может быть, зритель малокультурный, или другие какие причины, а только не идет. Зимой еще ничего -- ходят, а летом -- ни в какую. Прямо хоть за ногу волоки зрителя. А зритель, это верно, летом предпочитает легкие и недорогие увеселения -- полежать брюхом вверх на солнышке, или выкупаться на шермака в реченке, или, наконец, нарвать полевых цветов и нюхать даром. Вот какой пошел зритель. И с чего бы это он так? В одном небольшом городе сущая срамота произошла на этой почве. А приехала туда небольшая труппа. Начала, конечно, эта труппа сгоряча драму играть. Играют драму, а публика не идет на драму. Свернулась труппа и--назад. Сунулся в этот город другой небольшой коллективчик. Администратор этого коллективчика говорит: -- Не такой это, товарищи, город, чтоб тут драму играть. Тут надо легкие, смешные штуки ставить. Начали они ставить легкие штуки -- опять не идет публика. Три раза поставили. Рубля три с полтиной выручили и поскорей из этого странного города. Начались в актерских кругах брожения и разговоры: как и чем привлечь публику. И не пойдет ли эта публика, как вы думаете, на оперетту? Рванулась туда оперетта. Поставили музыкальную оперетту с отчаянной пляской. Человек 8 пришло. А как пришло--неизвестно. Кассир клялся и божился, что ни одного билета не было продано. Опереточный премьер сказал: -- В этот город циркачам только и ехать. Высокое искусство здесь ни к чему. Дошли эти симпатичные слухи до цирка. Директор говорит: -- Надо ехать. Цирк--это самое демократическое искусство. Этому городу как-раз угодим. Поехали. Действительно, народ несколькс погуще пришел. Прямо старожилы не запомнят такого количества, -- человек тридцать было на первом представлении. На втором чуть поменьше. Подсчитал цирк убытки и -- ходу. А на вокзале, перед самой посадкой, произошла задержка. Несметная толпа собралась провожать циркачей. Тысяч восемь приперлось народу. Качали всех актеров и всех зверей. Верблюду челюсть вывихнули во время качки. После делегация от текстильщиков и металлистов подошла к директору и стала нежно упрашивать: -- Нельзя ли, мол, по бесплатной цене тут же под открытым небом, на вольном воздухе, на перроне, устроить небольшую цирковую программу из трех--четырех "номерей". Но тут, к сожалению, произошел третий звонок. Сели циркачи по вагонам, грустно развели руками и уехали. Так никто и не узнал, отчего и почему самое демократическое искусство уехало тоже с убытком. Народ малокультурный, что ли? Или, может быть, деньжонок нехватка. Ась? ГИБЕЛЬ ЧЕЛОВЕКА Кончено. Баста! Никакой жалости к людям не осталось в моем сердце. Вчера еще до шести часов вечера сочувствовал и уважал людей, а нынче не могу, ребятишки. До последней точки докатилась людская неблагодарность. Вчера, извольте видеть, за мою жалость к ближнему человеку отчаянно пострадал и, может, даже предстану перед народным судом в ближайшем будущем. Баста. Зачерствело мое сердце. Пущай ближние больше на меня не рассчитывают. А шел я вчера по улице. Иду я вчера по улице и вижу -- народ будто стоит, скопившись подле ворот. И кто-то отчаянно охает. И кто-то руками трясет. И вообще вижу -- происшествие. Подхожу. Спрашиваю об чем шум. -- Да вот, говорят, тут ногу сломал один гражданин. Идти теперь не может. -- Да уж, говорю, тут не до ходьбы. Растолкал я публику и подхожу ближе к месту действия. И вижу -- какой-то человечишко действительно лежит на плитуаре. Морда у него отчаянно белая и нога в брюке сломана. И лежит он, сердечный друг, упершись башкой в самую тумбу и бормочет: -- Мол, довольно склизко, граждане, извиняюсь. Шел и упал, конечно. Нога--вещь непрочная. Сердце у меня горячее, жалости к людям много и вообще не могу видеть гибель человека на улице. -- Братцы, говорю, да может, он член союза. Надо же предпринять тем не менее. И сам, конечно, бросаюсь в телефонную будку. Вызываю скорую помощь. Говорю: нога сломана у человека, поторопитесь по адресу. Приезжает карета. В белых балахонах сходят оттеда четыре врача. Разгоняют публику и укладывают пострадавшего человека на носилки. Между прочим, вижу -- этот человек совершенно не желает, чтобы его положили на носилки. Пихает всех четырех врачей остатней, здоровой ногой и до себя не допущает. -- Пошли вы, говорит, все четыре врача туда-сюда. Я, говорит, может, домой тороплюся. И сам чуть, знаете, не плачет. -- Что, думаю, за смятение ума у человека. И вдруг произошло некоторое замешательство. И вдруг слышу -- меня кличут. -- Это, говорят, дядя, ты вызывал карету скорой помощи? -- Я, говорю. -- Ну, так, говорят, придется тебе через это отвечать по всей строгости революционных законов. Потому как зря карету вызвал -- у гражданина искусственная нога обломилась. Записали мою фамилию и отбыли. И чтобы я после этого факта еще расстраивал свое