мужественный не мужественный, а гаденыш он, этот Тодор Игнатович, - заключил разговор Шаблыка. Я понял, что он не может простить бухгалтеру, который спровоцировал Ольшанского устроить покушение на замок. Я поднялся. - Давай проводим его, - предложил Змогитель Шаблыке. - А то столько страшного наговорили, что наше дитятко, прежде чем бай-бай в люлю, еще дорогой согрешит в штанишки. Мы посмеялись и втроем двинулись со двора. Луна, которая только-только начала истаивать, заливала неверным светом пыль улицы, утоптанные пешеходами "тротуары", темные садики. Шлось и дышалось легко. - Н-да, - сказал я, - землица у вас с фокусами, страшноватая. И на каждом шагу фордыбачит, как необъезженная кобыла. - А это потому, - сказал Шаблыка, - что мы на себе ездить никому не позволяли. - Наоборот, сами старались кому-то на спину влезть, - усмехнулся Ковбой. - Только не всегда это удавалось... Свела меня однажды в Литве сразу после войны судьба с одним таким сверхпатриотом. Я сам Беларуси на мозоль наступить никому не дал бы, но тут уж даже меня малость тошнить начало. "Наш Витовт мечом в ворота Москвы стучал" (будто я москвич). Ну, я ему спокойно: "Стучал, да не достучался". Потому что, и правда ведь, не открыли. Да и вообще, малопочтенное это занятие - в чужие двери стучать. У нас только однажды подобный случай был со вдовой да пьяным Высоцким. - Вот-вот! - спохватился я. - Про вдову потом. А вот... вы ведь все время тут... Может, знаете, за что расстрелян немцами в Кладно Владак Высоцкий, троюродный брат вашего ездового? - Очень темное, совершенно запутанное дело, - сказал Шаблыка. - Никто не знает. Я уже и сам искал для школьного музея. Может, какой-то новый герой неизвестный? Нет, полный мрак. Архив немцы, видимо, сожгли или спрятали. Может, какие остатки-отписки в столичном сохранились, надо бы поискать... - А что это за история со смертным приговором Крыштофу Высоцкому, который поляки привели в исполнение? В 39-м? - Эта история тоже темная. Говорят, убил провокатора. Но тогда до этого мало кому было дела. Войной попахивало. Может, в Минске поискать? Или в Вильно. Потому что в Кладно судебные архивы дымом изошли... Послушай, что мне пришло в голову. Надо таки распутать это дело. Найти свидетелей. Может, помогут разобраться и в нашей Ольшанской головоломке. - Почему? - А ты не знаешь, кому было поручено выполнить приговор над Крыштофом и еще десятью?.. Оберштурмфюреру Штофхену с подчиненным шарфюрером Линцем. - Ну и что? - А то, что эти два быдла участвовали и в акции уничтожения наших в Ольшанке. Штофхен - один из тех, кто руководил расстрелом на гребле, а Линц возглавлял охрану операции. Эх, память твоя кошачья. Я был абсолютно согласен с ним и решил сегодня же вечером все записать по горячим следам. Мы как раз проходили мимо хаты Гончаренка и в раскрытом окне между двумя вазонами с "Аленкиными слезами"* увидели его иссеченную мелкими морщинками рожу. ______________ * В некоторых русских диалектах - "Ванька мокрый". Русское название намекает на те же свойства растения, что и белорусское: перед дождем на его листьях выступают капли воды. - Крапива в цветах, - прокомментировал неисправимый Змогитель. - Эй, друзья, - позвал бухгалтер, - уж если идете мимо, то почему не заглянуть? И я, сам не зная почему, свернул к крыльцу. Остальные, без особого желания, нога за ногу, потащились за мной. Хата была как хата. Большая комната, одновременно "гостиная" и "столовая", если придут гости. Тахта, над ней коврик с оленями и замками, буфет, стол и стулья. Несколько дверей. В одну такую дверь Гончаренок нас и повел. Оказалось - кухня. От обычных кухонь она отличалась полкой, на которой стояли вещи, совершенно неожиданные и неупотребимые в домашнем хозяйстве. Так сказать, "полка украшений". Был там старый чайник-самовар для варки меда с травами, очевидно, давно нелуженый, а потому непригодный, старинные пивные кружки (одна с ручкой в виде фигуры черта), разные кувшинчики, очень старые спарыши*, горшки и крынки. И совсем уж странная вещь: очень старый пестик для ступки. Может, аптекарский, потому что на нем были не только медные "лепешки" на обоих концах, но и утолщения посредине (чтобы удобнее было размешивать отвар из густо засыпанных в кипяток трав). Пестик, как пить дать, тянул лет на триста с большим гаком. ______________ * Спарыш - двойняшка: два горшка, соединенные ручкой, чтобы носить обед (борщ и кашу, скажем) на поле (бел.). - Старинная какая вещь, - сказал я. Гончаренок тем временем налил из одной большой бутыли (их стояло множество вдоль стены) в кувшин какой-то жидкости и наполнил ею стаканы. - Присаживайтесь. Свой мед, питьевой. Я глотнул и чуть не задохнулся. Мед варили, видимо, не только с гвоздикой, корицей, перцем и мускатным орехом, но и на чистом спирте. - Ну, Тодор Игнатович!.. - едва