лов, брат девицы Карни; и по выражению лица его Самсон увидел, что дело у него тайное. Он кивнул головою и пропустил отца вперед. - Самсон, - шепнул Ягир, - там за деревьями меня остановила женщина. Лицо ее закрыто, но видно, что она очень молода. Она хочет видеть тебя; она говорит, что у нее для тебя важные вести. Самсон кивнул головою и пошел обратно, к масличной роще у дороги. Между деревьями стояла тонкая фигура; она была вся закутана в покрывало, но снизу было видно длинное филистимское платье. Когда Самсон подошел, она открыла лицо; он узнал Элиноар, и про себя удивился, как она выросла, хотя только месяц прошел с их последней встречи - у пруда, на заре. От этого воспоминания, и вообще от того, что терпеть ее не мог, Самсон нахмурился. Она очень волновалась и не находила слов, чтобы начать. Он спросил: - Тебя прислала Семадар? Она вся колыхнулась, словно он ее толкнул; выражение беспомощной робости сбежало с ее лица и заменилось какой-то сгущенной злобою; она резко ответила: - Что я у нее - служанка на побегушках? - Так чего тебе нужно? Она продолжала: - Есть у нее там другие на посылках. Например - твой друг Ахтур. Самсон внимательно посмотрел на нее, повернулся молча и пошел было своей дорогой. - Таиш!! В ее возгласе было столько горя и слез, что он вдруг потерял всю волю и остановился. - Таиш, не женись на ней. Она тебя не любит, она только хочет позабавиться. Она любит диковины. Помнишь, ты ей подарил большую ящерицу? Ты для нее тоже редкостный зверь, кабан или медведь. Она поиграет с тобою - и уйдет к Ахтуру. Поиграет с Ахтуром и уйдет к третьему. Она говорила гадости, Самсон ее ненавидел; но в ее голосе было рыдание, по лицу текли капли это его сковывало, и он не знал, что сказать или сделать. - Я их подслушала недавно; это было ночью, на том самом месте, где я тогда застала ее с тобою. Ахтур ее спрашивал: неужели навсегда? А она смеялась - ты ее знаешь, она всегда хохочет - и отвечала: кто любит, подождет. Прощаясь, они поцеловались: конца не было этому поцелую. Гнев охватил Самсона; не на Семадар и Ахтура, а на ее донос; если бы она не плакала, он бы ее ударил. Так как она плакала, он просто ответил: - Я тоже люблю зверей - кроме гиены. Гиена крадется ночью, высматривая, где валяется падаль. Я не подслушиваю- ни сам, ни через других. - Ты мне не веришь! - Я тебя не слышал. Что не для моего уха сказано, до того мне дела нет. - Ты на ней женишься! А Ахтур останется твоим другом! - Я не умею заглядывать в щели - нет ли засады. Иду своей дорогой, не шныряя глазами туда и сюда. Нападут на меня - тогда посчитаемся. Она затопала ногами, сжала кулаки, закричала в последнем исступлении бешенства: - О, я тебя знаю! Ты заснешь в ее комнате и будешь храпеть, а она проберется в сад, и там будет ждать ее Ахтур. А назавтра Ахтур проиграет тебе пригоршню серебра в кости, и все трое будут довольны! Теперь в ее голосе уже не было слез; это развязало Самсону руки. Молча, он без напряжения ткнул ее ладонью в лицо; она отлетела на десять шагов и упала между маслинами, а он пошел догонять своих. - Что это за племя - аввейцы? - спросил он, снова поравнявшись с отцом. - В нашем краю их не видно. Скверные твари, я думаю? Маной заерзал на осле и медленно сказал: - Я их тоже мало знаю: живут они на побережье. Но... почему скверные? Самсон пожал плечами: лень было объяснять. - Был у меня, - продолжал Маной, снова ерзая, - был у меня когда-то раб из аввейцев. Давно... еще до твоего рождения. - Хороший был слуга. В тоне его Самсону почудилось что-то особенное, как будто Маной немного взволнован. Он поднял глаза на отца и увидел, что тот, по привычке, рассеянно трет пальцами шрам у себя на лбу. - Отец, - спросил Самсон, - что это за шрам, и откуда он у тебя? Маной перестал ерзать, опустил пальцы и долго глядел в землю; потом сказал нерешительно и очень тихо: - Это... меня ранил когда-то один человек. Самсон взглянул с любопытством: - Ты мне никогда не рассказывал. Как это было? Когда? Отец опять помолчал и отозвался уклончиво: - Давно... еще до твоего рождения. Самсон остановился. - Тоже до моего рождения? - переспросил он, и вдруг охватило его подозрительное негодование при новой мысли: - Не раб ли тот, аввеец, поднял руку на тебя? - Нет, нет, - торопливо сказал отец, - о, нет. Напротив, - он защитил меня. Он... Мы вместе... Маной совсем смешался, отмахнулся от чего-то рукой и договорил: - Он был верный слуга, тот аввеец. Самсон внимательно слушал. - Где он? умер? - Я... отпустил его на волю, - пробормотал отец. - А кто это напал на вас? Маной не ответил. Самсон усмехнулся и указал на Ацлельпони, которая трусила на осле далеко впереди и что-то горячо толковала Махбонаю: - Я расспрошу ее, - сказал он, - женщина расскажет. Маной вдруг повернулся к сыну и проговорил резко, не запинаясь, почти повелительно: - Никогда не