торых освежает и украшает себя человек, сами по себе обидны для глаза и совершать их надо украдкой. Теперь он увидел, что есть и такая высота утонченности, где каждая ступень к красоте посвоему красива. Масти для своего туалета Далила готовила сама. У нее были разноцветные дорогие баночки с пахучими порошками, маслами, каплями; она их замысловато смешивала, терла, встряхивала, процеживала, а Самсон глядел. - Это яд, и это, - говорила она, указывая на разные крошечные сосуды. - Я ученая: умею сделать отраву, и сонное зелье, и любовный напиток. Берегись, не трогай! Самсон покачал головою: - Меня зелья не берут, - ответил он просто; и это была правда. В жилах его бежала кровь небывалой чистоты и крепости. Никогда не удалось никому напоить его допьяна. Если бы не лень говорить о себе, он мог бы рассказать ей, как дважды его ужалила змея-медянка, но от укуса не осталось даже опухоли. В Асдоте скупая хозяйка харчевни однажды накормила гостей тухлою рыбой, приправленной так вкусно, что никто не заметил: шестеро умерли после этого пира, но Таиш, хотя съел больше всех, даже на час не занемог. - А царя их ты видела? - спросил он однажды. Она царя не видала. Во время шествий фараона возили по улицам в занавешенных носилках, а во дворец имели доступ только знатные люди. Во всем Мемфисе было, верно, не больше ста человек, которые видели фараона лицом к лицу. Но из этих ста вельмож многих она знала. - Когда подвыпьют, - сказала она, смеясь, они любят шепотом издеваться над фараоном и говорят, что он - самый глупый мальчишка во всей долине Иора. - Кто же правит страною? - допытывался назорей. Далила задумалась. Она точно не знала, кто правит. Однажды видела там она войско; полдня просидела у окна, глядя, как проходит по улице полк за полком - пешие, всадники на конях и на мулах, всадники на верблюдах, колесницы и снова пешие; полдня просидела, но конца полкам не дождалась. Впереди, однако, ехали в золоченой броне полководцы - они, должно быть, и правят страною? Самсон покачал головою: нет, не полководцы. Они уходят на войну: не могут они управлять. Далила также видела жрецов. Они живут монастырями; в монастырях много великолепия, но у каждого священника бедная голая келья и жесткая постель, и едят они мало. Самые мудрые из них часто ездят во дворец на совет; те, что еще мудрее, даже во дворец не ходят - днем они спят, а ночью смотрят на звезды и записывают по ним судьбу Египта. Может быть, они-то и правят? Старшие жрецы, и воеводы, и начальники городов - словом все, кто собирается на совет во дворце? Ибо все это - люди важные и могучие: когда они проезжают по улицам, вокруг стоят толпы народа; а когда ведут из них очередного кого-нибудь казнить, то на площади и с бичом в руке протолкаться нельзя. Самсон покачал головою: - Кого можно казнить, тот не правит. И еще видела Далила, как они в Египте строят дворцы и царские могилы. Об этом Самсон охотнее всего слушал - это, верно, было еще лучше той пляски на храмовой площади Газы: как тысячи рабов волочат огромные скалы из глубины пустыни, по нескольку шагов в день и так каждый день, и много лет подряд; как привозят на судах железные цепи с запада, канаты с севера, балки с Ливана, и в Мемфисе мастера скрепляют это все в подъемные машины; а в это время другие тысячи рабов делают сотни других работ, десятники хлещут их плетью, верховые надсмотрщики скачут от одной работы к другой - иногда час пути и больше - и потом, через много месяцев и лет, вырастает громадное здание, где каждый столб и каждая ступень знает свое место - как будто выстроил один человек... - Один человек и выстроил, - сказал Самсон с глубоким убеждением. - Один человек правит. - Какой человек? - Фараон, царь Египта. - Да ведь он дитя, и к тому же глупое? - Фараон правит, - повторил Самсон упорно, и при этой вере остался. Самсон говорил редко, больше слушал ее или просто сидел у ее ног и думал. Несколько раз, в первые дни, она его спрашивала, то смеясь, то даже с тревогою: - О чем замечтался? Он отвечал не сразу, и видно было, что ему трудно вспомнить, о чем он только что думал. Раз он даже спросил, простодушно глядя ей в лицо: - Разве знает человек, что в нем за мысли? Она была очень умна: больше не спрашивала. Только в ночь после той беседы она шепнула ему на ухо упрек: - Ты назорей - даже у меня на груди тебе нужно твое одиночество... Вслух она перестала выспрашивать, но Самсон знал, что она допытывается молча, и не любил этого - когда замечал. У него - наряду с умением читать, когда надо, невысказанное была и обратная, счастливая способность человека, привыкшего к успеху и власти: не замечать. Далила была очень умна, тонкого ума и чутья. Она ни разу не спросила его, как спрашивают женщины обычно: любишь? Но зато она призналась ему однажды: - Я тебя ревную. Это было в день, когда пришел к нему Нехуштан, проведать и рассказать