляшет при всех, при матери тоже, как блудница. Чужая... * * * Самсон весь встряхнулся, прогоняя память; видение тихой воды и рыжая девушка в руках у стройного красавца пропали. В ту же минуту Самсону впервые стало ясно, куда он идет: прежде ему казалось, что он бредет без цели. Он вышел из виноградников, впереди была равнина травы; на равнине паслись стада - одно из них пасли братья Карни. Старший, по имени Ягир, был из "шакалов". Самсон их увидел издали: с другой стороны поля к ним шли две женщины, одна с кувшином на голове, другая с небольшою ношей в платке. Та, что с ношей в руках, была Карни, вторая - служанка. В этот час девушки приносили пастухам обед. Самсон понял, что затем он и пришел сюда. Когда они сошлись, она не покраснела и не потупилась; деловито показала братьям, что принесла, передала какое-то поручение от отца, попрощалась, сказала служанке: "Ты меня догонишь с кувшином, когда они кончат, - я пойду медленно", и тронулась было обратно. - Я пойду с тобою, - сказал Самсон, коротко, сухо, без выражения - такой был у него всегда голос на земле данитов. Карни на этот раз не взглянула, но спокойно ответила: - Хорошо, Самсон. - Я думал, ты пообедаешь с нами, - сказал разочарованно Ягир. Младший брат, еще мальчик, смотрел на Самсона с настороженным обожанием честного пса. Самсон, не отвечая на вопрос, отдал распоряжение: - Вечером скажи всем нашим: завтра на заре у колодца. Взять припасов на три дня. И он пошел рядом с девушкой. Оба молчали; но по ее дыханию Самсон понял, что она взволнована. Он покосился - действительно, ее щеки слегка порозовели у глаз, и она прикусила нижнюю губу. Он посмотрел пристальнее, прочел ее мысли, как будто сказанные, и ответил: - Вчера ко мне пришли из Шаалаввима. У них угнали скот; шайка из вениаминовой земли. День туда, день обратно, день на розыски стада. Девушка ничего не сказала, но задышала еще тяжелее; Самсон испугался, что она расплачется. - Я велю твоему брату остаться, - предложил он. Она едва слышно отозвалась сквозь стиснутые зубы: - На этот раз? Она хотела сказать: через неделю подвернется еще что-нибудь, через месяц опять - чем это кончится? - и Самсон понял. Ему захотелось растолковать ей, как это все важно и необходимо; но он не привык объяснять - даже то, что он ей прежде сказал, было не в меру подробно для его обычая в Цоре; и привычка молчать была сильнее желания утешить девушку, даже сильнее страха, что она разрыдается и он не будет знать, что делать. Так они еще долго шли рядом, ничего не говоря. Вдруг Самсон повернул к ней голову; откликаясь на бессловесный приказ, она встретилась с ним глазами, опять уже бледная и спокойная, и также без слов спросила его: что? - Мать и отец хотят идти к твоим родителям просить тебя в жены для меня. Она еще больше побледнела, хотя и раньше знала, зачем он с ней пошел. Ацлельпони говорила с ее матерью, мать с нею; Карни провела с тех пор две бессонные ночи. Но она выросла в приличиях хорошего дома; Самсон, кто бы он ни был, тоже должен их соблюдать. Она холодно спросила: - Зачем ты говоришь об этом со мною? И тут у нее невольно вырвалось - впрочем, она не жалела, что вырвалось: - Я цоранка, я не из девушек Тимнаты. - Оставь это, - сказал Самсон. - Ив Тимнате не задает жених вопроса невесте; один обычай на всем свете. Голуби всюду живут по-своему; а орел - и орлица - по-своему. На голове у нее был кисейный платок; она спустила его до половины лица. Больше они не взглядывали друг на друга, или редко; беседа шла с долгими перерывами от вопроса до ответа. - Что ты хочешь спросить? - В орлиное гнездо легче ударит молния, чем в голубятню. - Я знаю. Что же? - Если ты не хочешь этого, Ацлельпони и Маной не придут к твоему отцу. - Я не умею говорить загадками. Я сама скажу твой вопрос: буду ли я тебе женою? -Да. - А я спрашиваю, будешь ли ты мне мужем? - Ты мудрая девушка. Спрашивай дальше. - Ты с двадцатью товарищами завтра идешь в страну Вениамина: Вениамин силен и хитер. Прошлой осенью вы неделю пропадали в земле иевуситов; моя мать уже плакала о Ягире. Будет ли Самсон, муж