илетиками и сказал: - Сейчас, дядя... билеты додам только. - Ладно! Можно, - радостно сказал дядя. - Я обожду. Тимофей Васильевич засмеялся и стал объяснять пассажирам: - Это он мне родной родственник, Серега Власов. Брата Петра сын... Я его семь лет не видел... сукинова сына... Тимофей Васильевич с радостью посмотрел на племянника и закричал ому: - А я тебя, Серега, друг ситный, два дня ищу. По городу роюсь. А ты вон где! Кондуктором. А я и по адресу ходил. На Разночинную улицу. Нету, отвечают. Мол, выбыл с адреса. Куда, отвечаю, выбыл, ответьте, говорю, мне. Я его родной родственник. Не знаем, говорят... А ты вон где - кондуктором, что ли? - Кондуктором, - тихо ответил племянник. Пассажиры стали с любопытством рассматривать родственника. Дядя счастливо смеялся и с любовью смотрел на племянника, а племянник явно конфузился и, чувствуя себя при исполнении служебных обязанностей, не знал, что ему говорить и как вести себя с дядей. - Так, - снова сказал дядя, - кондуктором, значит. На трамвайной линии? - Кондуктором... - Скажи какой случай! А я, Серега, друг ситный, сел в трамвай, гляжу - что такое? Обличность будто у кондуктора чересчур знакомая. А это ты. Ах, твою семь-восемь!.. Ну, я же рад... Ну, я же доволен... Кондуктор потоптался на месте и вдруг сказал: - Платить, дядя, нужно. Билет взять... Далеко ли вам? Дядя счастливо засмеялся и хлопнул по кондукторской сумке. - Заплатил бы! Ей-богу! Сядь я на другой номер или, может быть, вагон пропусти - и баста - заплатил бы. Плакали бы мои денежки. Ах, твою семь-восемь!.. А я еду, Серега, друг ситный, до вокзалу. - Две станции, - уныло сказал кондуктор, глядя в сторону. - Нет, ты это что? - удивился Тимофей Васильевич. - Ты это чего, ты правду? - Платить, дядя, надо, - тихо сказал кондуктор. - Две станции... Потому как нельзя дарма, без билетов, ехать... Тимофей Васильевич обиженно сжал губы и сурово посмотрел на племянника. - Ты это что же - с родного дядю? Дядю грабишь? Кондуктор тоскливо посмотрел в окно. - Мародерствуешь, - сердито сказал дядя. - Я тебя, сукинова сына, семь лет не видел, а ты чего это? Деньги требоваешь за проезд. С родного дядю? Ты не махай на меня руками. Хотя ты мне и родной родственник, но я твоих рук не испужался. Не махай, не делай ветру перед пассажирами. Тимофей Васильевич повертел гривенник в руке и сунул его в карман. - Что же это, братцы, такое? - обратился Тимофеи Васильевич к публике. - С родного дядю требует. Две, говорит, станции... А? - Платить надо, - чуть не плача сказал племянник. - Вы, товарищ дядя, не сердитесь. Потому как не мой здесь трамвай. А государственный трамвай. Народный. - Народный, - сказал дядя, - меня это не касается. Мог бы ты, сукин сын, родного дядю уважить. Мол, спрячьте, дядя, ваш трудовой гривенник. Езжайте на здоровье. И не развалится от того трамвай. Я в поезде давеча ехал... Не родной кондуктор, а и тот говорит: пожалуйста, говорит, Тимофей Васильевич, что за счеты... Так садитесь... И довез... не родной... Только земляк знакомый. А ты это что - родного дядю... Не будет тебе денег. Кондуктор вытер лоб рукавом и вдруг позвонил. - Сойдите, товарищ дядя, - официально сказал племянник. Видя, что дело принимает серьезный оборот, Тимофей Васильевич всплеснул руками, снова вынул гривенник, потом опять спрятал. - Нет, - сказал, - не могу! Не могу тебе, сопляку, заплатить. Лучше пущай сойду. Тимофей Васильевич торжественно и возмущенно встал и направился к выходу. Потом обернулся. - Дядю... родного дядю гонишь, - с яростью сказал Тимофей Васильевич. - Да я тебя, сопляка... Я тебя, сукинова сына... Я тебя расстрелять за это могу. У меня много концов... Тимофей Васильевич уничтожающе посмотрел на племянника и сошел с трамвая. Нервные люди Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой. Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали. Главная причина - народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане. Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастет. А приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит. Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжигается. Она думает: "С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались совсем!" И берет она в левую руку ежик и хочет чистить. Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает: - Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте. Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает: - Пожалуйста, отвечает, подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне, говорит, до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять. Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина. Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск. Муж, Иван Степаныч Кобылин, чей ежик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный. Так является это Иван Степаныч и говорит: - Я, говорит, ну, ровно слон работаю за тридцать два рубля с копейками в кооперации, улыбаюсь, говорит, покупателям и колбасу им отвешиваю, и из этого, говорит, на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем то есть не разрешу постороннему чужому персоналу этими ежиками воспользоваться. Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ежика. Все жильцы, конечно, поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является. - Что это, - говорит, - за шум, а драки нету? Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось. А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь, например, одного по харе смазать - троих кроешь. И, конечное дело, на все натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду - с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности. А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся. Иван Степаныч, чей ежик, кричит ему: - Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут. Гаврилыч говорит: - Пущай, говорит, нога пропадает! А только, говорит, не могу я теперича уйти. Мне, говорит, сейчас всю амбицию в кровь разбили. А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну, и не уходит, накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу. Инвалид - брык на пол и лежит. Скучает. Тут какой-то паразит за милицией кинулся. Является мильтон. Кричит: - Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду! Только после этих роковых слов народ маленько очухался. Бросился по своим комнатам. "Вот те, - думают, - клюква, с чего ж это мы, уважаемые граждане, разодрались?" Бросился народ по своим комнатам, один только инвалид Гаврилыч не бросился. Лежит, знаете, на полу скучный. И из башки кровь каплет. Через две недели после этого факта суд состоялся. А нарсудья тоже нервный такой мужчина попался - прописал ижицу. На живца В трамвае я всегда езжу в прицепном вагоне. Народ там более добродушный подбирается. В переднем вагоне скучно и хмуро, и на ногу никому не наступи. А в прицепке, не говоря уже о ногах, мне привольней и веселей. Иногда там пассажиры разговаривают между собой на отвлеченные философские темы - о честности, например, или о заработной плате. Иногда же случаются и приключения. На днях ехал я в четвертом номере. Вот два гражданина против меня. Один с пилой. Другой с пивной бутылкой. Бутылка пустая. Держит человек бутылку в руках и пальцами по ней щелкает. А то к глазу поднесет и глядит на пассажиров через зеленое стекло. Рядом со мной - гражданка в теплом платке. Сидит она вроде сильно уставшая или больная. И даже глаза по временам закрывает. А рядом с гражданкой - пакет. Этакий в газету завернут и бечевкой перевязан. И лежит этот пакет не совсем