о том, что нет новостей. Далила смотрела на юношу исподлобья, словно маленькая девочка, когда она дуется. После его ухода она сказала: - Ненавижу его... - За что? - Он говорит с тобой о делах, которых я не знаю. Тогда она и созналась, что ревнует его: - Так ревную, что спать иногда не могу. Самсон удивился: - К кому? к туземным девушкам? - Что мне за дело до них? - ответила она презрительно. - Ты ведь и имен их не помнишь. Это все равно, что моя негритянка: забавляйся, если хочешь. - А тогда к кому же ревнуешь? Она стала шептать ему на ухо: к отцу твоему - ты его любишь. И к матери - она тебе чужая, но она когда-то носила тебя на руках и видела, как из ребенка вырастал богатырь. И ко всему Дану... Тут она остановилась, стараясь найти слова, и прибавила еще тише: - Они тоже тебе чужие - но зато на них ты сердишься, а на меня никогда... Сладок твой гнев и удар, Самсон! - Ты откуда знаешь? Она засмеялась и обвилась вокруг него крепче: - Догадываюсь... - И еще, - шептала она после, - я тебя ревную к нашим филистимлянам: ты жить без них не можешь. И вообще к обеим твоим жизням, судьи и разбойника. А горше всего... Она сама себя прервала, и долго пришлось Самсону допрашивать, пока она сказала, запинаясь: - ...горше всего к тому - к чему-то - чего я не знаю - о чем ты не говоришь - с чего началась твоя двойная жизнь - десять лет тому назад - Он покачал головою и тихо отстранил ее. Она смутилась и оробела; взяла лютню и стала играть, напевая без слов, с закрытыми губами. Самсон молчал и смотрел перед собою на короткий закат, а потом оглянулся на нее и залюбовался. Ничего на ней не было, даже колец и запястьев - все ей мешало, когда она любила его; даже волосы она взбивала тогда высоко над головою, чтобы отдать ему шею, лоб, уши, - но теперь, когда она склонилась над лютней, красновато-золотой ворох шелковой пыли, окровавленный заходящим солцем, заслонял ее поникшее лицо. Долго смотрел на нее Самсон, не мигая; вдруг она бросила лютню на ковер и сказала досадливо: - Ты так на меня глядишь, будто я тебе кого-то напоминаю... Самсон встрепенулся и ответил: - Соловья. Недаром он жил с филистимлянами, которые умели говорить любезно. Но она передернула плечами и отвернулась. Так прошло время, сумерки совсем посинели, и опять она пришла к нему и спряталась на косматой груди его. - Расскажи мне, - попросила она, дрожа и так тихо, что он едва разобрал, - расскажи мне о твоей жене из Тимнаты... какая она была? Не шевельнувшись, одним напряжением мускулов, вдруг окаменевших, он столкнул ее со своих колен и сказал чужим голосом, коротко и грубо: - Обгорелая, с перерезанным горлом. Больше она этого не делала, и других размолвок у них не было, и третью неделю счастья в жизни Самсона ничто не омрачало. Глава XXV. О НУЖНОМ И НЕНУЖНОМ На восьмое утро опять пришел Нехуштан. Было это на заре; Самсон еще спал, но Далила встала рано и вышла поглядеть на облака. Еще далеко было до начала дождей, но по утрам бывало прохладно; Далила сидела на крутом берегу сухого русла, кутаясь в широкий мягкий плащ из верблюжьей шерсти. Она увидела Нехуштана издали, сделала гримасу, но решила ради Самсона принять его приветливо. - Спит, - шепнула она, - посиди со мною; негритянка принесет тебе козьего молока. Ей хотелось спросить его о новостях - лицо у него было озабоченное, - но она чутьем поняла, что ей он ничего не скажет. Пока он пил, макая сухари в чашку, она его разглядывала. Он был ее лет или немногим старше, не очень высок ростом, но тонкий и упругий; хорошее открытое лицо, с глазами непривычного серого цвета, с редкой темно-русой бородою; даже несмотря на встревоженную морщину поперек его лба, видно было, что он охотно улыбается. - Есть у тебя жена или невеста? - спросила она. - Нет, - сказал он, засмеявшись, - я ведь юнак у Самсона; разве можно творить его приказы с поклажей на спине? Она проговорила, пожимая плечами: - Но ведь и сам ты живой. В чем твоя жизнь твоя собственная? Он кончил завтрак, осторожно поставил чашку на землю и учтиво поблагодарил, а потом ответил: - Моя жизнь? Я с Самсоном. - Разве Самсон не уходит один, без тебя, на долгие дни и недели? - Уходит: тогда я жду его, или делаю, что он велел; а потом он приходит обратно. - Крепко ты его любишь, - проговорила она. Нехуштан покачал головою. - "Любишь", - повторил он, проверяя и взвешивая это слово. - Это не так. Разве он брат мне или приятель? Он мой господин. Он произнес "господин" как-то по-особенному, точно это было самое главное слово на всех языках человеческих; и Далилу вдруг почему-то взяла на него ревнивая злоба. Ей захотелось уколоть его. Она сказала: - Я думала, что только у пса есть господин или у раба из туземцев. Он не обиделся: посмотрел на нее внимательно, потом задумался, стараясь что-то сообразить, и ответил: - "Пес" у людей бранное слово. А по-моему, самый свободный зверь на