inherit heaven's graces, And husband nature's riches from expense; They are the lords and owners of their faces, Others but stewards of their excellence. The summer's flow'r is to the summer sweet, Though to itself it only live and die, But if that flow'r with base infection meet, The basest weed outbraves his dignity: For sweetest things turn sourest by their deeds; Lilies that fester smell far worse than weeds. Те, кто обладают силой, чтобы ранить, но _никого_ не ранят, не делая того, что больше всего предполагает их вид; кто, приводя в движение других, сами как камень - неподвижны, холодны и неподатливы на искушение, - те по праву наследуют милости небес и сберегают богатства природы от растраты; они - властелины и собственники своей внешности, _тогда как_ другие всего лишь управители их совершенства {**}. Летний цветок дарит лету сладостный запах, хотя бы он жил и умирал только для себя, но если этот цветок встретится с низменной заразой, самый низменный сорняк превзойдет его достоинством, так как самое сладостное превращается в горчайшее из-за своих деяний, - гниющие лилии пахнут хуже сорняков. {* Сонет 94 относится к числу тех, которые вызывают большие споры комментаторов, но не столько в связи с прочтением отдельных слов или фраз, сколько относительно общего смысла сонета. Согласно одной версии, строки 1-10 описывают некий нравственный образец, достойный подражания, а строки 11-14 предупреждают об опасностях, с которыми может столкнуться такое нравственное совершенство. По другой версии, содержание первых десяти строк - ирония, подводящая к заключительному экспрессивному осуждению. ** Смысл строк 7-8 не вполне ясен и зависит, в частности, от истолкования того, к кому относится притяжательное местоимение "their" в строке 8, то есть управителями чьего совершенства являются "другие" - своего или "властелинов и собственников".} Кто властвует, но не допустит зла, Не приукрасит свой обычный вид, Кто двигает других, но, как скала, Неколебим, несоблазним стоит, Тот милости небес добиться смог В богатствах, рассыпаемых над ним, Тот - властелин, владыка, царь и бог, Но чтить его ниспослано другим. Цветок прелестен в пору летних дней, Хоть жизнь его безмерно коротка, Но если стал добычей для червей, То ценится он ниже сорняка; Прекрасное стать может сгустком гнили, А сорняки прекрасней сгнивших лилий. Перевод А. Кузнецова Кто, власть имея, властвует без зла, Хоть зло всегда с могуществом согласно, Кто, двигая другим, сам, как скала, Незыблем, тверд, свободен от соблазна, - Тому дается милостью богов Богатство мужа - честь и благородство. Он господин божественных даров, И не признать нельзя его господство. Цветок для лета копит аромат И, срок придет, завянет сам собою, Но если в нем душа впитала яд, Простой сорняк затмит его красою. Ведет к уродству порча красоты, И лилий краше сорные цветы. Перевод В. Савина 95 How sweet and lovely dost thou make the shame Which, like a canker in the fragrant rose, Doth spot the beauty of thy budding name! О in what sweets dost thou thy sins inclose! That tongue that tells the story of thy days (Making lascivious comments on thy sport) Cannot dispraise, but in a kind of praise, Naming thy name, blesses an ill report. О what a mansion have those vices got Which for their habitation chose out thee, Where beauty's veil doth cover every blot, And all things turns to fair that eyes can see! Take heed (dear heart) of this large privilege: The hardest knife ill used doth lose its edge. Какими милыми и прелестными ты делаешь позорные дела, которые, как порча в душистой розе, пятнают красоту твоего юного имени! О, в какие прелести ты облачаешь свои грехи! Язык, рассказывающий историю твоих дней - делающий фривольные замечания о твоих развлечениях, - не может осудить _тебя_ иначе как в виде хвалы, _так как_ упоминание твоего имени делает благим дурной отзыв. О, какой роскошный дом у этих пороков, которые в качестве жилища выбрали тебя, - где завеса красоты покрывает