1812 и последующих годов. Комплекты гусарской формы, фарфоровые статуэтки, шпоры, сабли и полковые знамена заполнили собой всю его квартиру - в конце концов Поручику надоело слушать нытье жены и, купив небольшой подвал в центре Москвы, он организовал там клуб "Ржевский". Туда он и свез все свои сокровища - к радости Натальи, которая, впрочем, все равно через полгода развелась с ним. Именно в одном из кабинетов клуба и сидели Поручик и Владимир. Они пили уже вторую бутылку "абсолюта", и Поручик, уже в который раз, объяснял приятелю идею "Ржевского": - Ты не въезжаешь, ты не врубаешься, ты ничего не понимаешь в натуре вообще! Ты пойми: Ржевский - это символ свободы русского духа! Идеальный символ! Это чушь, что тем, у кого есть деньги, хочется жить, как в Европе. Им хочется жить как в России, хотя бы вечером, расслабившись, если днем они вкалывают, как в Штатах. И тут - наш "Ржевский"! Тут тебе, бля, не Америка. - Тут, знаешь ли, всюду не Америка, - заметил Владимир. - А ты знаешь почему? Потому что этого никто не хочет! Потому что вся Америка работает на свою пенсию, а мы не рассчитываем до нее дожить. Потому что тут все время происходит такое говно, как с Димоном. - Со Смирновым? - переспросил Владимир. - С ним самым. Есть схема, можно сказать - идеальная схема. Еби - не хочу. Димону на счет валятся деньги, и вдруг - он их пиздит и пускается в бега. Вместо того, чтобы как всегда переслать их на хуй дальше, срубив свой процент. - А сколько было денег? - Вот! - торжественно провозгласил Поручик, поднимая стопку, - в этом-то и главная хохма! Денег было поллимона зеленых! Владимир заржал. - Удивительный мудак! - сказал он, - их же даже не хватит, чтобы хорошо спрятаться. - А прятаться ему придется хорошо, потому что он подставил, как водится, кучу народу. Хорошо еще, что никто из наших не имел с ним дела. - Димон, даром что мудак, хороший был парень, - сказал Владимир, - выпьем, чтоб жив остался. Они выпили. - Возвращаясь к "Ржевскому", - заметил Поручик, - надо сказать, что пока у нас есть такие люди, Америки у нас не будет. Потому что мы ценим напор и грязь, а вовсе не комфорт и надежность. Возьмем, к примеру, секс. Что такое идеальный секс в Америке? Это когда молодая полногрудая девка сосет тебе хуй и при этом визжит от восторга. Можно забесплатно, а можно - по заранее обговоренному тарифу. А что такое русский секс? Это секс наперекор всему, когда уже не хочешь ебать - а ебешь! Как в Уваровском совхозе Ебут девок на навозе. Их ебут, они пердят, Брызги в стороны летят! - с выражением продекламировал он, разливая водку по рюмкам. - Удивительно, насколько ев'геи хо'гошо понимают 'гусскую душу, - нарочно картавя сказал Владимир. - За дружбу народов! - провозгласил Поручик. Они выпили. - Хорошо, - он крякнул, - а что до евреев, не забывай: кто пьет русскую водку, тот русский в душе. - Мне кажется, ты на "Абсолют" давно перешел, - съязвил Владимир. - В России и "Абсолют" русский! - провозгласил Борис. - Во всяком случае, со второй бутылки. - Уж скорее польский, - вставил Владимир, но Поручик его не слышал. - Идеальное бухло! Потому что - что такое русская выпивка? Это выпивка через "не хочу". Демьянова уха. Чтобы все из ушей лилось! Широта русской души! Он несколько театрально рыгнул и, почти не меняя тона, сказал: - А если кто и жидится, так это ты. - Почему? - Я тебя сколько уже прошу: продайте мне долю в этом вашем фонде! У меня куча свободных денег, я их вынул из ваучерных дел, пока не грохнулось все - и они мне просто карман оттягивают. - Боже мой, Боря, как ты утомителен бываешь на второй бутылке, - вздохнул Владимир, сразу меняя тон, - ты бы уж сразу к делу переходил. Сам ведь знаешь: я пьянею медленней тебя. - Ну, - начал Поручик, но приятель остановил его: - Ты хочешь базарить про дело? Пожалуйста. Объясняю. - Белов отодвинул бутылки, расчищая место на столе. - Все как всегда: деньги инвестируются не в проект, а во взятки. Все взятки проплачены, налоговые льготы получены, дальше, собственно, остается разрабатывать привычные схемы. Какие еще деньги сюда можно ввести? Я же не могу отдать тебе свою долю? - Так отдай чужую! - Поручик отодвинул бутылку, - уговори Ромку продать мне Женькину долю - и я в долгу не останусь. - Ты не понимаешь, - терпеливо объяснял Владимир, - женькина доля не досталась Ромке. Она делится на всех нас: на Леню, Рому, Альперовича и меня. У нас был такой уговор: если кто-то выходит из дела, то его доля делится между всеми. - Значит, женькина доля распределилась между вами четырьмя? - спросил Поручик, - чушь какая-то! - Собственно, это я настоял, - сказал Владимир, - вспомнил, как ты разводился с Натальей, и решил, чтобы родственники, что бы ни случилось, ничего бы не получали... никто, конечно, не мог ожидать, что все так повернется. - Так надо встретиться