благородное сердце -- ни в жисть! Пущай убивают на моих глазах человека -- ни по чем не поверю. Потому -- может, для киносъемки его убивают. И вообще ничему теперь не верю, -- время такое невероятное. ПРЕЛЕСТИ КУЛЬТУРЫ Всегда я симпатизировал центральным убеждениям, Даже вот, когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не протестовал. Нэп--так нэп. Вам видней. Но между прочим при введении нэпа сердце у меня отчаянно сжималось. Я как бы предчувствовал некоторые резкие перемены. И действительно при военном коммунизме куда как было свободней в отношении культуры и цивилизации. Скажем, в театре можно было свободно даже не раздеваться -- сиди в чем пришел. Это было достижение. А вопрос культуры -- это собачий вопрос. Хотя бы насчет того же раздеванья в театре. Конечно, слов нету, без пальто публика выгодней отличается -- красивей и элегантней. Но что хорошо в буржуазных странах, то у нас иногда выходит боком. Товарищ Локтев и его дама Нюша Кошелькова на-днях встретили меня на улице. Я гулял или, может быть, шел горло промочить--не помню. Встречают и уговаривают. -- Горло, -- говорят,-- Василий Митрофанович, от вас не убежит. Горло завсегда при вас, завсегда его прополоскать успеете. Идемте лучше сегодня в театр. Спектакль--„Грелка". И, одним словом, уговорили меня пойти в театр -- провести культурно вечер. Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты по рубль тридцать. Поднялись по лестнице. Вдруг назад кличут. Велят раздеваться. -- Польта, говорят, сымайте. Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта. А я, конечно, стою в раздумьи. Пальто у меня было в тот вечер прямо на ночную рубашку надето. Пиджака не было. И чувствую, братцы мои, сымать как-то неловко. Прямо, думаю, срамота может сейчас произойти. Главное -- рубаха нельзя сказать, что грязная. Рубаха не особо грязная. Но, конечно, грубая, ночная. Шинельная пуговица, конечно, на вороте пришита крупная. Срамота, думаю, с такой крупной пуговицей в фойе идти. Я говорю своим: -- Прямо, говорю, товарищи, не знаю, чего и делать. Я сегодня одет неважно. Неловко как-то мне пальто сымать. Все-таки подтяжки там и сорочка опять же грубая. Товарищ Локтев говорит: -- Ну, покажись. Расстегнулся я. Показываюсь. -- Да, говорит, действительно видик... Дама тоже, конечно, посмотрела и говорит: -- Я, говорит, лучше домой пойду. Я, говорит, не могу, чтоб кавалеры в одних рубахах рядом со мной ходили. Вы бы, говорит, еще подштанники поверх штанов пристегнули. Довольно, говорит, вам неловко в таком отвлеченном виде в театры ходить. Я говорю: -- Я не знал, что я в театры хожу, -- дура какая. Я. может, пиджаки редко надеваю. Может, я их берегу,--что тогда? Стали мы думать, чего делать. Локтев, собака, говорит: -- Вот чего. Я, говорит, Василий Митрофанович, сейчас тебе свою жилетку дам. Одевай мою жилетку и ходи в ней, будто тебе все время в пиджаке жарко. Расстегнул он свой пиджачек, стал щупать и шарить внутри себя. .-- Ой, говорит, мать честная, я, говорит, сам сегодня не при жилетке. Я, говорит, тебе лучше сейчас галстух дам, все-таки поприличней. Привяжи на шею и ходи, будто тебе жарко. Дама говорит: -- Лучше, говорит, я, ей-богу, домой пойду. Мне, говорит, дома как-то спокойней и постирушка ждет. А то, говорит, один кавалер чуть не в подштанниках, а у другого галстук заместо пиджака. Пущай, говорит, Василий Митрофанович в пальто попросит пойти. Просим и умоляем, показываем союзные книжки -- не пущают. Это, говорят, не 19 год в пальто сидеть. -- Ну, говорю, ничего не пропишешь. Кажись, братцы, надо домой ползти. Но как подумаю, что рубль тридцать заплачено, не могу идти -- ноги не идут к выходу. Локтев, собака, говорит: -- Вот чего. Ты, говорит, подтяжки отстегни, -- пущай их дама понесет заместо сумочки. А сам валяй как есть: будто у тебя это летняя рубашка „апаш" и тебе, одним словом, в ней все время жарко. Дама говорит: -- Я подтяжки не понесу, как хотите. Я, говорит, не для того в театры хожу, чтоб мужские предметы в руках носить. Пущай Василий Митрофанович сам несет или в карман себе сунет. Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын. А холод довольно собачий. Дрожу и прямо зубами лязгаю. А кругом публика смотрит. Дама отвечает: -- Скорей вы, подлец этакий, отстегивайте помочи. Народ же кругом ходит. Ой, ей-богу, лучше я домой сейчас пойду. А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, может, пальцы не слушаются -- сразу отстегивать. Я упражнения руками делаю. После приводим себя в порядок и садимся в места. Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой занимался. Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают. Зовут администрацию. Объясняют насчет меня. -- Дамам, говорят, противно на ночные рубашки глядеть. Это, говорят, их шокирует. Кроме того, говорят, он все время вертится, как сукин сын. Я говорю:[Author ID1: at Sun Dec 18 11:59:00 2005 ] -- Я верчусь от холода. Посидите-ка сами в одной рубахе. А я, говорю, братцы, и сам не рад. Что же сделать? Волокут меня, конечно, в контору. Записывают все как есть. После отпущают. А теперь, говорят, придется трешку по суду отдать. Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности... МОНТЕР Я, ребятишки, зря спорить не буду-- кто важней в театре: актер, режиссер или, может быть, театральный плотник. Факты покажут. Факты всегда сами за себя говорят. Дело это произошло в Саратове или в Симбирске, одним словом, где-то недалеко от Туркестана, в городском театре. Играли в этом городском театре оперу. Кроме выдающейся игры артистов был в этом театре, между прочим, монтер -- Иван Кузьмич Мякишев. На общей группе, когда весь театр снимали на карточку, монтера этого пихнули куда-то сбоку, -- мол, технический персонал. А в центр на стул со спинкой посадили тенора. Монтер Иван Кузьмич Мякишев ничего на это хамство не сказал, но затаил в душе некоторую грубость. А тут такое подошло. Сегодня, для примеру, играют „Руслана и Людмилу". Музыка Глинки. Дирижер- Кацман. А без четверти минут восемь являются до этого монтера две знакомые ему барышни. Или он их раньше пригласил, или они сами приперлись--неизвестно. Так являются эти барышни, отчаянно флиртуют и вообще просят их посадить в общую залу -- посмотреть на спектакль. Монтер говорит: -- Да ради бога, медам. Сейчас я вам пару билетов сварганю--будьте уверены. Посидите тут у будки. И сам, конечно, к управляющему. Управляющий говорит: -- Сегодня вроде как суббота. Народу пропасть. Каждый стул на учете. Не могу. Монтер говорит: -- Ах, так! -- говорит. -- Ну, так я играть отказываюсь, одним словом, отказываюсь освещать ваше производство. Играйте без меня. Посмотрим тогда, кто из нас важней и кого сбоку сымать, а кого в центр сажать! И сам обратно в будку. Выключил по всему театру свет к чортовой бабушке, замкнул на ключ будку и сидит -- отчаянно флиртует, Тут произошла, конечно, форменная абструкция. Управляющий бегает. Публика орет. Кассир визжит, пугается, как бы у него деньги в темноте не уперли. А бродяга, главный оперный тенор, привыкший сыматься в центре, заявляется до дирекции и говорит своим тенором: -- Я в темноте петь тенором отказываюсь. Раз, говорит, темно -- я ухожу. Мне, говорит, голос себе дороже. Пущай, сукин сын, монтер поет. Монтер говорит: -- Пущай не поет. Наплевать ему в морду. Раз он, сволочь такая, в центре сымается, то и пущай одной рукой поет, другой свет зажигает. Дерьмо какое нашлося. Думает тенор, так ему и свети все время. Теноров нынче нету. Тут, конечно, монтер схлеснулся с тенором. Вдруг управляющий является, говорит: -- Где эти чертовы две девицы? Через их полная гибель. Сейчас я их куда-нибудь посажу, корова их забодай. Монтер говорит: -- Вот они. Только не через их гибель и не через тенора, а гибель через меня. Сейчас, говорит, я свет дам. Мне энергии принципиально не жалко. Дал он сию минуту свет. -- Начинайте, говорит. Сажают тогда его девиц на выдающиеся места и начинают спектакль. Теперь и разбирайтесь, кто важнее в этом сложном театральном механизме. ДОКТОР МЕДИЦИНЫ Это маленькое незаметное происшествие случилось на станции "Ряжи". Там наш поезд остановился минут на десять, поджидая встречного. Вот наш поезд остановился. Посыпалась, конечно, публика в вагоны. А среди них, семеня ножками, видим, протискивается один такой немолодой уже гражданин с мешком за плечами. Это был такой довольно затюканный интеллигентик. Такие у него были усишки висячие, как у Максима Горького. Кожица на лице такая тусклая. Ну, сразу видать -- человек незнаком с физкультурой и вообще, видать, редко посещает общие собрания. Вот он спешит по платформе к вагону. А на спине у него довольно-таки изрядный мешок болтается. И чего в этом мешке -- пока неизвестно. Но поскольку человек спешит из деревенского района, то можно заключить, что в мешке не еловые шишки лежат, а пшеница, или там сало, или, скорей всего, мука, поскольку с мешка сыплется именно эта самая продукция. Помощник дежурного по станции оглядел вверенных ему пассажиров и вдруг видит такой прискорбный факт -- мешочник. Вот он мигнул агенту, -- мол, обратите внимание на этого субъекта. И, поскольку в связи с уборкой урожая спекулянты и мешочники закопошились и начали хлеб вывозить, так вот -- не угодно ли-- опять факт налицо. Агент дежурному говорит: -- То есть наглость этих господ совершенно не поддается описанию. Каждый день сорок или пятьдесят спекулянтов вывозят отсюда драгоценное зерно. То есть на это больно глядеть. Тем временем наш интеллигентик покрякивая взобрался в вагон со своим товаром. Сел и, как ни в чем не