свете - собака. Видно было, что ему трудно все это объяснить, но он попытался: - В детстве я был пастухом: знаю животных - и стадо, и зверя, и хищную птицу. Все они как наш туземец: ничего нет у них на душе, кроме заботы. Куда летит орел, куда крадется пантера? Не туда, куда хочется, а туда, где лежит добыча. Вся хитрость их и вся отвага - только для этого. А у собаки нет заботы: еду швыряет ей пастух, и думает за нее пастух, и посылает ее пастух... - Разве это - свобода? Он кивнул головой с большой уверенностью: - Кто свободен? Тот, кто может делать вещи, в которых нет нужды. Собака может: она прыгает, как малое дитя, она кладет лапы мне на плечи, и воет на луну, и защищает овцу и меня, даже до смерти. Орел может делать только то, что ему нужно: потому что у него забота, а у пса ее нет. И он опять улыбнулся ей, совсем беззлобно и приветливо: - Ты права, госпожа, - я - как пес: пастух забрал себе мою заботу, и ему трудно, а я скачу на свободе. Далила смотрела на него исподлобья и проговорила, почти про себя: - Все они, видно, ищут фараона... Он не расслышал или не понял, кроме слова "все", и на это слово отозвался: - Все не все, но таких, как я, много у нас, и в земле Дана, и в земле Иуды, сердце их в груди у Самсона. Если бы он только захотел их созвать!.. - Что тогда? - Повел бы, куда угодно. - А если бы завел в беду и погибель? - Это все равно. Не наше дело думать. Он бы за нас думал. Заблудился - значит, так надо. Он тряхнул головой и закончил: - Но не позовет их Самсон. Самсон не любит людей. - Ни мужчин, ни женщин? - спросила она, глядя на него исподлобья. Он смутился и ответил уклончиво: - Я не о том говорю... Оба они долго молчали. Потом она спросила поддельно-звонким голосом: - Разве не любил он ту женщину из Тимнаты? - Не знаю... Это было давно. - Но ведь ты уже тогда служил ему - разве не помнишь? "Она знает обо мне - Самсон ей обо мне рассказывал", - подумал Нехуштан, и это ему польстило. Но в то же время ему вдруг почему-то стало тяжело и душно: такое чувство, как будто ночью, в лесу, из-за куста глядят на него украдкой ядовитые чьи-то глаза. - Расскажи мне, что было в Тимнате, - говорила она вкрадчиво. Она легла ничком, протянувшись к нему, подперла голову прекрасными своими руками и старалась встретить его взгляд. - Что там случилось? Я слышала давным-давно - о пожаре; и что та женщина его бросила; или тесть обманул; или лучший друг изменил - но точно не знаю. - Все это неправда, - ответил Нехуштан с ненавистью. - Ни та женщина, ни друг, ни старый тесть не виноваты. Был там змееныш, дочка аввейской рабыни: это она всех ослепила и погубила. Зато и была ей расплата! Он это выговорил с дикой и грубой радостью; Далила смотрела на него и ждала. - Нам потом рассказали: до зари тешились над нею рабы и туземцы; а когда надоело - распороли ей живот, взяли за руки и за ноги, раскачали и швырнули в огонь. Далила молчала. - А того Ахтура (это и был прежде друг его), продолжал Нехуштан, - его Самсон повалил на землю, присел над ним и зажал ему голову между коленями, пока не затрещало и не брызнуло только не сразу... Потом Самсон проснулся, и Нехуштан рассказал ему свои новости. Пришли послы от Иуды, в тревоге и великом озлоблении. Они рассказали, что, наконец, прибыло в Хеврон филистимское посольство - не от Экрона, как обычно, а от имени всех пяти саранов; и за посольством будто бы вторглось в пределы Иуды филистимское войско и грозит разорить все колено, если Иуда - именно Иуда - не выдаст им Самсона. Самсон простодушно удивился: - Как так выдать? Меня? Нехуштан объяснил, с улыбкой, как говорят о замысле ребяческом и несбыточном: - Живым или мертвым. Если живым, то в связанном виде; и ремней должно быть столькото, из сыромятной кожи. Потом он рассказал дальше: по требованию иудейских послов, ушли гонцы во все стороны Дана звать старейшин на сходку, а ему, Нехуштану, велено разыскать Самсона. А пока - послы ходят по Цоре и повторяют свои разговоры с филистимлянами. Вот несколько отрывков: - Разве он наш? - отпирались старейшины Хеврона. - Он данит, требуйте его у Дана. А филистимляне отвечали: - Не то важно, откуда вышел вор, а важно, куда он унес добычу. - Как мы можем связать его? - говорили старейшины Иуды. - Он нас перебьет. Но филистимляне потеряли терпение и сказали: - Хуже будет, если перебьет вас наше войско. Тогда старосты попросили время на размышление и послали троих от себя в Цору. - Кто они? - спросил Самсон. - Иорам бен-Калев из Текоа... - Знаю, - сказал Самсон. - Хороший человек. - Цидкия бен-Перахья из Хеврона... - Старая змея, - сказал Самсон, - отец ростовщиков Ханаана, голова над скупщиками краденого. Это он дал левитам деньги снарядить караван в Вирсавию для моего корабельного груза. - И Дишон бен-Ахицур из Вифлеема. - Он плюется, когда говорит, - сказал Самсон, - мало зубов, а злобы много. Есть у