Карни, отец ее первенца, тоже идти по путям Самсона, вожака шакалов? - Спрашивай дальше. - Кто ты такой? Мы тебя знаем и не знаем. Странные идут о тебе слухи. По земле Дана, Вениамина, Иевуса ты бродишь с товарищами; но в Тимнату и в Экрон ты всегда уходишь один. Значит, это правда, что друзья твои - там? - Это правда. Дальше? - Странные слухи идут о тебе. Будто ты умеешь петь, плясать, шутить и смеяться - только не в Цоре. Правда ли это? - Спрашивай дальше. - Кто твои друзья в Тимнате? С кем тебе там весело? Правда ли... - Что? Сквозь покрывало Самсон видел ее взгляд, теперь такой же всезнающий, как и его. - Правда ли, что филистимские девушки красивы и не застенчивы? Что они играют на арфе, шуршат шелком, звенят золотыми подвесками, красят губы и веки, и - и ничего не боятся? Служанка их догнала и окликнула, но пошла сзади, напевая в доказательство, что не подслушивает. - Это не все правда, - сказал Самсон, - но почти. - Если ты выстроишь дом для меня, где будет твоя отрада: в нашем ли доме или за межою филистимлян? Больше нечего мне спрашивать. Самсон долго шел молча и смотрел перед собою, но видел только ее. В ее походке, в ее поднятой голове было что-то от уверенной поступи, от царственной осанки самого надменного существа на земле, верблюда; и она была прекраснее и стройнее всех женщин в его памяти. Но, кроме того, он всей душою чувствовал в ней упругую силу воли, какой еще не встречал. - Два вопроса, два ответа, - сказал он наконец. - Я назорей, в год землетрясения пришел посол Господa к моей матери и назначил мне дело, и на то мне дана сила в плечах, и сила править людьми. Нашему племени трудно живется без защитника и мстителя. Эта жизнь мне назначена; изменить это нельзя. Она ответила с отголоском рыдания: - Через год или два или пять, когда жена твоя будет стоять над колыбелью, принесут ей мужа с раскроенной головой. - Не знаю; это не мое дело, а твое - выбирай. Но выслушай второй ответ. Да, моя отрада в Тимнате, и друзья мои там; в Цоре нет у меня друзей и никогда не будет. Но если мы выстроим дом, я прощусь с Тимнатой навсегда; гостем она меня больше не увидит; если увидит, то не гостем, а истребителем - когда-нибудь; и моя каждая ночь, не проведенная в поле, будет проведена в твоем доме. - А шутить и петь и смеяться ты будешь в моем доме? Самсон не ответил. - Одной войны Самсону мало, - горько сказала Карни, - ему нужны две. В горах он будет воевать с врагами, дома с самим собою. Самсон ничего не сказал. - На что я тебе нужна - за такой выкуп? спросила она почти беззвучно. - Потому что ты - ты. Это правда, что филистимские девушки - игривы, как котята или как солнечный луч на речке, - и я люблю их игру. Но то, что в тебе, слаще их игры и стоит выкупа. - Из сладкого выйдет горькое. Скоро придет вечер, когда ты, сидя со мною, повернешь голову в сторону Тимнаты и вспомнишь обо всем, чего нет во мне. - Когда ты будешь со мною, я больше не обернусь в сторону Тимнаты. - Твое сердце обернется, и я это услышу. Я и теперь слышу многое, чего ты не говоришь, потому что я люблю тебя. Она это сказала совсем просто, но Самсону показалось, что гром ударил или что-то раскаленное упало ему на голову. Он остановился и, забывая о служанке, в первый и последний раз выдал свою душу на земле Дана - он всплеснул руками и воскликнул: - Если ты любишь, к чему же тебе эти расспросы, меры и счет, и что будет через два года? Карни тоже остановилась; она опять откинула покрывало. Она смотрела на Самсона с бесконечной нежностью и грустью. - Я не орлица, Самсон; и не котенок. Скажи твоей матери, что я не буду ее невесткой. Горя я не боюсь - я много плакала и много еще буду плакать - но за себя. Я не хочу плакать за тебя; я не хочу проклинать себя за то, что отняла у Самсона его солнечный луч. - Карни, - сказал он другим голосом, мягко и робко, - если так, то разве не можешь ты просто быть моей женою и не спрашивать, куда я иду в землю Вениамина или в Тимнату? Карни вздрогнула, выпрямилась, топнула ногою. - Никогда! Она почти побежала, служанка за нею. Самсон повернул в другую