отдышался Шаблыка. - Если вы каждый день пьете такое... - Что, мочимордой прозвали? - усмехнулся бухгалтер. - А вы меньше верьте. Прополощу рот для дезинфекции, все уже и говорят: пьет. "Брешет", - подумал я. А Гончаренок со всегдашним своим язвительным добродушием (а человек инстинктивно не верит в такие сочетания) добавил: - Водки не пил, пива не любил, потому и карьеры не сотворил. - А что, - сказал Змогитель, - похоже на правду. Я однажды в Новогрудке зашел в ресторан. Через какое-то время и он заходит. Меня не заметил. Сел за столик, дает официантке заказ, а потом говорит: "И десять граммов водки". У той глаза на лоб полезли: "Почему?" А он: "Да мне только для запаха, а дури у меня и своей хватает". Все захохотали. А Гончаренок, как мне показалось, вынужденно, не совсем естественно. Почувствовав, что тема разговора ему почему-то неприятна, я снова перевел беседу на пестик: - В музей бы его. И вдруг он совершенно неожиданно взбеленился, хотя очень быстро взял себя в руки: - Что вы ко мне с этим пестиком?! Оди-ин, второ-ой. Если и отдам, то действительно в музей, а не вам и не ему. - Кому - ему? - Мне почему-то захотелось взять его нашармака, блефануть. - Ольшанскому? Высоцкому? Показалось мне или нет, но, по-моему, он слегка смутился. - Да, Высоцкий пристал, как банный лист... "Опять Высоцкий, - подумал я. - Всюду Высоцкий". Но Гончаренок только рукой махнул: - Высоцкий... Отдай да отдай, все равно ступки у тебя нет, а у меня есть. - Что за ступка? - Да совсем молодая, лет ей, может, восемьдесят. А я ему пестик отдай. Почему ты, говорю, мне свою ступку для полного комплекта не отдашь? Моя, говорит, новехонькая, а твой пестик давно ярь-медянка поела. А мне пригодится. Может, отполирую - как новый будет. Я взглянул на пестик - он был сплошь в малахитовом налете. Местами ярь даже выела на нем небольшие оспины. - Отдай, отдай, - ворчал Гончаренок, - всем нужен, только не мне. Одному отдашь - второй обидится. Нет, пускай пока у меня полежит. - Как хотите. - Высоцкий... Высоцкий... Ясно, дел мало, вот и сует нос, где другим немило. Только какой-нибудь старик станет рассказывать, как оно бывало, - этот уже тут, самый благодарный слушатель. Когда органист "дзыгар"-часы ремонтировал, механизм да циферблат, так он все время возле него торчал. Однажды и меня затащил. Любопытство, видите ли, его одолело. Присматривался: "Может, и самому когда доведется". Делать нечего, вот и лезет. Через несколько минут мы распрощались и ушли, отказавшись от второй чарки "меда". ...Но пускай меня гром поразит на божье рождество, если наши приключения на этом кончились. Мы подходили к замковым воротам, и тут мне стукнуло в голову: - Хлопцы, давайте заглянем. Может, они, эти "пани с монахом", и сегодня появятся. Немного подогретые "медом", они согласились. И вот мы довольно шумно ввалились в загаженный двор. Луна освещала его наполовину, лежала на башнях костела, на стенах. ...И вдруг я, взглянув на галерею немного правее, чем в прошлый раз, заметил их. - Хлопцы, вон они! - Где? Ничего не вижу, - сказал Шаблыка. - Ой, нет, действительно "они". По галерее, видимо, уже заканчивая свое ночное шествие, двигалась темная длинная тень и тень светлая. Секунда... третья... - исчезли. - Ну, сами видели. Что бы это могло быть? - спросил я. - А дьявол меня вражий возьми, если я знаю, что это, - проворчал Змогитель. - Мистика какая-то, так оно и так, чек твою дрек. - Ну, - вздохнул Шаблыка, - за судьбу молодого поколения можно не беспокоиться. Учитель белорусской изящной словесности болен мистицизмом и ругается, как босяк. Оставив замок, мы пожали друг другу руки и разошлись. Я пошел домой напрямик вдоль замковой стены. Здесь было темно, лунный свет падал только на Ольшанку и на парк за нею. И пересекали этот оливковый свет только черные тени башен. И тут, словно мне мало было на сегодня странностей, я услышал справа, как будто из самого нутра стены, поначалу какое-то невнятное "бу-бу-бу", а потом не менее бессвязные слова. Я поднял голову - в бойнице нижнего боя тускло вырисовывалось белое пятно. Лицо. И на этом нечетком пятне дергалось нечто темное. Рот. И все же, прислушавшись, я разобрал. - Отойди. Отойди... Мой дом, мой замок, моя крепость. И что над нею - мое... И под нею... Я вам дам, душегубам, я вам дам циклон... Людоеды... Фашистюги клятые... Жить хочу!.. Жить!.. Детки глядят, просятся... Стерегу, стерегу их!.. И тайну стерегу... Изыди!.. Я невольно ускорил шаг, лишь бы не слышать этого полоумного бормотания, и пока не вышел на озаренный луной берег пруда, вдогонку мне неслось: - Бу-бу-бу-бу... Подходя уже к плебании, я подумал, что да, возможно, это и безумие, но какое-то уж очень осмысленное. Удобное для человека безумие. Лопотуху пока нельзя было вычеркивать из списка. На него пока еще тоже падало подозрение. ГЛАВА