рядом с гражданкой, а несколько поодаль. Гражданка иногда косо на него поглядывает. - Мамаша! - говорю я гражданке. - Гляди, пакет унесут. Убери на колени. Гражданка сердито посмотрела на меня, сделала таинственный знак рукой и, приложив палец к своим губам, снова закрыла глаза. Потом опять с сильным неудовольствием посмотрела на меня и сказала: - Сбил ты меня с плану, черт такой... Я хотел было обидеться, но гражданка язвительно добавила: - А может, я нарочно пакет этот отложила. Что тогда? Может, я и не сплю, а все как есть вижу и нарочно глаза прикрываю?.. - То есть как? - удивился я. - Как, как... - передразнила гражданка. - Может, я вора на этот пакет хочу поймать... Пассажиры стали прислушиваться к нашему разговору. - А чего в пакете-то? - деловито спросил человек с бутылкой. - Да я же и говорю, - сказала гражданка. - Может, я нарочно туда костей-тряпок напихала... Потому - вор не разбирается, чего в нем. А берет, что под руку попадет... Знаю я, не спорьте. Я, может, с неделю так езжу... - И что же - попадают? - с любопытством спросил кто-то. - А то как же, - воодушевилась гражданка. - Обязательно попадают... Давеча дамочка вкапалась... Молоденькая такая, хорошенькая из себя. Черненькая брунеточка... Гляжу я - вертится эта дамочка. После цоп пакет и идет... А-а-а, говорю, вкапалась, подлюга... - С транвая их, воров-то, скидывать надоть! - сказал сердито человек с пилой. - Это ни к чему - с трамвая, - вмешался кто-то. - В милицию надо доставлять. - Конечно, в милицию, - сказала гражданка. - Обязательно в милицию... А то еще другой вкапался... Мужчина, славный такой, добродушный... Тоже вкапался... Взял прежде пакет и держит. Привыкает. Будто свой. А я молчу. И в сторону будто гляжу. А он после встает себе и идет тихонько... А-а, говорю, товарищ, вкапался, гадюка... - На живца, значит, ловишь-то? - усмехнулся человек с бутылкой. - И многие попадают? - Да я же и говорю, - сказала гражданка, - попадают. Она замигала глазами, глянула в окно, засуетилась и пошла к выходу. И, уходя из вагона, она сердито посмотрела на меня и снова сказала: - Сбил ты меня с плану, черт такой! Начал каркать на весь вагон. Теперь, ясно, никто на пакет не позарится. Вот и схожу раньше времени. Тут кто-то с удивлением произнес, когда она ушла: - И зачем ей это, братцы мои? Или она хочет воровство искоренить? Другой пассажир, усмехнувшись, ответил: - Да нет, ей просто охота, чтоб все люди вокруг воровали. Человек с пилой сердито сказал: - Вот какие бывают дьявольские старухи, воспитанные прежним режимом! Михаил Зощенко. Рассказы OCR: Кирилл Молоков, kmolokov@yandex.ru ║ http://www.kmolokov.narod.ru Узел Воровство, милые мои, - это цельная и огромная наука. В наше время, сами понимаете, ничего не сопрешь так вот, здорово живешь. В наше время громадная фантазия требуется. Главная причина - публика очень осторожная стала. Публика такая, что завсегда стоит на страже своих интересов. Одним словом, вот как бережет свое имущество! Пуще глаза! - Глаз, говорят, завсегда по страхкарточке восстановить можно. Имущество же никоим образом при нашей бедности не вернешь. И это действительно верно. По этой причине вор нынче пошел очень башковитый, с особенным умозрением и с выдающейся фантазией. Иначе ему с таким народом не прокормиться. Да вот, для примеру, нынче осенью опутали одну знакомую мою - бабку Анисью Петрову. И ведь какую бабку опутали! Эта бабка сама очень просто может любого опутать. И вот подите же - уперли у ней узел, можно сказать, прямо из-под сижу. А уперли, конечно, с фантазией и замыслом. А сидит бабка на вокзале. Во Пскове. На собственном узле. Ожидает поезда. А поезд в двенадцать часов ночи ходит. Вот бабка с утра пораньше и приперлась на вокзал. Села на собственный узел. И