меня друзья в Вифлееме, хорошие юноши, мечтают забрать Иевус; и у них поговорка: пошлем к иевуситам Дишона - он заговорит, они подумают "баня!" и разбегутся. Ладно; ступай домой, скажи: завтра в полдень приду. Нехуштан поднялся, но видно было, что он колеблется. - Стоит ли тебе, Самсон, идти к ним в Цору? - спросил он тихо, не глядя. Самсон взял его за подбородок и посмотрел ему, смеясь, прямо в глаза. - А что? - спросил он, - или уже нарезаны сыромятные ремни? Нехуштан покачал головою: - Не даст ремней на это Дан, - скорее сдерет их со спин иудейского посольства. Но, может быть, лучше будет для всех, если Дан просто скажет: нет Самсона, ушел. - Не хочу, - сказал Самсон решительно. Полно Дану почивать на пуховике: пусть учится ответ держать. В тот вечер была у Самсона и Далилы долгая беседа, необычная тем, что больше говорил он, а она слушала; и хотя беседа сама по себе была незначительна, она оказалась важной впоследствии. - Странная природа человечья, - говорила она. - Вот уже скоро год, как я вернулась в Газу. С первого дня стали они мне рассказывать о твоих набегах; и всегда весело, без злобы, точно хвастая тобою. Не гневались по-настоящему ни за разбой, ни за обман, ни за убитых. А теперь вскипели. Ведь ворота можно поставить новые, а убитого не воскресишь? Странно... В этот день она оделась, как египтянка: открытые плечи, руки, ноги до колен; и на груди у нее висел на цепочке резной овальный аметист в форме большого жука. Филистимляне, по созвучию с каким-то египетским словом, называли его "кафтор". Он вдруг протянул руку и отстегнул цепочку. - Так лучше, - сказал он. - Разве? - спросила она; взяла медное зеркальце, посмотрелась, сделала гримасу и сказала: - Глупый. Иди сними все или отдай мой камень. Это платье иначе не носят. Самсон вернул ей ожерелье, а потом пояснил: - Это я нарочно, чтобы ты поняла. Видишь: малая вещь, а без нее тебе даже со мною неловко. - Ничего ты не смыслишь, - сказала она с искренним возмущением. - Все люди знают, что к египетской одежде полагается кафтор. - И все люди знают, что во рту полагаются зубы, а в стене ворота. У того посла от Иуды, может быть, и красивое лицо, - но этого я не помню, а помню только то, что у него спереди нет зуба. Он задумался и вдруг рассмеялся, вспомнив одну свою забавную месть. Давным-давно когдато понадобилось ему проучить молодых дворян из Вениамина, которые повадились соблазнять девушек из пограничных селений Дана. Он их поймал, но не велел ни бить, ни калечить: только сбрил им бороды - и урока этого не забыл Вениамин и по сей день. Да и Самсон не забыл этой картины: он ей в лицах изобразил, как они стояли после стрижки оцепенелые, все еще не веря, что взаправду стряслась такая беда, и дрожащими руками шарили у себя на голых подбородках. И, думая вслух, он рассказал ей о разных народах. Жены иевуситов ходят почти голые, только в передничке и с повязкой на голове. Но передником не дорожат: если украдут каравай хлеба, завернут его в передник и спокойно пойдут по большой дороге. А зато если упадет повязка - это срам, женщина нечиста. В Этамских утесах он видел черных невольников из страны, что за Египтом, купцы гнали их в Индию продавать: в носу у них были кольца, иногда золотые. Самсон спросил у купцов: волю вы у них отняли, а золотые кольца оставили? А купцы ответили: отними свободу - он тебе покорен; вырви кольцо - ляжет на песок и умрет под бичами. - Таков, видно, человек, - заключил он раздумчиво, - важно ему не то, что нужно, а то, что выставлено всем напоказ. Далила рассмеялась и захлопала в ладоши. - И юнак твой Нехуштан, - сказала она, обучал меня сегодня на рассвете науке, похожей на твою: что нужно, то не нужно... впрочем, я уже забыла. Мудрые вы стали, даниты, - не хуже Мемфиса: там тоже любили мои гости толковать о том, что вода сухая, а земля вертится вокруг солнца. Но они при этом не морщили лба! И, чтобы закрыть наморщенный лоб, она устроила ему прическу, то есть надвинула его космы чубом до самых бровей и закрепила золотым обручем; а он покорно сидел и улыбался. Утром он ушел в Цору. Она топала ногами и плакала - ей не хотелось отпускать его. - Поклянись, что завтра вернешься. - Завтра не завтра, - сказал он, - но вернусь. Ему самому неохота была идти. Никогда еще не подходил он к своей границе с таким отвращением. Опять нахмуренные лица, забота, глубокомысленные старосты, крикливая толпа... Очень устал от них, изголодался назорей Самсон, и слишком хорошо было ему в ту последнюю неделю, в шатре за поворотом сухого ручья. Глава XXVI. БЕЗЗУБЫЙ Его ждали у ворот. Еще за версту до Цоры высматривали его добровольцы-ребятишки и, завидя, пускались во весь опор назад - оповестить сборище; а некоторые остались и пошли за ним, держась подальше и тихо переговариваясь. Сходка была большая: спешные гонцы созвали старшин изо всех главных поселений, как в тот