сторону и пошел куда глаза глядят. * * * Вечером того дня он отрывисто объявил Ацлельпони и Маною: - Я возьму себе жену из Тимнаты. Отца ее зовут Бергам; он один из начальников города. Когда вы можете пойти к нему с подарками? Маной ничего не сказал, только потер шрам на лбу; жена, понявшая по тону Самсона, что спорить бесполезно (и она перед тем уже видела соседку, мать Карни), только спросила, подавляя слезы: - Будет ли ей по сердцу жить с нами в Цоре? - Она не будет жить в Цоре. - Неужели... неужели ты хочешь поселиться в Тимнате? - Я остаюсь жить здесь, - сказал Самсон. - Когда вы можете спуститься в Тимнату к ее родителям с подарками? ГЛАВА VII. БРАТ ВЕНИАМИН Экспедиция в землю Вениамина за угнанным стадом отняла больше трех дней. В Шаалаввиме Самсона и его друзей приняли с большим почетом, у ворот, и некоторые из старшин уже называли его "судья". Главный из них, однако, был хоть приветлив, но сдержан. Его звали Шелах бен-Иувал; это был тот беззубый старик, что на сходке в Цоре первый потребовал дела вместо слов. В разговорах он тут мало принимал участия; больше кивал головою, а иногда присматривался, щуря подслеповатые глаза, и к назорею, и к его свите. Шайку вениаминян, которая угнала скот, здесь хорошо знали. Гнездо ее было в деревне Хереш, на полдороге от границы к Бет-Хорону. Шайку подробно описали: головорезы, богатыри, обыкновенно человек пятнадцать, но при нужде и больше - короче говоря, вся деревня разбойничья. При этом Самсона несколько удивило подробное знакомство шаалаввимцев с грабителями: каждого из них знали по имени и отчеству и вообще говорили о них так, как говорят о людях, которые нередко приходят в гости. Самсон резко спросил: - Вы им дань платите? Шелах вскинул на Самсона моргающие глаза, сейчас же опустил их и продолжал кивать головою - нельзя было разобрать, утвердительно он кивает или отрицательно. Старосты засмеялись; один из них ответил: - Дань не дань, а так - иногда подарки. - Этак спокойнее, - объяснил другой. Самсон сказал, подымаясь: - Дайте мне проводников; и нужен пастух, который сможет опознать ваших овец. Старосты переглянулись. Два здоровенных молодца, внуки Шелаха, выступили из толпы; старший сказал: - Мы знаем дорогу и опознаем стадо. Шелах быстро отозвался: - Вы не пойдете. И нечего тут вам мешать собранию. Старшины тем временем отошли в сторону и совещались; потом отрядили куда-то одного из людей попроще. Покашливая, они объяснили Самсону, что им, жителям границы, неудобно путать в это дело своих, особенно из членов более видных семей; но они дадут Самсону в проводники одного из пастухов; он безродный сирота, а потому херешане, быть может, не обратят на него внимания; он еще очень молод, но мальчик шустрый и ничего не боится. Пастуха привели. Это был оборванец лет пятнадцати, со следами синяка под глазом, а глаза у него были редкостного цвета: темно-серые. Самсон внимательно посмотрел на него: лучше всего он распознавал людей по походке. У мальчика была походка ленивая, но упругая; увидев Самсона, его рост и плечи, он сразу подтянулся и оживился. - Ты знаешь дорогу в Хереш? Можешь отличить своих овец? Мальчик ответил: - Знаю и дорогу, и свой скот, и каждого человека в Хереше. - Овцы ведь не меченые: как ты их опознаешь? - Овцы не похожи одна на другую; и по глазам пастуха можно видеть, его ли стадо или краденое. И вообще это не важно. - Почему? - Я просто отберу самых жирных овец и скажу, что это наши. Самсон спросил: - Далеко до Хереша? Мальчик не сразу ответил; за него сказал один из взрослых: - Если выйдете завтра на заре, будете там к полудню. Мальчик подвинулся ближе к Самсону и проговорил вполголоса: - Нет, много позже. Я тебе потом объясню, по дороге. На рассвете они двинулись. Мальчика-пастуха звали Нехуштан. Он сначала провел их прямо к границе: но когда последние лачуги Шаалаввима скрылись за буграми, он вдруг свернул круто влево. - Что у тебя на уме? - спросил Самсон. - Херешане бродяги; кто-нибудь из них всегда шатается близ дороги. Может быть, это и нарочно: разведчики. Завидят нас и побегут сказать