II, в которой я слишком много болтаю и, вопреки логике, жалею провокатора Едва я успел переступить порог своей квартиры (я приехал на пару дней к родным пенатам), едва снял рюкзак, как в нежилом моем помещении забренчал звонок и я увидел в дверях лицо "Мистера Смита с Бобкин-стрита". - Я на минутку к тебе... На вот, здесь копии с твоих полос и с тех букв, которые не расшифровал. Думай. Только хорошо припрячь. А книга пусть пока останется в Щукином ведомстве. Так надежнее... Э, брат, да ты что-то совсем исхудал на деревенских харчах... Так вот, приходи в восемь чай пить. Щука тоже будет. - Спасибо. - Я едва успел это сказать, как он уже испарился. Одну половину копии я засунул в тайник, вторую - в десятый том третьего издания произведений Ленина, стр. 492, где "Белорусская социалистическая громада". То же сделал и с другими полосами: в "Материалы по археологии", издание АН за 1960 г., в воспоминания А. фон Тирпица, в "Антологию белорусского рассказа", т. II, стр. 289. Если во время моего отсутствия кто-то и сделает дотошный обыск, то черта с два перетрясет все книги. При этом я вспомнил, как однажды с друзьями мы зашли к знакомому - талантливому бездельнику, и увидели, что вокруг книжный развал, а хозяин лихорадочно листает какой-то том. - Ну, вот тебе. А мы хотели предложить сбегать за пивом... А ты... Да, видать, ты работать начал. - Э-э, - с досадой отмахнулся он. - Какая тут работа... Спрятал вот от жены сто рублей в книгу и забыл, в какую. Хохотали мы тогда все, как гиены. Ровно в восемь я осчастливил соседа своим визитом. И чувствовал бы себя совсем хорошо, если бы не увидел на тахте рядом со Щукой еще и лейтенанта Клепчу, которого по известной причине я не уважал и уважать не собирался. Терпеть не могу "неуклонности", "проницательности" и откровенного любования собой. Да и вообще он тупарь. Хилинский, поставив на стол стаканы, розетки, вазочки с тремя сортами варенья и все такое прочее, разливал горячий, почти черный, с бордовым отливом чай. - Послушай, может, ты вначале поешь чего. Есть цыпленок, можно подогреть. Оливки. - Да нет. Сыт. - Тогда пей чай. Рассказывай. - Только слишком в психологию не лезь, - предупредил Щука. - Эта дама у нас редко ночует. Я рассказал обо всем, что успел узнать. Боюсь, что болтал довольно долго и бессвязно, но они слушали внимательно. - Кончил? - спросил наконец Щука. - Насчет тех, что расстреляны, - это интересно. Знали мы про расстрел, а про обстоятельства, которые ему сопутствовали, к сожалению, мало. О покарании смертью брата Высоцкого за подполье - тоже ничего не знаем. Только имя - Владак Высоцкий. А о том, кого поляки в тридцать девятом осудили на смерть, - ну, об этом также не намного больше знаем. - Архив сгорел, - сказал Хилинский. - Но слухи, что убит был провокатор, - они были. Вот портрет того, Крыштофа. - Немного похожи, - сказал я. - Вы не могли бы мне сделать копию? - Бери, - сказал Щука. - Это и есть копия. Неважная. Но и фотография была плохая... А еще возьми вот... Едва отыскал. Это было несколько газет, порыжевших от старости и потертых на сгибах. И сразу в глаза бросились слишком крупные заголовки (для полумещанского тогда Кладно это была, понятно, сенсация, взрыв бомбы). Заголовки кричали, обещая раскрытие преступления в вечерних или завтрашних номерах. Тех номеров, к сожалению, не было. "Убийца пойман!" "Двойник пойдет под суд!" (Это еще что? Какой, к черту, двойник?) "Он убил осведомителя", - говорит помощник прокурора". "Предположения или правда?" "Читайте в следующем номере!" Следующих номеров не было. - Их и не могло быть, - понял Щука мой недоуменный взгляд. - Через две или три недели немцы состряпали провокацию на радиостанции Гляйвиц. Что это означало? - Войну с Польшей. - И не только. Это еще и бомбежка Кладно, и наш поход в Западную Белоруссию, и два, да нет, относительно Кладно - четыре огневых вала. Фронты. И город горел, и архив сгорел. Частично, может, забрали немцы. А остальное сожгли. Весь квартал вокруг архива сгорел. - Откуда же тогда знают о казни Крыштофа? - Две отклоненные апелляции о помиловании, - сказал Хилинский. - Говорят, больно уж жестоко убил, если даже и провокатора. Ну и потом в некоторых газетах и еженедельниках промелькнуло сообщение, что приговор исполнен. Не знаю уж, кто их на грани войны информировал. Я только помню заметки в журналах "Gazeta Polska", "Polska zbrojna" (ну, это санационные подтирки) да еще в "Czas'e"* (это консерваторы краковские). В газетах сколько ни искал - не нашел. ______________ * "Польская газета", "Вооруженная Польша", "Время" (польск.). - А в более поздних? - Их не было. Белорусская пресса в Западной только создавалась, и руки не доходили, чтобы о старом балабонить. О новом нужно было говорить. А всю польскую прессу оккупанты ликвидировали. Только потом