бывало, засунул свой мешок под лавку. И делает вид, что все спокойно, он, изволите видеть, в Москву едет. Дежурный агенту говорит: -- Позвольте, позвольте, я где-то этого старикана видел. Ну да, говорит, я его тут на прошлой неделе видел. Он, говорит, по платформе колбасился и какие-то мешки и корзинки в вагон нагружал. Агент говорит: -- Тогда надо у него удостоверение личности потребовать и поглядеть его поклажу. Вот агент с дежурным по станции взошли в вагон и обращаются до этого интеллигентика: мол, будьте добры, прихватите свой мешочек и будьте любезны за нами следовать. Пассажир, конечно, побледнел, как полотно. Начал чего-то такое лопотать, за свой карманчик хвататься. -- Позвольте, говорит, в чем дело? Я в Москву еду. Вот мои документы. Я есть доктор медицины. Агент говорит: - Все мы доктора! Тем не менее, говорит, будьте любезны без лишних рассуждений о высоких материях слезть с вагона и проследовать за нами в дежурную комнату. Интеллигент говорит: -- Но, позвольте, говорит, скорей всего поезд сейчас тронется. Я запоздать могу. Дежурный по станции говорит: -- Поезд еще не сейчас тронется. Но на этот счет вам не приходится беспокоиться. Тем более, у вас, скорей всего, мало будет шансов ехать именно с этим поездом. Начал наш пассажир тяжело дышать, за сердечишко свое браться, пульс щупать. После видит -- надо исполнять приказание. Вынул из-под лавки мешок, нагрузил на свои плечики и последовал за дежурным. Вот пришли они в дежурную комнату. Агент говорит: -- Не успели, знаете, урожай собрать, как эти форменные гады обратно закопошились и мешками вывозят ценную продукцию. Вот шлепнуть бы, говорит, одного, другого, и тогда это начисто заглохнет. Нуте, говорит, развяжи мешок и покажи, чего там у тебя внутри напихано. Интеллигент говорит: -- Тогда, говорит, сами развязывайте. Я вам не мальчик мешки расшнуровывать. Я, говорит, из деревни еду и мне, говорит, удивительно глядеть, чего вы ко мне прилипаете. Развязали мешок. Развернули. Видят, поверх всего каравай хлеба лежит. Агент говорит: -- Ах, вoт, говорит, какой ты есть врач медицины. Врач медицины, а у самого хлеб в мешках понапихан. Очень великолепно! Вытрусите весь мешок! Вытряхнули из мешка всю продукцию, глядят-- ничего такого нету. Вот бельишко, докторские подштанники. Вот пикейное одеяльце. В одеяльце завернут ящик с разными докторскими щипцами, штучками и чертовщинками. Вот еще пара научных книг. И больше ничего. Оба два администратора начали весьма извиняться. Мол, очень извините и все такое. Сейчас мы вам обратно все в мешок запихаем и, будьте любезны, поезжайте со спокойной совестью. Доктор медицины говорит: -- Мне, говорит, все это очень оскорбительно. И поскольку я послан с ударной бригадой в колхоз, как доктор медицины, то мне, говорит, просто неинтересно видеть, как меня спихивают с вагона чуть не под колесья и роются в моем гардеробе Дежурный, услыхав про колхоз и ударную бригаду, прямо даже затрясся всем телом и начал интеллигенту беспрестанно кланяться. Мол будьте так добры, извините. Прямо это такое печальное недоразумение. Тем более, нас мешок ввел в заблуждение. Доктор говорит: -- Что касается мешка, то мне, говорит, его крестьяне дали, поскольку моя жена, другой врач медицины, выехала из колхоза в Москву с чемоданом, а меня, говорит, еще на неделю задержали по случаю эпидемии острожелудочных заболеваний. А жену, говорит, может быть, помните, на прошлой неделе провожал и помогал ей предметы в вагон носить. Дежурный говорит: -- Да, да, я чего-то такое вспоминаю. Тут агент с дежурным поскорей запихали в мешок чего вытряхнули, сами донесли мешок до вагона, расчистили место интеллигенту, прислонили его к самой стеночке, чтоб он, утомленный событиями, боже сохрани, не сковырнулся во время движения, пожали ему благородную ручку и опять стали сердечно извиняться. -- Прямо, говорят, мы и сами не рады, что вас схватили. Тем более, человек едет в колхоз, лечит, беспокоится, лишний месяц задерживается по случаю желудочных заболеваний, а тут наряду с этим такое неосмотрительное канальство с нашей стороны. Очень, говорят, сердечно извините! Доктор говорит: -- Да уж ладно, чего там! Пущай только поезд поскорей тронется, а то у меня на вашем полустанке голова закружилась. Дежурный с агентом почтительно поклонились и вышли из вагона, рассуждая о том, что, конечно, и среди этой классовой прослойки -- не все сукины дети. А вот некоторые, не щадя своих знаний, едут во все места и отдают свои научные силы народу. Вскоре после этого наш поезд тронулся. Да перед тем как тронуться, дежурный лично смотался на станцию, приволок пару газет и подал их бесплатно интеллигенту. -- Вот, говорит, почитайте в пути, неравно заскучаете. И тут раздался свисток, гудок, дежурный с агентом взяли под козырек и