с ребятами и поговорить... - Понимаешь, я не могу ни с кем из них встречаться и говорить. Все время думаю: может, это кто-то из них принес ей эту отраву? - Брось, - сказал Поручик, - не изображай из себя Шерлока Холмса. - Я считаю, это Лерка, - продолжал Владимир, не слушая его, - она сама говорила, что в Англии пробовала наркотики. Вот она и привезла - и решила подсадить подругу. Тем более денег у нее нет, вот она и решила подторговать... - Нуууу, - протянул Поручик. - Ты только вспомни, какую чушь она несла вечером! Про то, как мужчины Женьке век заедают! Это Женьке-то, которая без Ромки вообще была бы сейчас никто и звать никак! Обычная прошмандовка в какой-нибудь конторе. - Она, собственно, сейчас и так уже - никто, - резонно заметил Поручик. Они выпили, не чокаясь. - Я все равно не верю, что это Лерка, - сказал Боря, - какая из нее наркоманка. - Много ты видел наркоманов? - возразил Владимир, - вот то-то! - Не знаю даже, - сказал Поручик задумчиво, - я ей тут денег собирался дать, по старой дружбе... но теперь, пожалуй, не буду, коли так. Он взял бутылку и разлил остатки по рюмкам. - Но ты все равно поговори с ребятами, - сказал он. Только через неделю Антон выбрался встретиться с Шиповским. Он вполне верил Горскому на слово, но в какой-то момент ему захотелось почитать что-нибудь психоделическое - и он решил, что история изобретения и распространения ЛСД будет в самый раз. В его жизни настала очередная полоса затишья: полученных от Владимира денег должно было хватить еще на какое-то время, и он снова жил в том тягуче-дремотном режиме, который так любил. Лето было в самом разгаре, и по утрам он выносил кресло на балкон, где, разложив на маленьком столике все необходимое, подолгу смотрел в безоблачное небо, греясь на солнце и воображая себя где-нибудь на Ямайке или в других теплых странах, - их названия напоминали о далеком детстве, романах Жюль Верна и мире, в который иногда так хотелось вернуться. Знакомые звали ехать в Крым, где прошлым летом все было удивительно дешево, но Антон был тяжел на подъем. Шиповский сказал, что лучше всего будет зайти в редакцию, и Антон без труда нашел сталинский дом рядом с кинотеатром "Прогресс", ставшим после повсеместного внедрения видео таким же ненужным, как и большинство других кинотеатров. Редакция располагалась в небольшой трехкомнатной квартире на первом этаже. Какой-то смутно знакомый молодой человек встретил Антона в прихожей, спросил: - Вы к кому? - К Игорю, - ответил Антон, и собеседник указал на дверь в левую комнату. Там, обложенный журналами, сидел за компьютером Шиповский. В руках он держал свежий номер The Face. Антон даже облизнулся на такую роскошь: более красивых и, как уже начинали говорить в Москве, "стильных", фотографий он нигде не видел. - Привет, - сказал он, - я Антон, от Юлика Горского. - А, - сказал Шиповский, - садись. Антон никогда не встречался с Шиповским, хотя слышал о нем. Говорили, что Игорь Шиповский окончил несколько лет назад не то филфак, не то журфак, и якобы пытался сначала издавать какой-то литературоведческий журнал. Но в какой-то момент он, попробовав экстази, круто въехал в рэйв, затусовался на Гагарин-пати с Бирманом и Салмаксовым, и в результате переориентировался на журнал для любителей продвинутой музыки и правильных веществ. Шиповский был похож на рассказы о себе: в очках, худощавый, в джинсах и свитере, смахивающий вот именно что на филолога. Трудно было вообразить себе человека, менее похожего на рейвера. - Когда журнал-то выйдет? - спросил Антон. - Осенью, - ответил Игорь и полез куда-то в груду бумаг, - сейчас обложку покажу. Обложка была большая, раза в два больше, чем у всех журналов, которые приходилось видеть Антону. Картинка была в меру психоделичной, хотя и недостаточно кислотной, на вкус Антона. Наверху округлым и будто бы расплывающимся шрифтом было написано "ЛЕТЮЧ". - Круто? - спросил Шиповский. - Да... - с уважением протянул Антон, - а что такое "Летюч"? - Это наше название, - объяснил Игорь, - я буду всем говорить, что от "ЛЕрмонтова" и "ТЮТЧева" образовано. - А Тютчев разве без второго "т" пишется? - спросил Антон. Шиповский захохотал. - Да это шутка! - сказал он, - это же в честь Саши Воробьева названо! - Понял, - сказал Антон, хотя на самом деле понятия не имел, кто такой Саша Воробьев и почему журнал в честь него должен называться "Летюч". - У нас будет такой крутой журнал, - продолжал Шиповский, - с совершенно обалденным дизайном и очень энергичными текстами. Москва просто взорвется! - Такой русский The Face? - спросил Антон. - Что The Face, - махнул рукой Шиповский, - Face отдыхать будет по сравнению с нами. И Wierd с Ray Gun'ом. Антон не понял, причем тут Рейган, но промолчал. - Потом мы еще клуб откроем. Миху Ворона позовем, Врубеля, Лешу Хааса... всех. LSDance просто