любое пятно и все превращает в прекрасное зрелище для глаз! Береги, дорогое _мое_ сердце, это великую привилегию: прочнейший нож, если им злоупотреблять, теряет остроту. Как твой позор приправлен красотой! Он, словно червь на ложе лепестков, Марает щедро юный образ твой, Питаясь сладостью твоих грехов. И пересуды, как они ни злы, В подспудном сладострастии слепом Тебя хулят лишь в виде похвалы, Так много блеска в имени твоем. В каком дворце красуется порок С тех пор, как он тебя заполонил! Как он все пятна прелестью облек И ложным благородством подменил! И все-таки беспечно ты живешь: Зазубрить можно самый твердый нож. Перевод Игн. Ивановского О как прекрасен ты в грехе своем, Который, как червяк в бутоне розы, На имени твоем лежит пятном, - Но облик твой отводит все угрозы! Об игрищах твоих молва пошла, Глумясь над похожденьями твоими, Но из хулы выходит похвала, Едва она твое помянет имя. Дворец прекрасный оскверняешь ты, Явив себя пристанищем порока, Чьи пятна под прикрытьем красоты, Как ни гляди, невидимы для ока. Хоть в праве ты своем, подумай все ж: Ведь резать, что не режут, - портить нож. Перевод С. Степанова 96 Some say thy fault is youth, some wantonness, Some say thy grace is youth and gentle sport; Both grace and faults are loved of more and less: Thou mak'st faults graces that to thee resort. As on a finger of a throned queen The basest jewel will be well esteemed, So are those errors that in thee are seen To truths translated, and for true things deemed. How many lambs might the stern wolf betray, If like a lamb he could his looks translate! How many gazers mightst thou lead away, If thou wouldst use the strength of all thy state! But do not so; I love thee in such sort, As thou being mine, mine is thy good report. Некоторые говорят, что твой недостаток - молодость, некоторые - что беспутство, некоторые _же_ говорят, что молодость и благородные развлечения составляют твое очарование. Твои очарование и недостатки любимы людьми высокого и низкого положения; ты делаешь очаровательными пороки, которые в тебе поселяются. Подобно тому как на пальце королевы на троне самый плохой камень будет почитаем, так прегрешения, которые видны в тебе, превращаются в добродетели и почитаются чем-то добродетельным. Как много ягнят мог бы обмануть свирепый волк, если бы он мог свой вид менять на вид ягненка! Как много глядящих _на тебя_ ты мог бы соблазнить, если бы использовал в полную силу все, что тебе дано! Но не делай этого: я люблю тебя так, что ты _весь_ мой и твоя репутация - моя. Те в шалостях младых тебя корят, А тех пленяет молодость шальная; Но ты в себя влюбляешь всех подряд, Свои грехи под прелестью скрывая. Фальшивый камень примут за алмаз, Коль в перстень королевы он оправлен, - И твой порок для восхищенных глаз Покажется достоинством обставлен. Как много агнцев обмануть бы мог О, сколько б ты сердец к себе привлек, Когда б красой своей решил увлечь их! Не делай так! Ты мной еще любим! И честь моя - под именем твоим. Перевод С. Шестакова Иной винит твои младые лета, Иной в них видит прелести залог; По-разному глядят на то и это, - А ты рядишь в достоинство порок. Вот так алмаз мы отличить не можем На пальце королевы от стекла; И точно так на истину похожим Подделкам родилась твоя хвала. О сколько агнцев волк провел бы злобный, Когда б овечью шкуру он имел! О скольких ты красою бесподобной Сгубил бы, если б только захотел! Не надо! Ибо все твое - мое. Мое и имя доброе твое. Перевод С. Степанова 97 How like a winter hath my absence been From thee, the pleasure of the fleeting year! What freezings have I felt, what dark days seen! What old December's bareness every where! And yet this time removed was summer's time, The teeming autumn big with rich increase, Bearing the wanton burthen of the prime, Like widowed wombs after their lords' decease: Yet this abundant issue seem'd to me But hope of orphans, and unfathered fruit, For summer and his pleasures wait on thee, And thou