Михаил Зощенко. Сатира и юмор 20-х - 30-х годов --------------------------------------------------------------- OCR - Евсей Зельдин Воспроизведено по книгам: Мих. ЗОЩЕНКО "ИЗБРАННОЕ", ЛЕНИЗДАТ 1981 Михаил Зощенко "АПОЛЛОН И ТАМАРА", ЛИМБУС ПРЕСС, Санкт Петербург 1999 Интерсы наследников Зощенко в отношении всех его произведений представляет издательство "Лимбус Пресс" По всем вопросам касающимся использования авторских прав на произведения Михаила Зощенко следует обращаться: Издательство "Лимбус Пресс" Юлия Гумен, менеджер по авторским правам Email: limbuspr@spb.cityline.ru тел: 007-812-1126706 --------------------------------------------------------------- x x x О СЕБЕ, ОБ ИДЕОЛОГИИ И ЕЩЕ KОE О ЧЕМ Автобиография Отец мой художник, мать -- актриса. Это я к тому говорю, что в Полтаве есть еще Зощенки. Например: Егор Зощенко -- дамский портной. В Мелитополе -- акушер и гинеколог Зощенко. Так заявляю: тем я вовсе даже не родственник, не знаком с ними и знакомиться не желаю. Из-за них, скажу прямо, мне даже знаменитым писателем не хочется быть. Непременно приедут. Прочтут и приедут. У меня уж тетка одна с Украины приехала. Вообще писателем быть очень трудновато. Скажем, тоже идеология... Требуется нынче от писателя идеология. Вот Воронский (хороший человек) пишет: ... Писателям нужно "точнее идеологически определяться". Этакая, право, мне неприятность! Какая, скажите, может быть у меня "точная идеология", если ни одна партия в целом меня не привлекает? С точки зрения людей партийных - я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эсер, не монархист, я просто русский. И к тому же - политически безнравственный. Честное слово даю -- не знаю до сих пор, ну вот хоть, скажем, Гучков... В какой партии Гучков? А черт его знает в какой он партии. Знаю: не большевик, но эсер он или кадет -- не знаю и знать не хочу, а если и узнаю, то Пушкина буду любить по--прежнему. Многие на меня за это очень обидятся (этакая, скажут, невинность сохранилась после трех революций). Но это так. И это незнание для меня радость все-таки. Нету у меня ни к кому ненависти -- вот моя "точная идеология". Ну, а еще точней? Еще точней -- пожалуйста. По общему размаху мне ближе всего большевики. И большевичить я с ними согласен. Да и кому быть большевиком, как не мне? Я "в Бога не верю". Мне смешно даже, непостижимо, как это интеллигентный человек идет в церковь Параскевы Пятницы и там молится раскрашенной картине... Я не мистик. Старух не люблю. Кровного родства не признаю. И Россию люблю мужицкую. И в этом мне с большевиками по пути. Но я не коммунист (не марксист вернее) и, думаю, что никогда им не буду. Мне 27 лет. Впрочем Оленька Зив думает, что мне меньше. Но все-таки это так. В 13-м году я поступил в университет. В 14-м -- поехал на Кавказ. Дрался в Кисловодске на дуэли с правоведом К. После чего почувствовал немедленно, что я человек необыкновенный, герой и авантюрист - поехал добровольцем на войну. Офицером был. Дальше я рассказывать не буду, иначе начну себя обкрадывать. Нынче я пишу "Записки бывшего офицера", не о себе, конечно, но там все будет. Там будет даже как меня однажды в революцию заперли с квартирмейстером Хоруном в городском холодильнике. А после революции скитался я по многим местам России. Был плотником, на звериный промысел ездил к Новой Земле, был сапожным подмастерьем, служил телефонистом, милиционером служил на станции "Лигово", был агентом уголовного розыска, карточным игроком, конторщиком, актером, был снова на фронте добровольцем в Красной армии. Врачом не был. Впрочем неправда - был врачом. В 17-м году после революции выбрали меня солдаты старшим врачом, хотя я командовал тогда батальоном. А произошло это оттого, что старший врач полка как-то скуповато давал солдатам отпуска по болезни. Я показался им сговорчивей. Я не смеюсь. Я говорю серьезно. А вот сухонькая таблица моих событий: арестован -- 6 раз, к смерти приговорен -- 1 раз, ранен -- 3 раза, самоубийством кончал -- 2 раза, били меня -- 3 раза. Все это происходило не из авантюризма, а "просто так" - не везло. Нынче же я заработал себе порок сердца и потому-то, наверное, стал писателем. Иначе -- я был бы еще летчиком. Вот и все. Да, чуть не забыл: книгу я написал. Рассказы -- "Разнотык" (не напечатал: может быть, напечатаю часть). Другая книга моя -- "Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова" -- в продаже. Продается она, я думаю, в Пищевом Тресте, ибо в окнах книжных лавок я ее не видел. А разошлась эта книга в двух экземплярах. Одну книжку купила -- добрый человек Зоя Гацкевич, другую, наверное, -- Могилянский. Для рецензии. Третью книжку хотел купить Губер, но раздумал. Кончаю. Из современных писателей могу читать только себя и Луначарского. Из