умоется. И коммерчески это будет полный верняк, - сказал Шиповский, - ты знаешь, сколько крутых сейчас пересаживаются на драгз с водки? - Ну, не знаю, - протянул Антон, вспомнив недавнее посещение загородного особняка. - А я - знаю, - продолжил Шиповский, не распознав в антоновой реплике мягкой формы скепсиса, - вот у Зубова куча народу берет: и траву, и экстази, и даже кислоту. Иногда, говорит, настоящие новые русские приезжают: крутые тачки, дорогие костюмы, все дела. Так что мы будем делать по-настоящему массовый журнал, без особых заумностей. Кстати, Хофманн поэтому не пойдет. - Шиповский снял папку со стоящего рядом стеллажа и протянул Антону, - так что скажи Горскому спасибо и отдай ему. Почитать было интересно. - Спасибо, - ответил Антон и сунул папку в рюкзак. Он уже собирался уходить, когда давешний парень, встретивший его в прихожей, заглянул в комнату и спросил: - Чай будешь пить? Чай пили на кухне. Дима разлил по надтреснутым чашкам кипяток и бросил туда пакетики. Прихлебывая, Антон думал, что хорошо бы совершить диверсию на чайной фабрике - накрошить туда грибов... совсем немного. Не успел он подумать, как измельчали психоделические люди со времен Тимоти Лири, предлагавшего впрыснуть ЛСД в канализацию, как на кухню заглянул молодой человек в несколько неуместном в этой захламленной кухне костюме, хотя, слава Богу, без галстука. - Гош, чай будешь? - спросил его Шиповский. - Какой тут на хуй чай, - загадочно ответил молодой человек, взял чашку Антона и скрылся. На недоумевающий антонов взгляд Шиповский пояснил, что это сотрудник дружественной риэлтерской фирмы, делящей с редакцией "Летюча" трехкомнатную квартиру. Квартира принадлежит генеральному спонсору всего проекта - уже упомянутому Александру Воробьеву. Выяснилось, что все они - Шиповский, Воробьев, Дима и даже Гоша не то учились в одной школе, не то жили в одном дворе где-то в районе Фрунзенской. - Вы что, так и общаетесь всем классом? - спросил Антон, чтобы как-то поддержать беседу. - Да нет, - сказал Дима, - я о большинстве народу вообще ничего не знаю. - Ты вообще - отрезанный ломоть, - сказал Шиповский, - ты даже на похороны Милы Аксаланц не пошел. - Какая Мила? - заинтересовался Антон, - та, которая... - Да, под машину бросилась, как раз недалеко от школы. А ты ее знал? - Да нет, - Антон смутился, - знакомый рассказывал... а чего это она? - Она всегда была странная, ни с кем не общалась. У нее с Аленой Селезневой была какая-то своя игра... в какое-то королевство... вот Димка, кажется, рассказывал. Дима пожал плечами. - Что-то не припоминаю... Алена вроде говорила что-то, но я забыл уже все. "Надо будет Горскому рассказать, про королевство", - подумал Антон, и в этот момент снова появился Гоша. Ни к кому не обращаясь, он выматерился свистящим шепотом и отхлебнул чаю из антоновой чашки. - Чего случилось-то? - спросил Дима. - Два месяца пасу коммуналку, - объяснил Гоша, - все согласны на все, одна баба хочет переехать с доплатой в тот же район, в двушку. Спрашиваю: "Деньги-то есть?" Отвечает: "Да". Ищу варианты. Один, другой, десятый. Коммуналка очень хорошая, на Кропоткинской, в переулке. Наконец - нашел. Клиентка довольна, все остальные жильцы уже устали ждать и тоже готовы. На той неделе - подписывать и платить. И тут она приходит и говорит, что денег нет. Вышла, мол, осечка. Рабинович сейчас сидит с ней, пытается понять - все совсем накрылось или еще есть шанс. Поеду вечером в "Армадилло", расслаблюсь по полной программе. Выпалив все это на одном дыхании, Гоша вылетел с кухни. Антон, подхватив свой рюкзак, засобирался следом. - Номер-то подаришь? - спросил он Шиповского. - Даже на презентацию позову, - ответил тот, - как бы вместо Горского. Полномочным представителем. Антон вышел в коридор. Гоша как раз закрывал дверь за очередным ушедшим клиентом. - Успеха тебе, - сказал ему Антон. Тот, открывая дверь, кивнул - скорбно и сосредоточено. Под металлический лязг за спиной, Антон повернул на лестницу - и сразу увидел в проеме подъездной двери знакомый силуэт. Имя он крикнул вполсилы, как-то даже неуверенно, но Лера услышала и обернулась. Второй лепесток Нордман разлил портвейн по стаканам. - Это, конечно, не вдова Клико, но тоже неплохо, - сказал он, подкручивая воображаемый ус. Настоящие усы у Нордмана только начали появляться: над верхней губой или, точнее, под носом, чернел пушок, который можно было уже брить, но уж, конечно, не завивать. - За прекрасных дам! - и Нордман поднял стакан. Прекрасных дам, собственно, было две - Женя и Лера. Кавалеров изображали Андрей Альперович, Нордман и Володька Белов. Родители Альперовича уехали на дачу, и на радостях Нордман и Белов постановили устроить у него пьянку в честь грядущего открытия Олимпиады. Предполагалось, что они вместе готовятся к вступительным экзаменам, и