away, the very birds are mute; Or if they sing, 'tis with so dull a cheer That leaves look pale, dreading the winter's near. Как похожа на зиму была моя разлука с тобой, _о_ радость мимолетного года! Какой мороз я чувствовал, какие темные дни видел! Какую наготу старого декабря _видел_ кругом! А ведь это время разлуки было летним временем, плодовитой осенью, чреватой богатым урожаем - носящей пышное бремя весны, как утроба вдовы {*} после кончины господина; и все же этот обильный урожай казался мне не более чем надеждой сирот {**} и плодом без отцовства, так как лето и его радости прислуживают тебе, а когда тебя нет, сами птицы немы, или, если поют, то издают такие унылые звуки, что листья бледнеют, опасаясь, что зима близка. {* В оригинале - стилистическая фигура: "widowed wombs", буквально: "овдовевшие утробы". ** Трудное место. Возможное истолкование: "...надеждой на рождение отпрысков, обреченных на сиротство".} Так на зиму похожею была С тобой разлука, друг любимый мой! В душе такой мороз, такая мгла! Такой Декабрь, отживший и пустой! А было лето, все в густой траве, И осень шла, неся тяжелый груз, Подобная беременной вдове, Оплакавшей счастливый свой союз. Но щедрые дары осенних дней Казались мне подачкой для сирот: Ведь без тебя, без прелести твоей И птица не по-летнему поет. Она едва свистит, и видим мы, Как лист бледнеет от шагов зимы. Перевод Игн. Ивановского О, прелесть ускользающего года! Остался без тебя я в декабре Средь мрачных дней, с морозной непогодой, Как брошенный на зимнем пустыре. А в это время уходило лето, И осень шла, от бремени плодов, Во исполнены; вешнего обета, Освободившись, словно чрево вдов. Но это изобилье мне казалось Пустой надеждой горестных сирот. Мне тоже только ждать тебя осталось, Как птиц, летящих с песней в небосвод. Их вялый лепет истомил мне душу. И жухнут листья, ожидая стужу. Перевод В. Розова 98 From you have I been absent in the spring, When proud-pied April (dressed in all his trim) Hath put a spirit of youth in every thing, That heavy Saturn laughed and leapt with him. Yet nor the lays of birds, nor the sweet smell Of different flowers in odour and in hue, Could make me any summer's story tell, Or from their proud lap pluck them where they grew: Nor did I wonder at the lily's white, Nor praise the deep vermilion in the rose; They were but sweet, but figures of delight, Drawn after you, you pattern of all those. Yet seemed it winter still, and, you away, As with your shadow I with these did play. С тобой я был в разлуке весной, когда горделиво-пестрый апрель - облаченный во весь свой наряд - придал всему дух юности, _так_ что тяжелый Сатурн {*} смеялся и плясал вместе с ним, но ни песни птиц, ни сладостный аромат цветов, различных по запаху и цвету, не могли заставить меня рассказать никакой истории лета или сорвать их {**} с великолепного лона, на котором они росли. Я не восхищался белизной лилии, не хвалил густой пунцовый оттенок в розе; они были всего лишь милыми, всего лишь символами очарования, списанными с тебя, _тогда как_ ты - образец для них всех. При этом казалось, что все еще зима, и в отсутствие тебя, как с твоей тенью {***}, я играл с ними. {* Считалось, что из четырех человеческих темпераментов меланхолический управляется планетой Сатурн, бывшей символом тяжеловесности и летаргической медлительности. ** Цветы. *** См. примечание к сонету 53.