н придерживался того же научного подхода, какого придерживались М. Лозинский и А. Радлова. При жизни Кузмина был опубликован лишь его перевод "Короля Лира", остальные переводы вышли вскоре после его смерти и в дальнейшем не переиздавались, а перевод "Бури" появился в печати только в 1990 году. В силу различных обстоятельств Кузмин то надолго откладывал работу над переводами сонетов, то снова возвращался к ним. По утверждениям биографов поэта, он успел перевести первые 110 сонетов, то есть почти весь цикл, посвященный Другу. Люди, которым Кузмин читал или показывал свои переводы, давали им впоследствии очень высокую оценку. К сожалению, в 1938 году, через два года после смерти Кузмина, был арестован его близкий друг, писатель Ю. Юркун, у которого хранился архив поэта, включая и переводы сонетов. Рукопись переводов бесследно исчезла. В 1937 году в хрестоматии по литературе эпохи Возрождения были опубликованы восемь сонетов в переводе Осипа Румера - все из числа посвященных Смуглой Леди. Спустя десять лет в новом издании той же хрестоматии был напечатан его перевод сонета 66. О. Б. Румер (1883-1954) был известным поэтом-переводчиком, полиглотом, знавшим десятки языков, включая ряд восточных (санскрит, персидский, армянский, грузинский). С английского, помимо Шекспира, Румер переводил народные баллады, "Кентерберийские рассказы" Чосера (совместно с И. Кашкиным), стихи Серрея, Сидни, Спенсера, Донна, Теннисона, Стивенсона и других авторов. Его сонеты Шекспира - это уже переводы XX века, опирающиеся на огромные достижения русской поэзии начала столетия. В 1938 году два сонета Шекспира (66 и 73) перевел Борис Пастернак. Перевод еще одного сонета (74) Пастернак выполнил в 1954 году, уже после появления переводов Маршака, по просьбе Григория Козинцева для осуществленной тем театральной постановки "Гамлета" (как и в своем последующем фильме, Козинцев ставил шекспировскую трагедию в переводе Пастернака). В печати при жизни Пастернака перевод сонета 74 не публиковался. Можно сказать, что довоенные переводы Румера и Пастернака подготовили следующее этапное событие в освоении сонетов Шекспира - их перевод С. Я. Маршаком (1887-1964). Маршак-переводчик, как известно, специализировался в основном на английской поэзии - переводил английские и шотландские народные баллады, стихи Бернса, Блейка, Вордсворта, Байрона, Шелли, Китса, Теннисона, Браунинга, Стивенсона, Киплинга и других. Переводил он и с других языков. Сонетами Шекспира Маршак занялся во время Великой Отечественной войны; с 1945 года его переводы стали появляться в журналах и сразу привлекли к себе внимание как читателей, так и критиков. В 1948 году полный свод сонетов Шекспира в переводе Маршака вышел отдельной книгой, которая получила самые хвалебные отзывы, была награждена Сталинской премией и многократно переиздавалась. По определению Александра Фадеева, Маршак сделал эти сонеты "фактом русской поэзии". В одном из своих последних выступлений Маршак с гордостью заявлял: "Переводы сонетов, неоднократно издававшиеся у нас, выходили отдельными изданиями, а также в собраниях произведений Шекспира с 1948 по 1964 год общим тиражом девятьсот шестьдесят тысяч экземпляров. Книгу сонетов можно увидеть в руках у рабочего или шофера такси. Такая судьба редко выпадает на долю книги стихов" {Маршак С.Я. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1968-1972. Т. 8. С. 431.}. К этому стоит добавить, что уж совершенно исключительной такая судьба является для книги переводной поэзии. Как известно, в эпоху, о которой идет речь, тиражи книг и присуждаемые им премии были лишь косвенно связаны с их литературными достоинствами, - гораздо важнее было их общественно-политическое звучание. Чем же объяснить беспрецедентную поддержку властью этих переводов Маршака? Учитывая время их появления - первые послевоенные годы, - вряд ли будет ошибкой предположить, что они несли политическую нагрузку по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, они предлагали людям, измученным пережитыми трагедиями и тяготами войны, своего рода душевную реабилитацию - возвращение к мирному строю мыслей и чувств с помощью классического образца