сидит. И нипочем не сходит. Потому пугается сходить. "Не замели бы, полагает, узел". Сидит и сидит бабка. Тут же на узле и шамает и водицу пьет - подают ей Христа ради прохожие. А по остальным мелким делишкам - ну, мало ли - помыться или побриться - не идет бабка, терпит. Потому узел у ней очень огромный, ни в какую дверь вместе с ней не влазит по причине размеров. А оставить, я говорю, боязно. Так вот сидит бабка и дремлет. "Со мной, думает, вместях узел не сопрут. Не таковская я старуха. Сплю я довольно чутко - проснусь". Начала дремать наша божья старушка. Только слышит сквозь дремоту, будто кто-то ее коленом пихает в морду. Раз, потом другой раз, потом третий раз. "Ишь ты, как задевают! - думает старуха. - Неаккуратно как народ хожит". Протерла бабка свои очи, хрюкнула и вдруг видит, будто какой-то посторонний мужчина проходит мимо нее и вынимает из кармана платок. Вынимает он платок и с платком вместе нечаянно вываливает на пол зеленую трешку. То есть ужас как обрадовалась бабка. Плюхнулась, конечное дело, вслед за трешкой, придавила ее ногой, после наклонилась незаметно - будто Господу Богу молится и просит его подать поскорей поезд. А сама, конечное дело, трешку в лапу и обратно к своему добру. Тут, конечно, грустновато рассказывать, но когда обернулась бабка, то узла своего не нашла. А трешка, между прочим , оказалась грубо фальшивая. И была она кинута на предмет того, чтобы бабка сошла бы со своего узла. Эту трешку с трудом бабка продала за полтора целковых. Честный гражданин (письмо в милицию) Состоя, конечно, на платформе, сообщаю, что квартира No 10 подозрительна в смысле самогона, который, вероятно, варит гражданка Гусева и дерет окромя того с трудящихся три шкуры. А когда, например, нетути денег или вообще нехватка хушь бы одной копейки, то в долг нипочем не доверяет, и еще, не считаясь, что ты есть свободный обыватель, пихают в спину. А еще сообщаю, как я есть честный гражданин, что квартира No 3 тоже, без сомнения, подозрительна по самогону, в каковый вкладывают для скусу, что ли, опенки или, может быть, пельсиновые корки, отчего блюешь без всякой нормы. А в долг, конечно, тоже не доверяют. Хушь плачь! А сама вредная гражданка заставляет ждать потребителя на кухне и в помещение, чисто ли варят, не впущает. А в кухне ихняя собачонка, системы пудель, набрасывается на потребителя и рвет ноги. Эта пудель, холера ей в бок, и мене ухватила за ноги. А когда я размахнулся посудой, чтоб эту пудель, конечно, ударить, то хозяйка тую посуду вырвала у меня из рук и кричит: - На, говорит, идол, обратно деньги. Не будет тебе товару, ежели ты бессловесную животную посудой мучаешь. А я, если на то пошло, эту пудель не мучил, а размахивал посудой. - Что вы, говорю, вредная гражданка! Я, говорю, не трогал вашу пудель. Возьмите свои слова обратно. Я говорю: недопустимо, чтоб пудель рвал ноги. А гражданка выкинула мне деньги взад, каковые и упали у плите. Деньги лежат у плите, а ихняя пудель насуслила их и не подпущает. Хушь плачь. Тогда я, действительно, не отрицаю, пихнул пудель в грудку и поскорее вышел. А теперича эта вредная гражданка меня в квартиру к себе не впущает и дверь все время, и когда ни сунься, на цепке держит. И еще, стерва, плюется через отверстие, если я, например, подошедши. А когда я на плевки ихние размахнулся, чтоб тоже по роже съездить или по чем попало, то она, с перепугу, что ли, дверь поскорее хлопнула и руку мне прищемила по локотью Я ору благим матом и кручусь перед дверью, а ихняя пудель заливается изнутре. Даже до слез обидно. О чем имею врачебную записку, и, окромя того, кровь и теперя текеть, если, например, ежедневно сдирать болячки. А еще окромя этих подозрительных квартир сообщаю, что трактир "Веселая Долина" тоже, без