} Как был я одинок весенним днем, Когда нарядом щеголял своим Гордец-апрель. Дух юный был во всем, И сам Сатурн смеялся вместе с ним. Ни пенье птиц, ни ароматы эти, Что все цветы так любят расточать, Не навевали мне сюжет о лете, Не звали из лощин цветы срывать. Не изумлялся белизною лилий И алой розе не воздал похвал. Они тебя собою подменили, С тебя их словно кто-то срисовал. За зиму принимал весенний день я, Всем этим тешась, как твоею тенью. Перевод В. Николаева Когда пришли нежданно дни разлук, Пестрел и пел Апрель - Весна бурлила, Хмель юности дарила всем вокруг И хмурого Сатурна веселила. Но ко всему я был и слеп, и глух: Цветам навстречу сердце не открылось, И трели птиц не услаждали слух, И даже Лето в сказку не просилось. Ни краски роз, ни белизна лилей Меня, увы, совсем не волновали, Ведь были бледной копией твоей И навевали зимние печали. В душе была Зима - с цветами я Играл, грустя: в них мнилась тень твоя. Перевод И. Фрадкина 99 {*} The forward violet thus did I chide: 'Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells, If not from my love's breath? The purple pride Which on thy soft cheek for complexion dwells In my love's veins thou hast too grossly dyed. The lily I condemned for thy hand, And buds of marjoram had stol'n thy hair; The roses fearfully on thorns did stand, One blushing shame, another white despair; A third, nor red nor white, had stol'n of both, And to his robb'ry had annexed thy breath, But for his theft in pride of all his growth A vengeful canker eat him up to death. More flowers I noted, yet I none could see But sweet or colour it had stol'n from thee. Раннюю фиалку так я бранил: "Милая воровка, откуда ты украла свой сладостный аромат, если не из дыхания моего возлюбленного? Пурпурное великолепие, которое стало цветом твоей нежной щеки, ты слишком сгустила в венах моего возлюбленного" {**}. Лилию я осуждал за _то, что она обокрала_ твою руку, а бутоны майорана украли твои волосы. Розы были от страха как на иголках {***}, одна краснеющая от стыда, другая белая от отчаяния, а третья, ни белая ни красная, обокрала обеих и к своей краже присоединила твое дыхание, но за ее воровство во всем великолепии ее расцвета мстительный червяк поедает ее насмерть. Я наблюдал и другие цветы, но не видел ни одного, который бы не украл сладость или цвет у тебя. {* В сонете 99, вопреки сонетной форме, содержится пятнадцать, а не четырнадцать строк. ** Неясное место. Фиалка, которую поэт обвиняет в воровстве, в строке 5 оказывается, наоборот, источником пурпура для вен Друга, где этот цвет слишком сгущен. С большей натяжкой, но более логично было бы истолковать это в том смысле, что фиалка украла пурпурный цвет из вен Друга, грубо сгустив его. *** В оригинале: "on thorns did stand" - фразеологизм, соответствующий русскому "быть как на иголках". При этом имеется очевидная игра с буквальным значением слова "thorns" (шипы).} Я раннюю фиалку упрекал: Откуда, мол, украла аромат, Как не из милых уст? И если ал Излишне лепесток, на строгий взгляд, Он от тебя румянец этот взял. У майорана - цвет твоих волос, У лилии - твоих прекрасных рук, А там изображают краски роз Румяный стыд и белый твой испуг. А эта, и румяна, и бела, Дыхание похитила твое, И тут же за греховные дела Червь пожирает лепестки ее. Цветки другие тоже им сродни: Все краски у тебя крадут они. Перевод Игн. Ивановского Фиалку я весной корил: "Плутовка! Благоуханье друга моего Похитила из уст сладчайших ловко; Цвет лепестков - из алых жил его Заимствовала, милая воровка". За белизну я лилию журил: "Взяла у друга - цвет белейшей длани". А аромат волос любимца был В благоуханном, пряном майоране. Три розы сжались: страшно побледнев, Одна; вторая - рдея от смущенья; Украла третья роза, осмелев, Все краски - червь поест ее в отмщенье. Твоей красою сад заполонен, И жив твоим благоуханьем он. Перевод И. Фрадкина 100 Where art thou, Muse, that thou forget'st so long To speak of that which gives thee all thy might? Spend'st thou thy fury on some worthless song, Dark'ning thy pow'r to lend base subjects light? Return, forgetful Muse, and straight redeem In gentle numbers time so idly spent; Sing to the ear that doth thy lays esteem And gives thy pen both skill and argument. Rise, resty Muse, my love's sweet face survey, If Time have any wrinkle graven there; If any, be a satire to decay, And make Time's spoils despised every where. Give my love fame faster than Time wastes life; So thou prevent'st his scythe and crooked knife. Где ты _обретаешься_, Муза, что забываешь так надолго говорить о