лирики. Во-вторых, имелся международный аспект, понятный и близкий тем читателям Маршака, которые занимали высокие официальные кабинеты: нужно было показать, что советский человек, освободивший Европу от фашизма, - это не варвар, а носитель и хранитель всего богатства мировой культуры (тогда как в центре Европы незадолго до того книги классиков сжигали на площадях). Вообще, классическая литература (которая обязана была быть "гуманистической") привлекалась советскими идеологами в "союзники" новому строю, а успех в переводе классики считался закономерным проявлением преимуществ социалистической культуры. Сам Маршак был согласен с таким подходом; в своем стихотворении "1616-1949", выдержанном в форме сонета, он писал: Я перевел Шекспировы сонеты. Пускай поэт, покинув старый дом, Заговорит на языке другом, В другие дни, в другом краю планеты. Соратником его мы признаем, Защитником свободы, правды, мира. Недаром имя славное Шекспира По-русски значит: потрясай копьем. Три сотни раз и тридцать раз и три Со дня его кончины очертила Земля урочный путь вокруг светила, Свергались троны, падали цари... А гордый стих и в скромном переводе Служил и служит правде и свободе. Подобные идеологические задачи, если они ставились перед Маршаком его издателями или им самим, были вполне в духе времени, и сегодня мы не беремся их осуждать (разве только с тех позиций, что прямое обслуживание литературой политики никогда не шло на пользу литературе). Сонеты Шекспира в переводе Маршака заслуженно стали советской классикой и получили такую широкую известность, что ее инерция сохраняется до сих пор. С другой стороны, теперь именно это советское прошлое переводов Маршака у некоторых вызывает отторжение. Думается, однако, что пора - насколько возможно - отвлечься от политического фактора и взглянуть на работу Маршака заново, непредвзято, с позиций собственно переводческих. Издание 1948 года сопровождалось послесловием ведущего шекспироведа того времени М. Морозова, который писал: "Среди широких читательских кругов сонеты Шекспира были у нас до сих пор малопопулярны, в особенности по сравнению с его прославленными драматическими произведениями. И, однако, стоило только переводам Маршака появиться в журналах, как сонетами Шекспира живо заинтересовались советские читатели разных возрастов и разных профессий. Одна из причин заключается, несомненно, в том, что в этих новых переводах шекспировские сонеты, облекшись в одежды другого языка, сохранили свое звучание, свою мелодию" {Шекспир В. Сонеты / Пер. С. Маршака. М.: Советский писатель, 1948. С. 177.}. Действительно ли Маршаку удалось сохранить в переводе подлинное звучание и мелодику сонетов Шекспира - вопрос дискуссионный, но сами по себе переводы Маршака, бесспорно, мелодичны. Не случайно за прошедшие десятилетия к ним неоднократно обращались композиторы разных стилей и направлений (музыку к сонетам Шекспира в переводах Маршака писали Дмитрий Кабалевский, Тихон Хренников, Микаэл Таривердиев, Раймонд Паулс, Алла Пугачева и другие). При жизни Маршака его переводы неизменно оценивались очень высоко. Только в 1960-е годы стали раздаваться суждения, что Маршак, гармонизируя и осветляя великий оригинал, несколько его ослабляет, "лишая... известной темноты и загадочности" {Литературная газета. 1971. 11 августа. С. 6.}; в отдельных случаях отдавалось предпочтение переводам Брюсова или Пастернака. Маршак успел ответить на такие выступления, которые (несмотря на всю мягкость критики) воспринимал, судя по всему, довольно болезненно. В качестве аргумента в пользу своего перевода Маршак указывал на его большую популярность в народе, приводя письма благодарных читателей, для которых эта книга стала желанной духовной пищей, поддержкой в трудные минуты жизни {Там же.}. Наиболее значительная критическая статья о переводах Маршака была опубликована уже после его смерти, в 1969 году; ее написали М. Гаспаров и Н. Автономова {Гаспаров М., Автономова Н. Сонеты Шекспира - переводы Маршака // Вопросы литературы. 1969. Э 2.