современных поэтов, мне, дорогая редакция, больше всего нравятся Оленька Зив и Нельдихен. А про Гучкова так и не знаю. Мих. Зощенко, 1922. БОГАТАЯ ЖИЗНЬ Кустарь Илья Иваныч Спиридонов выиграл по золотому займу пять тысяч рублей золотом. Первое время Илья Иваныч ходил совсем ошалевший, разводил руками, тряс головой и приговаривал: -- Ну и ну... Ну и штука... Да что же это, братцы?.. Потом, освоившись со своим богатством, Илья Иваныч принимался высчитывать, сколько и чего он может купить на эту сумму. Но выходило так много и так здорово, что Спиридонов махал рукой и бросал свои подсчеты. Ко мне, по старой дружбишке, Илья Иваныч заходил раза два в день и всякий раз со всеми мелочами и новыми подробностями рассказывал, как он узнал о своем выигрыше и какие удивительные переживания были у него в тот счастливый день. -- Ну, что ж теперь делать-то будешь?--спрашивал я.-- Чего покупать намерен? -- Да чего-нибудь куплю,-- говорил Спиридонов.-- Вот дров, конечно, куплю. Кастрюли, конечно, нужны новые для хозяйства... Штаны, конечно... Илья Иваныч получил наконец из банка целую груду новеньких червонцев и исчез без следа. По крайней мере, он не заходил ко мне более двух месяцев. Но однажды я встретил Илью Иваныча на улице. Новый светло--коричневый костюм висел на нем мешком. Розовый галстук лез в лицо и щекотал подбородок. Илья Иваныч ежесекундно одергивал его. сплевывая от злости. Было заметно, что и костюм, и узкий жилет, и пышный галстук мешали человеку и не давали ему спокойно жить. Сам Илья Иваныч очень похудел и осунулся. И лицо было желтое и нездоровое, со многими мелкими морщинками под глазами. -- Ну, как? -- спросил я. -- Да что ж, -- уныло сказал Спиридонов.-- Живем. Дровец, конечно, купил... А так-то, конечно, скучновато. -- С чего бы? Илья Иваныч махнул рукой и пригласил меня в пивную. Там, одергивая розовый галстук, Илья Иваныч сказал: -- Вот все говорят: буржуи, буржуи... Буржуям, дескать, не житье, а малина. А вот я сам, скажем, буржуем побывал, капиталистом... А чего в этом хорошего? -- А что? -- Да как же,--сказал Спиридонов. -- Нуте-ка, сами считайте. Родственники и свойственники, которые были мои и женины,-- со всеми расплевался. Поссорился. Это, скажем, раз. В народный суд попал я или нет? Попал. По делу гражданки Быковой. Разбор будет. Это, скажем, два... Жена, супруга то есть, Марья Игнатьевна, насквозь все дни сидит на сундучке и плачет... Это, скажем, три... Налетчики дверь мне в квартире ломали или нет? Ломали. Хотя и не сломали, но есть мне от этого беспокойство? Есть. Я, может, теперь из квартиры не могу уйти. А если в квартире сидишь, опять плохо -- дрова во дворе крадут. Куб у меня дров куплен. Следить надо. Илья Иваныч с отчаянием махнул рукой. -- Чего же ты теперь делать-то будешь? -- спросил я. -- А я не знаю,-- сказал Илья Иваныч.-- Прямо хоть в петлю... Я как в первый день получил деньги, так все и началось, все несчастья... То жил спокойно и безмятежно, то повезло со всех концов. А я как в квартиру с деньгами вкатился, так сразу вижу, что неладно что-то. Родственники, конечно, вижу, колбасятся по квартире. То нет никого, а то сидят на всех стульях. Поздравляют. Я, конечно, дал каждому для потехи по два рубля. А Мишка, женин братишка, наибольше колбасится. -- Довольно,-- говорит,-- стыдно по два рубля отваливать, когда, говорит, капиталец есть. Ну, слово за слово, руками по столу -- драка. Кто кого бьет -- неизвестно. А Мишка снял с вешалки мое демисезонное пальтишко и вышел. Ну, расплевался я с родственниками. Стал так жить. Купил, конечно, всякого добра. Кастрюли купил, пшена на два года. Стал думать, куда еще деньги присобачить. Смотрю -- жена по хозяйству трется, ни отдыху ей, ни сроку. "Не дело,-- думаю.-- Хоть и баба она, а все-таки равноправная баба. Стоп,-- думаю.-- Возьму,-- думаю,-- ей в помощь небольшую девчонку. Пущай девчонка продукты стряпает". Ну, взял. Девчонка крупу стряпает, а жена, на досуге, сидит целые дни на сундучке и плачет. То работала и веселилась, а то сидит и плачет. Ей, видите ли, на досуге всякие несчастья стали вспоминаться, и как папа ее скончался, и как она замуж за меня вышла... Вообще полезла ей в голову полная ерунда от делать нечего. Дал я, конечно, супруге денег. -- Сходи,-- говорю,-- хотя бы в клуб или в театр. Я бы,-- говорю,-- и сам с тобой пошел, да мне, видишь ли, за дровами последить надо. Ну, поплакала баба -- пошла в клуб. В лото стала in рать. Днем плачет -- на досуге, а вечером играет. А я за дровами слежу. А девчонка продукты стряпает. А после председатель заходит и говорит: -- Ты,-- говорит,-- что ж это, сукин кот, подростков эксплуатируешь? Почему,-- говорит,-- девчонка Быкова не зарегистрирована? Я,-- говорит,-- на тебя в народный суд подам, даром что ты деньги выиграл... Илья Иваныч снова махнул рукой, поправил галстук и замолчал. -- Плохо,-- сказал я. -- Еще бы не плохо,-- оживился Илья Иваныч.