стала появляться "godzinowa". А подпольная пресса, хотя и начала существовать уже в октябре 39-го, но и ей на историю с Крыштофом Высоцким было... Вот ты этим займись. И тут впервые подал голос Клепча: - Поработайте. Историко-революционное прошлое - интересная штука. И весьма полезная. Воспитывает людей. Молодежь... В духе, так сказать... Щука поморщился: - Черт вас знает, как вы любую мысль, даже самую правильную, одним своим казенным стилем способны испаскудить и опошлить. Клепча покосился с явной враждебностью почему-то на меня, а не на Щуку. Я думаю, причиной тому был графический анализ, который доказал, что записка, вызвавшая Марьяна из дома навстречу смерти, была написана не мной, а тем самым и гипотеза Клепчи была подрублена под корень и шлепнулась в навоз. Щука незаметно подмигнул мне... К счастью, Клепча скоро ушел. Мы некоторое время довольно-таки угнетенно молчали. Наконец, Щука сказал: - Ты, Адам, текст одной офицерской аттестации знаешь? Доподлинный, провалиться мне в Австралию... Хочешь повеселю? - Ну. Валяй. - Так вот: "За время службы проявил себя как грамотный, но недостаточно дисциплинированный офицер. Как летчик подготовлен хорошо. Летных происшествий и предпосылок к ним не имеет. В общественной жизни никакого участия не принимает. Уставы и наставления... знает хорошо, но в повседневной жизни ими не руководствуется, так как нарушает воинскую дисциплину. Имелись случаи самовольного ухода со службы. По характеру упрям. На замечания реагирует болезненно. В обращении с товарищами и старшими вежлив. В быту опрятен, по внешнему виду аккуратен. В вопросах внутренней и внешней политики... разбирается правильно. Государственную и военную тайну хранить умеет. Вывод: занимаемой должности соответствует". Помолчал. - Ну, так "соответствует ли Клепча занимаемой должности?.." - Ну, повеселил ты нас, - сказал Хилинский. - Учти, настоящий документ. - Так вот, уважаемый Андрей Арсентьевич, - сказал Адам. - Характеристика малость хромает. Не совсем он такой. Не летчик. Достаточно дисциплинирован. В общественной жизни участие принимает (даже там, где не просят). В повседневной жизни уставами и наставлениями пользуется (их буквой, а не духом) слишком старательно, аж блевать хочется. Дисциплину не нарушает. В самоволку не ходит. Упрям, но старшим податлив. На разумные замечания никак не реагирует... "Занимаемой должности"... Ох, придется тебе, друг, взяться за него, иначе он таких дров наломает, что щепки полетят... А ты что скажешь, Космич? Я не хотел, чтобы мое искреннее убеждение посчитали за личную неприязнь, и потому ответил уклончиво: - Говорит газетными штампами, но на самом деле значительно умнее, хотя даже по внешнему виду не кажется, что по утрам распевает в нужнике разные там... хоралы. Засмеялись. Потом я спросил: - Так кто был тот, убитый? Ну, "провокатор" тот? Или осведомитель, как его? - Сын лесника откуда-то из-под Замшан, - ответил Щука. - Это в пятнадцати километрах от Ольшан? - Да. - Мало надежды найти, - подумав, сказал я. - Сколько лесников в деревни переселили, на другие места перевели. А сколько немцы расстреляли. Вероятность встречи - нуль... Но попытаться нужно. Я попытался. И случилось чудо. Бывший лесничий Андрон Сай по-прежнему жил, точнее, доживал век в том же самом лесничестве возле Замшан в урочище Темный Бор. День уже клонился к вечеру, когда я слез с автобуса и углубился хорошо утоптанной, хотя и немного затравенелой стежкой в лес. Поначалу прозрачный, пробитый насквозь розовыми лучами солнца, он с каждым шагом становился все темнее и темнее. Кое-где даже переспелые сосны стояли так густо, что солнечные лучи, путаясь в них, с трудом высвечивали то медный - не обхватить - ствол, то выворотень величиной с хату, темный и лохматый, как медведь (если вообразить такого, небывалого по величине, медведя). В начале пути изредка попадались крестики заячьей капусты, пестрый копытень, плети завильца-дерезы, но затем они уступили место упругой иглице, что накапливалась здесь десятилетиями. "По-видимому, заказник", - подумал я, и позже выяснилось, что был прав. Темнее и темнее. Тропинка уже чуть видна. Зашелестело что-то в траве. Еж? Или мышкует куница? Мне стало совсем неуютно, - и это всего в каком-то километре от дороги, - когда впереди вроде бы немножко прояснилось. В довольно густом сумраке я увидел то ли маленькую речушку, то ли большой ручей, который левее расширялся не то в пруд, не то в естественный ставок, окруженный венком из темных в это время верб. Немного правее ставка, чернее стены леса, виднелись какие-то строения. И вдруг на одном из них блеснул оранжевый тусклый прямоугольничек. Окно. Я перешел ручей - два бревна с шаткими перилами - и прямиком направился в сторону огня. Редкими привидениями проплывали мимо меня белоствольные яблони и мрачные высокие