}. Авторы выдвинули тезис, что допускавшиеся Маршаком стилистические отклонения от подлинника складываются в систему: поэтика Шекспира подменяется поэтикой русского романтизма времен Жуковского и молодого Пушкина. В действительности стилизация сонетов Шекспира под XIX век в самом XIX веке была бы невозможна. Выскажем мнение, что избранный Маршаком подход вряд ли можно считать подменой: английский поэтический язык эпохи Шекспира находился на этапе развития, сходном с тем, на каком находился русский в указанный период. Выше уже отмечалось, что драматические произведения Пушкина благотворно повлияли на последующие переводы пьес Шекспира. Перевести "Гамлета" на поэтическом уровне "Маленьких трагедий" - о чем еще может мечтать переводчик? Так что Маршак не ошибся с выбором ориентира, и именно это помогло ему найти ключ к переводу. Другое дело, что одновременно (об этом также написали Гаспаров и Автономова) в перевод попало немало чисто романтических словесных клише, которых не было и не могло быть у Шекспира. В то же время многие ренессансные образы, беспокоясь о максимальной доступности перевода для массового читателя, Маршак исключил (хотя в некоторых случаях мотивы таких изъятий неясны - чем, например, не годилось для массового читателя яркое сравнение ночного видения с драгоценным камнем в сонете 27?). Говоря о методе Маршака, М. Морозов отмечал: "...иногда поэт-переводчик сознательно отступает от некоторых деталей внешнего рисунка. В сонете 28, например, Шекспир чрезвычайно детализировал каждый "завиток" образа. Эта мелкая резьба по камню, заимствованная Шекспиром у эвфуистов, в данном случае не интересует переводчика-портретиста" {Морозов М.М. Избранное. М.: Искусство, 1979. С. 390-391.}. Такую свободу в обращении с классическим текстом позволял себе далеко не один Маршак; среди переводчиков его поколения вообще считалось вполне допустимым "подправлять" классиков, как бы решая, с высот социалистического мировоззрения, что у тех ценно, а что второстепенно и не заслуживает воспроизведения в переводе. Главная же вольность, сказавшаяся на всем переводе Маршака, заключалась в замене пола адресата: большинство сонетов, обращенных к молодому человеку, Другу, Маршак сделал обращенными к женщине, чем совершенно затемнил для читателя содержание этой любовной истории. (Разумеется, такое решение можно объяснить цензурными условиями эпохи. Однако вряд ли оно было полностью вынужденным; более вероятно, что оно отвечало установкам самого Маршака. Для его обоснования можно привести тот аргумент, что выраженные в сонетах чувства по большей части имеют универсальный, общечеловеческий характер и не обусловлены жестко половой принадлежностью действующих лиц. По-видимому, этим руководствовались и некоторые дореволюционные переводчики, у которых встречались подобные трактовки, - а Маршак, без сомнения, внимательно изучал опыт своих предшественников.) При этом в работе Маршака воплотились (наряду с недостатками) и лучшие черты советской переводческой школы. Его переводы отличает профессионализм, культура слова и высокий общий поэтический уровень; многие из них, если рассматривать их в отрыве от оригинала, являются хорошими образцами русской поэзии. Тем, кто сейчас огульно критикует Маршака, можно напомнить известные слова Пушкина, обращенные к критикам Жуковского: "Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? Оттого, что зубки прорезались?" Не случайно М. Гаспаров, перепечатывая в недавно вышедшей книге свою совместную с Н. Автономовой статью, написал в послесловии о "стилистической чуткости" Маршака и фактически призвал нынешних переводчиков шекспировских сонетов учиться этой чуткости. Безусловно, те, кто сейчас трудится над переводом сонетов Шекспира, должны опираться на достижения переводчиков прошлого, в ряду которых почетное место принадлежит Маршаку. Полноценный и объективный анализ переводов Маршака еще предстоит осуществить. Здесь же достаточно сказать, что заслуги Маршака велики и его труд останется важным этапом в русском освоении сонетов Шекспира. Однако Маршак отнюдь не "закрыл тему" сонетов Шекспира, как долгое время считали очень многие. Монополия переводов Маршака, за некоторыми единичными исключениями, продолжалась до 1977 года, когда в сборнике "Шекспировские чтения" были напечатаны все сонеты Шекспира