наш поезд самосильно пошел. ЛЯЛЬКА ПЯТЬДЕСЯТ I И какой такой чудак сказал, что в Питере жить плохо? Замечательно жить. Нигде нет такого веселья, как в Питере. Только были бы денежки. А без денег... Это точно, что пропадешь без денег. И когда же придет такое великолепное время, что человеку все будет бесплатно? По вечерам на Невском гуляют люди. И не так чтобы прогулкой, а на углу постоят, полюбопытствуют на девочек, пройдут по-весеннему -- танцуют ноги, и на угол снова... И на каждый случай нужны денежки. На каждый случай особый денежный расчет... -- Эх, подходи, фартовый мальчик, подходи! Угощай папиросочкой... Не подойдет Максим. У Максима дельце есть на прицеле. Ровнехонько складывается в голове, как и что. Как начать и себя как повести. У Максима замечательное дельце. Опасное. Не засыпется Максим -- холодок аж по коже -- в гору пойдет. Разбогатеет это ужасно как. Ляльку Пятьдесят к себе возьмет. Вот как. И возьмет. Очень уж замечательная эта Лялька Пятьдесят. Деньги она обожает -- даст Максим ей денег. Не жалко. Денег ей много нужно -- верно. Такой-то не мало денег нужно. Ковер, пожалуйста, на стене, коврище на полу, а в белой клетке -- тропическая птица попугай. Сахар жрет... Хе-хе. .. Конешно, нужны денежки. Нужны, пока не пришло человеку бесплатное время. А Лялька Пятьдесят легка на помине. Идет -- каблучками постукивает. -- Здравствуй, Ляля Пятьдесят. . . Каково живешь? Не узнала, милая? Узнала Лялька. Как не узнать -- шпана известная. .. Только корысти-то нет от разговоров. У Ляльки дорога к Невскому, а у Максима, может, в другую сторону. Нелюбезная сегодня Лялька. В приятной беседе нет ей удовольствия. Не надо. Подошел Максимка близко к ней, в ясные глазки посмотрел. -- Приду, -- сказал, -- к тебе вечером. С большими деньгами. Жди -- поджидай. Улыбнулась, засмеялась Лялька, да не поверила. Дескать, врет шпана. И зачем такое врет? Непонятно. Но, прощаясь, на всякий случай за ручку подержалась. Пошел Максим на Николаевскую, постоял у нужного дома, а в голове дельце все в тонкостях. Отпусти, скажет, бабка Авдотья, товарцу на десять косых. Отпустит бабка, а там как по маслу. Не будет никакого заскока. А заскока не будет -- так придет Максимка к Ляльке Пятьдесят. Выложит денежки... "Бери, -- скажет, -- пожалуйста. Не имею к деньгам пристрастия. Бери пачечку за поцелуй". .. А Лялька в это время вышла к Невскому, постояла на углу, покачала бедрами, потопала ножками, будто чечетку пляшет, и сразу заимела китайского богача. Смешно, конешно, что китайского ходю. Любопытно даже. Да только по-русски китаец говорит замечательно. -- Пойду, -- говорит, -- к тебе, красивая. II Написано мелом на дверях: "портной". Да только нет здесь никакого портного. И никогда и не было. А живет здесь Авдотья спекулянтка. У ней закрытое мелочное заведение. Она и написала мелом на дверях для отвода глаз. К этой-то бабке Авдотье и пошел Максим. В дверь, где мелом "портной" сказано, постучал условно. А когда открыли ему дверь -- так сразу покосился весь Максимкин план. Не Авдотья, а муж бабки Авдотьи стоял перед Максимом. Шагнул Максим за порог, лопочет непонятное. Сам соображает, как и что. Покосился план, да и только. Не во-время приехал чортов муж... Говорит Максимка глупые слова: -- Отпусти, -- говорит, -- бабка Авдотья, на десять косых... Усмехнулся бабкин муж и в комнату пошел. А Максим за ним. Бабкин муж веса ставит, а Максимка примеряет: как и что. Да только покосился план, мыслимо ли сразу лазеечку найти. А бабкин муж интересуется: -- Какого же тебе товарцу, кавалер? -- Разного товарцу отпусти... -- Из кисленького, может быть, -- интересуется, -- капусточки? -- Из кисленького, бабка Авдотья. Стал тут бабкин муж капусту класть из кадочки, а Максим метнул сюда-туда глазом. Максим схватил гирьку и трехфунтовой гирькой тюкнул по голове бабкиного мужа. Рухнул бабкин муж у кадочки. В руке вилка. На вилке капуста. А Максим к прилавку. На прилавке -- ящик с деньгами. Шарит Максим -- в пальцах дрожь. Вытащил деньги, да маловато денег. Где же такое -- денежки? Роет Максим по комнате -- нету денег. А в руки все ненужное лезет, -- гребенка, например, или блюдечко. -- Тьфу, бес, -- где же денежки? А в дверь на лестнице кто-то постучал условно. Прикрыл Максим бабкиного мужа рогожкой. И к двери подошел. Слушает. Открыть, не открыть? -- открою. Сердце успокоил и дверь открыл. Малюсенький вошел старичок и тоненько сказал: -- Бабку бы Авдотью мне... А Максим старичку такое: -- Нету, старичок, Авдотьи. Иди себе с богом. Иди, сделай милость. Сказал это и видит: гирька трехфунтовая в руке. Испугался Максим, что старичок гирьку заметит, пихает ее в карман, прячет гирьку-то, а старичок бочком, бочком и протискался тем временем в комнату. -- Подожду, -- говорит, -- бабку Авдотью. У бабки Авдотьи славная картошечка... Э, да у ней и капустка, наверное, славная. Да. Ей-богу, славная капустка... И такой говорун, научный старичок, Максимке бы с мыслями собраться, а старичок такое: -- Ну, хорошо, человеку все бесплатно... Согласен. Да только, на мой научный взгляд, общественное питание -- это уж, извините, это сущий вздор и совершенно ложные слова. На все согласен, а тут уж к бабке Авдотье пойду..