про всяк случай. Кое у кого целые запасные заводы лежат на складах, смонтируй - и получишь параллельное производство. А эти машины ваши настолько компактные в сравнении с нашим металлургическим оборудованием, что можно подумать, будто конторские шкафы да столы. Купили, привезли, спрятали, а что дальше? Людей у меня нет, специалистов - ни одного, никто даже не знает, что там такое - комплект или просто случайный набор деталей... Ехал мой зам в столицу, я его и попросил: поспрашивай да поищи. А моему заму там ваш зам знакомый, и у вашего зама уже было заявление Совинского... - Узнаю коней ретивых по их выжженным таврам, - пробормотал Карналь. - Дальше можете не рассказывать. Кучмиенко? - обратился он к Совинскому. - Он не настаивал, сказал только, что металлурги меня приглашают. - Так-таки тебя лично? А почему бы не... - О Юрии он тоже говорил. Но вы же сами знаете, Юра и Люда только что поженились, он не мог... Хотя условия тут предложили просто царские. Мне платят, как доктору наук, а кто я такой? Простой технарь. Работяга-электронщик. - Ты уникальный специалист и талант, - сухо сказал академик. - А тогда, выходит, обманул меня. Почему не сказал о Кучмиенко? - Потому что вы не спрашивали. - Вечная история, - вздохнул Карналь. - Одни говорят все, потому что их спрашивают. Другие не говорят ничего, потому что их, видите ли, не спрашивают. Ну, ладно. Мы увлеклись выяснением проблемы, в чем состоит будущее прошлого, а нашему директору это не интересно. Что тут у вас? Чем подивите? - Может, мы заедем сначала в гостиницу? - предложил директор. - Устроитесь, отдохнете. - А мы с Алексеем Кирилловичем целую ночь отдыхали. Побрились в вагоне, позавтракали котлетами, которые приготовила его жена, кстати, удивительно вкусные котлеты, никогда таких не едал. А гостиница - зачем же нам гостиница? Мы сегодня же и домой. Нужно билеты обеспечить - вот и вся организация. - Билеты забронированы, - сообщил Алексей Кириллович. - Видите, как работают мои службы, - засмеялся академик. - Верю, что ваши здесь тоже не хуже. Так что у вас? Имею твердые подозрения, что не ждете от меня пользы, а только хотите опереться на мой авторитет. Угадал? - Угадали, - согласился Совинский. - Мне иногда кажется, что и государство платит мне не за пользу, а за авторитет, - грустновато произнес академик. - Но государство никогда в этом не сознается, а вот ты, Иван, был человек прямой и таким остался. Жалею, что не стал ты мне таким близким, как хотелось. Директор ничего не понимал в этом полном намеков разговоре, Алексей Кириллович не мог вмешаться, хотя и знал все. Совинский был безнадежно влюблен в дочку Карналя Людмилу, но случилось так, что она вышла замуж за сына Кучмиенко Юрия, кстати, близкого друга Совинского, тоже техника-наладчика вычислительных машин, парня в своем деле талантливого просто на редкость, может, даже талантливее Совинского. - Так что у вас? - уже в который раз повторил академик. - У нас неустроенность и неприспособленность, - признался директор. - Стыдно сказать, но... Наш завод старый, еще с дореволюционных времен. После гражданской войны и разрухи его отстроили на скорую руку, в первые пятилетки поставили несколько новых трубных цехов для сложных профилей, но война опять все уничтожила. Снова восстановление, и снова наспех, в нехватках, в сплошных трудностях... Постепенно реконструируем, фактически все обновлено, но территория тесная, корпуса цехов старые, особенно не развернешься. Я завидую тем, кто строит новые заводы на новых местах, - там разгон, размах, там настоящая работа. А наш завод напоминает старого заслуженного ветерана: и на пенсию жаль провожать, и производительность не та, что у молодого специалиста. - Старые заводы, старые люди, - как-то печально промолвил академик, - а вы молоды, все молоды. Что же вы хотите услышать от меня, старого человека? - Какой же вы старый? - удивился директор. - Перешел рубеж. До пятидесяти лет кажется, что идешь только вверх и вверх, но с того самого дня, когда тебе исполняется пятьдесят, понимаешь: у тебя исчезает будущее. Теперь может быть мудрость, опыт, авторитет, ты можешь занимать наивысшие должности, но годы твои уже катятся под гору. Не спасает ничто. Даже кибернетика, хотя кое-кто склонен считать ее всемогущей. Только гении, герои и святые побеждали в себе