том, что дает тебе все твое могущество? Тратишь ли ты свое вдохновение {*} на какую-нибудь никчемную песню, делая темной свою силу, чтобы дать свет низким предметам? Вернись, забывчивая Муза, и немедленно искупи благородными стихами время, так праздно потраченное; пой для того уха, которое ценит твои песни и сообщает твоему перу и мастерство, и тему. Очнись, ленивая Муза, осмотри милое лицо моей любви, _проверь_, не вырезало ли Время на нем морщин; если да, то стань сатирой против увядания и сделай так, чтобы добыча Времени была повсеместно презираема. Создавай славу для моей любви скорее, чем Время уничтожает жизнь, так ты остановишь его косу и кривой нож. {* Согласно расхожим представлениям эпохи, поэты творили в состоянии нисходящего на них неистового или даже безумного вдохновения (ср. "poet's rage" в сонете 17, строка 11).} Где, Муза, ты? Как можешь ты молчать О том, чем ты всегда была сильна? Не светишь ли ничтожеству опять, И оттого-то мощь твоя темна? Забывчивая Муза, наверстай Все то, чему упущена пора, Служи любви и снова обретай Живую силу острого пера. А если по лицу моей любви Уже прошелся Времени резец, Насильника сатирой уязви, К восторгу негодующих сердец, Ты пой, и мы любовь убережем От Времени с его кривым ножом. Перевод Игн. Ивановского О Муза, отчего забыла ты Свой истинный источник вдохновенья И тратишь силы в дебрях суеты На песни невысокого значенья? Вернись к достойным темам, искупи Утраченное время слогом знатным, Искусством, что живет не для толпы, Но в истине, и потому понятным. Вглядись в прекрасный лик любви моей: Вдруг годы ей чело избороздили? Тогда сатирой Время ты убей, Чтоб злость его повсюду осудили. Прославь мою любовь, пока она Во власть смертельной тьмы не отдана. Перевод В. Розова 101 О truant Muse, what shall be thy amends For thy neglect of truth in beauty dyed? Both truth and beauty on my love depends; So dost thou too, and therein dignified. Make answer, Muse, wilt thou not haply say, 'Truth needs no colour with his colour fixed, Beauty no pencil, beauty's truth to lay; But best is best, if never intermixed'? Because he needs no praise, wilt thou be dumb? Excuse not silence so, for't lies in thee To make him much outlive a gilded tomb, And to be praised of ages yet to be. Then do thy office, Muse; I teach thee how To make him seem long hence as he shows now. О ленивая Муза, чем ты искупишь свое невнимание к истине {*}, расцвеченной красотой? И истина и красота зависят от моего возлюбленного, и ты тоже _зависишь_ и тем возвышена. В ответ, Муза, не скажешь ли ты, возможно: "Истина не нуждается в приукрашивании, имея собственный постоянный цвет; красота _не нуждается_ в кисти, чтобы замазывать истинную сущность красоты; лучшее остается лучшим, если не подвергается смешению"? Оттого, что он не нуждается в хвале, будешь ли ты немой? Не оправдывай этим молчания, так как тебе дано сделать так, чтобы он надолго пережил _любую_ позолоченную гробницу и был восхваляем в грядущие века. Исполняй же свою службу, Муза; я научу тебя, как сделать, чтобы он долгое время спустя представлялся таким, каким выглядит сейчас. {* См. примечание 2 к переводу сонета 14.} О Муза, не ленись - красу воспой И верность, что, красуясь, не лукавит: Достоин песен друг бесценный мой - Восславь его, а мир тебя восславит. Ужели ты ответишь, Муза, мне: "Нет! Верность хороша без украшенья, Хватает красок у красы вполне, Их смешивать - пустое упражненье"? Пусть не нуждается краса в хвале, Ты, Муза, не молчи, - твоя забота, Чтоб образ друга свет дарил земле, Когда слетит с надгробья позолота. Я научу тебя - ты для людей Навек его красу запечатлей. Перевод И. Фрадкина О Муза нерадивая! Как ты Мне объяснишь, что не поешь о друге? Ведь без него нет в мире красоты, Нет истины - и нет твоей заслуги. Иль скажешь, что у истины есть свой Цвет постоянный и других не нужно, Что красоте не нужен краски слой, Что улучшать их - только делать хуже? Должна ли ты молчать, раз в похвале Он не нуждается? Ведь