груши. У крыльца - хоть ты его в панский фольварк (широкое, с деревянными столбами-колоннами, поддерживающими навес), - откуда-то из темноты бесшумно выдвинулись две черные тени. И почти тотчас открылась дверь, а на пороге в пятне света появилась фигура человека с ружьем в руках. - Это еще кого нечистик ночами носит? - раздался хрипловатый голос. - Вар*! Ветер! Лечь. Так что вам надо? ______________ * Вар - кипяток (бел.). - Я - Антон Космич. Из города. Мне нужен лесник. - Ну, я лесник. Сальвесь Тетерич. - А Андрон Сай? - Это мой тесть. - Женились на его дочери? - спросил я, как будто человек может нажить себе тестя каким-то иным способом. - Угм. На Ганне. - А тесть где? - Так он на покое теперь. Только какой там покой? Каждый день "вечерний обход" делает. Совсем как ребятенок. Да иногда на могилке сына посидит. - Слыхал я эту историю. - Бывают просветления, но не часто. - Он говорил по-прежнему сухо. Не осмыслил подтекста моих слов. - Дочь тоже была свидетелем, но теперь на Нарочи в санатории. А я что знаю? Я примак, человек посторонний. - А мне и нужно попытаться распутать эту паутину. - Было такое, - опять сухо и спокойно заговорил он. - Был у нее брат... И что был провокатором, ходили такие слухи. Но это я мог бы такое говорить, - голос его все повышался и вдруг сорвался чуть не на крик. - Сам про свою семью я волен говорить все. Тут я себе пан. А всякого другого, кто вздумает нагло повторять гнусное вранье, я смогу оборвать в секунду. Чем околачиваться под чужими заборами - занимались бы делом. Отваливай, пока не попробовал, что такое заряд крупной соли в ж... Целуй пробой и шагай домой. Псы, услышав гневную интонацию, встали. Уставились на меня. Слева здоровенный гончак, черно-рябой, в подпалинах, с широкой головой и тупой мордой, мощного сложения, а роста - минимум восемнадцать вершков. Справа - тоже здоровый, но немного меньше, чем собрат, всего сантиметров восемьдесят, кобель, серо-рябой, поратый*. Мне стало не по себе. ______________ * Сильный, прыткий в беге, бойкий (охотн.). - Не дрейфь, - с оттенком презрения сказал хозяин, - не дрожи. Пока не скажу - не кинутся. - А я и не дрожу. - Хозяин, по-видимому, был удивлен моим нахальством, потому что я достал сигарету, протянул пачку ему (он не взял), сел на крыльцо и сказал: - Здесь вот этого, серо-рябого, нужно бояться. Кому-то, конечно, другому, но не мне. - Почему? - насмешливо спросил Тетерич. - Он ведь меньше. - Порода злая. Довелось мне когда-то в одной из работ писать про собаководство в древней Белоруссии. И, кажись, это был один из немногих случаев, когда такая отвлеченная материя пригодилась мне в конкретной жизни. Отсюда вывод: абстрактных, ненужных знаний нет. В жизни может случиться, что только знание того, какой чешский король разбил монголов, спасет твою голову, и тогда ты от радости и Кузьму батькой назовешь. - Это какая же такая порода? - Это вандейский грифон, - сказал я. - Порода от "брака", так сказать, вандейских гончих с бретонскими грифонами (видишь, от них рыжей масти и у этого подпалины есть). Страшно злые. Для охоты на диких кабанов лучше не найдешь. Ну и на волка почти всегда первые... Сальвесь вдруг сел рядом со мной и вытащил сигарету. - Ну, а этот, эти - добрые к людям. И удивляюсь я, где это вы, лесник, и, по-видимому, хороший егерь, две такие редкие породы добыли? В Минске мне встречать не доводилось. - Удалось чудом, - хозяин явно подобрел. - И в самом деле чудеса на колесах. Таких брудастых*, как ваш Ветер, мне не доводилось видеть. А Вар! Это же стэг-хоунд, или оленья гончая. В прошлом столетии даже Сабанеев Леонид Павлович (а он охоту и собак знал, как никто, и я скорее богу или себе самому не поверю, нежели ему) насчитывал в Англии - и только в Англии - всего двадцать стай, или свор, потому что каждая с одной сворки, с одного смычка спускается. ______________ * Брудастый - большеголовый, с жесткой шерстью на морде и с резко выделяющимися усами и бровями (охот.). - Ну, может, с тех пор развелись. - И то правда. Только вот слишком он рослый для стэг-хоунда. Не повязали ли какого-то там из его предков с гончей святого Губерта. Он злобный, а голос низкий, сильный? - Все это есть. А рост? - хозяин уже совсем оттаял. - Может, акселерация не только среди людей идет. - А где все же старик? - забеспокоился я. - Придет. С ним на этот "вечерний обход" всегда мой Горд ходит, ньюфаундленд. Даже притащит в случае чего. - Да у вас тут чистопородная псарня. - Да еще Джальма, легавая, выжла по-нашему. - И вдруг вгляделся в меня. - А вы, случайно, не из легавых? - Случайно не из легавых... Мне правду об убийстве вашего Юльяна установить нужно. Уже слишком тесно связано оно с некоторыми темными делами. И в войну, и теперь. - А какая польза? Убийцу ведь повесили. Не помогли ему ни апелляции, ни кассации. Не