-- Сижу, скажем, за пивом, а в груди сосет. Может, сию минуту дрова у меня сперли. Или, может, в квартиру лезут... А у меня самовар новый стоит. И сидеть неохота, и идти неохота. Что ж дома? Жена, конечно, может быть, плачет. Девчонка Быкова тоже плачет -- боится под суд идти... Мишка, женин брат, наверное, вокруг квартиры колбасится -- влезть хочет... Эх, лучше бы мне и денег этих не выигрывать! Илья Иваныч расплатился за пиво и грустно пожал мне руку. Я было хотел его утешить на прощанье, но он вдруг спросил: -- А чего это самое... Розыгрыш-то новый скоро ли будет? Тысчонку бы мне, этово, неплохо выиграть для ровного счета... Илья Иваныч одернул свой розовый галстук и, кивнув мне толовой, торопливо пошел к дому. 1923 БЕДА Егор Иваныч, по фамилии Глотов, мужик из деревни Гнилые Прудки, два года копил деньги на лошадь. Питался худо, бросил махорку, а что до самогона, т" забыл, какой и вкус в нем. То есть как ножом отрезало -- не помнит Егор Иваныч, какой вкус, хоть убей. А вспомнить, конечно, тянуло Но крепился мужик. Очень уж ему нужна была лошадь. "Вот куплю,-- думал,-- лошадь и клюкну тогда. Будьте покойны". Два года копил мужик деньги и на третий подсчитал свои капиталы и стал собираться в путь. А перед самым уходом явился к Егору Иванычу мужик из соседнего села и предложил купить у него лошадь. Но Егор Иваныч предложение это отклонил. И даже испугался. -- Что ты, батюшка!--сказал он.-- Я два года солому жрал --ожидал покупки. А тут на--кося -- купи у него лошадь. Это вроде как и не покупка будет... Нет, не пугай меня, браток. Я уж в город лучше поеду. По--дестоящему чтобы. И вот Егор Иваныч собрался. Завернул деньги в портянку, натянул сапоги, взял в руки палку и пошел. А на базаре Егор Иваныч тотчас облюбовал себе лошадь. Была эта лошадь обыкновенная, мужицкая, с шибко раздутым животом. Масти она была неопределенной -- вроде сухой глины с навозом. Продавец стоял рядом и делал вид, что он ничуть не заинтересован, купят ли у него лошадь. Егор Иваныч повертел ногой в сапоге, ощупал деньги и, любовно поглядывая на лошадь, сказал: -- Это что ж, милый, лошадь-то, я говорю, это самое, продаешь ай нет? -- Лошадь-то?--небрежно спросил торговец.-- Да уж продаю, ладно. Конечно, продаю. Егор Иваныч тоже хотел сделать вид, что он не нуждается в лошади, но не утерпел и сказал, сияя: -- Лошадь-то мне, милый, вот как требуется. До зарезу нужна мне лошадь. Я, милый ты мой, три года солому жрал, прежде чем купить ее. Вот как мне нужна лошадь... А какая между тем цена будет этой твоей лошади? Только делом говори. Торговец сказал цену, а Егор Иваныч, зная, что цена эта не настоящая и сказана, по правилам торговли, так, между прочим, не стал спорить. Он принялся осматривать лошадь. Он неожиданно дул ей в глаза и в уши, подмигивая, прищелкивая языком, вилял головой перед самой лошадиной мордой и до того запугал тихую клячу, что та, невозмутимая до сего времени, начала тихонько лягаться, не стараясь, впрочем, попасть в Егор Иваныча. Когда лошадь была осмотрена, Егор Иваныч снова ощупал деньги в сапоге и, подмигнув торговцу, сказал: -- Продается, значится... лошадь-то? -- Можно продать,-- сказал торговец, несколько обижаясь. -- Так... А какая ей цена-то будет? Лошади-то? Торговец сказал цену, и тут начался торг. Егор Иваныч хлопал себя по голенищу, дважды снимал сапог, вытаскивая деньги, и дважды надевал снова, божился, вытирал рукой слезы, говорил, что он шесть лет лопал солому и что ему до зарезу нужна лошадь,-- торговец сбавлял цену понемногу. Наконец в цене сошлись. -- Бери уж, ладно,-- сказал торговец.-- Хорошая лошадь. И масть крупная, и цвет, обрати внимание, какой заманчивый. -- Цвет-то... Сомневаюсь я, милый, в смысле лошадиного цвету,-- сказал Егор Иваныч.-- Неинтересный цвет... Сбавь немного. -- А на что тебе цвет?--сказал торговец.-- Тебе что, пахать цветом-то? Сраженный этим аргументом, мужик оторопело посмотрел на лошадь, бросил шапку наземь, задавил ее ногой и крикнул: -- Пущай уж, ладно! Потом сел на камень, снял сапог и вынул деньги. Он долго и с сожалением пересчитывал их и подал торговцу, слегка отвернув голову. Ему было невыносимо смотреть, как скрюченные пальцы разворачивали его деньги. Наконец торговец спрятал деньги в шапку и сказал, обращаясь уже на "вы": -- Ваша лошадь... Ведите... И Егор Иваныч повел. Он вел торжественно, цокал языком и называл лошадь Маруськой. И только когда прошел площадь и очутился на боковой улице, понял, какое событие произошло в его жизни, Он вдруг скинул с себя шапку и в восторге стал давить ее ногами, вспоминая, как хитро и умно он торговался. Потом пошел дальше, размахивая от восторга руками и бормоча; -- Купил!.. Лошадь-то... Мать честная... Опутал его... Торговца-то... Когда восторг немного утих, Егор Иваныч, хитро смеясь себе в бороду, стал подмигивать прохожим, приглашая их взглянуть на покупку. Но прохожие рав--нодушно проходили мимо. "Хоть бы землячка для сочувствия... Хоть бы мне землячка встретить",-- подумал Егор Иваныч. И вдруг увидел малознакомого мужика из дальней деревни. -- Кум!