время. Они ехали по набережной Днепра. Бесконечные разливы асфальта. С одной стороны - новые высокие дома, с другой - белые песчаные пляжи, тихие заливы, голубая днепровская вода, мосты, остров с аттракционами, среди которых выделялось традиционное колесо с кабинами. - Вы бывали в Приднепровске, Петр Андреевич? - спросил Совинский. - Бывал, хотя и не часто. - А как вам наша набережная? Это сделал Пронченко, когда был здесь секретарем обкома. Его идея. Прежде берег был застроен халупами, а вон там по склонам росла дереза и лазили козы. Теперь тут новый район, главное же - эта трасса. Гордость нашего города. - Я не люблю таких набережных, - сказал Карналь. - Позвольте полюбопытствовать: почему? - удивился директор. - И не только здесь, у вас. Видел набережные Ленинграда, был когда-то в Египте, там в Александрии набережная, наверное, километров двести вдоль моря. В Киеве приблизительно такая, как у вас, вдоль Днепра, хотя там шоссе короче и уже намного. Но все эти набережные имеют общую, я бы сказал, черту: созданы не для людей, а для машин. До воды не доберешься, не пробьешься, разве что проскочишь, как заяц, но и тогда тебя оглушит громыханье моторов и ты задохнешься от выхлопных газов. Мое убеждение - к воде нужно давать доступ прежде всего людям, а не машинам. Вы скажете, что в машинах тоже сидят люди. Да, сидят. Но они проскакивают мимо, не успев даже оглядеться вокруг. Разве не все равно, где проложить трассу для удовлетворения их жажды скорости и спешки? Мы же до сих пор мыслим категориями девятнадцатого столетия, когда пытались показать прежде всего технические успехи, поставить перед глазами то паровоз, то машину, то еще какую-то технику. Железные дороги прокладывались через центр города. В Париже и доныне вокзал в самом сердце города. Яркий пример - железная дорога Феодосии, подаренная городу художником Айвазовским. Тогда это было такое диво, что Айвазовский захотел, чтобы дорога непременно была проложена вдоль моря и чтобы все феодосийцы приходили смотреть на это диво так же, как две с половиной тысячи лет любовно глядели на море. Вот и сейчас полотно железной дороги отделяет Феодосию от моря. Теперь Айвазовского хвалят за картины и потихоньку проклинают за такой подарок родному городу. Ваш завод что, тоже выходит на набережную? - Нет, мы едем в противоположном направлении. К заводам надо повернуть назад. Туда шоссе еще не дотянули. - Так что, вы решили показать мне эту трассу? - Ну, - директор не находил слов для этого сурового академика с таким нетрадиционным мышлением, не знал, как ему отвечать, как угадать направление его мыслей. На помощь директору пришел Совинский. - Грех не увидеть нашей набережной каждому, кто побывает в Приднепровске, - сказал он. - А ты тоже считаешь себя гражданином Приднепровска? - удивился Карналь. - Я здесь работаю. - Мог бы работать и у нас, и, надеюсь, намного производительнее, потому что тут, как я понял из недомолвок товарища директора, ты только получаешь зарплату, к тому же неоправданно высокую. Директор бросил едва уловимый укоризненный взгляд на Совинского. Мол, получай! Вызвал академика на свою голову. Если уж роскошная набережная не пришлась ему по вкусу, то что же он скажет о бараке, в который мы хотим запаковать его любимые машины. А Карналь на самом деле раздражался все больше и больше, главное, совсем беспричинно, и, понимая это, все равно не мог сдержаться. То ли давала о себе знать бессонная ночь в поезде, то ли осознавал ненужность этой странной поездки, или снова вернулась горечь воспоминаний о неудачном (по его мнению) замужестве Людмилы, которая абсолютно безосновательно (опять же по его мнению) отвергла Совинского, отдав предпочтение сыну Кучмиенко Юрию, и тем самым еще сильнее приковала его, Карналя, к вечному его антиподу Кучмиенко. А может, причиной ворчливого настроения Карналя было привычное раздражение по поводу невозможности сразу сблизиться с незнакомыми людьми в почувствовать себя просто и естественно в новой обстановке. Официальность. Поверхностное скольжение. Невозможность сейчас проникнуть в суть, найти какие-то сугубо человеческие связи, что соединили бы тебя с этим директором, о котором все очень высокого мнения. Карналь завидовал тем, кто умеет, едва познакомившись с человеком, тут же стать с ним запанибрата, ввернуть к месту