Не могу... Извините... Я, скажем, головой поработал -- рыбки захотел: фосфор в рыбке. Ты языком поболтал -- молочную тебе диэту... А вы говорите -- общественное питание. Из корыта... Да-с, молодой человек, на все соглашусь, а уж бабку-то Авдотью мне оставьте... Совершенно ложные слова. -- Да я ничего, -- оробел Максимка. И в коридор вышел. А там на лестницу, да по лестнице да вниз через три ступеньки. На улицу вышел, нащупал деньги в кармане. -- Эх, мало денег! Где ж такое были денежки? И пошел покачиваясь. III -- Эй, подходи, фартовый мальчик, подходи! -- Угощай папиросочкой... Не полюбопытствовал Максим на девочек. Встал Максим на углу и к окну прислонился. Убить не убил человека и по голове ведь не шибко тюкнул, да человеку вредно, человека жаль... Постоял Максим и подумал, а мысли-то уж все веселые идут. Глядит Максим королем на всех. Глазами ищет Ляльку Пятьдесят. Да нету Лялечки. А на углу белокуренькая папиросочкой дымит и Максиму улыбается. На ней высокие сапожки до колен и шелковая юбочка фру-фру... Повернется -- шумит и засмеется -- шумит. Зашумела и без слова к Максиму подошла. Подошла и тихо за руку взяла. Да вдруг как зашумело все, затопало. -- Облава, дамочки, -- вскричала белокуренькая и от Максима в сторону, в железные ворота. За белокуренькой шагнул Максим, а на Максима человек. Весь в шпорах. Шпорами бренчит, саблей стучит, а в руке пятизарядный шпаллер. Задрожал Максим и пустился бежать. И бежит и бежит Максим. Гремит сердце. Через Лиговку бежит -- на него забор. Максим через забор, а в ноги кучи. Через кучи Максим... Пробежал еще и свалился в грязь. Да не сам свалился. -- Подножка, -- сказал Максим и потрогал денежки. А на Максима Черный вдруг насел. И мало того, что насел, а еще и душит. -- Пусти, -- хрипло сказал Максим, -- пусти.. дышать трудно. И Черный отпустил его слегка. Сидит Черный на Максимке и разговаривает: -- Бежит, вижу, человек по кучам. Стой, думаю. Даром не побежит. Спасибо.. Либо вор, либо от вора... Даешь денежки. А сам уж по карманам шарит. Ох, вытащил пачечку. Ох, вытащил другую. Ох. опять душит сатана. -- А это что? -- Гирька, -- сказал Максим и вспомнил бабкиного мужа. -- Гирька, -- усмехнулся Черный и стукнул гирькой по Максимовой голове. -- Беги теперь, да не оглядывайся. Беги, шпана, говорю... Стой. Гирьку позабыл. На гирьку. Взял гирьку Максим и побежал. Пробежал немного и сел на кучу. Зачем же человека бить по голове! IV Посидел Максим на куче, унял сеодце и в город пошел. Нужно бы домой, а ноги на Гончарную идут к Ляльке Пятьдесят. Идет Максим на Гончарную. На улицах пусто. И в сердце пусто... А вот и Лялькин белый дом. -- Здравствуй, Лялькин милый дом. Поднялся Максим и постучал и к Ляльке в комнату вошел. На стене ковер, на полу коврище, а в белой клетке попугай. А Лялька сидит на китайских коленях, ерошит ручкой китайские усы. -- Принес? -- спросила Лялька и к Максиму подошла. -- Принес, -- сказал Максим тихо. -- Гони только китайскую личность. Смотреть трудно... А китаец по-русски понимал замечательно. Обиделся и встал. И чашечку с кофеем на пол выплеснул. -- Зачем же, -- говорит, -- выносить такую резолюцию? Уйду и денег не заплачу. Ушел китаец и дверкой стукнул. Максим тут к Ляльке подошел. К Ляльке наклонился и Ляльке целует щеку. -- Нет у меня денег, Лялька Пятьдесят. -- А, -- вскричала Лялька Пятьдесят, -- денег нет? -- Нету денег. Пожалей меня, Лялька! Очень мне трудно, без денег, пожалей, ну, скажи, что жалко. Как закричала тут Лялька: -- А китайские убытки кто возместит? -- Есть в тебе сердце? -- сказал Максим и на коврище сел и Лялькины ноги обхватил. -- Есть ли сердце, спрашиваю? Птицу жалеешь? Жалеешь попку? Как ударила тут Лялька Пятьдесят Максима -- помутилось все. Охнул Максим. Охнул, и с полу поднялся. Гирьку нащупал в кармане. Вытащил гирьку, хотел ударить по Лялькиной голове, да не ударил. Рука не посмела. Замахнулся Максим и ударил по птицыной клетке. Ужасно тут закричал попугай, и тонко закричала Лялька. А Максим бросил гирьку и снова на коврище сел. -- Ну, скажи, что жалко, Лялька Пятьдесят! 