на ком уже месть вымещать... Да и дед мало чего сможет вам рассказать. Совсем как малое дитя стал. И говорит - мало чего понять можно. А в войну ведь проводником у партизан был, хотя ему уже было под семьдесят. И дочь его, жена моя, партизанила. А дед уже и тогда был горем согнут да бедой бит. Теперь и того хуже... Да вот и он идет... Сами увидите. Садом в сопровождении двух собак к нам приближался очень высокий, хотя и немного сгорбленный, сильно худой и очень старый человек. Шел, волоча ноги, и глядел в никуда. Сел рядом с Сальвесем на ступеньку, не поздоровался, может, даже совсем не заметил чужого. Глядел в ночь выцветшими глазами. А совсем седые, вилообразные усы (ни дать ни взять перевернутая вверх ногами "ижица") оттеняли выпяченную, как от извечной обиды, нижнюю губу и небритый подбородок и спускались почти до середины груди. - Тут, батька, к тебе... насчет Юльяна... Человек хотел бы знать подробности. Старик сидел с каменным лицом. - Надо бы хоть что-нибудь вспомнить, отец. - Все... все люди хорошие, - словно в трансе или в бреду тихо начал старик, - и вот такое. Юльян... сынок... Про жизнь твою думал... на смерть послал... Очень уж ласковый, года на четыре старше... И щербатый, как Юльян... двух передних... Лесничим аж в Цешин, под самые... чехи... Документы... Школа повшэхна*... Триста злотых... В лесу... Застрелен... Револьвера нету... И старшая моя после этого чахла-чахла да и умерла. ______________ * Начальная (польск.). И вдруг лицо его скривилось, словно от плача, хотя глаза оставались сухими. - Неправда, что сыпал, неправда, что выдавал... Не мог сынок... Убит сынок. И тут я понял, что мне все равно, виновен или невиновен был Юльян Сай. Мне стало даже немного жаль его. Жаль опосредствованно, через этого деда, который плакал с сухими глазами. Немая, безграничная обида вопила в этом земляном уже теле, в этом существе, которое когда-то было человеком и перестало им быть всего за ту секунду, которая понадобилась для чьего-то выстрела. Уже не было силы, разума, даже воспоминаний. А обида жила. Обида была сильнее всего. Я заскрежетал зубами. Еще раз - и в этот раз уже навсегда - я понял: ничем в мире, никакими даже высшими соображениями нельзя оправдывать обиду, которую наносят живому человеку. Отказавшись от ночлега (я не мог больше оставаться здесь, а дед ведь был здесь со своими мыслями свыше четверти столетия), я направился к тропинке. Тетерич вызвался проводить меня. - Видите, - сказал он, когда мы подходили к дороге, - немного же мы узнали... Но ничего, приедет жена - она, может, больше расскажет. Я дам знать. Оставшись один и глядя на огоньки, наверное, последнего пригородного автобуса, я все еще как будто видел дом лесника и тень человека на крыльце. Человека, глядящего в ночь. Мне снова повезло. Когда я вылез из автобуса, который, не заходя в Ольшаны, прямиком направлялся в Кладно, то увидел, что мое место занимает какой-то человек, показавшийся мне вроде бы знакомым, а от остановки собирается отъезжать на некой странной таратайке, помнившей, наверное, отца последнего Ольшанского, пан фольварковец из-под Ольшан Игнась Яковлевич Высоцкий собственной персоной. - Стой, волк тебя режь, - прикрикнул он на коня и улыбнулся мне. - Вот и вам повезло. Не надо пешком эти километры домой топать. - Что, подвозили кого-то? - Да так, контролер-ревизор один был в Семериках. Дотопал до Ольшанки да Гончаренка встретил. Знакомые. Бухгалтер к председателю: "Пускай его Высоцкий подвезет. Зачем человеку ноги бить? Ну и, глядишь, пригодится когда-нибудь". Ольшанский ему: "Нужно так хозяйство и твои сальдо-бульдо вести, чтобы контролеров-ревизоров только из деликатности на остановку подвозить. Чтобы знал, что это мы не из страха, а уважение ему оказываем. Ладно, пускай Высоцкий отвезет". А мне что? Я и повез. Служба такая. - И что за человек? - Да странный какой-то, молчун. Только и крутит ус, а когда возле замка ехали, спросил, он ли это и есть. - Что-то он мне показался знакомым. Вроде на кого-то похож. - Да и мне поначалу так показалось. Вроде бы где-то видел. Потом присмотрелся - нет, совсем незнакомая рожа. Темные купы деревьев временами почти смыкались над дорогой, образуя тоннель. И в конце его мигала низкая колючая звезда. Крикнул, заплакал, захохотал в зарослях филин. Поздновато. Их "песни" отошли вместе с весной. Хотя бывают среди них отдельные такие типы, что плачут и хохочут летом, даже осенью. - Ну, а вы откуда, так сказать? - спросил Высоцкий. Врать было не с руки. Много людей видело меня в Замшанах, некоторые (видимо, собирали поздние сморчки для аптеки) - на тропинке, ведущей к урочищу. Да и не люблю я этого занятия, кроме тех случаев, когда иначе - никак невозможно. И, самое главное, чему учила меня покойная мать и что я запомнил на всю жизнь: "Лгун должен иметь