анекдотик, вспомнить какое-то происшествие, посмеяться, похлопать по плечу и позволить похлопать по плечу себя. Он всегда казнился в душе, что не обладает таким умением, хотя и понимал, что жизнь - это не похлопывание по плечу. Не терпел он и важного надувания щек, ленивого взгляда на людей, менторского тона, пренебрежительно-надменного раздаривания ценных указаний и мудрых советов. Старался выбирать среднюю линию поведения между этими двумя крайностями, а выходило нечто неуклюжее, он становился язвительным, ворчливым, точно старый, недовольный, измученный болезнями и комплексами отставник. Еще угнетало его постоянное ощущение, что от него ждут чего-то мудрого, неповторимого, единственного. Забывают, что ты прежде всего живой человек, а не своеобразное устройство, которое неутомимо выдает истины. Он решил сдерживаться и до самого завода молчал, лишь иногда бросал реплики, довольно бесцветные и безобидные. Когда же увидел завод, снова не сдержался. Завод предстал перед ним как хаотическое нагромождение металла, сосредоточенного в таком тесном пространстве, что, казалось, этот старый, загрязненный, задымленный и заржавевший металл уничтожает самого себя, а эти тяжелые и невесомые, серо-замшевые и румяные дымы и меднозвонное пламя, прорывающееся повсюду над нагромождениями железа, тяжелое сотрясение, громы, скрежет, шипенье, стоны и вскрики - неминуемое следствие и сопровождение умирания металла, который на самом-то деле упорно продолжает жить, рождать новый металл, сформованный, молодой, звонкоголосый, крепкий. Это был типовой завод-труженик, совсем не похожий на новых красавцев, сооружаемых ныне на свободных территориях, окруженных голубым простором, на заводы-дворцы, заводы-санатории, какие-то словно бы даже несерьезные, слишком игрушечные, чтобы быть настоящими. Карналь, однако, знал достаточно хорошо, что и этот завод-ветеран, и новые, прекрасные заводы имеют одинаковую судьбу. Они быстро стареют, их организмы для нормального функционирования приходится постоянно обновлять то частично, а то и полностью, ни один завод не может жить без того, что называется реконструкцией и модернизацией. - У меня была неприятная история с одним директором завода, - сказал Карналь, когда они уже шли по территории металлургического, совсем затерянные среди тесноты и нагромождений металла. - Я на партийном активе подал идею о том, чтобы силами общественности начать сбор средств для восстановления Успенского собора, разрушенного фашистами. Этот собор, как известно, один из самых дорогих памятников нашего искусства. Одиннадцатый век, росписи знаменитого Алиния, единственного художника Киевской Руси, имя которого дошло до нашего времени. Ну, так вот и я высказал такую мысль. После меня выступил тот директор и стал кричать с трибуны, чтобы я зарубил себе на носу и передал всем, кто имеет нахальство мыслить так же, как я, что они разрушат и оставшиеся соборы, которые еще где-либо сохранились, и камни от них побросают в водохранилища. Он имел в виду водохранилища, созданные на Днепре при строительстве гидростанций. Для него, видите ли, уже не существует ни озера, ни реки, ни моря - просто водохранилища. Эдакая роскошная технократская терминология. Директора того вскоре сняли с работы и исключили из партии. Не за то, что он ругал меня с трибуны. За приписки к плану. Несколько лет он приписывал продукцию на сотни тысяч рублей, а потом не удержался от соблазна и сразу добавил на два с половиной миллиона. Продукции нет, а выполнение плана есть, зарплата за изготовление несуществующих изделий выплачена, премии получены. Вот вам и прогрессивное мышление! Соборы, видите ли, для того директора - это отсталость, религиозный культ, более ничего. А на самом деле соборы, эти памятники прошлого, воспитывают чувство прекрасного и приучают людей думать о вечности творения и вдохновенном труде, о великой истории. А заводы? Не напоминает ли то, что происходит с ними, судьбу покрывала Пенелопы? Жена Одиссея, как рассказал Гомер, все, что ткала днем, распускала ночью. Так и заводы. Не успеваем соорудить, как их уже нужно реконструировать, ломать, перестраивать. Может завод простоять тысячу лет, как собор? Или как египетская пирамида? Никогда! Это был бы анахронизм. Для завода характерно иное. Непродолжительность, временность, приспособление