старшинам. - Нехуштан помолчал и затем добавил: - Я тебе шепнул, что мы дойдем только перед вечером. Надо сделать большой крюк. Не только из-за разведчиков. Нужно придти в Хереш с востока; тогда ты им отрежешь путь в Бет-Хорон, и они не смогут послать гонца за помощью. - Дай мне руку, - вдруг сказал Самсон. Мальчик, не удивившись, протянул ему правую руку. Самсон без усилия сдавил ее двумя пальцами над кистью. - Больно? - спросил он. Пастух побледнел и ответил сквозь зубы: - Не твое дело. Самсон вдруг захватил его надкистье всей рукою и стал выворачивать кость; но пастух в ту же минуту изогнулся, весь выкрутился, вскинул ноги, обвил ими предплечье назорея и повис у него на руке лицом вниз. Самсон выпустил его; мальчик, почти не коснувшись земли свободной рукою, вскочил на ноги, отряхнулся и сказал, задыхаясь, но со смехом: - Оттого меня и прозвали Нехуштан: змейка. - Брось овец, я беру тебя в шакалы, - ответил Самсон. Солнце шло на покой, когда они с пригорка увидели вениаминово село. Самсон, заслонив глаза, вгляделся: в деревне было около полусотни домов. Херешане их тоже заметили сразу: народ высыпал за околицу, послышались призывные оклики и свистки, с окрестных холмов стали быстро сбегаться мужчины, работавшие на террасах. Когда даниты подошли, перед деревней стояло человек сто взрослых или больше, некоторые с луками, некоторые с дубинами. Но Самсон уже знал, что нападения не будет. Опыт его приучил к тому, что его рост и весь вид разом бьют на человеческое воображение, - что диковина ослабляет волю так же точно, как страх, или еще глубже. Впереди стоял сельский голова, благообразный старичок, очень любезно кланявшийся им еще издали; по обе стороны его - два молодых здоровяка. Без предупреждения, не ускоряя шага, Самсон подошел к старосте, кивнул ему головою, внезапно рванулся вперед, схватил обоих молодцов за руки и швырнул их от себя назад, прямо в гущу шакалов. Это был в его полку, очевидно, обычный прием - начинать с захвата заложников; прежде, чем херешане поняли, в чем дело, обоим уже скрутили локти веревками. Все это сделано было в несколько мгновений. В задних рядах вениаминян послышался гневный ропот и женские вопли; но передние были подавлены неожиданностью и растерянно глазели то на Самсона, то на старосту. После этого завязались переговоры, которые здесь будут переданы вкратце. Любезный голова начал с клятв, что никто никогда ничьих овец не трогал; Самсон ответил предложением сжечь всю деревню. Тогда староста согласился "навести справки", а пришельцам посоветовал переночевать в домах у поселян - по одному шкакалу на дом: "ибо каждая семья будет рада оказать гостеприимство соседям". Самсон ответил, что ночевать они будут все вместе, и именно в доме старосты; и что если ночью будет тревога, то первым загорится этот самый дом - причем староста, его жены и дети будут тоже спать в этом доме. Тогда оказалось, что староста уже успел навести справки и может дать проводника в то место, где, по слухам, кто-то видел какоето неизвестно кому принадлежащее стадо. Самсон поблагодарил и согласился, прибавив, что староста и его два внука тоже пойдут с ними. После этого голова, по-видимому, решил, что ораторский дар ему не поможет. - Я посоветуюсь со стариками, - сказал он. - Советуйся, - ответил Самсон. - Тут же, не уходя. Я не слушаю. Человек десять бородачей, седых и полуседых, вышли из толпы и окружили старшину; они заговорили все сразу, но вполголоса. Самсон отошел к своим и сел на камень. Остальные херешане смотрели на него и его товарищей как завороженные. Шакалы стояли как каменные статуи: Самсон давно обучил их этому филистимскому искусству, и оно гипнотизировало скученных, толкающихся противников, может быть, не меньше, чем сверхчеловеческая фигура назорея. Вдруг его тронул за плечо Нехуштан: - Смотри! вон тот - в толпе, справа - подает кому-то знаки! Действительно, в гуще толпы кто-то усиленно махал руками; видны были только руки. Самсон встал; он был на полторы головы выше самого длинного человека в этом месте, и сразу увидел, куда обращено лицо