потому бывшие одноклассники надирались свободно. Взяли два портвейна и три "Фанты" - ядовито-оранжевой новинки этого лета. В последний момент Нодман позвонил Лерке, а та позвала подругу, зная, что Женька, хоть пить и не будет, но придет: во-первых, ее родителей все равно нет в Москве, а во-вторых, у нее свой интерес. Допивали уже вторую бутылку портвейна. Альперович изображал хозяина дома - впрочем, с каждым стаканом все менее уверенно, - Белов уговаривал Лерку потанцевать, а Нордман возился с "Электроникой 302": подкручивал ручку "тембр", пытаясь добиться какого-то особенного звука. Остальным на звук было наплевать: кассету все равно давно знали наизусть, и только когда доходило до припева, лениво подпевали: Moscow, Moscow закидаем бомбами Будет вам Олимпиада Ха-ха-ха-ха - Жалко, что американцы не приедут, - сказала Лерка. - Ага, - откликнулся Альперович, - наши этому только рады: они не могут позволить свободного обмена информацией. - Альперович, ты не на политинформации, - сказала Лера, и Андрей тут же обиделся. Из всего класса он был самым большим антисоветчиком: регулярно слушал вой глушилок на волне "Голоса Америки", не скрывал, что его дядя пять лет назад уехал в Израиль и, выпив, намекал, что со временем последует его примеру. Все это, впрочем, не мешало ему быть постоянным победителем различных конкурсов политинформации и политической песни. С Беловым они составляли неразрывный песенный тандем: он писал слова, а Белов подбирал аккорды на гитаре. Потом все хором исполняли наспех написанную песню со сцены актового зала. Последнее их выступление, впрочем, едва не окончилось грандиозным скандалом. Ко Дню Антифашиста Альперович слепил песню, начинавшуюся словами "На нашем шаре жив еще фашизм", которые Нордман, едва услышав, переделал в "на нашем шаре жив еще пиздец", а Леня Онтипенко растрепал о переделке всему классу. Репетиции были сорваны, поскольку то и дело кто-нибудь из хора начинал ржать при исполнении злосчастной строки. Желая загладить свою вину, Нордман предложил несколько раз спеть вариант с "пиздецом", чтобы он потерял свою привлекательность, но его послали на хуй с такими советами. В результате все кончилось хорошо, хотя певцы во время исполнения ставшей знаменитой песни пели вразнобой, а зал взорвался удивившими всех учителей аплодисментами и хохотом. Вот и сейчас, вооружившись гитарой, Белов, перекрывая "Чингисхан", запел: "Быстро приближается земля, мой "Фантом" не слушает руля", - словно откликаясь на Леркину реплику про несостоявшийся приезд американцев. Нордман выключил магнитофон, а Альперович удалился на кухню - не иначе как шарить по родительским полкам в поисках выпивки. Лерка заговорщицки показала Женьке глазами на дверь - давай, мол, но та только покачала головой. Андрей Альперович был не самым красивым мальчиком в классе. Худой, чуть сутулый, с вечно нечесаными, под хиппи, волосами - тут не до красоты. В лучшем случае его можно было назвать самым умным - хотя Леня Онтипенко регулярно оспаривал у него и это звание. Что не мешало им быть ближайшими друзьями - очкарику Онтипенко и задохлику Альперовичу, вместе прогуливавшим физкультуру и ездившим на математические олимпиады по воскресеньям. Не самый умный, не самый красивый и уж точно не самый кайфовый. Одним словом, Женя чувствовала себя полной дурой, потому что вот уже год бессмысленно и безответно была влюблена в Алльперовича. Лерка все это время крутила романы с кем попало - не исключая одного студента-первокурсника и даже известного бабника Нордмана, заслужившего за свои подвиги кличку "Поручик". Ценные советы, которые она давала подруге, сводились к незамысловатому "надо быть активней", и уже одним этим страшно раздражали: Лерка была стройная, с хорошей фигурой и рано развившейся грудью, а Женька - полноватая и нескладная. Она и целовалась всего несколько раз в жизни, не говоря уж о чем-то более серьезном. Она стеснялась мальчиков, так что даже сейчас за весь вечер не сказала почти ни единого слова, молча сидела в углу и только изредка отпивала портвейн из стакана, который даже забывали наполнять, настолько медленно уменьшался в нем уровень жидкости. - Глядите, что я нашел! - появился на пороге комнаты Альперович, победно вздымая над головой бутылку. - Виски, бля буду, - закричал Белов, откладывая гитару. - Не матерись при девушках, - сказал Альперович. - "Джек Дэнниэлз", - тоном знатока собщил Нордман. - Ух ты, я никогда не пробовала, - сказала Лерка, пододвигая стакан. - Виски из стаканов не пьют, - сказал Нордман, - виски пьют как водку, из рюмок. - Можно подумать, водку не пьют из стаканов, - сказал Белов. - Водку пьют каждый день, а виски - дефицит. Альперович, тащи рюмки! - скомандовал Нордман. Андрей поставил бутылку на стол и через минуту вернулся с пятью коньячными рюмками. Поручик скептически