говори с матерью ни об этом деле, ни о том рабе, и меня не расспрашивай. Самсон смотрел на него с удивлением; отец, смущенный непривычной своей вспышкой, опять потупился и, почти про себя, прибавил: - У каждого человека есть своя перегородка; не надо за нее заглядывать. Самсон кивнул головою, и больше они не говорили. Уже в виду Тимнаты они остановились, чтобы смыть пот с лица и отряхнуть от пыли одежды; шакалы выстроились квадратом, пятеро в каждом ряду. Из Тимнаты навстречу им выехала группа всадников: впереди несколько человек на лошадях, остальные на мулах и осликах. Разноцветные перья на шапках, золотые украшения на платьях и уздечках сверкали издалека; даниты, в сравнении с этим блеском, казались серо-желтою частью серожелтой ханаанской равнины. Впереди филистимлян ехал Ахтур. Подскакав, он поднял коня на дыбы, соскользнул с него и пошел прямо к Маною и Ацлельпони. Он прижал правую руку к груди, ладонью наружу, низко поклонился и сказал: -Начальники Тимнаты послали меня и товарищей встретить вас приветом у границы филистимской земли. Они велели передать вам эти слова: с запада и востока пришли в Ханаан два царственных народа, Кафтор из великого моря, Израиль из великих пустынь; и боги разделили между ними эту землю, отдали в рабство им ее племена и велели Дану и Экрону соблюдать мир навеки. В знак этого мира, пришел к нам богатырь из дома данова, сын мудрого начальника жителей Цоры; и мы отдаем ему прекраснейшую из девиц во всей экронской тирании, дочь древнего рода, деды которой были вождями еще во дни царей на Островах и покоряли Египет на юге и Луд на далеком севере. Я кланяюсь до земли тебе, господин, и тебе, госпожа, и тебе, Самсон, друг моего сердца, и твоим храбрым сподвижникам; эти юноши, пришедшие со мною, будут вашими братьями отныне и во веки веков. Он говорил мелодичным, шелковистым голосом, оттачивая каждое слово; интонации его были так богаты, что данитам иногда казалось, будто он напевает; и, говоря, он делал изящные движения то рукой, то головой. Кончив, он и вся его свита посмотрели на Маноя; Маной догадался, что ему полагается отвечать, и очень смутился, так как не умел говорить перед людьми. Ахтур сейчас же это понял и, с грацией тонко воспитанного человека, нашел выход из положения: - Не затрудняй себя ответом, высокородный Маной: ты устал с дороги; позже, во время пира в доме Бергама, начальники Тимнаты выслушают твои мудрые слова. А теперь - дайте нам обнять старого друга нашего, Самсона. Крест на крест обнялись Ахтур и Самсон, от всего сердца; и Ахтур, смеясь, прошептал ему на ухо: - Злодей, ты забрал у нас лучшую из красавиц, и никто тебе так не завидует, как я; но таков закон - лучшая добыча лучшему стрелку! Будь счастлив. Самсон широко и беззаботно улыбнулся. Свалки с Вениамином, разговоры с Карни, с отцом, с Элиноар - все растаяло в его памяти без следа. Здесь, на филистимской земле, он привык еще с детства играть игру жизни без вопроса и тревоги. Глава IX. РОДОСЛОВНАЯ ФИЛИСТИИ Пришла повивальная бабка, и женщины увели Семадар в ее комнату; она пошла с ними, краснея и смеясь. Бергам остался наедине с Маноем; он распорядился, чтобы их не беспокоили, пока он не позовет. Он был высокий, полный, рыхлый барин с окладистой рыжеватой бородою; охотно смеялся, громыхая солидным басом; новые мысли соображал туго, но зато имел готовый запас округленных выражений на все случаи обыденной жизни. Разговор его с Маноем носил характер односторонности: Бергам излагал, Маной ерзал и покрякивал. Бергам знал свою тему наизусть и любил ее - это была родословная, вернее, вся летопись его рода. Здесь она приводится в сокращенном изложении. Он родился в Газе; когда, лет двадцать тому назад, саран экронский завоевал Тимнату, он переселился в этот город с обеими женами; старшая - дама из знатного рода; вторая - из аввейских туземок; взял он ее в жены еще в Газе, не только за красоту, но и ввиду ее исключительного умения вкусно варить. Обе дочери его родились уже в Тимнате и получили хорошее воспитание: танцуют, играют на лютне и умеют вышивать разноцветными шелками. Дальний прадед его прибыл в Ханаан еще с первой высадкой; этот прадед был один из адмиралов филистимского флота и командовал десятью галерами. Сначала они думали поселиться в Египте, но были отбиты с тяжелым уроном. Тогда они решили попытать счастья в Ханаане; это оказалось легче, тем более, что побережье было занято дикарями, у которых не имелось даже городов. А за первым набегом последовали новые, пока все, что было лучшего на острове Кафтор, знать, купцы, моряки, все, кроме мужичья, - не переселилось в новую отчизну. Род его, однако, шел не из Кафтора. Кафтор - маленький островок, в неделе пути на севере от Египта; но к западу от Кафтора лежит другой остров, очень большой остров, называющийся Керэт; там и было когда-то главное царство