сделать в силах Ты так, чтоб оставался на земле Он дольше позолоты на могилах. Исполни долг! Я дам тебе урок, Как сохранить красу на долгий срок. Перевод А. Шаракшанэ 102 My love is strength'ned, though more weak in seeming; I love not less, though less the show appear: That love is merchandised whose rich esteeming The owner's tongue doth publish every where. Our love was new, and then but in the spring, When I was wont to greet it with my lays, As Philomel in summer's front doth sing, And stops his pipe in growth of riper days: Not that the summer is less pleasant now Than when her mournful hymns did hush the night, But that wild music burthens every bough, And sweets grown common lose their dear delight. Therefore like her, I sometime hold my tongue, Because I would not dull you with my song. Моя любовь усилилась, хотя стала слабее по виду; я люблю не меньше, хотя это меньше проявляется внешне; та любовь превращается в товар, чью высокую ценность язык владельца обнародует повсюду. Наша любовь была молодой и только переживала весну, когда я часто приветствовал ее своими песнями, как Филомела {*} поет в начале лета, но оставляет свою свирель, когда наступает более зрелая пора расцвета - не потому, что лето не так приятно, как _то время_, когда ее {**} печальные гимны заставляли ночь затихнуть, но _потому_, что _теперь_ дикая музыка отягощает каждую ветвь, а прелести, цветущие повсеместно [доступно для всех], теряют драгоценное очарование. Поэтому, как она, я иногда придерживаю свой язык, не желая наскучить тебе своей песней. {* Поэтическое наименование соловья, происходящее от имени героини мифического сюжета из "Метаморфоз" Овидия. ** В оригинале, когда речь идет о Филомеле (соловье), путаются местоимения "his" (его) и "her" (ее).} Моя любовь растет, хотя слабее Теперь во мне звучит ее мотив, Но ценность чувства рыночной цене я Не уподоблю, всюду разгласив. Едва ль была любовь для нас новей, Когда, в восторге от ее расцвета, Я воспевал ее, как соловей, Что умолкает в середине лета: Едва ли ночи прежним не чета, Что скорбным гимнам отдавались, немы, Но музыка из каждого куста Всем буйством заглушает сладость темы - И я, как он, смолкаю то и дело, Чтоб песнь моя тебе не надоела. Перевод И. Астерман Любовь сильней, хоть кажется слабее; Люблю не меньше, хоть слабей на вид: Корыстна та любовь, чье прославленье Повсюду с уст влюбленного звучит. Для нас любовь нова была весной, Я песни пел свой, ее встречая, - Так Филомела вешнею порой Поет, но после никнет, умолкая. Не то чтоб лето хуже стало вдруг, Не слыша флейты горестной ее, Но музыка, гремящая вокруг, Теряет обаяние свое. И мне порою хочется молчать, Чтоб песнею тебя не утомлять. Перевод В. Николаева 103 Alack, what poverty my Muse brings forth, That, having such a scope to show her pride, The argument all bare is of more worth Than when it hath my added praise beside. О blame me not if I no more can write! Look in your glass, and there appears a face That overgoes my blunt invention quite, Dulling my lines, and doing me disgrace. Were it not sinful then, striving to mend, To mar the subject that before was well? For to no other pass my verses tend Than of your graces and your gifts to tell; And more, much more than in my verse can sit, Your own glass shows you, when you look in it. Увы, какое убожество рождает моя Муза, имеющая такие _широкие_ возможности блеснуть, _и при этом сама_ тема без всяких украшений остается более ценной, чем тогда, когда к ней добавляется моя хвала! О, не вини меня, если я больше не могу писать! Посмотри в зеркало - там возникнет лицо, которое превосходит полностью мое тупое воображение, делая мои строки скучными и позоря меня. Не грешно ли было бы тогда, пытаясь улучшить, искажать предмет, который до того был хорош? Ведь мои стихи не стремятся к иной цели, как рассказывать о твоих прелестях и дарованиях, и больше, гораздо больше, чем может вместиться в моем стихе, твое собственное зеркало показывает