осмотрел их, буркнул "сойдет" и быстро разлил полбутылки. - Чтоб мы все поступили, - предложил Альперович, но Лерка забраковала его тост: - За любовь, - сказала она. - Иными словами - тост номер два! - провозгласил Поручик, и все выпили. - Что такое "тост номер два"? - спросила Женя, почувствовав прилив смелости. - Ой, Женечка, это очень неприлично, - сказал Нордман, - тебе это еще рано. Женя обижено посмотрела на Андрея, надеясь, что он за нее заступится, но тот сосредоточено изучал бутылку, уровень жидкости в которой заметно понизился. - Не дрейфь, - сказал Белов, - сейчас мы все исправим. Заварка в доме есть? Вскипятили чайник, заварили чай и поставили его остужаться в холодильник. Нордман предложил выпить еще раз, потому что пить виски, разбавленный чаем, очевидно, невкусно. Выпили еще по разу, потом Белов поставил кассету Eruption и со словами "а теперь - дискотека!" утащил упирающуюся Лерку танцевать под One Way Ticket. Женька отпила "Фанты" и попыталась подпеть, но кроме "у-у-у-у" у нее ничего не получалось. Нордман тем временем рассказывал Альперовичу, что ему привезли диск Boney М, и надо его быстро переписать на кассету, а потом обратно заплавить в полиэтилен и продать на толкучке у "Мелодии" на Калининcком. - У меня сейчас проигрыватель не работает, - сказал Альперович, и Женя посчитала, что настало время вмешаться в разговор. - Можно у меня, - сказала она, но в этот момент песня кончилась, Лерка выскользнула из объятий Белова, сделала шутливый книксен и пошла за чаем. Все были уже пьяны, и потому налить чай в горлышко бутылки оказалось нелегкой задачей. Минут за десять с ней удалось справиться, залив попутно стол и нордмановскую импортную рубашку. На радостях Альперович выпил Женькин портвейн, скривился, запил его "Фантой" и быстро ушел из комнаты. Лерка в дальнем углу целовалась с Беловым, упорно пропуская мимо ушей его предложение пойти узнать, какие еще комнаты есть у Альперовича в квартире. Нордман выжидающе посмотрел на Женьку, и та поспешно встала и пошла вслед за Андреем. Дверь в ванную была широко открыта, и, проходя мимо, она увидела Альперовича, который нагнувшись стоял над раковиной. Лицо его было искажено. Женька решительно шагнула внутрь. - Милый! - сказала она, опуская руку на плечо Андрея. Тот поднял голову. Губы его были приоткрыты, и Женя с чувством "сейчас или никогда" притянула его к себе. Она едва успела ощутить поцелуй, как Андрей резко отпихнул ее и снова нагнулся над раковиной. - Ебаный портвейн, - сказал он, и его вырвало. Несмотря на то, что девушки жили в соседнем доме, Белов вызвался их проводить. На улице он тут же полез в высаженную к Олимпиаде клумбу и нарвал для Лерки букет садовых ромашек. Получив букет, Лерка царственно отправила кавалера восвояси, сказав, что дальше они дойдут сами. На прощание она подарила ему беглый поцелуй, который не обещал ничего большего - по крайней мере, в ближайшее время. Они сели на скамейку Женькиного подъезда. - Почему мне так не везет? - обрывая лепестки с леркиных ромашек, спросила Женька. - Не переживай. Все фигня, кроме пчел, - ответила Лерка и, не дождавшись обычного отзыва, досказала сама: - Да и пчелы, если подумать, тоже фигня. - Знаешь, чего бы я хотела? - со злостью сказала Женька, - чтобы ко мне так же мужики липли, как к тебе. И чтобы навсегда забыть Андрея. - И что ты в нем нашла? - пожала плечами Лера - Не знаю... - честно сказала Женька и после секундного колебания добавила: - У него руки красивые. Пальцы длинные... и вообще. Лерка хмыкнула, не то понимающе, не то презрительно, и подняла голову. Луна висела посредине неба как геометрически точный круг. - В полнолуние все желания сбываются. - Только не у меня, - отрезала Женька. - Фигня! У тебя-то как раз все всегда бывает отлично! - И это ты мне говоришь? Совести у тебя нет, Лерка. Вот, посмотри на себя: мужики к тебе липнут... - Ты чудовищная зануда, Женька. И вообще, отдай ромашки - Белов их мне подарил. - Вот видишь! - Постой! - Лерку осенила какая-то идея. - Помнишь цветик-семицветк? - Чего? - Сказку! Мы в нее в пятом классе еще играли. Когда ты в школу не хотела идти. Повторяй за мной: Лети, лети лепесток, Через запад на восток, Через север, через юг, - откликнулась Женька, и уже хором они продолжили: Возвращайся, сделав круг. Лишь коснешься ты земли - Быть по-моему вели - Вели, чтобы мальчики любили меня, а Альперовича я забыла! - крикнула Женька и оторвала лепесток. - Ты теперь только не упусти свой шанс, - напутствовала ее Лерка, - и все у тебя сбудется. Нордман позвонил на следующий день. Церемонно осведомился, правильно ли он помнит, что у Женьки был свой проигрыватель и что у нее можно переписать Boney M. Женька ответила "да", и вечером Нордман появился на пороге с букетом цветов, бутылкой сухого вина, громоздким кассетником "Грюндик" и бережно завернутой в полиэтиленовый пакет "Мальборо" пластинкой. В отсутствии одноклассников Поручик оказался куда менее шумным и, тем самым, более приятным. Он открыл вино, разлил его по бокалам, мельком посетовал на то, что всю ночь убирал квартиру Альперовича и стал обсуждать перспективы поступления. Женька шла на английский в пед, а Нордман хотел бы поступать в Университет, но боялся: в этом году из-за Олимпиады июльский набор отменили, и все ВУЗы сдавали экзамены в августе: если бы он провалился, второго шанса у него уже не было бы. А это значило - армия. - Вот Белову хорошо, - говорил Нордман, - во-первых, он Белов, а во-вторых, надеется откосить, если что. Вроде у его родителей есть блат в военкомате. Женя не верила в рассказы о том, что евреев специально заваливают на вступительных в Университет, но знала, что спорить тут бесполезно, и потому вежливо согласилась: - Да, Белов - это, конечно, не Нордман. Они выпили уже полбутылки, Поручик открыл балконную дверь, стала видна луна, и Женька вспомнила окончание вчерашнего вечера. "Быть по-моему вели", - повторила она про себя. Спохватившись, что пластинку он так и не переписал, Нордман достал из пакета диск, на котором четыре одетых в белое негра летели сквозь звездное небо. Женька рассматривала обложку, пока Поручик соединял проводками магнитофон и проигрыватель. - Классная группа, - сказал Поручик, - удивительно даже, что они к нам приехали. Знаешь, кстати, анекдот, про то, как у них поломался ревербератор? - Нет, - сказала Женя и напряженно замерла: было известно, что Поручик любил только пошлые анекдоты. - Ну вот, приехали "Бони эМ" в Москву, а у них ревербератор поломался. А на утро - концерт. Что делать? Вызывают ремонтника, который в ЦК электронику ремонтирует. Посмотрел, говорит: "Сложный прибор, ничего не могу понять, за ночь не справлюсь". Ну, вызвали еще кого-то, скажем, из секретной лаборатории КГБ. Тот тоже отказался. А тут барыга приходит, фарцовщик. Говорит, починить я вам не могу, а вот продать - продам. Секретная разработка, только у меня и есть. Лучше западной. Ну, "Бони эМ" приходят, стоит ящик с микрофоном. Он говорит: крикните "Раз" Они крикнули, а он им отвечает "Раз-раз-раз". Крикнули "Два!", он им отвечает "Два-два-два". Короче, класс. Ну, заплатили они тысячу рублей, приходят на концерт, начинают петь. А у них получается "Сале-раз-раз-раз, Сале-два-два-два". Женя с некоторым разочарованием рассмеялась. Анекдот оказался, конечно, глупый, но не пошлый. - А, кстати, - спросила она, - что такое "тост номер два"? - Предупреждаю, сказал Поручик, - он похабный. - Я догадалась, - сказала Женя. - Давай договоримся, - предложил он, - я тебе рассказываю тост номер два, а ты мне переводишь какую-нибудь песню "Бони эМ". - Идет, - сказала Женя. Нордман вылил остатки вина. - Ну, тост номер два, - он поднял бокал, - иными словами, чтобы член стоял, и деньги были. - Фу, - сказала Женя и выпила, - а почему "номер два"? - Чтобы при дамах говорить. А что такое номер один, все забыли давно. И Поручик пересел на диван. - Теперь переводи, - сказал он. Женя сразу поняла, в чем тут наколка: "Rasputin" была единственная песня, которую Boney M не пели в Москве - или, по крайней мере, единственная, которую не передавали по телевизору. Впрочем, можно было и так догадаться: только у нее и были интересные слова. В "Сале-але-але" пели про любовь - собственно, так и пели, I love you, и никаких двухгодовых занятий с репетитором не надо, чтобы в этом разобраться, а другая, любимая, которой концерт завершался, была просто непонятная: "На реках вавилонских мы сидели и кричали / И даже там помнили о Зайоне". Ясно, что это был какой-то религиозный гимн - об этом Женя догадалась, потому что читала "Библейские сказания" Зенона Косидовского - но общий смысл был неясен: наверное, имелось в виду вавилонское пленение древних евреев, но что такое Зайон, она не знала. К счастью, со словами в той песне, которая интересовала Нордмана, было куда проще: Жил-был человек, В России давным-давно Большой и сильный И с огненными глазами Большинство людей смотрели на него С террором и со страхом Но для московских модниц Он был как любимый мишка, переводила Женя, а Поручик придвинулся уже совсем вплотную - вероятно, чтобы лучше слышать перевод. Луна светила сквозь открытую балконную дверь, и на словах Russian crazy love machine он прошептал "Русская секс-машина - это я", и поцеловал Женю. Это было так глупо и вместе с тем смешно, что она неожиданно для себя ответила на поцелуй. - У тебя дома курят? - спросила Лера. - Да, - ответил Антон, - причем преимущественно траву. - Траву сейчас не хочется, - она пожала полными плечами и потянулась к сумочке, - принеси мне, пожалуйста, пепельницу. Антон встал, шлепая босыми ногами по линолеуму, пошел на кухню и