жестикулирующего херешанина: тот смотрел прямо вперед и вверх, в ту сторону, откуда спустились даниты. Самсон оглянулся: на склоне холма стоял другой человек и тоже делал знаки руками. - Они его посылают в Бет-Хорон, - тревожно сказал мальчик. Человек на холме кивнул головою, повернулся и начал быстро взбираться на гору. Теперь его заметила вся толпа; они радостно закричали, указывая на него пальцами. Среди шакалов пробежало замешательство. - Смирно, - загремел Самсон. - Не поворачивайтесь! Не спускайте с них глаз. Он измерил взглядом расстояние: от места, где он стоял, до вершины холма было шагов двести. Слишком далеко: нужно срезать хотя бы четверть. Быстро, но не бегом, он пошел в сторону холма; глаза его были прикованы к гонцу, который почти несся вверх по тропинке; правая рука Самсона шарила в кожаном мешке, привешенном к поясу. Херешанин добирался до вершины: уже голова и плечи его отпечатались на предвечерней синеве. Вдруг Самсон ринулся бегом и размахнулся. В руке у него был плоский круглый камень, величиною с ладонь в поперечнике. Толпа снова замолчала и насторожилась; кто-то сказал негромко и страстно: "Не дошвырнет!" - и стало неслыханно тихо. Гонец уже был на вершине, во весь рост. Самсон на бегу пригнулся к земле и пустил камень, как будто прямо в небо. Камень полетел степенно, неспешно, вертясь на лету; описал высокую дугу, потом как будто замер в воздухе - потом понесся прямо вперед. Гонец поднял руки, упал на колени, упал совсем, перевернулся, покатился вниз и повис на уступе. Толпа херешан закричала в один голос; кто-то из них двинулся было вперед, но шакалы, как один человек, подняли дубины - и снова стало тихо. Самсон вернулся, и переговоры быстро закончились. Стадо было пригнано в ту же ночь; Нехуштан - немного разочарованный подтвердил, что овцы те и счет верный. После этого между селом, Самсоном и Шаалаввимом был заключен торжественный мир на вечные времена, с великими присягами и даже с пирушкой; но шакалы, по приказу Самсона, ничего не пили. К концу пира Нехуштан осторожно тронул Самсона за плечо: - Выйди со мною. Самсон отошел с ним в сторону, и там мальчик сказал ему: - А внуков старосты и еще многих из молодых людей нет на пиру. - И не нужно, - ответил Самсон. - Тебе они на что! Нехуштан посмотрел на него с удивлением и сожалением, очевидно думая: такой большой - и ничего не понимает. - Это значит, - сказал он, - что они ушли засесть в засаду. Но я знаю, где: на большой дороге есть одно только пригодное место. - А можно его обойти? - Можно. Только я хотел спросить тебя, что тебе больше по сердцу: обойти засаду или идти прямо на засаду? Ибо их не больше полусотни; и мне показалось, что они все тебе уже очень надоели. Самсон потрепал его по спине. - Надоели, - сказал он, - веди на засаду. Так они пошли по главной дороге, и селяне их провожали с великим дружелюбием, даже не переглядываясь между собою; ибо хитер был Вениамин и умел прятать свои уловки. О засаде не стоит подробно рассказывать. Во главе ее, конечно, оказались оба внука старосты. Оба оставлены были замертво на дне ложбины, остальные вениаминяне разбежались; но победа нелегко досталась - пришлось отдыхать в Шаалаввиме, ибо добрая половина отряда с трудом держалась на ногах. Слух об этом подвиге быстро разнесся по всей земле Дана; люди, приходившие в Цору, передавали, что на Самсона теперь повсюду возлагают большие надежды. Самсон ничего не сказал, но про себя подивился. Раз десять уже он ходил отбивать награбленное добро и к иевуситам, и к Ефрему, и к тому же Вениамину, и никогда это не создавало такого шума; и в уме у него сложилась поговорка, текст которой не сохранился, но смысл был таков: пока ты мал, твой шекель весит осьмушку; прославься, и твоя осьмушка перевесит шекель. Но еще больше удивил его Шелах бен-Иувал, старшина старшин Шаалаввима. Пока население благодарило Самсона и женщины целовали край его платья, старик только жевал губами и кивал головою. Но перед сном (Самсон ночевал в его доме) Шелах вдруг сказал ему: - Великое дело - богатырь; и великое дело