его народа, и там предки его долго служили начальниками и советниками при могучих и мудрых царях. Они жили в мраморных дворцах, обедали на золотой посуде. В столице было громадное здание для зрелищ: там ежегодно устраивался великий бой быков, и на праздник собирались толпы со всех островов. Под царским дворцом выкопан был целый подземный город, где были тюрьмы, склады царских припасов, оружейная палата и казначейство. В те времена все народы, жившие по берегам Великого моря, платили дань царям Керэта - золотом, скотом, юношами и девушками. Столица была полна воинов и мастеров; воины учились боевому делу, мастера ткали парчу, ковали оружие и золотую утварь и волосяными кисточками писали картины по обожженной глине. Корабли Керэта доходили до конца Великого моря на севере, где по берегу волки ходят стадами и люди живут с волками вместе; один за другим завоеваны были все острова и даже на твердой земле основаны были могучие города, которые потом стали самостоятельными царствами; и предки его, Бергама, часто были капитанами на тех кораблях и наместниками тех городов. Но во дни прадедов его прадеда положение изменилось: боги рассердились на керэтинский народ. На твердой земле, что с запада, появилось новое племя, по имени Ион, племя хитрое и жестокое. Они понастроили тысячи лодок и стали промышлять морским разбоем. Они вырезали население самых цветущих колоний и основали на их месте свои варварские княжества. Наконец, в ряде набегов, которые повторялись почти ежегодно в течение жизни двух поколений, ионийцы разгромили сердце державы, остров Керэт. Никогда бы им это не удалось, если бы сытая жизнь и богатство не расшатали еще задолго до того былую доблесть островитян. Нет ничего хуже для простонародья, как сытость и достаток. Так погибло царство Керэта; и только далеко на севере лидийской области, где каждую зиму снег покрывает землю настилом выше человеческого роста, сохранился последний из великих оплотов морского народа - княжество Бергамское и столица его Троя. Там, среди бедной природы и сурового климата, племя еще не успело изнежиться. Суда троян топили ионийские лодки десятками; сколько угодно могли ионийцы торговать вином и елеем, но к хлебородным равнинам севера не было им доступа - ключ от житницы был в руках у князей Бергама, и барыши от ячменя и пшеницы накоплялись в подвалах Трои. Однако и этому пришел конец. Ионийские князья составили общий союз и объявили войну Трое; целое поколение родилось и возмужало за время этой войны; только хитростью прорвался неприятель в бергамскую столицу, сжег ее дотла, разбросал обгорелые развалины, выгладил почву города настолько, что соха могла пройти по ней от края до края крестнакрест, не наткнувшись на камень. Это было последним ударом, и народ никогда его не забудет; до сих пор у них поются былины о той войне, и до сих пор филистимская знать дает своим детям имена троянских царей, принцесс и героев. После того разгрома остатками морского народа овладело уныние; они покинули последние свои островки, еще не завоеванные разбойниками, и разбрелись по всем берегам Великого моря. С тех пор ушло много лет, связи оборвались; повсюду, верно, осколки этого племени давно уже говорят на языках туземного населения; где они, что они, владыками ли сделались или рабами, неведомо. Но выходцам из Кафтора судьба еще раз улыбнулась: они правят равниной, где растет виноград, маслина и пшеница; они опять выстроили большие города, и лодкам их иногда удается проскользнуть мимо ионийских пиратов даже до устья реки египетской; и, наряду с богами Ханаана, в Газе они чтут еще старое божество островной своей родины: это Дагон, сын бога земли, которому поклонялись цари Керэта, и морской богини; у него голова быка и туловище, покрытое чешуей. Это была основная ткань рассказа, но в нее Бергам подробно вплел имена своих предков; точно обозначил, как назывались виночерпии и шталмейстеры керэтинских царей, кто был первый праотец его, переселившийся на Кафтор, и последний, уплывший оттуда навсегда с десятью кораблями. Почти так же обстоятельно изложил он историю дома Амтармагаи: род ее шел из Трои, и старшие дочери в этом роде всегда носили имена троянских княжен. - О твоих предках, высокородный Маной, - прибавил Бергам, отирая лицо полотняным рушником, - мне подробно рассказал уже твой мудрый домоправитель; он предупредил меня, что, в отличие от филистимлян, вы, знать Дана, избегаете говорить о своей родословной, так как гордость неугодна в глазах вашего бога; но если ты желаешь дополнить сведения, им сообщенные, я выслушаю их со всем вниманием, на какое имеешь право и ты, будущий свояк мой, и твои благородные предки. Маной подергал свою бородку; хотел почесать свой шрам, но сообразил вовремя, что это вряд ли принято в хорошем обществе, и ответил: - У нашего народа есть поговорка: кто был твой