вернулся с пепельницей. Лера, обмотавшись простыней, сидела в постели и курила Lucky Strike. Антон присел на край кровати. - А что ты делала в Англии? - спроил он. - У меня была там стажировка, - ответила Лера. - И как? - Интересно. Европейский вариант феминизма вообще интересней американского. - А что, существует несколько феминизмов? - Феминизмов существует более чем несколько. Их basically существует до хуя и больше. - И как они различаются? - спросил Антон, не столько потому, что ему это было так интересно, сколько из-за того, что он вообще не знал, что надо делать после секса. Хорошо, когда можно вместе покурить или - еще лучше - когда девушке надо куда-то бежать. Это незнание, не особо удручавшее его во время редких половых контактов, сейчас беспокоило не на шутку - пожалуй, впервые он трахался со взрослой женщиной, которой - страшно сказать - было за тридцать. Наверняка у нее было больше мужчин, чем у всех подруг Антона вместе взятых. К тому же она только что вернулась из Англии, танцевала в "Гасиенде" и была феминисткой. - Весь вопрос заключается в том, - объясняла тем временем Лера, - является ли разница между мужчиной и женщиной биологической или социально-конструируемой. - Ну, это вроде как ясно... - сказал Антон несколько смущенно, - у мужчин типа мужской половой член... - А у женщин - женская половая пизда, - кивнула Лера. - Но каковы отсюда следствия? At first, мужская сексуальность сосредоточена в одной точке, в фаллосе, то есть на хую. А он, как ты знаешь, либо стоит - либо нет. Отсюда - приверженность мужчин к бинарной логике, принципу either/or то есть, прости, или-или. Во-вторых - сосредоточенность на одном. В смысле - на одной идее, одной мысли или одном чувстве. И причина этого - то, что если у женщины вся поверхность тела эрогенна, то у мужчины - только хуй. - Почему это - только хуй? - возмутился Антон. - Да я каждый раз, когда хорошенько покурю, чувствую, что у меня все тело открыто космосу. А от кислоты, сама знаешь, вообще кончаешь всей поверхностью. И внутренними органами тоже. Хуй при этом лично у меня вообще не стоит. Да и у других, похоже, тоже. - Вот поэтому наркотики и запрещены, - сказала Лера, - потому что наше общество, в смысле европейское, фаллоцентрично... то есть ориентировано на мужское начало. И потому женщины и так называемые наркоманы - естественные союзники. Естественные союзники сидели на большой разложенной тахте, посреди однокомнатной квартиры, которую Антон снимал. Только воспитанная Лера могла спросить, курят ли здесь, потому что даже стены, казалось, пропахли застарелым запахом травы, смешанной с "Беломором". Из мебели в комнате были еще два стула и этажерка с дешевым двухкассетником. Антон собрался было включить Shaman, которых он слушал последний месяц, но подумал, что музыка может напомнить Лере о смерти ее подруги, и поставил Moby. - А что ты делала у Шиповского? - спросил он. - Где? - не поняла Лера.- А! в конторе этой? пыталась купить квартиру... точнее, приносила извинения по поводу сорванной сделки. - Так это про тебя Гоша рассказывал? - догадался Антон. - Ну, про расселение коммуналки. - Угу, - кивнула Лера, - мне Поручик обещал дать денег и в последний момент передумал. - В смысле - в долг дать? - Как бы в долг. Беспроцентным кредитом с неопределенным сроком возврата. Какая, впрочем, разница, раз все равно не дал? С другой стороны, чего удивляться? На него никогда нельзя было положиться. - А вы правда со школы все знакомы? - Ну да. Basically. Ромка был немного в стороне, он был типа главный комсомольский босс, едва ли не в райкоме сидел... мы его не очень любили. Леня и Альперович были два самых умных мальчика в классе и, соответственно, дружили... или, если угодно, конкурировали. Поручик, то есть Боря, и Володя Белов тоже были ближайшие друзья, а мы с Женькой вообще в соседних подъездах всю жизнь прожили. Лера замолчала, и Антон неожиданно сообразил, что Shaman ей бы ни о чем не напомнили - ведь кассету-то слышал он один. Вот идиот, обругал он себя, а вслух сказал: - Какая ужасная смерть... Лера кивнула и полезла за следующей сигаретой. - А ты не знаешь, - осторожно спросил Антон, - что значили ее слова про последний лепесток? - Ну, - задумчиво протянула Лера, щелкнула Zippo, затянулась и, помолчав, добавила, - догадываюсь в общих чертах. Это была такая детская игра... помнишь сказку про цветик-семицветик? Антон кивнул, хотя сказку помнил смутно. - Ну, Женька верила в то, что иногда ее желания сбываются... собственно, это я придумала. Она как-то раз не хотела в школу идти, и я ее уговорила съесть таблетку пенициллина, на который у нее была аллергия. И стишок прочитала. А потом еще раз, летом после десятого класса, она загадала... ну, в общем, чтобы трахнуться хорошо... и я позвонила Поручику, с которым у нас осенью как раз