день, много лет назад, когда решено было послать ходоков на север и Самсон стал у Дана судьею. Были среди старост и прежние, и новые лица; был тут и древний Шелах, сын Иувала, начальник Шаалаввима, совсем уже скрюченный старостью, но с теми же хитрыми глазами; были и пророки, на окрестных пещер - те же или другие, никто их не помнил в лицо. Три посла от Иуды сидели на особой скамье, за ними стояла большая вооруженная свита. Среди старшин Цоры был Маной, а левит Махбонай, слегка переваливаясь, ходил от человека к человеку, о чем-то расспрашивал и что-то доказывал. Самсон вышел прямо на середину круга. Сидевшие поднялись в молчании. Он ни с кем не поздоровался, только глазами встретился с отцом - у того был усталый вид глубокого старца - и с Иорамом из Текоа, с которым виделся когда-то в Чертовой пещере. - Что надо? - спросил Самсон. Никто ему не ответил. Три посла смотрели в землю, остальные на них. Махбонай, крякнув, сказал: - Не лучше ли было бы сначала братьям нашим из колена Иуды поговорить с судьею наедине... Самсон его прервал: - Пусть говорят здесь. Люди стали опять усаживаться с шопотом и шумом; только Иорам бен-Калев из Текоа не сел. Он тоже поддался и поседел за эти годы, и, кроме того, сегодня на лице его лежала тяжелая неловкость и гнула его голову книзу. Тем не менее, он сказал свои слова громко, ясно, без колебаний и запинок. Филистимское посольство пришло с полком стражи, чего никогда не бывало; целый военный стан разбили они чуть не у самых ворот Хеврона. Но на равнине, близ границы, собирается настоящее войско изо всех пяти тираний; командует им сын экронского сарана, а племянник того же сарана, Ахиш, по прозвищу Бритва, стоит во главе послов и того полка, что пришел с послами. Человек он свирепый и ненасытный... - Знаю Бритву, - прервал Самсон, - говори про дело. С этим Ахишем он часто играл в кости: тот, когда выиграет пригоршню серебра, кричит восторженно: "Обрил!", и руки у него трясутся от жадности; когда проиграет, лицо его черно от скупой досады. Зато был он лучший наездник на всем побережье, и кони его славились даже в Египте. Бен-Калев продолжал. Дело обстояло именно так, как передал Нехуштан: или выдаст им Иуда Самсона, или филистимское войско пройдет потопом по всей Иудее от Вифлеема до Эн-Геди. Никакие отговорки не будут приняты. Посол остановился, ожидая слова Самсона. Самсон молчал и глядел на него, глазами спрашивая: дальше? Иорам тяжело вздохнул и заговорил дальше. Было у них, старейшин Иуды, ночное совещание. Говорили долго и разное, но важен вывод: Иуда не может воевать с Филистией. Даже без колесниц, которые в горах неприменимы, у врага есть кони, много железа и обученные солдаты. Иуда может сделать одно: бросить города свои на разграбление, засыпать источники и колодцы и разбежаться по ущельям, - жить отныне, как живут иевуситы. Но на это Иуда не согласен. И вот - пришел Иуда к Дану за советом: что делать? Он сел; собрание перевело глаза на Самсона, но Самсон молчал; он низко нахмурил брови, и глаз его не было видно. Постепенно вокруг поднялся подавленный шопот. Потом нерешительно выступил из круга некто Хермеш, цоранин, человек еще молодой - когда-то он был у Самсона среди шакалов. Он спросил: - Я все же не понимаю, почему грозят они Иуде, а не Дану? Бен-Калев развел руками и ничего не ответил. Но старый Шелах из Шаалаввима забормотал чтото на ухо сыну, стоявшему по правую руку его, и тот, выслушав, сказал: - Отец мой говорит: филистимляне хорошо рассчитали. Зачем им самим воевать с Даном? Пусть лучше воюет с Даном брат наш Иуда. По толпе сначала пробежал смех, потом тревожный ропот, потом ропот гневный. Три посла молчали, опустив глаза, с непроницаемыми лицами. Хермеш подошел к ним ближе и спросил в упор: - Говори прямо: если мы не выдадим судью вы пойдете войною на нас? Стало очень тихо. Вдруг Дишон бен-Ахицур, посол из Вифлеема, поднял голову, уткнулся лицом в лицо Хермеша и закричал, обрызгивая его слюною: - Дурак! Уже если нам воевать по вашей вине, то, конечно, не с Пятью городами! Остальные двое молчали. Цидкия бен-Перахья, посол из Хеврона, зажмурил глаза и жевал тонкими губами на лисьем лице; Иорам из Текоа стиснул зубы и побагровел от стыда - но молчал. Сходка загрохотала; со всех сторон неслась брань - круг, посреди которого сидели послы Иуды, стал вдруг суживаться, иудейская свита тревожно зашевелилась - но Самсон остановил это резким окриком: - По местам! Только Хермеш остался перед послами, и теперь можно было разобрать, что он им кричит. Он кричал, тряся кулаком: - Если бы вы не были псами, то сказали бы нам: вооружайтесь, будем вместе воевать, позовем на помощь другие колена... - Не пойдут колена, - ответил бен-Калев, - и лучше всех знает это сам судья. А ваша помощь нам не помощь. Против медведя все равно - что один ребенок, что два. - Или полтора, - пробормотал Дишон, и