в переводе харьковского лингвиста А. М. Финкеля (1899-1968). Финкеля к тому времени не было в живых - при жизни его переводы никогда не издавались. В предисловии к этой публикации выдающийся шекспировед А. Аникст отмечал, что переводы Финкеля читаются труднее маршаковских, но эта "трудность чтения не следствие неумения, а неизбежный результат стремления Финкеля как можно полнее передать всю многосложность шекспировской лирики". Аникст писал также, что "при огромной талантливости С. Маршака, его переводы не передают в полной мере своеобразия лирики Шекспира... так, при прелести стихов В. Жуковского "Шильонский узник", он в своих переводах не сохраняет особенностей энергичной и страстной поэзии Байрона. То же происходит и с Шекспиром в переводах Маршака" {Шекспировские чтения 1976. М.: Наука, 1977.}. О необходимости новых переводов произведений Шекспира (в том числе его сонетов) писал и один из лучших российских поэтов-переводчиков второй половины XX века В. Левик {Левик В. Нужны ли новые переводы Шекспира? // Мастерство перевода: 1966. М., 1968.}. В 1984 году известный литературовед А. Зорин отмечал, что "сегодня все острее чувствуется потребность в переводе, который переселял бы не Шекспира к нам, а нас к Шекспиру" {Шекспир В. Сонеты, М.: Радуга, 1984. С. 286.}. Помимо переводов Финкеля в 1970-е годы появились переводы отдельных сонетов, выполненные П. Карпом {Западноевропейская лирика. Л., 1974.} и Р. Виноненом {Сельская молодежь. 1971. Э 2.}. В 1980-е и особенно в 1990-е годы вышло много новых переводов шекспировских сонетов; можно сказать, что они получили в русском языке какую-то новую жизнь, которую пока трудно осмыслить и оценить. Современные переводчики не удовлетворены старыми трактовками, они самостоятельно открывают для себя "настоящего" Шекспира и стремятся донести свои открытия до читателей. В обстановке новообретенной свободы, не связанные прежними стереотипами, они вырабатывают свои взгляды и на саму личность Шекспира, и на его стиль, и на правильные принципы перевода его стихов. Так, известный переводчик Игнатий Ивановский опубликовал в 1985 году статью "Совсем другой Шекспир" и подборку сонетов в собственных переводах {Нева. 1985. Э7.}. В 1994 году Ивановский выпустил свой перевод всех сонетов Шекспира. В 1986 году в антологии "Книга песен. Из европейской лирики XIII-XVI веков" были напечатаны 11 сонетов в переводах В. Орла {До этого подборка переводов В. Орла была опубликована в журнале "Сельская молодежь".}. Ряд сонетов в новых переводах Б. Кушнера, Д. Щедровицкого, А. Васильчикова, Г. Кружкова, Д. Кузьмина были опубликованы в 1989 году в шекспировском библиографическом указателе, выпущенном Библиотекой иностранной литературы (составитель - Ю. Фридштейн). Одной из последних публикаций сонетов Шекспира в толстом журнале советского образца стала подборка переводов И. Астерман {Звезда. 1989. Э4.}. В 1990-х годах к свободе творчества добавились новые процессы в литературе и на книжном рынке: резко снизились тиражи журналов и книг, единая прежде литературная жизнь распалась, и новые переводы даже всего свода сонетов Шекспира проходят незамеченными не только общественностью, но и специалистами. Такова судьба переводов И. Фрадкина (1997), В. Тарзаевой (1997), В. Розова (1998). Даже работа такого видного мастера художественного перевода, как Игнатий Ивановский, осталась неизвестной широкому читателю. Сравнительно широкую известность получил только перевод С. Степанова ("Азбука", С.-Петербург, 1999). Между тем сонеты Шекспира переводят сейчас многие - и на профессиональном, и на любительском уровне. Возрастной и социальный диапазон переводчиков так же широк, как когда-то был широк диапазон читателей переводов Маршака: от школьников до пенсионеров. Можно сказать, что в деле перевода сонетов Шекспира на русский язык наступил настоящий "бум". Станет ли результатом этого "бума" появление нового перевода, который по всем показателям превзойдет работу Маршака, для многих до сих пор остающуюся образцом? Сможет ли кто-нибудь перевести сонеты Шекспира "на века", как, судя по всему, удалось Маршаку перевести лучшие стихи Роберта Бернса? Вопрос остается