был роман, и он к ней очень удачно сходил в гости. Потом они еще несколько месяцев встречались, и вообще с тех пор все у нее с мужиками было хорошо... в смысле, нормально. Как у всех, одним словом. Лера погасила сигарету и добавила: - Третье желание было как-то связано с Володькой Беловым, это уже в институте было... мы тогда меньше общались. Ну, потом их было еще три, видимо. И это было как раз последнее. Ты же помнишь, она еще стишок читала: лети, лети лепесток, через запад на восток... - Не, не слышал, - сказал Антон, - я в ушах был... в смысле, музыку слушал. А с чего вы, кстати, взяли, что это была марка с кислотой? От кислоты ведь никто еще не умирал. Может, там как раз и был тот самый пенициллин? Лера возмущенно заговорила - мол, непонятно, откуда это Антон может знать, что от кислоты никто не умирает, вот от экстази уже человек десять в Англии умерло, может, у Женьки была индивидуальная непереносимость и вообще... и с каждым сказанным словом она все яснее понимала, что все ее возмущение вызвано лишь одним: она ни за что не хочет себе признаться, что Женьку убили. И убил ее кто-то из своих, из тех людей, которых она знала всю свою жизнь. И все это время стишок про лепесток, облетающий землю, вертелся в голове у Антона, и он все пытался вспомнить, где же видел его совсем недавно. Нет ничего противней, чем телефонный звонок, который будит тебя ни свет, ни заря - в одиннадцать или даже в десять часов. Канабиол все еще гуляет в крови, и спросонья ты с трудом различаешь границы яви. - Алло, - пробормотал Антон. - Это Владимир Белов, - сообщила телефонная трубка, - мне Поручик... то есть Нордман... сказал, что ты Лере рассказывал кое-что интересное... про Женькину смерть. - Да, - ответил все еще непроснувшийся Антон. С их встречи прошло уже два дня, и сейчас было трудно вспомнить, что он говорил тогда... да, про смерть, конечно. Сон подобен смерти, надо проснуться в конце концов. - Подъезжай ко мне в офис прямо сейчас, - сказал Белов не терпящим возражений тоном, - перетереть надо. - Что перетереть? - спросил Антон и почему-то подумал про шишечки. Но в ответ раздались гудки, и он понял, что Белов повесил трубку. Офис Владимира находился в маленьком особняке, затерявшемся в чистопрудных переулках. Собственно, Антон не знал, принадлежал ли весь особняк Владимиру, арендовал он его целиком или по частям - да это было и не важно: с точки зрения Антона, сумма, предполагаемая любым из перечисленных вариантов, была столь астрономически велика, что разницы, фактически, не было. Охранник спросил в переговорное устройство имя и цель визита; щелкнул замок, Антон оказался в предбаннике. Детина в камуфляже посмотрел паспорт и вернул его Антону. - Куда идти-то? - стараясь придать голосу независимую интонацию, спросил Антон. - Вас проводят, - ответил охранник с точно выверенной смесью подобострастия и презрения. И в самом деле - раздался цокот каблучков, и из-под подмышки вохровца появилась полноватая брюнетка. - Вы к Владимиру Сергеевичу? - спросила она. Антон кивнул, и девушка повела его по длинному коридору. Они вошли в полуоткрытую дверь. Брюнетка нажала клавишу переговорного устройства и доложила: - Владимир Сергеевич, пришел Антон, - и она назвала его фамилию. - Пусть заходит, - раздался искаженный интеркомом голос Белова. Секретарша указала Антону на следующую дверь, а сама села за стол. Кроме компьютера на нем ничего не было - "Тетрис" заменил секретаршам полировку ногтей и разговоры о дефиците. Последние, впрочем, были знакомы Антону в лучшем случае по фильмам Эльдара Рязанова. Потому он равнодушно скользнул взглядом по секретарше, привычно сосредоточившейся на дешевом EGA мониторе, и подумал о том, что путешествие через вложенные друг в друга двери напоминает ему не то знакомую по книгам структуру Запретного Города в Пекине, не то русскую матрешку. Впрочем, учитывая, что матрешка - тоже восточное изобретение, разница невелика. Как ни верти, все это вместе было похоже на многоступенчатый галлюциноз, с каждой новой дверью норовящий обернуться бэд трипом. Всплыло из памяти знакомое по рассказам Горского словечко "шизокитай", и Антон в который раз подивился величию медгерменевтов. Впрочем, кабинет Белова не напоминал ни о Китае, ни о последней матрешке - это был обычный советский кабинет, со столами, составленными буквой Т. О том, что на дворе не 1984, а 1994 год, свидетельствовал разве что компьютер, стоявший на главном столе, да отсутствие портрета Ленина на стене. - Садись, - сказал Владимир, и Антон сразу же попался в геометрическую ловушку: заняв место за длинным столом, он оказался боком к собеседнику - чтобы посмотреть на Белова, ему каждый раз приходилось выворачиваться, от чего чувство дискомфорта все возрастало. - Так ты говоришь, от ЛСД нельзя умереть? - спросил Владимир. - Умере