все его услышали. Но прежде, чем разразилась новая вспышка гнева за эту обиду, он вскочил и закричал на Самсона: - Ты, господин судья, ты чего стоишь, как куча навоза на поле, и ничего не скажешь? О тебе речь, не об этих дровосеках и водоносах - только о тебе. Самсон усмехнулся: - Хорошо ты меня знаешь, бен-Ахицур, проронил он, - я посла не трону: ругайся. В эту минуту нашел необходимым вмешаться Махбонай: заговорил негромко, но сразу все замолчали. Большой был теперь человек Махбонай бен-Шуни, почитаемый у Дана и даже у соседних колен. - Жаль, - начал он плавным и рыхлым своим голосом, - жаль, что не принял судья моего доброго совета поговорить обо всем наедине. Но раз уже мы беседуем на сходке, то надо беседовать спокойно, как подобает великим старшинам. И вот что хочу я выяснить: почему так уверены послы филистимлян, посетившие ваш город, будто мы, даниты, можем всегда разыскать Самсона? Разве он прикован к Цоре и Дану? Разве не мог он уйти от нас - уйти на север, где живут наши новоселы вокруг Лаиша, или к Вениамину, к Ефрему, в Галаад - мало ли куда? Его слушали внимательно. Кто-то в толпе зашипел: сссс... - как будто призывая к новой и разумной мысли; и многие, подняв брови, приставили пальцы ко лбу и закивали головами. - Был уже такой случай, - продолжал левит, давно это было, когда после дела в Тимнате пришли к нам послы от Экрона; но мы им объяснили, что Самсон ушел в пустыню, и они удовлетворились (он замялся, вспомнив о коже, содранной с Гуша и Ягира) - удовлетворились малой данью и ушли. Кто из нас может удержать Самсона, если бы он и теперь захотел уйти? Встал опять Иорам бен-Калев. - Тяжело мне вести с вами эту торговлю, сказал он усталым голосом. - Будем говорить напрямик: ты, бен-Шуни, предлагаешь судье бежать из земли Дана. У нас в Хевроне много левитов, и есть среди них такие же мудрые, как и ты, бенШуни. Мысль эта первая пришла нам в голову, и мы сразу так и сказали Ахишу, племяннику сарана: уйдет Самсон, кто за ним угонится? И ответил нам Ахиш точными твоими словами, бен-Шуни: "Раз уж так было, что он ушел. А потом? Потом он вернулся, и с тех пор не стало покоя на равнине. Где теперь Самсон - это ваше дело, не наше; вы его ищите, вы приведите - а не приведете, погиб Иуда". Так ответил Ахиш, и так будет. Махбонай молчал, гладя бороду; молчала и вся толпа, и никто не глядел на соседа. Из угла, где столпилась шайка пророков, послышался чей-то возглас: "Собака!" - неизвестно в кого брошенный, но продолжения не было. - Отец хочет говорить, - сказал сын Шелаха, старосты шааалаввимского. Шелаха слышали только ближайшие к его месту, но и среди остальных была тишина, пока он говорил. Самсон повернулся к нему и смотрел на старика пристально, сначала просто с любопытством, потом с удивлением. Вот что прошамкал Шелах, сын Иувала: - Лжец и вор денной Вениамин, чванная блудница Ефрем; но хуже всех Иуда. Сам он не грабит, не охотится: как вороненок, сидит он в высоком гнезде, разевая клюв, и ждет, пока принесут ему кусок падали; вкусно поест, насытится - а сам не в ответе: это падаль, я никого не убил. По всем коленам торгует Хеврон медью и железом; за клинок отдай ему полвеса серебра, за копейный наконечник - столько пшеницы, сколько может унести верблюд; вон тот бен-Перахья, посол, который молчит, уже сколько зарыл у себя на дворе кувшинов золота - выручку от этого, не от иного промысла! В каждом селении Иуды стучит теперь кузнечный молоток; молодежь его учится лязгать мечами; скоро будет Иуда могуч - но того человека, что принес ему эту силу. Иуда готов отдать на потеху филистимлянам; и клинками, добытыми отвагою Дана, грозит Иуда разорить землю данову, если Дан не пойдет на последнюю низость. Двое из послов, Иорам и Дишон, вскочили первый побагровел еще гуще, второй обливался слюною - но прервать старика не посмели, заметив, как грозно обернулась на них толпа. БенПерахья не шевельнулся, только приоткрыл один глаз и скосил его на Шелаха. - Прогони их, Самсон, - шамкал дальше бенИувал, - не следует юношам нашим слышать их речи. Не выдадим мы тебя. Часто мы тебя огорчали, и часто ты нас, и обычай твой странный; но ты нам дал покой и защиту, ты нам дал новую землю на севере, ты... Пусть идет войной на нас Иуда" хоть у него больше тысяч, чем у нас сотен; пусть идут на нас хоть сами сараны - Дан не ворона. Дан с тобою, Самсон. Но этого конца его речи уже и близкие не слышали из-за восторженного вопля всей толпы. Понявшие, старики, молодые, ребятишки, мужчины и женщины, даже туземцы на окраинах площади замахали руками, закричали каждый чтото свое и все одно и то же; Хермеш влез соседу на плечи, Нехуштан тоже, и, надрываясь, они о чемто спрашивали толпу - должно быть, вербовали бойцов. Послы уже все стояли и смотрели на Самсона, желая, по-видимому, что-то сказать. Он давно не показывал данитам своего умения покрыть