к ежедневным потребностям, и часто - не главным, а опять-таки временным. Появляются новые потребности, нужны новые заводы, они рождаются, стареют, умирают, исчезают бесследно, а красота вечна. Мы с вами живем в такое время, когда чугун уже научились добывать без доменного процесса, прямым восстановлением металла из руды, очевидно, вскоре будут открыты новые способы проката металлов, по крайней мере, я убежден, что до конца столетия все процессы в промышленности будут автоматизированы и человек станет работать только в сфере обслуживания и распределения, хотя, как вы, наверное, читали, академик Глушков высказывал мысль, что и распределение будет осуществляться электронными машинами, которые не подвержены ни посторонним влияниям, ни эмоциям, ни волюнтаризму. Директор тактично молчал, то ли не имея в запасе аргументов, чтобы защищать свой завод-ветеран, то ли не считая нужным доказывать академику очевидную истину, которая формулировалась достаточно просто: завод дает металл и, следовательно, выполняет свое назначение, к тому же выполняет совсем неплохо. Но Совинский не утерпел. - Петр Андреевич, вы несправедливы по отношению к заводам, - горячо возразил он. - А разве вы не работаете на них, разве не отдали этому свою жизнь? Как мне кажется, электронные машины не применяются ни для строительства, ни для восстановления соборов, ни даже для их реконструкции. Вы же сами всегда повторяли, что человеческой жизнью руководят только законы хозяйственной необходимости. - Это сказал не я, а Маркс, - буркнул Карналь. - А вы что, хотели, чтобы я призывал моих сотрудников заменить точное мышление и целенаправленный труд мечтами о красоте и ждать, пока кто-то за них сконструирует новые машины? У нас достаточно точное назначение в жизни, от которого мы не отступаем, хоть ограничиваться им намерения не имеем. Директор осторожно вмешался в разговор, не решаясь атаковать гостя, но и не собираясь оставить без защиты отрасль, которой он посвятил свою жизнь. - Один очень известный нам кибернетик недавно заявил публично (даже в письменной форме), что сущность деятельности людей - это сбор и переработка информации. И более ничего. Ни материального производства, ни духовной жизни, ни сферы красоты - ничего не отводится человеку, кроме функций, собственно, машинных. Из этого я делаю вывод, что, к превеликому сожалению, все люди так или иначе односторонни в своих суждениях и интересах. Директора заводов заботятся лишь о производстве, художники о красоте, кибернетики об информации. К универсальности стремятся разве что политики, но им это тоже не всегда удается. - Это сказал мой учитель, - проронил на ходу академик, - человек, которого я очень высоко ценю, которому обязан, может, более всего, но в данном случае с ним согласиться не могу. Он действительно слишком односторонен в своем суждении. Очевидно, это было сказано в пылу полемики. Так где же наконец ваш центр сбора переработки информации? Заводу не было конца. Директор показывал цехи, рассказывал, какие трубы там вырабатывают, - горячая прокатка, холодная, трубы для нефтеразработок, для двигателей, для бытовых нужд, сотни разновидностей, неисчислимая шкала технических характеристик, тысячи адресов назначений. - Целый месяц работаем вслепую, - жаловался директор, - заводские службы не успевают дать полную картину, все приблизительно, все в общих чертах, когда же наконец мы получаем данные о том, как идет работа, оказывается, что где-то недоглядели, чего-то недоучли, недодали, вот тогда начинается штурм для завершения месячной программы, штурм выбивает завод из ритма, нарушаются все связи, воцаряется хаос. Неделю, а то и десятидневку тратим на то, чтобы выкарабкаться из того хаоса, тогда влетаем в новый, и так без конца, всю жизнь. А все почему? Нет информации. Директор засмеялся, засмеялись все. - Своевременной информации, - подсказал Карналь. - Это и есть одна из задач АСУ - обеспечение руководства своевременной и точной информацией. Но для этого нужно подготовить людей буквально на каждом рабочем месте. - Мы делаем это во всех цехах. - Машина без человека мертва. Хотя мы, кибернетики, обещаем вскоре заменить людей даже в сфере материального производства, определили даже, что произойдет это в пределах двухтысячного года, однако сегодня еще не представляем своих