хорошую память". Действительно, должен, чтобы о каких-то событиях не соврать одному и тому же человеку по-разному. Или просто проговориться ненароком, что не в Могилев ты ездил, а, наоборот, в Гомель, где живет бывшая возлюбленная, о существовании которой жена или, еще хуже, невеста очень хорошо знала, но считала это "грехом молодости, когда он еще не был знаком со мной". - Из Замшан еду. - И в Темном Бору были? - Мне показалось, что он на миг как бы напрягся, но это он просто погладил коня по репице. И снова та же ленивая грация. - И там был. - Ну и что вы там выкопали? Ведь это ж, наверное, дело того самого Юльяна Сая? - Того самого. - О, господи, как же оно мне обрыдло. Столько лет минуло, а все равно, как начнет вспоминать кто-нибудь "дела давно минувших дней" да что было "за польским часом" и стоит то дело вспомнить - непременно какая-нибудь зараза на меня косится. Хоть ты от людских глаз в самбук* или в коноплю прячься. ______________ * Самбук (от латинского Sambucus nigra) - бузина (бел.). - Так почему бы вам не съехать отсюда? - Я не чувствую себя виноватым. Не хочу, чтобы кто-то думал: "Ага, допекло... Наверное, знала о чем-то кошка". Ну и потом, что я в другом месте? А здесь моя земля, испокон веку моя. - Родной уголок, где резан пупок? - Да нет, просто здесь впервые себя ощутил. Что можешь делать то и это, думать о том и этом, идти туда и сюда. Действовать. Пупок могли где-то и в Риме резать, а если, скажем, младенцу и месяца не было, как его оттуда вывезли, так что ему Рим? Вот и мне так. Мое все здесь. Помолчал. Где-то в кронах деревьев кричала квакша. - Ну и что? В чем убедились? - спросил он. - Ни в чем. Провокатор или нет - тайна сия велика есть. - Не лезу я в эти дела, - минуту помолчав, сказал Высоцкий. - Да и дело темное, провокатор или нет. Кто доказал? А кто обратное, ядри их в корень, доказал?.. То-то же... Может, провокатор, а может, просто жертва. Кто может судить? Ткнул кто-то из вышестоящих пальцем, и - хорошо там разобрались или ошиблись - уже на тебе, человек, сколько-то там золотников свинцовых бобов. - Да, - сказал я, - доказательств никаких. Пустое дело. Чем быстрее о нем забудем - тем лучше. Промозглой сыростью повеяло из темных недр пущи (видимо, неподалеку от дороги был сырой овраг). И снова прорезал ночь крик филина. - Поговорим? - спросил вдруг Высоцкий с озорной улыбкой. - Как поговорим? - А вот так. Он приложил ко рту ладони челноком, и вдруг в двадцати сантиметрах от меня прозвучал зловещий, жуткий клич-призыв: - Ку-га. Ку-га-а-а... Гха-га-га-га-га. Обманутый филин ответил из леса. И снова ответил ему Высоцкий. И еще. Затем наступила тишина. Филин, видимо, все же почувствовал какую-то ненатуральность в ответе-вызове. А может, ему просто надоело. - Знай наших, - засмеялся Высоцкий. - Все же мы его обманули. - Совы - символ мудрости. - Значит, и мудрость обманули. - Не всегда это кончается добром. - В жизни очень многое не кончается добром. - Он пожал плечами. - И вот, скажите вы, все эту темную историю не забывают. А я его только раз и видел на дне рождения брата (Крыштоф заскочил на часок), а вот брата этого, Владка, которого немцы за подполье расстреляли, никто и не вспомнит. - Человеческая благодарность. - Ну, человеческую благодарность и мы знаем: "как едят да пьют, так нас не зовут, а как с...т и д...т, так нас ищут". - Э-э, брат, плюнь. Со временем все, все всплывает. Высоцкий покосился на меня, но ничего не сказал. ГЛАВА III Пред очами любви, пред очами безумья и смерти В следующие дни ко мне, во мою плебанию, зачастили гости. Чаще всех Шаблыка со Змогителем, иногда археологи в полном или частичном составе. Бывало, что на культурную беседу являлся Мультан (один или со Стасиком и Васильком). Раза два или три наведывался ксендз. В тот вечер компания собралась в полном составе. На бревне, что вместо завалинки лежало у "нашей" двери, разместились худенький Волот ("Наша толстуха Валентина"), "беляночка и замазурочка", Таня Салей с Терезой Гайдучик, сама Сташка Речиц да Шаблыка со Змогителем. Деду Мультану и ксендзу я вынес стулья, а мы с Генкой Седуном не без удобства разместились прямо на траве. Я успел уже рассказать им кое-что о результатах поисков, обойдя, конечно, самое важное. В частности, умолчал почему-то про Лопотуху, про братьев Высоцкого и, конечно же, про подозрение, падавшее на отца Леонарда Жиховича, присутствующего здесь. Галдеж стоял, как на базаре. Получилось что-то наподобие средневекового диспута: каждый выдвигал свой тезис, а все набрасывались на него со своими антитезами, каждый был как бы "адвокатом дьявола", лицом, необходимым на каждом средневековом диспуте (не исключая и Белоруссии), лицом, которое должно было опровергать кандидата, скажем, в бакалавры, разными коварными и даже недозволенными, еретическими