одним окриком тысячный гам - не приходилось; но теперь это понадобилось - и опять в одно мгновение все стихли. Тогда бен-Калев из Текоа обратился к Самсону и сказал, тяжело дыша: - Мы готовы идти обратно; но последнее слово за тобою. Говори, Самсон. - Говори, собака! - закричал тот же голос из кучки пророков, и на средину круга выбежал пожилой дервиш, лысый до затылка, с шишками на черепе и с черной бородой, в которой застряли какие-то клочья; одет он был в изорванную циновку из древесного луба. Теперь уже было ясно, что слово "собака" относится к Самсону. - Кабан нечистый! - вопил он, прыгая вокруг назорея и тряся кулаком. - Шут! Пьяница! Распутник! Душегуб народа Божьего! Это ты завел свое племя и все колена в трясину, и нет выхода! Не язычник идет на нас теперь - хуже, хуже, Иуда подымает руку на Дана, Дан на Иуду; братья загрызут друг друга, как звери в лесу, и необрезанный возликует, а ты, ложный судья, ты спрятался, как хорек зловонный, в яму! Дишон даже засмеялся от радости. - Правильно говорит сын пророческий, закричал он, - хорош у вас судья: пусть гибнет земля, пусть восстает колено против колена лишь бы ему спасти свою душу! Но у пророка была своя особенная логика. Он вдруг забыл Самсона и набросился на послов, выкрикивая: - Позор вам и развратным матерям вашим, семя предательское! Гаже филистимлян Иуда. Когда сгорела Тимната, старый кафторянин, тесть этого Самсона, и дочь его, юное дитя, оба молча понесли пытку и смерть, но Самсона не выдали; а кто был он им? чужой! Вы же готовы предать во вражьи руки брата вашего, плоть от плоти отца нашего Иакова. Тут Дишон бен-Ахицур внезапно расхохотался так визгливо, что даже пророк удивился и замолчал, забыв закрыть рот. Пророк смотрел на него и задыхался, а Дишон тоже по-своему задыхался, корчась от беззубого смеха, держась то за живот, то за ребра; и вдруг, перестав смеяться, он закричал среди полной тишины, тыча пальцем в сторону Самсона: - Этот? Брат наш? От плоти Иакова? Эй, Дан, стадо слепых безумцев! Сколько лет можно вас дурачить нелепой сказкой? Или вправду по сей день вы не поняли, откуда, из чьего семени пришел к вам этот судья, этот чужак под гривой назорея? Толпа глядела на него, не понимая, но еще больше замерла в предчувствии чего-то нового и доселе небывалого. Шевельнулись только три человека: старый Маной схватился за горло, Махбонай бен-Шуни протянул руку, словно желая, но не смея вмешаться, - а Самсон резко обернулся назад: ему показалось, что оттуда на него ктото пристально смотрит. Там, за собою, в толпе женщин, он увидел мать; но она смотрела не на него, а на Дишона, вся скорчившись, и глаза ее выкатились. И Самсону вдруг почудилось, что на него надвигается громадная черная туча или туша и сейчас она его обхватит и начнет душить. Дишон продолжал уже не крича, не спеша, с ядовитой отчетливостью: - Он такой же данит, как саран из Экрона данит. Сами вы знаете, что обычай его не ваш, и душа у него чужая: потому что и кровь его - не ваша. Кто из мудрых людей верит басням об ангеле, который в весеннюю ночь явился к женщине и возвестил ей о рождении сына? К честным женам не приходят ангелы ночью, в пустынном месте у колодца. Это не Самсон: имя ему Таиш, филистимляне правы, и недаром они его любили: он от плоти Кафтора, и тот ангел у колодца, любовник его матери, был филистимский бродяга! В мертвой тишине послышалось одно только движение - это Нехуштан, с широким ножом в руке, без возгласа бросился на посла. Самсон схватил его за руку и отшвырнул далеко в толпу; он стоял весь бледный и не сводил глаз с Ацлельпони. Женщины, переглядываясь, расступились; старуха - она давно была старухой по виду, - тряся головою, медленно вышла на середину круга. В тяжелом молчании все взоры скрестились на ней. Не дойдя до сына, она споткнулась; к ней хотел подбежать Махбонай, но и его Самсон остановил. Ацлельпони приподнялась и поползла на руках по земле. Теперь она смотрела на Маноя и старалась что-то прошептать, но слова не выходили; тогда она подняла руку и протянула в сторону мужа скрюченный палец. Самсон, сам того не замечая, перевел ее жест. Потухшим, безучастным голосом он сказал Маною: - Отец, она спрашивает у тебя, правда ли это. Маной стоял с закрытыми глазами, одной рукою держась за глотку, другой потирая свой шрам на лбу. Услышав слова сына, он слабо шатнулся вперед; в ту же минуту его лицо исказилось, веки широко распахнулись, из горла вырвалось отрывистое, заикающееся хрипение; руки его повисли, колена подогнулись, и он свалился на землю. - Он-то знал, - насмешливо сказал Дишон. Самсон медленно повел головою вправо и влево, вправо и влево: ему нужно было что-то сбросить с темени, что-то гнетущее, но оно впилось ему в виски и не отступало. Опять было с ним так, как было давным-давно, один только раз в жизни, тогда в Тимнате, - горы валились ему на голову, гора за