--закричал Егор Иваныч.-- Кум, поди-кось поскорей сюда! Черный мужик нехотя подошел и, не здороваясь, посмотрел на лошадь. -- Вот... Лошадь я, этово, купил!--сказал Егор Иваныч. -- Лошадь,--сказал мужик и, не зная, чего спросить, добавил: -- Стало быть, не было у тебя лошади? -- В том-то и дело, милый,-- сказал Егор Иваныч,-- не было у меня лошади. Если б была, не стал бы я трепаться... Пойдем, я желаю тебя угостить. -- Вспрыснуть, значит? -- спросил земляк, улыбаясь. -- Можно. Что можно, то можно. В "Ягодку", что ли? Егор Иваныч качнул головой, хлопнул себя по голенищу и повел за собой лошадь. Земляк шел впереди. Это было в понедельник. А в среду утром Егор Иваныч возвращался в деревню. Лошади с ним не было. Черный мужик провожал Егор Иваныча до немецкой слободы. -- Ты не горюй, -- говорил мужик. -- Не было у тебя лошади, да и эта не лошадь. Ну, пропил,-- эка штука. Зато, браток, вспрыснул. Есть что вспомнить. Егор Иваныч шел молча, сплевывая длинную желтую слюну. И только когда земляк, дойдя до слободы, стал прощаться, Егор Иваныч сказал тихо: ---- А я, милый, два года солому лопал... зря... Земляк сердито махнул рукой и пошел назад. -- Стой!--закричал вдруг Егор Иваныч страшным голосом.-- Стой! Дядя... милый! -- Чего надо?--строго спросил мужик. -- Дядя... милый... братишка,-- сказал Егор Иваныч, моргая ресницами.-- Как же это? Два года ведь солому зря лопал... За какое самое... За какое самое это... вином торгуют? Земляк махнул рукой и пошел в город. 1923 ВЕРНАЯ ПРИМЕТА В приметы во всякие я, товарищи, не верю. Ерунда это. Ну, скажем, поп идет, для примеру. Ну идет и идет. Оставьте его в покое. Может, он в народный суд идет, или следователь его вызывает. Я почем знаю? Зачем же отсюда выводить всякие умозрения -- дескать, встретил попа, значит, худо будет? Ерунда это. Пустяки. Или, скажем, черная кошка дорогу перебежала... Другой человек увидит кошку и непременно назад лыжи повернет Испужается. Не пойдет по делу. Пути, дескать, не будет. Опять-----таки вздор. Опять ерунда. Ну бежит кошка -- что из того? Ну пихни ее ногой или перебеги на другую сторону и иди спокойно по своим делам. Так нет, назад вертаются Я, товарищи, открыто заявляю: не верю я в эти пустяки вые приметы... Раз такое было дело. Пригласил нас Иван Иваныч Крюков, -- может, знаете? -- на свои именины. Баба его, конечно, в день именин крендель этакий огромный спекла. И мелким сахаром сверху обсыпала. И выносит его на блюде. На стол ставит. А хозяин, заметьте, ручки свои потирает. -- Вот, говорит, обратите ваше такое внимание на этот крендель. Крендель, говорит, этот не простой. Крендель, говорит, с сюрпризом для гостей. -- Ну? -- спрашиваем. -- Да, говорит, с сюрпризом. Гривенник, говорит, серебряный в нем запечен. Кому, говорит, гривенник достанется, тот и есть самый счастливый в жизни. Испытаем, говорит, счастье... Примета верная. Нарезал хозяин крендель. Стали кушать... А был среди нас вдовец Петрович. Человек ужасно робкий и несчастливый. Не везло ему в жизни: и кобыла у него ногу сломала, и баба у него, знаете, недавно скончалась через болезнь, и вообще по всем пунктам не перло человеку. Так вот этот самый Петрович, как услышал про гривенник -- затрясся. -- Эх, говорит, кабы мне гривенник достался. Кабы мне счастье такое привалило. И сам навалился на крендель, жует -- хозяин даже резать нe поспевает. Съел, он одиннадцать кусков, на двенадцатом -- стоп! -- Угу, говорит, тут, кажется, гривенник. Под языком... Сунул Петрович палец в рот -- вытащить хотел, да от радости, как рыба, вздохнул внутрь и поперхнулся. И проглотил гривенник. Встал Петрович бледный из--за стола. -- Так, говорит, нельзя, братцы. Надо, говорит, покрупней монеты запекать. Я, говорит, проглотил нечайно... Принялся народ хохотать над ним. А Петрович не смеется. Стоит очумелый возле стола и воду хлебает из ковшика. Попил водички, пришел в себя и тоже смеяться начал. -- Хотя, говорит, я и проглотил гривенник, но все-----таки счастье ко мне обернулось. Попрет мне теперь в жизни. Но Петровичу не поперло. К вечеру он заболел и через два дня помер в страшных мучениях. А доктора заявили, будто скончался Петрович от гривенника, будто гривенник в кишках засел. Монета все-----таки хотя и некрупная, но новая, шершавая, по краям зазубринки -- не проскользнуть. А хоронили Петровича по гражданскому обряду и без попов. В этом отношении Петровичу поперло. 