вопросами. Допустим, кандидат выдвигал тезис о том, что зачатие Марией Христа было непорочным и что в день успения (15-го, значит, а по-новому 28 августа) ее она отошла целомудренной. На это "адвокат дьявола" ставил ему недозволенную подножку, за которую, - если бы это не на диспуте, - гореть бы "адвокату" на костре или сидеть в каменном мешке год и шесть недель* (конечно, если там, где происходит суд, был каменный мешок, а то ушел бы безнаказанным). Диалог между ними мог произойти такой: ______________ * За редким исключением (человек был "знаменем" какой-то оппозиционной группы или движения), в средневековой Белоруссии никого нельзя было запереть в темницу больше чем на год и шесть недель. Иезуитство судей иногда проявлялось в том, что покарать смертью по тем или иным причинам было нельзя, а год и полтора месяца так называемого горнего узилища было мало. Если злость была особенно большой сажали в узницу in fundo - яму в двенадцать локтей глубины от окна, через которое спускали узника, а потом скудную еду. Голод, сырость, вечный мрак делали то, что человек выходил оттуда через год и шесть недель чаще всего со сломанным здоровьем, иногда безумным, а бывало - слепым. Диспутант. "...и во успении была невинной". Адвокат дьявола. Нет, были у нее потом братья Христа. "Мать и братья его стояли снаружи у дома, желая говорить с ним..." (Матфея, 12, 46) Диспутант. Здесь имеются в виду единомышленники, братья по идее. Адвокат. Нет, иллюстриссиме. Немного дальше "И указав рукою... на учеников своих, сказал: "вот мать Моя и братья Мои". (Матфея, 12, 49) Кандидат: Возможно, и те были "братьями по идее" (начинает запинаться), но менее посвященными, второго сорта по сравнению с учениками". Адвокат (полный триумфа). А как тогда понять немного дальше у того же Матфея (13, 54-57), что когда Христос проповедовал в синагоге в Вифлееме Иудейском, все удивлялись и говорили: "...откуда у него такая премудрость и сила. Не плотника ли он сын? Не его ли мать зовется Мария и братья его Иаков и Иосий, и Симон и Иуда? И сестры его не все ли среди нас? Откуда же у него все это? И соблазнялись о нем". И в наказание за их безверие Он не сотворил там многих чудес. "Не бывает пророка в своем отечестве". Кандидат (припертый к стене, но грозно). Так ты в догмат непорочности Девы Марии не веришь? Адвокат дьявола (испуганно). Нет, нет. Считаю, что достоин степени бакалавра, а вопрос пускай решают на высшем уровне. Гул одобрения. Нечто подобное происходило и у нас, только что без подножек. А когда все вдосталь наорались, вдруг вмешался Шаблыка: - Ни под какой башней, ни в каких катакомбах сокровищ украденных искать не надо. Обстоятельства сами знаете. Подскарбий, державный казначей, не занес этих сокровищ в роспись. Значит, шестьсот тысяч золотых и на шесть миллионов камней, взятые Петром Ольшанским от заговорщиков, Михала Слуцкого и других, да под шумок с королевских земель, в казну не вернулись ни тогда, ни при Витовте Ольшанском, который ограбил всех сподвижников Валюжинича, выдав их, да еще и должен был те деньги отдать королю. Убежали, видимо, с деньгами Гремислав Валюжинич да Ганна-Гордислава Ольшанская. - Их догнали, - сказал ксендз. - Но их и отпустили, - сказал Шаблыка. - Потому что к погоне присоединился судья Станкевич. И потребовал, чтобы отпустили. - Могли встретить и перехватить другие люди князя, - сказала Валя Волот. - Откуда это известно? - спросил Шаблыка. - Боже, - вмешался вдруг Змогитель, - почему вы такие сухари, такие рационалисты? Почему не верите домыслам, слухам, преданиям? Бывает же и в них зерно правды. А что говорит здесь легенда? А говорит то, что беглецы загнали коней. В непроходимых дебрях. А там в то время какой-то князь умер в десяти - на наши деньги - километрах от города, потому что не могли привезти лекаря. И что гнались за ними, и что настигли где-то возле Замшан, а направлялись они в урочище Темный Бор, чтобы потом Ольшанкой и "иными реки" сплыть в Неман, а оттуда бог-батька знает, куда направляться. Или на запад, потому что на востоке времена были смутные, или куда-то под Кладно, где еще блуждали разгромленные, рассеянные единомышленники. И их догнали и уже собирались вязать, но Станкевич, который отстал и как раз в это время выбрался на поляну, приказал их отпустить. И с грузом. И не ослушался Витовт Федорович верховного судьи. - Так почему он с ворованным отпустил? - живо спросила Таня Салей. - Что же, он признался бы при судье, что они то ворованное увозят, которое князь украл у бунтовщиков и казне не вернул? - строго кинула свой вопрос-ответ Тереза. - Был вынужден молчать. Змогитель вел свое дальше: - Поехали все обратно... И вот тут молва людская гласит, что их перевстрели во в торой раз, что те гнали рекой быстрее, конечно, чем дебрями, и обогнали и беглецов и погоню, а засаду уст