1922 г. ЧЕРНАЯ МАГИЯ I Не такие теперь годы, чтобы верить в колдовство или, может быть, в черную магию, но только рассказать об этом никогда не мешает. Много темных людишек и посейчас существует. Как в других деревнях, неизвестно, а в селе Лаптенках это так. В селе Лаптенках бабы, например, и болезни всякие заговаривают, и на огонь и на воду ворожат, и травы драгоценного свойства собирают. Что до другого, не знаю, не скажу, ну, а болезни -- это, пожалуй, правильно. С болезнями бабка Василиса очень даже великолепно справляется. Конешно, приедет какой-нибудь этакий ферт заграничный, он, безусловно, только посмеется. -- Эх, -- скажет, -- Россия, Россия, темная страна! Так ему что? Ему подавай в цилиндре доктора, в пиджаке, а на бабку Василису он и не взглянет. Да он, может быть, и на лекарского помощника Федор Иваныча Васильченку не взглянет. Вот что! Вот это какой ферт! Но только с таким человеком я и спорить никогда не соглашусь. Там у них и жизнь другая, а не такая, там, может быть, и болезней-то таких нет, как у нас. Вот, рассказывают, грелки у них поставлены в трамваях, чтоб сквознячек, значит, ножку не застудил, пожалуйста... Ведь это что? Ведь это дальше и итти-то некуда. Полное европейское просвещение и культура... Ну, а у нас и жизнь тут другая и людишки не такие. У нас вот баба, например, погибла от черной магии. Супруга Димитрия Наумыча. II А попустому все и вышло. Ее, имейте в виду, Димитрий Наумыч со двора вон выгнал. Вот оттого все и произошло. А, впрочем, нет, не оттого. Прежде случай был другой, деревенский. В дело это чортов сын Ванюшка замешался. Вот что. Жил-был на свете такой Ванюшка, мужик больной ч убогий... Из-за него все и произошло. Конешно, бывали тут на селе и раньше разные происшествия: повадились, например, мужички каждую весну тонуть -- то Василь Васильич, мужик богатенький, потонул, то староста нырнул нечаянно, то Ванюшка теперь... Но только все это было по веселым делам, а такого дела, чтобы, например, бабу свою вон выгнать -- тут и привычки такой ни у кого не было. Так вот Ванюшка больной и убогий... Я. как в Лаптенках расположился, сразу обратил полное свое внимание на Ванюшку. Ходит это он, можете себе представить, веселенький, ручки свои, сволочь, потирает. Я его запомнил, остановил тогда на селе, отвел в сторону. -- Ты что ж это, -- спрашиваю, -- так нахально-то ходишь и ручки свои потираешь, гадина? А он, как сейчас помню, ехидно так посмотрел на меня. -- А чего, -- говорит, -- мне горе-то горевать ? Мне теперь, знаете, лафа. Я хотя и больной и убогий. а жить теперь буду, что надо. Очень передо мной широкий горизонт в смысле богатеньких невест и приданого. -- Да что ты, -- говорю, -- врешь ? -- Нету, -- говорит, -- не вру. Как хотите. Ходит теперь мужик в очень большой цене, да только, имейте в виду -- мужик холостой, неженатый... Да вы, -- говорит, -- впрочем, сами-то взгляните, что кругом деется. Взглянул я кругом, ну, вижу -- дела-делишки: на селе бабы кишмя кишат, девки на вечеринках дура с дурой танцуют, а кавалеров ихних -- как корова языком слизала. Нету ихних кавалеров. Никто из молодых молодчиков, заметьте, с германской войны домой не вернулся. "Вот, -- думаю, -- да-а". А Ванюшка ходит вкруг села и хвалится. -- Дождался, -- говорит, -- я своего времячка. Как угодно. Дорвался до роскошной жизни. Я хоть и больной и убогий, а мужик. Из песни слова не выкинешь. Так вот с недельку походил по селу Ванюшка, стал, сукин сын, на радостях самогонку хлебать, за речку ездить повадился.. . Жила-была за речкой фря такая, веселая солдатка Нюшка... И -- можете себе представить -- потонул Ванюшка. От солдатки возвращался ночью пьяненький и потонул, дурак. Не удержал своего счастья. И очень тогда мужички над ним издевались. III Ну, хорошо. К ночи он, например, затонул, утром походили мужички по берегу, посмеялись вдоволь и ловить его принялись. Выехали на лодках, пошевелили баграми, кошками по дну поцарапали -- нету Ванюшки. А речонка и вся-то ничего не стоит -- одно распоряжение, что речонка. Обиделись мужички. -- Что, -- говорят, -- за мать честная? Василь Васильича сразу нашли, старосту тоже сразу нашли, а тут этакую невидаль, козявку, представьте себе, такую найти не можем. Пустили по речке горшки... Ну, да. Обыкновенные горшки. Глиняные... Это не какое-нибудь там темное поверие или, может быть, старинный обычай, это роскошное средство найти утопленника. Да это можно даже доказать научными данными. Скажем, труп лежит, за корягу ногой, может быть, зацепился. Пожалуйста. Над трупом вода безусловно обязана крутиться и воронку делать... Горшок туда -- и там, представьте себе, вертится. Так вот " тут. Пустили горшки. Поплыл один горшок на середину реки и, смотрим, там крутится. Сунули там багор -- глыбоко. Яма. Повертели кошкой -- осталась там кошка. Тьфу ты, дьявол! Решили мужички: нырнуть нужно. Тот, другой, пятый -- отнекиваются. -- Димитрий Наумыч... Тот долго спорить не стал, скинул с себя платьишко, рожу свою перекрестил и нырнул. И тут-то, замечайте, все и началось. IV Рассказывал