1924 ПЛОХОЙ ОБЫЧАЙ В феврале я, братцы мои, заболел. Лег в городскую больницу. И вот лежу, знаете ли, в городской больнице, лечусь и душой отдыхаю. А кругом тишь и гладь и божья благодать. Кругом чистота и порядок, даже лежать неловко. А захочешь плюнуть -- плевательница. Сесть захочешь -- стул имеется, захочешь сморкнуться -- сморкайся на здоровье в руку, а чтоб в простыню -- ни боже мой, в простыню нипочем не позволяют. Порядка, говорят, такого нет. Ну и смиряешься. И нельзя не смириться. Такая вокруг забота, такая ласка, что лучше и не придумать. Лежит, представьте себе, какой-----нибудь паршивенький чсловек, а ему и обед волокут, и кровать убирают, и градусники под мышку ставят, и клистиры собственноручно пихают, и даже интересуются здоровьем. И кто интересуется? Важные, передовые люди -- врачи, доктора, сестрички милосердия и опять же фельдшер Иван Иванович. И такую я благодарность почувствовал ко всему этому персоналу, что решил принести материальную благодарность. Всем, думаю, не дашь -- потрохов не хватит. Дам, думаю, одному. А кому -- стал присматриваться, И вижу: некому больше дать, иначе как фельдшеру Ивану Ивановичу. Мужчина, вижу, крупный и представительный и больше всех старается и даже из кожи вон лезет. Ладно, думаю, дам ему. И стал обдумывать, как ему всунуть, чтоб и достоинство его не оскорбить, и чтоб не получить за это в рожу. Случай скоро представился. Подходит фельдшер к моей кровати. Здоровкается. -- Здравствуйте, говорит, как здоровье? Был ли стул? Эге, думаю, клюнуло. -- Как же, говорю, был стул, да кто-----то из больных унес. А ежели вам присесть охота -- присаживайтесь в ноги на кровать. Потолкуем. Присел фельдшер на кровать и сидит. -- Ну, -- говорю ему, -- как вообще, что пишут, велики ли заработки? -- Заработки, говорит, не велики, но которые интеллигентные больные и хотя бы при смерти, норовят непременно в руку сунуть. -- Изволите, говорю, хотя пока и не при смерти, но дать не отказываюсь. И даже давно про это мечтаю. Вынимаю деньги и даю. А он этак любезно принял и сделал реверанс ручкой. А на другой день все и началось. Лежал я очень даже спокойно и хорошо, и никто меня не тревожил до этих пор, а теперь фельдшер Иван Иванович словно ошалел от моей материальной благодарности. За день раз десять или пятнадцать припрется он к моей кровати. То, знаете ли, подушечки поправит, то в ванну поволокет, то клизму предложит поставить. Одними градусниками замучил он меня, сукин кот. Раньше за сутки градусник или два поставит -- только и всего. А теперь раз пятнадцать. Раньше ванна была прохладная и мне нравилась, а теперь набуровит горячей воды -- хоть караул кричи. Я уже и этак, и так -- никак. Я ему, подлецу, деньги еще сую -- отстань только, сделай милость, он еще пуще в раж входит и старается. Неделя прошла -- вижу, не могу больше. Запарился я, фунтов пятнадцать потерял, похудел и аппетита лишился. А фельдшер все старается. А раз он, бродяга, чуть даже меня в кипятке не сварил. Ей--богу. Такую ванну, подлец, сделал -- у меня аж мозоль на ноге лопнула и кожа сошла. Я ему говорю: -- Ты что же, говорю, мерзавец, людей в кипятке варишь? Не будет тебе больше материальной благодарности. А он говорит: -- Не будет -- не надо. Подыхайте, говорит, без помощи научных сотрудников. И вышел. А теперича снова идет все попрежнему: градусники ставят один раз, клизму по мере надобности. И ванна снова прохладная, и никто меня больше не тревожит. Не зря борьба с чаевыми происходит. Ох, братцы, не зря! 1924 МЕДИК Нынче, граждане, в народных судах все больше медиков судят. Один, видите ли, операцию погаными руками произвел, другой -- с носа очки обронил в кишки и найти не может, третий -- ланцет потерял во внутренностях или же не то отрезал, чего следует, какой--нибудь неопытной дамочке. Все это не по--европейски. Все это круглое невежество. И судить таких врачей надо. Но вот за что, товарищи, судить будут медика Егорыча? Конечно, высшего образования у него нет. Но и вины особой нету. А заболел тут один мужичок. Фамилия -- Рябов, профессия -- ломовой извозчик. Лет от роду -- тридцать семь. Беспартийный. Мужик хороший -- слов нету. Хотя и беспартийный, но в союзе состоит и ставку по третьему разряду получает. Ну, заболел. Слег. Подумаешь, беда какая. Пухнет, видите ли, у него живот и дышать трудно. Ну, потерпи! Ну, бутылочку с горячей водой приложи к брюху -- так нет. Испугался очень. Задрожал. И велит бабе своей, не жалеючи никаких денег, пригласить наилучшего знаменитого врача. А баба что? Баба всплакнула насчет денег, но спорить с больным не стала. Пригласила врача. Является этакий долговязый медик с высшим