дед, неважно, гораздо важнее, что за человек его внук. Глава X. МЕДЬ Перед рассветом Самсон тихонько вышел из Ахтурова дома. Его родителей и свиту устроил у себя отец невесты; но жених, по обычаю, должен был до свадьбы ночевать под другою кровлей. Самсон взял с собою на ночлег только Нехуштана - того мальчика, что был ему проводником в набеге на село вениаминян; выбрал его к большому огорчению Ягира, который до тех пор во время походов всегда был личным его оруженосцем. Нехуштан выскользнул неизвестно откуда, как только Самсон показался на крыльце. - Тонкий слух у тебя, - сказал ему назорей. - Я пастух, - отозвался мальчик, - даже сквозь сон слышу змею в траве на другом конце поля; и слышу шорох зари, когда она карабкается на небо. Самсон рылся у себя в кошельке: вынул кремень и железный осколок, кивнул головой, опустил их обратно и снова завязал ремни мешочка. - Ты умеешь выкуривать пчел? - спросил он вдруг. - Умею, - ответил Нехуштан, - но мне это не нужно. Меня не трогают ни комары, ни пчелы, ни змея. Самсон не удивился. В Экроне, в капище тамошнего идола, все жрецы и вся прислуга набирались из таких людей с горькою кровью, которой боится и гад, и насекомое. - Идем, - сказал он, и они пошли полями к той дороге, что вела мимо дома Семадар в горы. Спиною к ним, на берегу уже просохшего пруда, стояла девушка; на голове ее была накидка, но изпод кисеи выбивались пушистые волосы, и молодая заря золотила их. По этому золотому отливу и по фигуре Самсон узнал ее. Хотя ему не полагалось говорить с нею в самый день венчания перед обрядом, он тихо окликнул: - Семадар! Девушка быстро обернулась, но это была Элиноар. Самсон опять заметил, как она выросла за последние недели, стала похожа на сестру и фигурой, и лицом, и даже черные волосы ее приобрели на краях медный оттенок. - Это только я, - сказала она грустно и коротко, - Семадар еще спит. В ее голосе и выражении лица было сегодня чтото милое, покорное; на душе у Самсона было легко и весело, и ему стало жалко, что он ее тогда в масличной роще так ударил. - Куда так рано? - спросила Элиноар, подходя ближе. Походка у нее была, как у Нехуштана, плавная и пружинная. - За подарком для невесты. - Что за подарки в горах? - Увидишь. И тебе достанется. - Таиш, - попросила она по-детски, - можно мне пойти с вами? Мне с полночи не спится; скучно. Я не помешаю. Можно? Все ее лицо засветилось ребяческим любопытством; она стряхнула накидку на плечи и вдруг стала похожа на мальчика. Самсон засмеялся, потрепал ее по плечу и сказал: "Можно". Первое время они шли молча, только Нехуштан насвистывал, передразнивая жаворонков. От времени до времени он отставал или сворачивал с дороги, роясь в каких-то норах или заглядывая под мокрые камни. - Твой шакал Ягир долго не мог заснуть от ревности, - сказала Элиноар в одну из этих отлучек. - Ты откуда знаешь? - Я с ним говорила вчера. Я им всем подавала ужин и узнала его - это он позвал тебя ко мне на дороге, когда ты... когда ты так рассердился. Она говорила об этом просто, без обиды; как ребенок с отцом, который вчера надрал ему уши, и по заслугам, а сегодня все это уже забыто. - Я его утешила; дала ему больше сладких лепешек, чем остальным, и он весь вечер мне рассказывал о том, какой ты смелый и могучий. Она едва не прибавила: "и как ты отказался от его сестры для Семадар", но воздержалась. Оба они, однако, думали об одном и том же; и Самсону не показалось неожиданным, когда она вдруг сказала, упрямо качая головой: - Я бы хотела быть цоранкой. Я не люблю филистимлян. - Это твой народ. - Нет. Моя мать аввейка; она чужая в доме. Она всех боится; никто с нею не говорит; с тех пор, как меня стали учить игре и танцам, она даже передо мной робеет. Но когда я была маленькая, она мне часто рассказывала про старые годы. Аввеи были когда-то самым свободным племенем во всем Ханаане; даже своих князей и старост у них не было; каждая семья жила по своему закону. Филистимляне легко покорили всех остальных туземцев; но аввеи долго не хотели служить им рабами, бунтовали, убегали. В Аскалоне и Газе их держали на цепи, как собак. Еще дед моей матери носил в ухе железное кольцо, за которое его приковывали к столбу каждую ночь; и на лбу у него было выжжено тавро. Она перевела дыхание - подъем в этом месте был крутой - и прибавила с глубокой ненавистью: - Филистимляне самый свирепый народ на свете. - Это все было когда-то, - сказал Самсон. - Я-то слышал эти рассказы от наших моряков. Но теперь войны давно кончились, теперь у них колесницы только для гонок, мечи для состязаний - вся жизнь их игра; поют песни, пьют вино и объедаются сладкими лепешками. - Иногда из сладкого выходит горькое, отозвалась Элиноар. Самсон внимательно посмотрел на нее: ему вспомнилось, что те же слова сказала ему недавно другая. Но потом он тряхнул косицами и беззаботно воскликнул: - У филистимлян не так: из свирепого вышло сладкое! Девушка вдруг подняла к Самсону голову, встретилась взором и сейчас же опустила глаза. Потом она сказала раздумчиво: - Вот ты как о них думаешь... Кто знает? Так они дошли до ложбины, где Самсон задушил пантеру. Скелет ее, дочиста обглоданный, лежал на том же месте, частью прикрытый клочьями шкуры, которая скорчилась, одеревенела, почернела, стала похожей на кору. Над скелетом мирно жужжали мелкие дикие пчелы. - Это и есть мой подарок, - объяснил Самсон, - мед, можно сказать, из собственного улья. Она поняла. - Это ты убил пантеру? Давно? Он лукаво, беззлобно покосился на нее. - Помнишь утро - когда в пруду у вас еще была вода? Она вся покраснела, потупилась, тихо проговорила: - Я тогда была безумная. И недавно в роще тоже. Я больше не буду такою, Таиш. Теперь она окончательно вкралась в его сердце; он весело засмеялся, сверкая ровными зубами, и опять потрепал ее плечо; все ее прошлые выходки были, очевидно, проказами подростка, а теперь она вдруг сразу выросла и поумнела. Нехуштан спросил: - Давно ли тут поселился рой? - Я нашел его здесь пол-луны назад, - ответил Самсон. Мальчик кивнул головою: - Хорошо, мед уже созрел. Достать? - Берегись, - сказал назорей, - лучше выкурим их. - Слишком долго; и мед будет пахнуть дымом. А вот что: я разложу костер под этим спуском. - Зачем костер так далеко от роя? - Чтобы пчелы не гнались за мною до самой Тимнаты. Увидишь. Они стояли над обрывом; Нехуштан соскользнул в ложбину и стал собирать сухие прутья. Элиноар спустилась за ним помогать. Он сказал ей: - Ты нарви свежих веток, госпожа: тогда будет больше дыму. Самсон уселся над обрывом, смотрел и не вмешивался. Мальчик разложил хворост грядкой, шагов в десять длиною; сверху насыпал тонкий слой зеленых веток и велел девушке: - Теперь пойди, сядь рядом с Самсоном только сбрось мне раньше его огниво и кремень. Он поджег костер с обоих концов, убедился, что хворост будет гореть, и пошел к скелету. Сначала шел быстро; но в нескольких шагах от пчелиного жилья остановился и замер. К нему подлетел небольшой отряд пчел на разведку; он стоял, не шевелясь. Они вились вокруг его головы. Вдруг он сделал шаг вперед, и опять застыл. Пчелы метнулись прочь, но сейчас же опять вернулись, и их уже было много больше. Через минуту Нехуштан опять шагнул, и опять замер; потом опять и опять. Теперь он был уже в густой туче темно-золотистых точек; со всех сторон ложбины слетались на тревогу новые пчелы; раздраженное жужжание внятно доносилось до Самсона и Элиноар. - Они его заедят, - тревожно шепнула девушка, прижимаясь к руке Самсона. Он не ответил, но видно было, что и он неспокоен. Нехуштан уже стоял у самой падали. Сквозь пчелиную завесу видно было, как он сразу нагнулся, резким движением, точно переломился пополам. Вдруг жужжание стало еще громче, как шум речки; рой сгустился в одну массу, потом подался и разделился. Они опять увидели мальчика: он уже стоял лицом к обрыву, бледный, с закушенной губою; руки его с ношей были высоко подняты над головою; пчелы вились теперь над этой ношей, облепив ее со всех сторон, но видно было, что ни одна из них не касалась его пальцев, рук, лица. Тем же порядком, по шагу в минуту, он подвигался обратно. Часть пчел ринулась назад, к улью, считать убытки, но остальные провожали грабителя. Он уже был в десяти шагах от костра; сухие прутья трещали в ярком огне, а от влажных веток высоко подымался дым. Вдруг он нагнулся к земле, разбежался и перескочил через огонь; как за падучей звездою, растянулся за ним хвост отпадающих пчел. По ту сторону костра он спокойно осмотрел свою добычу и вскарабкался на обрыв. Пчелы, растерянные, в беспорядке возвращались к ограбленному своему дому. Элиноар захлопала в ладоши: - Кто ты - сам Вельзевул или сын его? спросила она, обирая пахучие соты; почистив, она их завернула в свою белую накидку. Нехуштан, все еще бледный, неловко вертел шеей и потирал затылок. - Укусила одна, - сказал он плаксиво, - в самое последнее мгновение, когда я побежал к огню. На обратном пути Элиноар была страшно возбуждена; все время разговаривала с Нехуштаном, расхваливая каждую подробность его подвига, но он только робел и отмалчивался. Она оставила его, наконец, в покое; несколько минут молчала, спускаясь вприпрыжку; потом вдруг обратилась к Самсону: - Таиш... ты не сердишься, что я тебя так называю? Я привыкла. Он кивнул головою. - Таиш, сегодня на пиру задай нашим юношам загадку. Знаешь какую? Ты сам это раньше сказал: "Из свирепого вышло сладкое". - Про филистимлян? - О, нет! Про пантеру и этот мед. Ни за что не разгадают! Самсон развел руками в некотором смущении. - Пока тут мои родители, - сказал он, непристойно мне задавать загадки. - Он хотел было объяснить ей настоящую причину, рассказать о назорействе, но передумал и нашел другое