электронных машин изолированными от людей. Напротив, как можно более тесное сотрудничество машины и человека, равноправное партнерство, диалог, взаимопомощь. На примере молодого друга Совинского вы видите это, думаю, достаточно отчетливо. - То, что вы здесь, Петр Андреевич, тоже подтверждает вашу мысль, - заметил довольно скромно Совинский. - В моем появлении нет ничего закономерного. Абсолютная случайность. И... старые симпатии к одному молодому специалисту, который подавал большие надежды, но, к сожалению... Но тут Карналь увидел странное строение, которое должно было стать машинным центром заводской АСУ, и умолк. - Что это? - спросил удивленно и недоверчиво. - Неужели вы хотите сказать?.. Директор молча повел его в помещение. Совинский и Алексей Кириллович шли сзади - не так близко, чтобы на них сразу обрушились громы гнева академика, но и не слишком далеко, чтобы в случае необходимости прийти директору на помощь. Карналь вдохнул запах свежей известки, увидел дружеский шарж на Совинского, прочитал таблички на фанерной двери, наткнулся взглядом на суставчатые изгибы длинного коридора, посмотрел вверх, в темную, почти соборную высоту. Вот тебе и соборы! Вот тебе и старина! Хочешь соединения старины и нового в жизни? Получай! - Вы не пугайтесь этих наших коридоров, - осторожно попросил директор, шагая впереди с уверенностью хозяина. - А я и не пугаюсь, - ответил академик бесцветно. Еще не знал сам, гневаться ему, или удивляться, или все перевести в шутку. Жизнь приучила Карналя к терпеливости, он научился всегда надеяться на лучшее. Шел за директором выпрямленный и спокойный, даже не утешал себя мыслью, что за очередным коленом коридора этого бессмысленного здания внезапно откроется его глазам большой светлый зал, высокие двери, белые стены, кондиционеры, мягкое освещение, удобство, целесообразность, продуманность в наимельчайших деталях, а среди всего этого - спокойный блеск его машин, их ритмичное дыхание, разноцветное сияние пультов, сухой шорох перфолент. Разве же на заводе "Электрон" не пристроили к старому заводскому корпусу специальный зал для вычислительных машин? Правда, там соответственно перестроены и коридор, и все заводские помещения, так что завод не просто отвечает мировым стандартам, но и превосходит их во многом. Но здесь, имея в виду тесноту, в которой приходится работать, могли и не успеть убрать это допотопное здание, поэтому он и вынужден добираться до вычислительного центра вот по этим суставчатым коридорам. Ведь не для хождения же по хитроумным коридорам зовут академика, а для того чтобы похвастать чем-то новым, уникальным, последним криком. Не было крика, была низенькая дверь, за ней и впрямь открывался просторный зал, но не тот, о котором мечтал Карналь, а снова такой же коридор, что оставался у них за спиной, только намного шире. Электронные машины стояли посреди бессмысленной храмины, точно сироты. Карналь хмыкнул. Громко, с вызовом. Остановился так внезапно, что Совинский чуть не налетел на него. Алексей Кириллович ловко обошел их обоих, очутился перед академиком, словно бы ждал от него поручений или хоть какого-то слова. Карналь как бы впервые увидел возле себя Алексея Кирилловича, вспомнил о его существовании и весьма удивился: откуда он тут? Но сразу же и забыл о нем, гневно глянул на Совинского, потом на директора. Смеются они, что ли? Вызвали его затем, чтобы показать этот "прогресс"? Это ли НТР? Это - последнее слово? Вообще говоря, его трудно удивить. Видел все. Как покупают электронные машины и прячут их на складах, не распаковывая. Как платят деньги, а машин не берут, откладывая на потом. Как пишут в отчетах, что приобрели машины и уже устанавливают, а сами не куют и не мелют. Как выступают на активах и совещаниях, в газетах, по радио и по телевидению, распинаются за прогресс и НТР, а сами потихоньку считают, что кибернетика - от лукавого. Но ведь видел же он и прекрасные вычислительные центры - в министерствах, трестах, на заводах, даже в колхозах, в сельских районах. Ежедневно получал сотни телеграмм и писем: дайте, дайте! Приняты директивы партийного съезда, тысячи одаренных ученых и производственников брошены на развитие электроники, построены заводы, которые еще вчера никому не снились, дети играют в кибернетику, как когда-то играли в войну, академика Глушкова