образованием. Фамилия Воробейчик. Беспартийный. Ну, осмотрел он живот. Пощупал чего следует и говорит: -- Ерунда, говорит. Зря, говорит, знаменитых врачей понапрасну беспокоите. Маленько объелся мужик через меру. Пущай, говорит, клистир ставит и курей кушает. Сказал и ушел. Счастливо оставаться. А мужик загрустил. "Эх, думает, так его за ногу! Какие дамские рецепты ставит. Отец, думает, мой не знал легкие средства, и я знать не желаю. А курей пущай кушает международная буржуазия". И вот погрустил мужик до вечера. А вечером велит бабе своей, не жалея никаких денег, пригласить знаменитого Егорыча с Малой Охты. Баба, конечно, взгрустнула насчет денег, но спорить с больным не стала -- поехала. Приглашает. Тот, конечно, покобенился. -- Чего, говорит, я после знаменитых медиков туда и обратно ездить буду? Я человек без высшего образования, писать знаю плохо. Чего мне взад--вперед ездить? Ну, покобенился, выговорил себе всякие льготы: сколько хлебом и сколько деньгами -- и поехал. Приехал. Здравствуйте. Щупать руками желудок не стал. -- Наружный, говорит, желудок тут ни при чем. Все, говорит, дело во внутреннем. А внутренний щупай -- болезнь от того не ослабнет. Только разбередить можно. Расспросил он только, чего первый медик прописал и какие рецепты поставил, горько про себя усмехнулся и велит больному писать записку -- дескать, я здоров, и папаша покойный здоров, во имя отца и святого духа. И эту записку велит проглотить. Выслушал мужик, намотал на ус. "Ох, думает, так его за ногу! Ученье свет -- неученье тьма. Говорило государство: учись -- не учился. А как бы пригодилась теперь наука". Покачал мужик бороденкой и говорит через зубы: -- Нету, говорит, не могу писать. Не обучен. Знаю только фамилие подписывать. Может, хватит? -- Нету, -- отвечает Егорыч, нахмурившись и теребя усишки. -- Нету. Одно фамилие не хватит. Фамилие, говорит, подписывать от грыжи хорошо, а от внутренней полная записка нужна. -- Чего же, -- спрашивает мужик, -- делать? Может, вы за меня напишете, потрудитесь? -- Я бы, -- говорит Егорыч, -- написал, да, говорит, очки на рояли забыл. Пущай кто-----нибудь из родных и знакомых пишет. Ладно. Позвали дворника Андрона. Дворник даром что беспартийный, а спец: писать и подписывать может. Пришел Андрон. Выговорил себе цену, попросил карандаш, сам сбегал за бумагой и стал писать. Час или два писал, вспотел, но написал: "Я здоров и папаша покойный здоров во имя отца и святого духа. Дворник дома No 6. Андрон". Написал. Подал мужику. Мужик глотал, глотал -- проглотил. А Егорыч тем временем попрощался со всеми любезно и отбыл, заявив, что за исход он не ручается -- не сам больной писал. А мужик повеселел, покушал даже, но к ночи все-----таки помер. А перед смертью рвало его сильно и в животе резало. Ну, помер -- рой землю, покупай гроб -- так нет. Пожалела баба денег -- пошла в союз жаловаться: дескать, нельзя ли с Егорыча деньги вернуть. Денег с Егорыча не вернули -- не таковский он, но дело всплыло. Разрезали мужика. И бумажку нашли. Развернули, прочитали, ахнули: дескать, подпись не та, дескать, подпись Андронова -- и дело в суд. И суду доложили: подпись не та, бумажка обойная и размером для желудка велика -- разбирайтесь! А Егорыч заявил на следствии: "Я, братцы, ни при чем, не я писал, не я глотал и не я бумажку доставал. А что дворник Андрон подпись свою поставил, а не больного --недосмотрел я. Судите меня за недосмотр". А Андрон доложил: "Я, говорит, два часа писал и запарился. И, запарившись, свою фамилию написал. Я, говорит, и есть убийца. Прошу снисхождения". Теперь Егорыча с Андроном судить будут. Неужели ж засудят? 1924 АДМИНИСТРАТИВНЫЙ ВОСТОРГ Хочется рассказать про одного начальника. Очень уж глубоко интересная личность. Оно, конечно, жалко -- не помню, в каком городе эта личность существует. В свое время читал об этом начальнике небольшую заметку в харьковской газете. А насчет города -- позабыл. Память дырявая. В общем, где-то около Харькова. Ну, да это не суть важно. Пущай население само разбирается в своих героях. Небось, узнают -- фамилия Дрожкин. Так вот, извольте видеть, было это в небольшом городе. Даже, по совести говоря, не в городе, а в местечке. И было это в воскресенье. Представьте себе -- весна, весеннее солнышко играет. Природа, так сказать, пробуждается. Травка, возможно, что зеленеть начинает. Население, конечно, высыпало на улицу. Панели шлифует. И тут же среди населения гуляет собственной персоной помощник начальника местной милиции товарищ Дрожкин. С супругой. Прелестный ситцевый туалет. Шляпа. Зонтичек. Калоши. И гуляют они, ну, прямо, как простые смертные. Не гнушаются. Прямо так и прут под ручку по общему тротуару. Доперли они до угла бывшей Казначейской улицы. Вдруг стоп. Среди, можно