сомнения, подозрителен. Там меня ударили по морде и запятили в угол. - Плати, говорят, собачье жало, за разбитую стопку. А я ихнюю стопку не бил и, вообще, очень-то нужно мне бить ихние стопки. - Я, говорю, не бил стопку. Допустите, говорю, докушать бутерброть, граждане. А они меня тащат и тащат и к бутербротю не подпущают. Дотащили до дверей и кинули. А бутерброть лежит на столе. Хушь плачь. А еще, как честный гражданин, сообщаю, что девица Варька Петрова есть подозрительная и гулящая. А когда я к Варьке подошедши, так она мной гнушается. Каковых вышеуказанных лиц можете арестовать или как хотите. Теперича еще сообщаю, что заявление мной проверено, как я есть на платформе и против долой дурман, хоша и уволен по сокращению за правду. А еще прошу, чтоб трактир "Веселую Долину" пока чтоб не закрывали. Как я есть еще больной и не могу двинуться. А вскоре, без сомнения, поправлюсь и двинусь. Бутерброть тоже денег стоит. Хозрасчет На праздниках бухгалтер Горюшкин устроил у себя званый обед. Приглашенных было немного. Хозяин с каим-то радостным воплем встречал гостей в прихожей, помогал снимать шубы и волочил приглашенных в гостиную. - Вот, - говорил он, представляя гостя своей жене, - вот мой лучший друг и сослуживец. Потом, показывая на своего сына, говорил: - А это, обратите внимание, балбес мой... Лешка. Развитая бестия, я вам доложу. Лешка высовывал свой язык, и гость, слегка сконфуженный, присаживался к столу. - Присаживайтесь, - говорил он радушно. - Присаживайтесь. Кушайте на здоровье... Очень рад... Угощайтесь... Гости дружно застучали ложками. - Да-с, - после некоторого молчания сказал хозяин, - все, знаете ли, дорогонько стало. За что ни возьмись - кусается. Червонец скачет, цены скачут. - Приступу нет, - сказала жена, печально глотая суп. - Ей-богу, - сказал хозяин, - прямо-таки нету приступу. Вот возьмите такой пустяк - суп. Дрянь. Ерунда. Вода вроде бы. А нуте-ка, прикиньте, чего эта водица стоит? - М-да, - неопределенно сказали гости. - В самом деле, - сказал хозяин. - Возьмите другое - соль. Дрянь продукт, ерунда сущая, пустяковина, а нуте-ка, опять прикиньте, чего это стоит. -Да-а, - сказал балбес Лешка, гримасничая, - другой гость, как начнет солить, тык тока держись. Молодой человек в пенсне, перед тем посоливший суп, испуганно отодвинул солонку от своего прибора. - Солите, солите, батюшка, - сказала хозяйка, придвигая солонку. Гости напряженно молчали. Хозяин со вкусом ел суп, добродушно поглядывая на своих гостей. А вот и второе подали, - объявил он оживленно. - Вот, господа, возьмите второе - мясо. А теперь позвольте спросить, какая цена этому мясу? Нуте-ка? Сколько тут фунтов? -Четыре пять осьмых, - грустно сообщила жена. - Будем считать пять для ровного счету, - сказал хозяин. - Нуте-ка, по полтиннику золотом? Это, это на человека придется... Сколько нас человек?.. - Восемь, - подсчитал Лешка. - Восемь, - сказал хозяин. - По полфунта... По четвертаку с носа минимум. - Да-а, - обиженно сказал Лешка, - другой гость мясо с горчицей жрет. - В самом деле, - вскричал хозяин, добродушно засмеявшись, - я и забыл - горчица... Нуте-ка, прикиньте к общему счету горчицу, то, другое, третье. По рублю и набежит... - Да-а, по рублю, - сказал Лешка, а небось, когда Пал Елисеич локтем стеклище выпер, тык небось набежало... - Ах да! - вскричал хозяин. - Приходят, представьте себе, к нам раз в гости, а один, разумеется нечаянно, выбивает зеркальное стекло. Обошелся нам тогда обед. Мы нарочно подсчитали. Хозяин углубился в воспоминания. - А впрочем, - сказал он, - и этот обед вскочит в копеечку. Да это можно подсчитать. Он взял карандаш и принялся высчитывать, подробно перечисляя все съеденное. Гости сидели тихо, не двигаясь, только молодой человек, неосторожно