судья. Видел я на своем веку и героев, и судей. А вот чего не видел, и никогда, верно, не увижу: чтобы в одном теле жил и силач, и мудрец. - Что сделал бы мудрец? - спросил Самсон. - Мудрец отобрал бы у херешан три части стада; а про четвертую он бы забыл. Самсон ждал объяснения. Старик пожевал, зевнул и сказал, почесывая грудь: - Мать моя была умная женщина. Она мне всегда говорила: не наполняй тарелки до края - перельется. Ешь ровно столько, чтобы остался кусочек голода в теле. Запомни это, если быть тебе судьею. - Судья должен судить по правде, - ответил Самсон. - И для правды полная тарелка - не мера. Если судить по полной правде, всех людей придется побить камнями. А хуже всего - полная победа. Это не к добру, и не по-соседски; а ведь мы соседи Хереша. Спокойной ночи. Глава VIII. РАЗГОВОРЫ Тем временем Ацлельпони снарядила Махбоная в Тимнату. Она любила делать вещи как следует, даже неприятные вещи. Левиту поручено было выяснить, действительно ли согласны родители филистимской девицы Семадар на эту свадьбу; назначить день прихода родителей Самсона; установить размеры приданого с обеих сторон; и, по возможности, собрать слухи о девушке. Махбонай вернулся еще до возвращения шакалов, с обстоятельным докладом, который длился целый вечер. В доме Бергама ему все чрезвычайно понравилось. Отец невесты солидный, благообразный господин, с манерами знатного барина; от инородца нельзя, конечно, требовать той умственной быстроты, какою праотец Иаков одарил свое потомство, но, если принять во внимание эту оговорку, следует признать Бергама человеком рассудительным. Маной должен будет только со вниманием выслушать подробное описание родословного древа, как бергамова дома, так и дома Амтармагаи, главной жены его - она же мать невесты; если внимательно прослушать и задать дватри ловких вопроса, доказующих интерес, то дружелюбные отношения между будущими тестем и свекром можно будет считать упроченными. Госпожа Амтармагаи - несколько более сложная задача: говорит она мало, но в ее осанке есть некоторое высокомерие; однако, если бы госпожа Ацлельпони нашла возможным не следовать ее примеру в последнем отношении, между обеими дамами сразу установится необходимый лад тем легче, что им, в конце концов, вряд ли часто придется встречать друг друга впоследствии. С точки зрения зажиточности дом не оставляет желать ничего лучшего; сам фараон Египта вряд ли живет в обстановке более роскошной; достаточно упомянуть, что постели их лежат не на полу, а на особых подставках с бронзовыми ножками; и внутри дома есть купальня. Для супруги Самсона будет отведена обширная комната, и за нею будут числиться две собственные рабыни. Остальное приданое будет отмерено щедрой рукою, в личной беседе с Маноем и Ацлельпони. Что касается до самой невесты, то красота ее, а также нравственность, выше всяких похвал; впрочем, по филистимскому обычаю (Махбонай выразил сожаление, что вынужден говорить об этом перед Ацлельпони), обе матери, в присутствии местной повивальной бабки, сами во всем этом убедятся накануне венчального обряда. Единственным недочетом этого дома следует признать юную сестру госпожи Семадар; мать ее наложница из племени аввеев, народа, как известно, полудикого; девица эта, по-видимому, настроена против старшей сестры и склонна к раздорам и злословию, так что Бергам вынужден был даже велеть ее матери взять ее на двор и высечь. Бергам, в свою очередь, с большим интересом расспрашивал о богатстве и общественном состоянии Маноя. Махбонай, конечно, представил ему самые удовлетворительные данные. Он сообщил, что Маной занимает в Цоре то же возвышенное положение, какое принадлежит отцу невесты в Тимнате. Подробно перечислил стада, поля и виноградники. Несколько сложнее был вопрос о родословной, на котором филистимлянин очень настаивал. Махбонай оказался в этом отношении неподготовленным, но все же нашел выход из затруднения. У него был некоторый навык, ввиду того, что в семьях левитов всегда было принято вести генеалогические списки и, в случае пробела, восполнять недостающие звенья родословных цепей