открытым. Предлагаемая читателю книга представляет собой попытку свести воедино разнообразные опыты в этой области и дать картину наиболее значительных переводов сонетов Шекспира за последние два десятилетия. В. Николаев, А. Шаракшанэ От составителей При подготовке настоящего сборника составители руководствовались различными, трудно совместимыми критериями: хотелось по возможности широко представить читателю разных авторов и при этом отобрать переводы, наиболее совершенные или интересные в каких-либо отношениях. Не ставилась задача составить стилистически единый перевод всего свода сонетов; наоборот, разнообразие и даже пестрота текстов считались за благо. И все же, в том что касается метода перевода, накладывались некоторые ограничения. Главные из них связаны с требованиями точности. Рассматривались только поэтические переводы (а существуют полупрозаические), воспроизводящие форму шекспировского сонета (а есть примеры, когда за перевод сонета выдается стихотворение длиной до тридцати и более строк) и, в подавляющем большинстве, выполненные размером подлинника - пятистопным ямбом. Более того, даже при выполнении этих условий в книгу не включались вольные переводы, переложения и "вариации на тему". По мнению составителей, вольные переводы имеют право на существование, но должны печататься отдельно от точных, чтобы не путать читателя. С другой стороны, составители старались избавить читателя от переводов пусть достаточно точных, но косноязычных, поэтически беспомощных, в которых именем Шекспира освящаются плохие стихи на русском языке. В отношении пола адресатов сонетов была принята точка зрения, господствующая в современном мировом шекспироведении и состоящая в том, что сонеты 1-126 обращены к молодому человеку, а сонеты 127-152 - к даме. Некоторые русские переводчики "Сонетов" исповедуют другие толкования, и в ряде случаев приходилось отказываться от интересных переводов по этой причине. С другой стороны, среди сонетов "к Другу" немало таких, где в оригинале нет явных указаний на пол, и в случаях, когда таких указаний нет и в переводах, была возможность включить их в сборник (с согласия автора), не заостряя "вопрос пола". Следует поэтому сделать оговорку, что _публикация переводов в настоящем сборнике не обязательно означает, что их авторы разделяют упомянутую принятую точку зрения_. Наряду с этими соображениями - так сказать творческого характера - большую роль в процессе отбора играли разнообразные практические соображения и причины, приводить которые здесь нет необходимости. Следует только подчеркнуть, что в итоге _число переводов, взятых для сборника от того или иного автора, ни в коем случае не отражает их сравнительной ценности, определение которой является прерогативой читателя_. Каждый сонет представлен оригинальным английским текстом, подстрочным переводом и, как правило, двумя поэтическими переводами. В ряде случаев - для наиболее популярных сонетов - количество поэтических переводов увеличено до шести. Оригинал "Сонетов" печатается по изданию: The Sonnets / Ed. by G. Blakemore Evans. The New Cambridge Shakespeare, Cambridge University Press, 1996. Подстрочный перевод выполнен А. Шаракшанэ; для этого широко использовался комментарий, содержащийся в указанном издании, однако всю ответственность за правильность перевода несет его автор. Составители выражают благодарность Игорю Оськину за предоставленные материалы. ПОСВЯЩАЕТСЯ столетию опубликования "Сонетов" в переводах разных авторов в собрании сочинений Шекспира под ред. С. А. Венгерова Sonnets Сонеты 1 From fairest creatures we desire increase, That thereby beauty's rose might never die, But as the riper should by time decease, His tender heir might bear his memory: But thou, contracted to thine own bright eyes, Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel, Making a famine where abundance lies, Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel. Thou that art now the world's fresh ornament And only herald to the gaudy spring, Within thine own bud buriest thy content, And, tender churl, mak'st waste in niggarding: Pity the world, or else this glutton be, To eat the world's due, by the grave