толкование: - У Дана не принято сыну шутить перед отцом и матерью. Она помолчала. - Жаль, - заговорила она опять. - Я столько слышала о том, какой ты забавник на пиру. Думала эти семь дней тоже повеселиться. У нас так скучно... А твои родители останутся в Тимнате до самого конца свадебных праздников? - Останутся сколько захотят, - сказал он коротко. Она опять помолчала; потом спросила о другом: - Кто такой этот торговец, бен-Шуни, который пришел с вами из Цоры? Я его знаю - мы с Семадар его встретили когда-то на этой самой дороге. Я раньше думала, что он старший слуга; но он у твоих родителей, видно, в большом почете - особенно у твоей матери. Самсон проворчал: - Не у меня. Элиноар ничего не ответила; и они уже были в виду первых домов Тимнаты. - Прощай, - сказала она, останавливаясь, - я проберусь домой среди виноградников, а то конца не будет расспросам, куда ходила. - И, краснея, она спросила шопотом: - Ты больше не сердишься, Таиш? Самсон сердечно рассмеялся: - Мы еще будем большими друзьями, Элиноар, - сказал он, гладя ее по головке. - Будем! - ответила она особенным низким голосом, которого он не заметил, потому что, в конце концов, ему было не до нее. Когда она скрылась в пыльной зелени, Нехуштан пошел с ним рядом; его затылок сильно распух, и вообще он казался не в духе. - Вырастет хорошей девушкой, - сказал Самсон, говоря сам с собою. Мальчик пробормотал: "Вырастет ехидна", но Самсон не расслышал. Уйдя далеко за виноградники, Элиноар вдруг бросилась лицом на тропинку и горько заплакала, царапая руками пыльную жесткую глину. Глава XI. ЭЛИНОАР ЗА РАБОТОЙ Так случилось, что Самсон в тот вечер задал филистимским юношам знаменитую загадку, с которой начался новый и кровавый поворот в отношениях между двумя народами покорителями Ханаана. Обряд венчания кончился. Самсон сидел на пиру чинно, мало ел и ничего не пил; Семадар, разносившая вино, ни разу не подала ему кубка предусмотрительный Махбонай бен-Шуни, как-то незаметно взявший на себя должность главного распорядителя, предупредил и ее, и Бергама, и важнейших из гостей, что таков, будто бы, обычай Цоры - сыну не полагается бражничать в присутствии родителей. Но к концу обеда его приятели, охмелев, стали вызывать жениха. - Мало ли какие в Цоре обычаи! - крикнул один. - В Цоре, видно, есть и такой обычай капать похлебкой на платье! - закричал сквозь икоту другой, совсем пьяный, указывая пальцем на забрызганную рубашку одного из шакалов; но Ахтур, сидевший рядом, стиснул его локоть и сказал: "Молчи". - А у нас свой обычай, - заявил третий, жених должен знать, что это его праздник, а не наш. Песню, Та... виноват: песню, Самсон! - Иначе не выпустим тебя из-за стола! - Смотри: уже темнеет - а мы тебя не отпустим к невесте! И с хохотом они его окружили, требуя хором: - Спой песню! Ахтур, перегнувшись через стол, шепнул Самсону: - Скажи им что-нибудь, а то не отвяжешься. В это время Самсон почувствовал, что на него смотрят. Он поднял глаза и встретился взглядом с Элиноар, и она незаметно кивнула, указывая на плошку с остатками меда перед его местом. Самсон пожал плечами, засмеялся и загремел, покрывая пьяную разноголосицу: - Петь не буду; но если хотите биться об заклад, то это можно. Они захлопали в ладоши, замахали руками и шапками. - Я вам задам загадку, - провозгласил Самсон, - и даю вам семь дней пира, чтобы ее отгадать. - А зак... заклад? - спросил кто-то икающий. Самсон посмотрел на него: это был тот самый гость, которому не понравилось, как цоране едят похлебку. Он расхохотался и крикнул: - Тридцать плащей из лучшего расшитого шелку: будет мне во что переодеть моих неряхшакалов после этого праздника! И среди полустихшего гама он задал им свою загадку: - От могучего осталось сладкое; от пожирателя - лакомство. Потом он шутя растолкал пьяную, восторженно оравшую толпу, подхватил на руки Семадар и унес ее в быстро темневшие сумерки. * * * Всю ночь напролет бушевало в Тимнате веселье; и пьяные, и трезвые наперебой кричали, пели, бранились, мирились и плясали; даже Ацлельпони, даже Маной, хотя упираясь, приняли участие в большом хороводе, не вполне уже сознавая, что с ними делают - потому что их тоже заставили выпить немало. Вообще никто - ни пьяный, ни трезвый не знали точно, что с ним происходит. Одна только Элиноар знала ясно, что делает. Она подошла к левиту Махбонаю, когда, после пира, он сидел один за опустевшим столом и машинально взвешивал на ладони тяжелое серебро бергамовых чаш. - Домоправитель, - шепнула ему Элиноар, у меня к тебе дело. Он встрепенулся, отодвинул кубок как можно дальше от себя, точно устраняя возможное подозрение, и хотя нетвердым языком, но с обычным своим красноречием выразил готовность посвятить свои лучшие силы исполнению желаний высокородной девицы. - Это не от меня, - сказала она, - это от Самсона. Он стесняется, и просил