при помощи догадок и умозрения. Так он поступил и в данном случае. Два звена маноевой цепи у него были: Аллон, отец Маноя - и Дан, сын праотца Иакова. Остальные имена он, Маной, взял на себя смелость восстановить умозрительно, прибавив, что все их носители, за память людскую, были лица высокопоставленные. Главные имена он запомнил и может повторить их Маною на случай, если.... Тут Маной поднял голову и спокойно заметил: - Деда моего звали Гихон бен-Ахер, и был он простой человек, живший среди своего народа; остальных я не знаю - и ты тоже. - Ты этот перечень скажи лучше мне, - быстро вмешалась Ацлельпони, - я запомню. Левит кивнул головою с выражением человека понимающего и закончил свой доклад указанием на то, что о явлении ангела он счел более удобным не рассказывать, ибо эти язычники вряд ли поняли бы всю важность события; и он советует родителям Самсона держаться того же правила. Через несколько дней, рано утром, целое шествие двинулось из Цоры по дороге на юго-запад. Кроме Самсона, его родителей и шакалов, тут были почти все рабы и рабыни маноева дома и левит Махбонай бен-Шуни в качестве главного распорядителя. Маной и Ацлельпони ехали на ослах; еще четыре осла тащили подарки, рабы тоже; седьмой осел принадлежал левиту и был навьючен грузнее всех остальных, так как Махбонай считал этот момент чрезвычайно подходящим для установления прочных торговых связей между Кафтором и Даном. Самсон шел большей частью рядом с Маноем, и тогда Маной слезал с осла, и оба медленно шагали в ногу, изредка и вполголоса переговариваясь. Несмотря на тщедушную фигурку Маноя и на то, что он всегда смотрел вниз, а Самсон прямо перед собою, в их повадке и даже походке было что-то странно схожее. Двадцать шакалов, принаряженные, уже оправившиеся от вывихов и ран, шли гурьбою, пели хором какието песни, иногда разные в одно и то же время, и на ходу играли в чехарду или швыряли камнями в коршунов. - Когда подойдем к Цоре, я их выстрою пофилистимски; они умеют идти строем - только не любят, - сказал Самсон отцу. Несколько минут оба молчали. - Филистимляне - горсть, - опять сказал Самсон. - В чем их сила? В порядке. Все сосчитано, все измерено, каждый человек на своем месте. Это хорошо. Отец, помолчав, ответил: - Это хорошо. По его тону Самсон понял, что "хорошо" есть только оборот речи, но по существу у отца есть возражения. - Я иногда смотрю, - продолжал Маной, как твоя мать готовит обед. У нее все рассчитано: сколько воды и молока, сколько мяса, сколько крупы и соли, и сколько времени котел должен стоять на огне. Получается вкусное блюдо. Самсон понял по тону, что "вкусное" - тоже только оборот речи, и ждал дальнейшего. - Но если в котле ржавчина, или если рабыня забыла вовремя снять его с огня, или подбавить укропу - обед испорчен. - У хорошей хозяйки это редко бывает, сказал Самсон. - Твоя мать хорошая хозяйка. Но есть еще другая хорошая хозяйка: земля. У нее тоже своя кухня; солнце дает огонь, тучи зимой дадут воду - но никто не ведет счета ни дождям, ни теплу. Придет человек и разбросает семена; тоже без точного счету - одно упадет на камень, другое ветер унесет. А потом все-таки взойдут колосья. Только надо, чтобы человек не ленился, глубоко пахал и много сеял. - Разве не бывает неурожая? - Бывает. Я не говорю, что земля - лучшая хозяйка, чем твоя мать. Но каждая хозяйствует по-своему. Филистия - кухня. Дан, Ефрем, Иуда и все мы - как семена в поле. Счета у нас нет, правила нет; иногда град побьет целую ниву. Но пройдешь полжизни, оглянешься - и увидишь, как мы растем. Это не то, что котел, где одна трещина - всему конец. Самсон не удивился, что отец говорит так мудро и длинно. С ним Маной всегда был разговорчив. Но Самсон покачал головою. - Нет, - сказал он, - это не так. Теперь в стране мир; но не вечно будет мир. Филистимляне нас раздавят, если мы у них не научимся счету и строю. - Не научимся, - ответил отец. - И не раздавят. Он снова сел на осла и затрусил дальше; а Самсон шел рядом, и оба молчали. * * * Сзади кто-то кашлянул. Самсон обернулся: это был Ягир, один из шака