and thee. От прекраснейших созданий мы желаем потомства, чтобы таким образом роза красоты никогда не умирала, но, когда более зрелая _роза_ {*} со временем, скончается, ее нежный наследник нес память о ней. Но ты, обрученный с собственными ясными глазами, питаешь свое яркое пламя топливом своей сущности, создавая голод _там_, где находится изобилие, сам себе враг, слишком жестокий к своей милой персоне! Ты, являющийся теперь свежим украшением мира и единственным глашатаем красочной весны, в собственном бутоне хоронишь свое содержание и, нежный скряга, расточаешь _себя_ в скупости. Пожалей мир, а не то стань обжорой, съевшим причитающееся миру на пару с могилой. {* Всюду в тексте подстрочного перевода курсивом даны слова, добавленные для большей понятности и гладкости. - Все примечания принадлежат автору подстрочного перевода.} Потомства от прекраснейших мы ждем, Чтоб не увяла роза красоты, В другом цветке, наследнике своем, Опять явив знакомые черты. Но с ясным взором обручен своим, В свое лишь пламя жару поддавая, Себе врагом ты делаешься злым, Меж изобилья голод создавая. Ты миру украшеньем свежим стал, - Единственный, герольд весенних дней, Но внутрь бутона суть свою убрал, Себя транжиря в скупости своей. Мир пожалей - не то порой унылой Ты будешь проедать свой долг с могилой. Перевод В. Николаева Всегда мы от прекрасного созданья Потомства ждем - пусть розой красота Цветет, а увядать пора настанет Сияет снова, с юного куста. Но ты, с красою глаз своих повенчан, Лишь свой огонь питаешь сам собой. Средь изобилья ты на голод вечный Обрек себя, жестокий недруг свой. Ты - молодое украшенье мира, Глашатай вешних красок и цветов, Но сам, скупец и вместе с тем транжира, Себя в бутоне схоронить готов. Не обездоль же мир, обжора милый, Не раздели себя с одной могилой! Перевод А. Шаракшанэ 2 When forty winters shall besiege thy brow, And dig deep trenches in thy beauty's field, Thy youth's proud livery so gazed on now Will be a tottered weed of small worth held: Then being asked where all thy beauty lies, Where all the treasure of thy lusty days, To say within thine own deep-sunken eyes Were an all-eating shame, and thriftless praise. How much more praise deserved thy beauty's use, If thou couldst answer, 'This fair child" of mine Shall sum my count, and make my old excuse', Proving his beauty by succession thine. This were to be new made when thou art old, And see thy blood warm when thou feel'st it соЦ Когда сорок зим {*} возьмут в осаду твое чело и выроют глубокие траншеи на поле твоей красоты, гордый наряд твоей юности, который теперь так привлекает взгляды, все будут считать лохмотьями; тогда если тебя спросят, где вся твоя красота, где все богатство цветущих дней, сказать, что оно в твоих глубоко запавших глазах, было бы жгучим стыдом и пустой похвальбой. Насколько похвальнее было бы использование твоей красоты, если бы ты мог ответить: "Этот мой прекрасный ребенок подытожит мой счет и станет оправданием моей старости", доказав _его сходством с тобой_, что его красота - это твое наследство Это было бы _как будто_ снова стать молодым, когда ты стар, и увидеть свою кровь горячей, когда ты чувствуешь, что _в тебе_ она холодна. {* По понятиям того времени, сорокалетний возраст для человека означал наступление старости.} Когда твой лоб осадят сорок зим, Всю красоту траншеями изрыв, Прощайся с прежним обликом твоим: Как старый плащ, ты станешь некрасив. И на вопрос, где нынче новый дом Той красоты, что радовала нас, Одним всепожирающим стыдом Ответишь ты со дна угасших глаз. О, если бы на склоне лет ты мог Сказать в ответ: "Вот сын прекрасный мой, Моим счетам он подведет итог Полученной в наследство красотой". Ты мог бы в старости родиться вновь И видеть, как твоя играет кровь. Перевод Игн. Ивановского Когда полсотни зим возьмут в осаду, Траншеями изрыв, чело твое, Твоей красы наряд - очей усладу - Все осмеют как жалкое тряпье. И если спросит кто-нибудь однажды, Где все богатство прежней красоты, Что скажешь? Что оно в глазах запавших? Пустая похвальба и жгучий стыд! Куда достойней в пору увяданья Суметь ответить: "Вот мое дитя - Мне продолжение и оправданье", - Свои