посоливший суп, поминутно снимал запотевшее пенсне и обтирал его салфеткой. - Да-с, - сказал наконец хозяин, - рублей по пяти с хвостиком... - А электричество? - возмущенно сказала хозяйка. - А отопление? А Марье за услуги? Хозяин всплеснул руками и, хлопнув себя по лбу, засмеялся. - В самом деле, - сказал он, - электричество, отопление, услуги... А помещение? Позвольте, господа, в самом деле помещение! Нуте-ка - восемь человек, четыре квадратные сажени... По девяносто копеек за сажень... В день, значит, три копейки... Гм... Это нужно на бумаге... Молодой человек в пенсне заерзал на стуле и вдруг пошел в прихожую. - Куда же вы? - закричал хозяин. - Куда же вы, голубчик, Иван Семенович? Гость ничего не сказал и, надев чьи-то чужие калоши, вышел не прощаясь. Вслед за ним стали расходиться и остальные. Хозяин долго еще сидел за столом с карандашом в руках, потом объявил: - По одной пятой копейки золотом с носа. Объявил он это жене и Лешке - гостей не было. 1920-е гг.  "Плохой обычай" --------------------------------------------------------------- OCR: Кирилл Молоков --------------------------------------------------------------- В феврале я, братцы мои, заболел. Лег в городскую больницу. И вот лежу, знаете ли, в городской больнице, лечусь и душой отдыхаю. А кругом тишь и гладь и божья благодать. Кругом чистота и порядок, даже лежать неловко. А захочешь плюнуть - плевательница. Сесть захочешь - стул имеется, захочешь сморкнуться - сморкайся на здоровье в руку, а чтоб в простыню - ни боже мой, в простыню нипочем не позволяют. Порядка, говорят, такого нет. Ну и смиряешься. И нельзя не смириться. Такая вокруг забота, такая ласка, что лучше и не придумать. Лежит, представьте себе, какой-нибудь паршивенький человек, а ему и обед волокут, и кровать убирают, и градусники под мышку ставят, и клистиры собственноручно пихают, и даже интересуются здоровьем. И кто интересуется? Важные, передовые люди - врачи, доктора, сестрички милосердия и опять же фельдшер Иван Иванович. И такую я благодарность почувствовал ко всему этому персоналу, что решил принести материальную благодарность. Всем, думаю, не дашь - потрохов не хватит. Дам, думаю, одному. А кому - стал присматриваться. И вижу: некому больше дать, иначе как фельдшеру Ивану Ивановичу. Мужчина, вижу, крупный и представительный и больше всех старается и даже из кожи вон лезет. Ладно, думаю, дам ему. И стал обдумывать, как ему всунуть, чтоб и достоинство его не оскорбить и чтоб не получить за это в рожу. Случай скоро представился. Подходит фельдшер к моей кровати. Здоровается. - Здравствуйте, говорит, как здоровье? Был ли стул? Эге, думаю, клюнуло. - Как же, говорю, был стул, да кто-то из больных унес. А ежели вам присесть охота - присаживайтесь в ноги на кровать. Потолкуем. Присел фельдшер на кровать и сидит. - Ну, - говорю ему, - как вообще, что пишут, велики ли заработки? - Заработки, говорит, невелики, но которые интеллигентные больные и хотя бы при смерти, норовят непременно в руку сунуть. - Извольте, говорю, хотя и не при смерти, но дать не отказываюсь. И даже давно про это мечтаю. Вынимаю деньги и даю. А он этак любезно принял и сделал реверанс ручкой. А на другой день все и началось. Лежал я очень даже спокойно и хорошо, и никто меня не тревожил до этих пор, а теперь фельдшер Иван Иванович словно ошалел от моей материальной благодарности. За день раз десять или пятнадцать припрется он к моей кровати. То, знаете ли, подушечки поправит, то в ванну поволокет, то клизму предложит поставить. Одними градусниками замучил он меня, сукин кот. Раньше за сутки градусник или два поставит - только и всего. А теперь раз пятнадцать. Раньше ванна была прохладная и мне нравилась, а теперь набуровит горячей воды - хоть караул кричи. Я