сказать, общего пешеходного тротуара -- свинья мотается. Такая довольно крупная свинья, пудов, может быть, на семь. И пес ее знает, откуда она забрела. Но факт, что забрела и явно нарушает общественный беспорядок. А тут, как на грех, -- товарищ Дрожкин с супругой. Господи, твоя воля! Да, может, товарищу Дрожкину неприятно на свинью глядеть? Может, ему во внеслужебное время охота на какую-нибудь благородную часть природы поглядеть? А тут свинья. Господи, твоя воля, какие неосторожные поступки со стороны свиньи! И кто такую дрянь выпустил наружу? Это же прямо невозможно! А главное -- товарищ Дрожкин вспыльчивый был. Он сразу вскипел. -- Это,-- кричит,-- чья свинья? Будьте любезны ее ликвидировать. Прохожие, известно, растерялись. Молчат. Начальник говорит: -- Это что ж делается средь бела дня! Свиньи прохожих затирают. Шагу не дают шагнуть. Вот я ее сейчас из револьверу тяпну. Вынимает, конечно, товарищ Дрожкин револьвер. Тут среди местной публики замешательство происходит. Некоторые, более опытные прохожие, с большим, так сказать, военным стажем, в сторону сиганули в рассуждении пули. Только хотел начальник свинку угробить -- жена вмешалась. Супруга. -- Петя,-- говорит,-- не надо ее из револьверу бить. Сейчас, может быть, она под ворота удалится. Муж говорит: -- Не твое гражданское дело. Замри на короткое время. Не вмешивайся в действия милиции. В это время из--под ворот такая небольшая старушка выплывает. Выплывает такая небольшая старушка и что-то ищет. -- Ахти,-- говорит,-- господи! Да вот он где, мой кабан. Не надо его, товарищ начальник, из пистолета пужать. Сейчас я его уберу. Товарищ Дрожкин обратно вспылил. Может, ему хотелось на природу любоваться, а тут, извиняюсь за выражение, неуклюжая старуха со свиньей. -- Ага,-- говорит,-- твоя свинья! Вот я ее сейчас из револьверу трахну. А тебя в отделение отправлю. Будешь свиней распущать. Тут опять жена вмешалась. -- Петя, -- говорит, -- пойдем, за ради бога. Опоздаем же на обед. И, конечно, по глупости своей, супруга за рукав потянула,-- дескать, пойдем. Ужасно побледнел начальник милиции. -- Ах, так, -- говорит, -- вмешиваться в действия и в распоряжения милиции! За рукав хватать! Вот я тебя сейчас арестую. Свистнул товарищ Дрожкин постового. -- Взять, -- говорит, -- эту гражданку. Отправить в отделение. Вмешивалась в действия милиции. Взял постовой неосторожную супругу за руку и повел в отделение. Народ безмолвствовал. А сколько жена просидела в милиции и каковы были последствия семейной неурядицы -- нам неизвестно. Об этом, к сожалению, в газете ничего не говорится. 1925 ДИКТОФОН Ах, до чего все-таки американцы народ острый! Сколько удивительных открытий, сколько великих изобретений они сделали! Пар, безопасные бритвы Жиллет, вращение Земли вокруг своей оси -- все это открыто и придумано американцами и отчасти англичанами. А теперь извольте: снова осчастливлено человечество--подарили американцы миру особую машину -- диктофон. Конечно, может, эта машина несколько и раньше придумана, но нам-то прислали ее только что. Это был торжественный и замечательный день, когда прислали эту машинку. Масса народу собралась посмотреть на эту диковинку. Многоуважаемый всеми Константин Иванович Деревяшкин снял с машины чехол и благоговейно обтер ее тряпочкой. И в ту минуту мы воочию убедились, какой это великий гений изобрел ее. Действительно: масса винтиков, валиков и хитроумных загогулинок бросилась нам в лицо. Было даже удивительно подумать, как эта машинка, столь нежная и хрупкая на вид, может работать и соответствовать своему назначению. Ах, Америка, Америка,--какая это великая страна! Когда машина была осмотрена, многоуважаемый всеми товарищ Деревяшкин, похвально отозвавшись об американцах, сказал несколько вступительных слов о пользе гениальных изобретений. Потом было приступлено к практическим опытам. -- Кто из вас,-- сказал Константин Иванович,-- желает сказать несколько слов в этот гениальный аппарат? Тут выступил уважаемый товарищ Тыкин Василий. Худой такой, длинный, по шестому разряду получающий жалованье плюс за сверхурочные. -- Дозвольте,-- говорит,-- мне испробовать. Разрешили ему. Подошел он к машинке не без некоторого волнения, долго думал, чего бы ему такое сказать, но, ничего не придумав и махнув рукой, отошел от машины, искренне горюя о своей малограмотности. Затем подошел другой. Этот, не долго думая, крикнул в открытый рупор: -- Эй ты, чертова дура! Тотчас открыли крышку, вынули валик, вставили его куда следует, и что же? -- доподлинно и точно валик передал всем присутствующим вышеуказанные слова. Тогда восхищенные зрители наперерыв протискивались к трубе, пробуя говорить то одну, то другую фразу или лозунг. Машинка послушно записывала все в точности. Тут снова