черты в ребенке находя! Как будто ты, старик, стал снова молод И в жилах снова пламя, а не холод! Перевод А. Шаракшанэ 3 Look in thy glass and tell the face thou viewest, Now is the time that face should form another, Whose fresh repair if now thou not renewest, Thou dost beguile the world, unbless some mother. For where is she so fair whose uneared womb Disdains the tillage of thy husbandry? Or who is he so fond will be the tomb Of his self-love to stop posterity? Thou art thy mother's glass, and she in thee Calls back the lovely April of her prime; So thou through windows of thine age shalt see, Despite of wrinkles, this thy golden time. But if thou live rememb'red not to be, Die single, and thine image dies with thee. Посмотри в зеркало и скажи лицу, которое ты видишь: пришло время этому лицу создать другое, _так как_, если ты не обновишь его свежесть, ты обманешь мир, лишишь благодати какую-то мать {*}. Ибо где та, чье невозделанное лоно пренебрежет твоей пахотой? Или - кто настолько безрассуден, _что_ станет гробницей, чтобы из любви к себе не дать появиться потомству? Ты - зеркало для своей матери, и она в тебе возвращает прелестный апрель своих лучших лет; так и ты, через окна своей старости {**}, увидишь, вопреки морщинам, это свое золотое время. Но если ты живешь, чтобы не оставить о себе памяти, умри в одиночестве, и твой образ умрет с тобой. {* Т. е. лишишь какую-то женщину счастья материнства. ** Здесь "through windows of thy age" (через окна своей старости) можно понять как "старыми глазами" или "в своих детях".} Скажи лицу, что в зеркале увидишь: Пора настала копию создать. Иль ты весь мир обманешь и обидишь И обездолишь будущую мать. Где та, чье невозделанное лоно От пахоты откажется твоей? И кто способен так самовлюбленно Гробницей стать для собственных детей? Ты зеркало для матери родной - Она в нем та, какой была весною. Вот так сквозь окна старости седой И ты увидишь время золотое. Но если хочешь, чтоб тебя забыли, Умри один и облик скрой в могиле. Перевод В. Николаева Скажи лицу, что в зеркале ты видишь: Пора себе подобие создать, А то обманщиком пред миром выйдешь, У женщины отнимешь благодать. Где дева, чье непаханное лоно Презрит такого земледельца труд? И кто безумец тот самовлюбленный, Что скажет - пусть потомки в нем умрут? Для матери ты - зеркало живое, Цветущих лет вернувшийся апрель. И ты под старость время золотое, В морщинах сам, увидишь как теперь. Но если ты к забвенью дело клонишь, Умри один, и образ свой схоронишь. Перевод А. Шаракшанэ 4 Unthrifty loveliness, why dost thou spend Upon thyself thy beauty's legacy? Nature's bequest gives nothing, but doth lend, And being frank she lends to those are free: Then, beauteous niggard, why dost thou abuse The bounteous largess given thee to give? Profitless usurer, why dost thou use So great a sum of sums, yet canst not live? For having traffic with thyself alone, Thou of thyself thy sweet self dost deceive: Then how, when Nature calls thee to be gone, What acceptable audit canst thou leave? Thy unused beauty must be tombed with thee, Which used lives th'executor to be. Расточительная прелесть, почему ты тратишь на себя свое наследие красоты? Завещая, Природа ничего не дарит, но лишь дает взаймы, и, будучи щедрой, она дает взаймы тем, кто щедр {*}; так почему, прекрасный скряга, ты злоупотребляешь обильным даром, данным тебе, чтобы отдавать? Ростовщик без прибыли, почему ты используешь такую великую сумму сумм и при этом не имеешь средств к жизни? Ведь, заключая сделки только с одним собой, ты, милый, обманываешь только самого себя; а когда Природа велит тебе уйти, какой приемлемый бухгалтерский отчет ты сможешь оставить? Твоя неиспользованная [не пущенная в рост] {**} красота должна быть похоронена с тобой, Тогда как, будучи использованной, она живет в качестве твоего душеприказчика. {* В этой строке оригинала оба эпитета, "frank" и "free", имеют значение "щедрый"; второй также может содержать намек на вольность сексуального поведения. ** Всюду в тексте подстрочного перевода в квадратных скобках приводятся значения слов подлинника, которые не переданы в переводе из-за существенной многозначности слов или потому, что их прямая передача по-русски звучала бы неприемлемо коряво и/или непонятно.