тебе, когда ты смотришь в него. Увы, успехи Музы так скудны, Что блеск и яркость красоты твоей В простой оправе более ценны, Чем в похвале расцвеченной моей. Не ставь в упрек, писать я не могу, Коль в зеркале и облик твой, и взор Сотрут мою бессильную строку И мне объявят строгий приговор. Не грех ли то - стихами улучшать, Но искажать твой светлый образ в них? Ведь я в строках не в силах передать Хоть часть достоинств и щедрот твоих. Намного лучше, чем в моих стихах, Ты выглядишь в правдивых зеркалах. Перевод А. Кузнецова Моя подруга Муза оскудела - Палитры красок не хватает ей, И я хвалу отбрасываю смело: Простой сюжет во много раз сильней. Меня не осуждая за молчанье И глядя в зеркало, сумей понять: Тебя, столь совершенное созданье, Мой вялый стих не в силах передать. Да разве не позор, не грех жестокий, Мешая краски, диво исказить?! Я на перо нанизываю строки, Тщась диво дивное изобразить. Ведь в зеркале твое отображенье Куда прекрасней моего творенья! Перевод И. Фрадкина 104 To me, fair friend, you never can be old, For as you were when first your eye I eyed, Such seems your beauty still. Three winters cold Have from the forests shook three summers' pride, Three beauteous springs to yellow autumn turned In process of the seasons have I seen, Three April perfumes in three hot Junes burned, Since first I saw you fresh which yet are green. Ah yet doth beauty, like a dial-hand, Steal from his figure, and no pace perceived; So your sweet hue, which methinks still doth stand, Hath motion, and mine eye may be deceived; For fear of which, hear this, thou age unbred: Ere you were born was beauty's summer dead. Для меня, прекрасный друг, ты не можешь состариться, ибо каким ты был, когда я впервые узрел твои глаза, такой _мне_ по-прежнему представляется твоя красота. Три холодные зимы отряхнули с лесов великолепие трех лет, _и_ три прелестные весны превратилась в желтую осень в ходе _чередования_ сезонов, - _вот что_ я наблюдал. Три апрельских аромата сгорели в трех жарких июнях с тех пор, как я впервые увидел тебя, который по-прежнему юн. И все же красота, как стрелка часов, украдкой удаляется от своей цифры {*}, _хотя_ движение незаметно; так и твоя прелестная внешность, которая, как мне кажется, остается неизменной [неподвижной], на самом деле меняется [находится в движении], а мои глаза могут обманываться; страшась этого, _я скажу_: послушай, век нерожденный, _еще_ до твоего рождения лето красоты умерло. {* В оригинале - "figure", что создает игру слов на значениях "цифра" и "фигура".} Ты не стареешь для меня, мой друг. С тех пор, как я поймал твой первый взгляд, Все тот же ты. Пусть под напором вьюг Леса роняли трижды свой наряд, Преобразились в осень три весны, Обычай совершая годовой, И три апреля зноем сожжены - По-прежнему прекрасен облик твой. Но красота, как стрелка на часах, Мгновенья у себя самой крадет, И, может быть, меня, другим на страх, Обманывает тайный этот ход. Кто в жизнь войдет, когда исчезнешь ты, Тот не застанет лето красоты. Перевод Игн. Ивановского Ты для меня пребудешь молодым, Таким, как в день, когда впервые взор Я твой увидел. Холода трех зим С лесов срывали летний их убор. И три весны стремительно летели, Осеннею сменяясь желтизной, Сгорал в июнях аромат апрелей, - Все так же безупречен облик твой. Но красота, как стрелка на часах, Сползает с цифры, где была она, И, хоть ты юн и свеж в моих глазах, Мне перемена просто не видна. Пусть знают в поколениях иных, Что лето красоты прошло до них. Перевод В. Николаева 105 Let not my love be call'd idolatry, Nor my beloved as an idol show, Since all alike my songs and praises be To one, of one, still such, and ever so. Kind is my love to-day, to-morrow kind, Still constant in a wondrous excellence; Therefore my verse, to constancy confined, One thing expressing, leaves out difference. 'Fair, kind and true' is all my argument, 'Fair, kind, and true', varying to other words, And in this change is my invention spent,