меня намекнуть тебе осторожно: нельзя ли ускорить отъезд его родителей? Ты видишь: он при них как связанный, и в конце концов это приведет к неприятностям. Наша молодежь его знает не со вчерашнего дня, и долго разыгрывать смиренника ему не дадут. - Понимаю, - сосредоточенно сказал Махбонай, поглаживая бороду, - но - как я могу? -Ты можешь. Самсон говорит: бен-Шуни мудрейший из людей; мать моя слушается его, как овечка пастуха, а отец мой идет за матерью. - Гм... - сказал Махбонай. - Пожалуй, так было бы лучше... Позже, в темном углу сада, Элиноар увидела под деревом силуэт юноши, сидевшего с опущенной головой. Она присела рядом и положила ему руку на руку. - О чем ты грустишь, Ягир? Он не ответил; но она уже знала, о чем он молчит. Карни, сестра его, плачет в эту ночь, душа свои рыдания в покрывалах; Самсон, в котором был для него весь смысл и вкус жизни, оттолкнул его и нашел другого любимца: Ягир никому не нужен, Ягир отверженец, как его бедная сестра, - одинодинешенек среди толпы; всем чужой на свете... - И я чужая, - шепнула ему девушка, почти щекоча его ухо горячими губами, - я ненавижу филистимлян; моя мать туземка. Зачем он пришел к этому чванному племени? Они смеются над ним про себя, а над его товарищами вслух... - Не посмеют, - сказал он запальчиво. - Разве ты не слышал? Вы не так едите, не так сидите, не так говорите... О, я разносила блюда, я все слышала. Один сказал: "Это его воины? Похожи на наших водовозов". Другой сказал: "У меня развязался шнурок на ноге - не позвать ли кого-нибудь из воевод могучего Дана, чтобы он мне стянул ремешки сапога?" Третий... О, я их знаю! Так они всю жизнь издевались над моей матерью, так будут издеваться всю жизнь надо мною - а теперь и Самсон у них в клетке, и скоро они начнут дразнить и его - через решетку. - Я скажу это завтра Самсону, - ответил Ягир, дрожа всем телом. - Ему не до тебя... Как ты дрожишь! - и она обвила его руками; он повернулся к ней, встретился с нею губами - но в это мгновение Элиноар вскочила и убежала, шепнув: - Нас увидят... По лужайке, притоптывая, несся, выкрикивая дерзкую свадебную песню, пьяный хоровод. В хороводе был Ахтур: Элиноар отделила его от соседа сзади, крепко уцепилась за его руку и пошла, танцуя, за ним. Когда песня докатилась до припева, хоровод распался: попарно, все повернулись лицом друг к другу, сцепились в четыре руки пальцами за пальцы, откинулись назад во всю длину рук и вихрем закружились на месте. Элиноар, кружась, неприметно увлекла Ахтура в тень под деревьями. Он звонко выкрикивал непристойные слова припева - вдруг она расхохоталась так резко, что он осекся. - Как тебе весело на свадьбе - твоей возлюбленной, Ахтур! - сказала она сквозь смех. Он был не настолько пьян, чтобы путать слова, - но все-таки пьян. Он ухмыльнулся и ответил: - Во-первых, Таиш мой друг. - А во-вторых? - Свадьба не похороны; Семадар еще жива и я еще не умер. - Если бы Таиш тебя слышал, он бы раздавил тебе голову между двумя пальцами, как пустой орех. - Красавица! ты преувеличиваешь и силу его пальцев, и пустоту этой скорлупы... - Отчего же вы все его боитесь? - Боимся? Где ты это заметила? - Сегодня вечером. Он всем вам плюнул в глаза, а вы захлопали в ладоши. - Как? когда? - Его загадка! - Загадка? Что в этой загадке? Элиноар повернулась, как будто уходя, и крикнула ему презрительно: - Если ты не трус, Ахтур, то ты глуп. Со дня, когда прибыли сюда первые наши деды, еще никто не бросал в лицо филистимской молодежи таких насмешек. - Стой, - сказал он повелительно. - Я должен знать, в чем дело. - Спроси Семадар - если он тебе еще не запретил говорить с нею: спроси ее - она тебе объяснит. Ахтур хотел удержать ее, но она уже исчезла в дверях бергамова дома. Ее ночная работа была кончена; оставалось утро. Утром рано, по обычаю, новобрачная одна проскользнула в домашнюю божницу. Там на. маленьком алтаре уже стояли наготове три чаши: с вином, елеем и козьим молоком. Перед алтарем, среди пенатов, искусно выточенных из слоновой кости, возвышался белый мраморный эфод, той же формы, что в молельне у жены Маноя, только голый, без украшений. Семадар поставила перед ним три чаши, омочила в них пальцы, окропила темя символа; стала на колени, закрыла склоненное лицо покрывалом и зашептала молитву, которой, целую неделю до свадьбы, обучала ее наедине повивальная бабка. Молитва была на непонятном ей наречии островных ее дедов; но она знала содержание, и ей было неловко, жутко - и немного смешно. Кончив, она вскочила, отряхнулась - и увидела на пороге Элиноар. Сестры никогда не были дружны, особенно в последнее время; но сегодня Семадар была очень счастлива. Она протянула к девушке руки, привлекла ее к себе и поцеловала. Элиноар шепнула: - Знаешь, мы с Самсоном помирились, и теперь будем друзьями. - О! - ответила Семадар, - я рада. И тут же на пороге