выступил Василий Тыкин, получающий жалованье по шестому разряду плюс сверхурочные, и предложил кому-нибудь из общества неприлично заругаться в трубу. Многоуважаемый Константин Иванович Деревяшкин сначала категорически воспретил ругаться в рупор и даже топнул ногой, но потом, после некоторого колебания, увлеченный этой идеей, велел позвать из соседнего дома бывшего черноморца--отчаянного ругателя и буяна. Черноморец не заставил себя долго ждать -- явился. -- Куда,-- спрашивает,-- ругаться? В какое отверстие? Ну, указали ему, конечно. А он как загнет -- аж сам многоуважаемый Деревяшкин руками развел,-- дескать, здорово пущено, это вам не Америка. Засим, еле оторвав черноморца от трубы, поставили валик. И действительно, аппарат опять в точности и неуклонно произвел запись. Тогда все снова стали подходить, пробуя ругаться в отверстие на все лады и наречия. Потом стали изображать различные звуки: хлопали в ладоши, делали ногами чечетку, щелкали языком -- машинка действовала безотлагательно. Тут, действительно, все увидели, насколько велико и гениально это изобретение. Единственно только жаль, что эта машинка оказалась несколько хрупкая и не приспособленная к резким звукам. Так, например, Константин Иванович выстрелил из нагана, и, конечно, не в трубу, а, так сказать, сбоку, чтобы для истории запечатлеть на валик звук выстрела -- и что же? -- оказалось, что машинка испортилась, сдала. С этой стороны лавры американских изобретателей и спекулянтов несколько меркнут и понижаются. Впрочем, заслуга ихняя все же велика и значительна перед лицом человечества. 1925 КРИЗИС Давеча, граждане, воз кирпичей по улице провезли. Ей-богу! У меня, знаете, аж сердце затрепетало от радости. Потому строимся же, граждане. Кирпич-то ведь не зря же везут. Домишко, значит, где-нибудь строится. Началось -- тьфу, тьфу, не сглазить! Лет, может, через двадцать, а то и меньше, у каждого гражданина, небось, по цельной комнате будет. А ежели население шибко не увеличится и, например, всем аборты разрешат -- то и по две. А то и по три на рыло. С ванной. Вот заживем-то когда, граждане! В одной комнате, скажем, спать, в другой гостей принимать, в третьей еще чего-нибудь... Мало ли делов-то найдется при такой свободной жизни! Ну, а пока что трудновато насчет квадратной площади. Скуповато получается ввиду кризиса. Я вот, братцы, в Москве жил. Недавно только оттуда вернулся. Испытал на себе этот кризис. Приехал я, знаете, в Москву. Хожу с вещами по улицам. И то есть ни в какую. Не то что остановиться негде -- вещей положить некуда. Две недели, знаете, проходил по улицам с вещами -- оброс бороденкой и вещи порастерял. Так, знаете, налегке и хожу без вещей. Подыскиваю помещение. Наконец в одном доме какой-то человечек по лестнице спущается. -- За тридцать рублей,-- говорит,-- могу вас устроить в ванной комнате. Квартирка,-- говорит,-- барская... Три уборных... Ванна... В ванной,-- говорит,-- и живите себе. Окон,-- говорит,-- хотя и нету, но зато дверь имеется. И вода под рукой. Хотите,-- говорит,-- напустите полную ванну воды и ныряйте себе хоть цельный день. Я говорю: -- Я, дорогой товарищ, не рыба. Я,--говорю,--не нуждаюсь нырять. Мне бы,-- говорю,-- на суше пожить. Сбавьте,-- говорю,-- немного за мокроту. Он говорит: -- Не могу, товарищ. Рад бы, да не могу. Не от меня целиком зависит. Квартирка коммунальная. И цена у нас на ванну выработана твердая. -- Ну, что ж,-- говорю,-- делать? Ладно. Рвите,-- говорю,-- с меня тридцать и допустите,-- говорю,-- скорее. Три недели,-- говорю,-- по панели хожу. Боюсь,-- говорю,-- устать. Ну, ладно. Пустили. Стал жить. А ванна, действительно, барская. Всюду, куда ни ступишь ---- мраморная ванна, колонка и крантики. А сесть, между прочим, негде. Разве что на бортик сядешь, и то вниз валишься, в аккурат в мраморную ванну. Устроил тогда настил из досок, живу. Через месяц, между прочим, женился. Такая, знаете, молоденькая, добродушная супруга попалась. Без комнаты. Я думал, через эту ванну она от меня откажется, и не увижу я семейного счастья и уюта, но она ничего, не отказывается. Только маленько нахмурилась и отвечает: -- Что ж,-- говорит,-- и в ванне живут добрые люди. А в крайнем,-- говорит,-- случае, перегородить можно. Тут,-- говорит,-- к примеру, будуар, а тут столовая... Я говорю: -- Перегородить, гражданка, можно. Да жильцы,-- говорю,-- дьяволы, не дозволяют. Они и то говорят: никаких переделок. Ну, ладно. Живем как есть. Меньше чем через год у нас с супругой небольшой ребеночек рождается. Назвали его Володькой и живем дальше. Тут же в ванне его купаем -- и живем. И даже, знаете, довольно отлично получается. Ребенок то есть ежедневно купается и совершенно не простуживается. Одно только неудобство -- по вечерам коммунальные ж