уже и этак, и так - никак. Я ему, подлецу, деньги еще сую - отстань только, сделай милость, он еще пуще в раж входит и старается. Неделя прошла - вижу, не могу больше. Запарился я, фунтов пятнадцать потерял, похудел и аппетита лишился. А фельдшер все старается. А раз он, бродяга, чуть даже в кипятке не сварил. Ей-богу. Такую ванну, подлец, сделал - у меня аж мозоль на ноге лопнула и кожа сошла. Я ему говорю: - Ты что же, говорю, мерзавец, людей в кипятке варишь? Не будет тебе больше материальной благодарности. А он говорит: - Не будет - не надо. Подыхайте, говорит, без помощи научных сотрудников. И вышел. А теперича снова идет все по-прежнему: градусники ставят один раз, клизму по мере надобности. И ванна снова прохладная, и никто меня больше не тревожит. Не зря борьба с чаевыми происходит. Ох, братцы, не зря! Честное дело --------------------------------------------------------------- OCR: Кирилл Молоков --------------------------------------------------------------- Вот некоторые, конечно, специалистов поругивают - дескать, это вредители, спецы и так далее. А я, например, особенно худых специалистов не видел. Не приходилось. Наоборот, которых встречал, все были тихие милые, особенные. Как, например, этим летом. У нас из коммунальной квартиры выехала на дачу одна семья. Папа, мама и ихнее чадо. Ну выехали. Заперли на висячий замок свою комнатенку. Один ключ себе взяли, а другой, конечно, соседке отдали - мало ли чего случится. И отбыли. А надо сказать, был у них в комнате инструмент - рояль. Ну обыкновенное пианино. Они его брали напрокат от Музпреда. Брали они напрокат этот рояль для цели обучения своего оболтуса, который действительно бил по роялю со всей своей детской изворотливостью. И вот наступает лето - надо оболтуса на дачу везти. И, конечно, знаете, повезли. А этот рояль или - проще скажем - пианино, заперли в комнате с разными другими вещицами и отбыли. Отдыхают они себе на даче. Вдруг, значит, является на ихнюю городскую квартиру специалист - настройщик роялей, присланный, конечно, своим учреждением. Конечно, соседка ему говорит: мол, сами уехадши до осени, рояль заперли и, безусловно, его настраивать не приходится. Настройщик говорит: - Это не мое постороннее дело - входить в психологию отъезжающих. Раз, говорит, у меня на руках наряд, то я и должен этот наряд произвести, чтоб меня не согнали с места службы, как шахтинца или вредителя. И, значит, открыла ему дверь; он пиджачок скинул и начал разбирать это пианино, развинчивая всякие гаечки, штучки и гвоздики. Развинтил и начал свою какофонию. Часа два или три как больной определял разные звуки или мурыжил соседей. После расписались в его путевке, он очень просветлел, попрощался и отбыл. Только проходит месяц - снова является. - Ну как, говорит, мой рояль? - Да ничего, говорят, стоит. - Ну, говорит, я еще беспременно должен его настроить. У нас раз в месяц настраивают. Такой порядок. Начали его жильцы уговаривать и урезонивать - мол, не надо. Комнатка, дескать, заперта. Рояль еще два месяца будет стоять без движения. К чему такие лишние траты производить! Уперся на своем. - У меня, говорит, наряд на руках. Не просите. Не могу. Ну, опять развинтил рояль. Опять два часа назад свинчивал. Бренчал и звучал и на брюхе под роялем ползал. После попрощался и ушел, утомленный тяжелой специальностью. На днях он в третий раз приперся. - Ну как, говорит, не приехадши? - Нет, говорят, на даче отдыхают! - Ну так я еще поднастрою. Приедут - очень великолепно звучать будет. И хотя ему объясняли и даже один наиболее горячий жилец хотел ему морду наколотить за потусторонние звуки, однако он дорвался до своего рояля и снова начал свои научные изыскания. Сделал свое честное дело и ушел на своих интеллигентских ножках.