божницы, они сели рядом на ступеньке и зашептали; Элиноар иногда тихонько взвизгивала и отворачивалась, - и когда отворачивалась, больно закусывала губу, - а новобрачная краснела и закрывалась рукою - но обе все время хохотали. - Только зачем они так шумели в саду? спросила Семадар. - Я все время слышала голос Ахтура: как нарочно, он пел такие ужасные вещи под самым окном... Элиноар вдруг стала серьезна. - Бедный Ахтур, - сказала она. - Это он старался перекричать свое горе. На него больно было смотреть. Семадар, однако, была слишком полна своим счастьем для жалости. Она оттопырила губки: - Пусть потоскует. Ему полезно, а то он чересчур гордится своей красотою. Самсон лучше его. Элиноар покачала головою. - Будь с ним ласкова, сестра, - сказала она настойчиво. - Он друг Самсону - единственный во всей Тимнате, кто ему действительно друг. Не надо их ссорить. Если ты резко переменишься к Ахтуру, он подумает, что тебе так велено, и обидится на Самсона. - Самсон не боится соперников, - беззаботно ответила Семадар, - Ахтур это знает. Хорошо: нарочно, чтобы он не вообразил себя опасным, я буду с ним танцевать и говорить по-прежнему хоть наедине, мне все равно. Сестра погрозила ей пальцем: - Только не разболтай ему загадку. - Какую загадку? - Разве ты не слышала, как они в конце обеда бились об заклад? - Я не обратила внимания. Какой заклад? - О, пустяки - не то плащ, не то шапка. Неужели Самсон потом тебе не рассказал? - Мы почти не говорили, - ответила Семадар простодушно. Элиноар отвернулась, закусив губу; но сейчас же взяла себя в руки. - А загадка - о тебе, - продолжала она. Только не говори Самсону, что я тебе рассказала, - иначе конец нашему примирению. В ее передаче, дело было так. Прошлую ночь ей не спалось: на заре она вышла из дому, встретила Таиша - он был с Нехуштаном - и пошла с ним. Тут они и помирились, по дороге. И он ей сказал, что свадьба эта - символ мира навеки между филистимлянами и Даном; что Семадар - самый сладкий изо всех плодов Ханаана; что доныне его племя, и все родные ему колена, считали филистимлян жестокими врагами, "пожирателями", но теперь это прошло навсегда: вражда забыта, осталась только сладость. Семадар была очень польщена; ей никогда не приходило в голову, что Самсон умеет говорить такие милые вещи. Она опять поцеловала сестру, и обе ушли спать - обе довольные. Глава XII. В ЧУЖОМ РАЮ Первые дни Самсон жил в тумане счастья. В конце концов, несмотря на дружбу с Ахтуром и приятелями Ахтура, до сих пор его жизнь протекала в первобытной, грубоватой обстановке охоты, набегов, иногда полевой возни в Цоре, попоек и похождений с рабынями блудницы Дергето в Тимнате. От той утонченности, от изящества, которые смутно влекли его к филистимской среде, он до сих пор по-настоящему знал только внешнюю, нижнюю сторону; да еще знал и любил их беззаботность, легкость их быта и взгляда на жизнь, по сравнению с которыми все обычаи Дана казались законами темницы. Но теперь он проводил почти все время наедине с правнучкой длинного ряда князей и сановников, и через нее дышал истинным воздухом дворцов, морских просторов, тысячелетних преданий. Он держал ее в руках осторожно, с трепетом, как простолюдин тонкую хрупкую вазу; слушал ее, как слушают соловья, и боялся спугнуть ее резким жестом или словом. Он почти всегда молчал; сидел у ее ног на полу или, во время прогулок, на земле, бережно проводил пальцами по ее маленьким ногам и вставлял только те замечания, какие нужны были, чтобы еще подстрекнуть ее сверкающую разговорчивость. Она знала Газу и Аскалон, куда возил ее отец на большие праздники. Она рассказывала Самсону о тамошней роскоши, о мраморных залах, о золоченых престолах саранов, о блестящих панцырях и звонком вооружении их гвардии, о ристалищах, где молодые красавцы на колесницах гнали перед собою по два и по четыре одноцветных коня; о пирах, где мужчины и женщины ели и пили рядом, целая сотня гостей и больше, а двенадцать рабов сразу, в один лад, играли на флейтах и лютнях, и филистимские и заморские девушки танцевали почти без покрывал. Она умела передавать это все ярко и живо - или, может быть, голодное воображение дикаря дорисовывало. Самое сильное впечатление произвел на Самсона рассказ о храмовом празднике в Газе: как на площади перед храмом стояли тысячи юношей и тысячи девушек, все в одинаковой белой одежде, все на одном расстоянии друг от друга; застыли как каменные, среди молчания несметной толпы, и вонзили глаза в начальника пляски, стоявшего на ступени храма; и вдруг он поднял руку и тысячи юношей и тысячи девушек, как один человек, в одно и то же мгновение подняли руки, изогнулись, ступили вправо, ступили влево, обернувшись вокруг самих себя - как один человек! Ничто в ее рассказах не потрясло Самсона, как эта картина, не дало ему такого ощущения могущества и накопленной соборн