горою, вышибая, одну за другою, каждую мысль, разрывая, одну за другою, каждую струну сознания. Но теперь он все-таки вспомнил, что вокруг него толпа и что нельзя им показать свою муку. С огромным усилием он стиснул мускулы вокруг глаз и обвел взглядом все эти сотни лиц, растерянных, подавленных; и, несмотря на туман и хаос, старый звериный инстинкт мгновенно отпечатал в его мозгу их общую думу. Он ясно прочел: они поверили сразу, без колебаний: теперь они молчат и вспоминают. Все вспоминают; все, что с раннего детства отдаляло их от него, все, чего нельзя в нем было понять, всю загадку Самсона и Таиша... Он подошел к Маною, нагнулся, повернул его навзничь: голова старика отвалилась, из раскрытого рта сочилось что-то черное. Он отвернулся; постоял еще мгновение, потом двинулся, осторожно поднял на руки Ацлельпони и понес ее прочь, а толпа широко расступалась перед ним - и даже ребятишки за ним не побежали. Глава XXVII. ВО ВЕСЬ РОСТ Одна только соседка пришла к Ацлельпони и ходила за нею всю ночь: это была мать Ягира и Карни. Самсон сидел один над телом Маноя; но в течение ночи три раза приходили к нему люди по делу. Первыми пришли Хермеш и Нехуштан и с ними еще человек десять: эти остальные столпились в тени, лиц их не было видно. - Мы не от своего имени пришли, - сказал Хермеш. - Нас послали другие, и их очень много; и нам велено сказать тебе вот что: мы за тебя до конца. Остальные сзади крякнули подтвердительно. Самсон всмотрелся в них, и сердце его на миг остановилось. Он их вспомнил: это все были когдато его шакалы. Вспомнили что-то и они: повинуясь безмолвному призыву, они вдруг затолкали друг друга, переместились и выстроились в один ряд, навытяжку, по его старой науке. - И вся Цора за нами пойдет, - продолжал Хермеш, - и весь Дан. Сегодня они шепчутся по закоулкам о том, что было на сходке; но если быть войне, каждый мужчина и каждый юноша встрепенется и скажет: мне все равно, я за Самсона! Самсон тихо сказал, помолчав: - Дана ты сосчитал; сосчитал ли Иуду? - Есть время считать, - ответил Хермеш, - и есть время взвешивать. Иуда силен; но все равно. Пусть рухнет Дан от края до края; в Лаиш на север уйдут остатки, но имя наше останется Дан и Лаиш - судья и лев. Для имени живет народ, не для домов и пастбищ. Самсон смотрел на них молча; они поняли, о чем он думает, так ясно, как будто он это выговорил: война с родными - за чужого? Они все потупились, не зная, как ответить ему; только Нехуштан робко сказал, - робко, потому что не привык говорить с Самсоном длинными словами: - Это не наше дело. Вероятно, солгал тот беззубый; но это не наше дело. Был или не был тогда у колодца ангел Божий, этого мы не знаем. Но одно мы знаем: в другую ночь по всем домам нашим прошел ангел Божий, забрал у нас каждую мысль, и надежду, и самые сны, смешал воедино, сделал из них одно сердце и вложил в твои ребра, Самсон. Ты - это мы; не за тебя мы, а за душу Дана. - Верно, - отозвался Хермеш; и остальные, все разом, твердо и громко повторили: - Верно! Самсон молчал, тяжело дыша. Опять они поняли молчаливый приказ, и Хермеш ответил: - Мы пойдем, каждый к своей сотне, и будем ждать твоего слова. И они ушли, а Самсон вернулся к телу Маноя. * * * Много прошло часов; было совсем тихо, только из-за простенка невнятно слышался минутами визгливый бред Ацлельпони и тихая речь соседки, которая успокаивала ее. Вдруг заскрипела дверь за Самсоном. Он не обернулся, пока за ним не раздался рыхлый и плавный голос. - Это я, Махбонай бен-Шуни. Самсон оглянулся на него и глазами спросил коротко: что надо? - Я был в той комнате, - сказал левит, указывая на простенок. Самсон опять спросил глазами. - Встань, Самсон, - ответил Махбонай с неожиданной настойчивостью в голосе, - встань и пойди к своей матери. Самсон не двинулся, и они долго смотрели друг на друга, назорей с хмурой неприязнью, левит с учтивой уверенностью. Самсон, хотя ему было не до того, подивился, что левит, против обычая, стоит прямо, не суетясь, и глаза его не бегают по сторонам. Но это все же был откормленный Махбонай, барышник и заклинатель, которого Самсон брезгливо не любил: и теперь он ему напомнил сразу тысячу вещей, о которых вспоминать не хотелось. Одному воспоминанию Самсон засмеялся без улыбки и сказал вслух: - Ты оказался провидцем, левит. Это ты, еще с первой нашей встречи, назвал меня: сын Ацлельпони. Так и будут звать меня люди с этого дня. - Пойди к своей матери, - повторил Махбонай, не обращая внимания на его слова. - Зачем? - Она в горячке, и рука ее шарит кругом. Пойди, дай ей схватиться за твою руку. - Зачем? - Тогда можно будет ей умереть, - сказал левит. Самсон промолчал и отвернулся, кончая беседу; но Махбонай не ушел. - Сделай, как я говорю, - сказал он еще настоятельнее. - Она не может умереть. Она повторяет одно и то же. Вопрос, который ты знаешь. Она спрашивает: "Маной -