мне после Димитрии Наумыч. -- Нырнул, -- говорит, -- я. Хорошо. И только я нырнул, как вдруг меня и осенило: "Что ж, -- думаю, -- ходил тут такой Ванюшка, холостой, неженатый, да и тот в воде захлебнулся. Чего ж, -- думаю, -- случай-то такой роскошный я буду из рук вон выпущать: выгоню, например, свою бабу, да и поженюсь на богатенькой". Так вот он подумал и сам чуть водой не поперхнулся, чуть не погиб мужик -- пробыл в воде сверх положенной нормы. Даже мужички тогда забеспокоились, потому что пошел по воде пузырь крупный. Но только через минуту выплыл Димитрий Наумыч на свет земной, лег на песок и лежит ужасно скучный и даже трясется. "Ну, -- подумали мужички, -- чудо-юдо на дне, не иначе". А на дне, имейте в виду, все спокойно: лежит Ванюшка на дне, уцепившись штанинкой за корягу. Стали мужички расспрашивать: что, да что, а Димитрий Наумыч и говорит: -- Тащите, -- говорит, -- кошкой, все спокойно. Стали мужички тащить... да только об этом и разговор никакой -- больше-то Ванюшка и не нужен в нашем деле, потому что пошло дело по другому уклону. Ну, а Ванюшку, да, вытащили. Побежал мужик Димитрий Наумыч домой. "Что ж, -- бежит и думает, -- кругом во всех деревнях ходит холостой мужик в большей цене. Да я, -- думает, -- бабу свою теперь с лица земли сотру, или, может быть, ее выгоню". Так вот он опять подумал, да видит, как-раз эти самые слова ему и нужны. Пришел домой и фигурять начал. И баба ему ступит плохо, и вид-то ему из окна, между прочим, плохой. Видит баба: загрустил мужик, а с чего загрустил,-- неизвестно. Подходит тогда она к нему со словами, а слова все у ней тихие. -- Чего, -- говорит, - это вы, Димитрий Наумыч, словно как загрустили? -- Да, -- отвечает он нахально, -- загрустил. Хочу, -- говорит, -- богатеньким быть, да вы, имейте в виду, мне помеха. Промолчала баба. V А сказать нужно, баба у Димитрия Наумыча очень даже замечательная была баба. Только одно и несчастье, что не богатая, а бедная. А так-то всем хороша: и голос у ней был тихий и симпатичный, и походка не какая-нибудь утиная -- с боку, например, на бок -- походка роскошная: идет, будто плавает. Ее сестру даже родную ферт какой-то за красоту убил. Жить с ним не хотела. В Киеве дело было... Ну, и эта тоже была очень даже красивая. Все находили. А Димитрий Наумыч мнению этому теперь не внял и свою мысль при себе имел. Так вот поговорили они, баба промолчала, а Димитрий Наумыч все, замечайте, случая ищет. Походил он по избе. -- Ну, давай, -- орет, -- баба, кушать, что ли. А до обеда далеко было. Баба ему с резоном и отвечает: -- Да что вы, Димитрий Наумыч, я, -- говорит, -- еще и затоплять-то не думала. -- Ах, -- говорит, -- ты юмола, юмола, ты, -- говорит, -- меня, может, голодом уморить думала. Собирай, -- говорит, -- свое барахлишко, сайки с квасом, вы, -- говорит, -- мне больше не законная супруга. Очень тут испугалась баба, умишком раскинула. Да, видит, гонит. А с чего гонит -- неизвестно. Во всех делах она чистая, как зеркальце. Думала она дело миром порешить. Поклонилась ему в ножки. -- Побей, -- говорит, -- лучше, Пилат-мученик, а то мне и итти-то некуда. А Димитрий Наумыч просьбу хотя ее и исполнил, побил, а со двора все-таки вон выгнал. И вот собрала баба барахлишко -- юбчонку какую-нибудь свою дырявую -- и на двор вышла. А куда бабе итти, если ей и итти-то некуда? Покрутилась баба по двору, повыла, поплакала, умишком своим снова раскинула. "Пойду-ка, -- думает, -- к соседке, может, что и присоветует". Пришла она к соседке. Соседка повздыхала, поохала, по столу картишки раскинула. -- Да, -- говорит, -- плохо твое дело. Прямо, -- говорит, -- очень твое дело паршивое. Да ты и сама взгляни: вот король виней, вот осьмерка, а баба виней на отлете. Не врут игральные карты. Имеет мужик чтой-то против тебя. Да только ты и есть сама виноватая. Это знай. Вы обратите внимание, какая дура была соседка. Где бы ей, дуре, утешить бабу, вне себя баба, а она запела такое: -- Да, -- запела, -- сама ты и есть виноватая. Видишь -- загрустил мужик, ты потерпи, не таранти. Он тебя, например, нестерпимыми словами, а ты такое: дозвольте, мол, сапожечки ваши снять и тряпочкой наисухонькой обтереть -- мужик это любит. Фу ты, старая дура... Такие слова...Утешить нужно бабу, а она растравила ее до невозможности. Вскочила баба, трясется. -- Ох, -- говорит,-- да что же я такоеча наделала? Ох, -- говорит,--да присоветуй хоть ты-то мне для ради самого господа. На все я теперь соглашусь. Ведь мне и итти-то некуда. А та, старая дура, тьфу, и по имени-то назвать ее противно, ручищами развела: -- Не знаю, -- говорит, -- молодушка. Прямо сказать тебе, ничего не могу. В очень большой цене теперь мужик. И красотой одной и качествами не прельстишь его. Это и думать не смей. Бросилась тут баба вон