} Зачем ты на себя, прелестный мот, Расходуешь богатство красоты? Природа не навек, а в долг дает. Она щедра, но щедрым будь и ты. Стяжатель милый, как ты не постиг, Что красота дана, чтобы отдать? Как мог ты, бескорыстный ростовщик, Жить широко, а жизни не видать? С самим собой торговлю ты ведешь, Себя обманывая без труда, Но в час, когда из мира ты уйдешь, Какой отчет представишь ты тогда? И все же можно красоту спасти: Скорее в оборот ее пусти. Перевод Игн. Ивановского Зачем транжиришь ты, прелестный мот, То, что Природа детям завещала? Она щедра к тебе, но платы ждет, Как ростовщик, беря процент немалый. А ты, очаровательный скупец, Взял ссуду и не захочешь рассчитаться, Ты словно незадачливый купец, Которому с товаром не расстаться. Коммерцию ведя с самим собой, Ты режешь главную статью дохода; Как рассчитаешься, банкрот скупой, Когда тебе предъявит счет Природа? Краса, не пущенная в оборот, Не даст процентов и - в гробу сгниет. Перевод И. Фрадкина 5 Those hours that with gentle work did frame The lovely gaze where every eye doth dwell Will play the tyrants to the very same, And that unfair which fairly doth excel; For never-resting time leads summer on To hideous winter and confounds him there, Sap checked with frost and lusty leaves quite gone, Beauty o'ersnowed and bareness every where: Then were not summer's distillation left A liquid prisoner pent in walls of glass, Beauty's effect with beauty were bereft, Nor it nor no remembrance what it was. But flowers distilled, though they with winter meet, Leese but their show; their substance still lives sweet. Те часы, которые своей тонкой работой создали прелестный образ, на котором останавливаются все взгляды, поведут себя как тираны по отношению к нему же и лишат красоты то, что _все_ превосходит красотой, поскольку неутомимое время ведет лето к отвратительной зиме и там губит его: соки _будут_ скованы морозом, а пышная листва исчезнет, красота _будет_ занесена снегом и всюду _будет_ голо. Тогда, если эссенция лета не была сохранена, жидким узником, заточенным в стеклянных стенах, вместе с красотой будет утрачена ее _животворная_ сила, не станет ни _красоты_, ни памяти о том, какова она была. Но если из цветов выделена эссенция, то, хотя их постигает зима, они теряют {*} только свой вид, а их сладостная сущность по-прежнему живет. {* Согласно комментаторам, в этом месте оригинала "leese" следует читать как "lose".} Тот час, когда твой милый, нежный вид И светлый образ услаждают глаз, Становится тираном и грозит Большой несправедливостью для нас. Нас время всех без устали ведет Из лета к разрушительной зиме; Без листьев лес, в стволах не сок, а лед, Под снегом красота в холодной тьме. Когда нет летней прелести цветов, Текучий пленник в стенках из стекла, Цветочный запах - аромат духов - Напомнит нам, как красота цвела. Цветы погибли, встретившись с зимой, А сущность их сохранена живой. Перевод А. Кузнецова То время, что ваяло неустанно На радость взорам облик молодой, Внезапно станет для него тираном, Разрушив все, что было красотой. Вот так оно к зиме приводит лето, Не прерывая бег ни на мгновенье. И листьев нет, и снегом все одето. Замерзла жизнь, и всюду запустенье. И если бы не сладостный нектар, Сей жидкий пленник, запертый в стекле, Бесследно бы исчезла красота, Не оставляя память на земле. Но те цветы, что нам нектар дают, Теряют облик, а не суть свою. Перевод В. Николаева 6 Then let not winter's ragged hand deface In thee thy summer ere thou be distilled: Make sweet some vial; treasure thou some place With beauty's treasure ere it be self-killed: That use is not forbidden usury Which happies those that pay the willing loan; That's for thyself to breed another thee, Or ten times happier be it ten for one; Ten times thyself were happier than thou art, If ten of thine ten times refigured thee: Then what could death do if thou shouldst depart, Leaving thee living in posterity? Be not self-willed, for thou art much too fair To be death's conquest and make worms thine heir. Так не позволь груб