буквально разрывают на части, просят на телевидение, к артистам, к партийным работникам, в университет, на заводы, слушают, как пророка. Собственно, этот директор вместе с его, Карналя, учеником, Совинским, тоже руководствовался наилучшими намерениями, но ведь надо же знать меру! Закинуть такую технику в барак тридцатых годов только потому, что где-то какой-то чиновник не может постичь важности этого дела, годами не поставит своей подписи под какой-то бумажкой, не даст разрешения на реконструкцию, не отпустит строительных материалов, не захочет, не поймет, не задумается? Карналь повернулся и, никому ничего не говоря, пошел назад. Директор только поглядел вслед. Совинский стоял рядом с ним, видимо понимая, что гнаться за академиком ни к чему, лишь Алексей Кириллович несмело побрел за Карналем, потому что помощник должен быть всегда поблизости от своего шефа. Так они и шли. Один впереди, другой позади, не очень и далеко, но и не очень близко, и уже возле выхода из помещения на них чуть не налетела высокая черноволосая девушка, которую академик почти и не заметил, но Алексей Кириллович сразу узнал и не то чтобы испугался, но словно бы съежился весь, увидев. То была Анастасия. - Боже, опоздала! - всплеснула она руками, заслоняя академику дверь, став перед ним в позе новоявленной святой: растерянность, мольба, покорность. - А как же мой снимок? Академик Карналь возле своих машин. Металлургия и кибернетика. Искреннее сожаление или насмешка? Карналь наконец-то нашел, на кого излить свое раздражение. - А вы кто такая? - почти крикнул он. Алексей Кириллович, который загодя выдвинулся на уровень академикова плеча, словно бы ждал такого вопроса, мигом ответил: - Это Анастасия. - Я просила у вас дать воспоминания об одном дне войны. Помните? - объяснила Анастасия. - Я помню только о своих обязанностях. - Прекрасно! Я тоже. Поэтому и бросилась вслед за вами. Наша газета... - Меня не интересует ваша газета. - Но не наоборот! - Что не наоборот? - Вы интересуете газету. Пока они перестреливались короткими репликами, каждый не сходя с места, каждый не имея намерений уступить другому, директор, твердо помня истину, что начальство нельзя отпускать разгневанным, уже догнал академика. Правда, Карналь не принадлежал к прямому начальству директора, но ведь все равно: светило, авторитет, величина. - Петр Андреевич, - еще издали заговорил директор, - что же вы убегаете? Разве не хотите выслушать наши объяснения? Они не лишены для вас некоторого интереса, я полагаю. Так не годится, Петр Андреевич, у нас так не принято. До сих пор это был просто добродушный молодой человек. Не жесткий, самоуверенный технократ - хозяин жизни, скорее гуманитарий, филолог, влюбленный в Блока или в Сосюру. Теперь прорезался в нем в полную силу творец материального, властитель законов хозяйственной жизни. - Как видите, Петр Андреевич, история не была щедрой к нашему заводскому району, не оставила никакого наследства. А была бы тут какая ни на есть древность, то, может, и попытались бы приспособить ее под вычислительный центр. Для новых богов - убежища старых. Вместо неказистого барака... Впрочем, забыл - жизнь машин слишком непродолжительна. Неспособна состязаться с вечностью. Ваши ЭВМ за двенадцать лет проскочили уже целых три поколения. На очереди, говорят, четвертое. В дальнейшем они будут изменяться, видимо, ежегодно, а то и приспосабливаться к каждому времени года, как модная одежда. Академик изумленно озирался. Удары со всех сторон. Атака. Штурм. Сговорились, что ли? - Ну, ну, - отступая чуть в сторону и едва не наталкиваясь на Алексея Кирилловича, пробормотал Карналь. - Это становится интересным. До сих нор нападал я, теперь вижу - без достаточных оснований. Мое поведение, оказывается, как положения из теоремы Геделя: когда они истинны, то не могут быть выведены из предпосылок, а когда вытекают из предпосылок, то не могут быть признаны истинными. Но я не имею намерения вмешиваться в споры. Мое дело проектировать и изготовлять вычислительную технику, а ваше - надлежащим образом ее использовать. Надлежащим образом! И на том техническом и материальном уровне, какого ныне уже достигло наше общество. Директивы партийного съезда обязательны для каждого из нас. Исключений нет ни для кого. И не может быть. Вам нужна помощь Министерства? Обкома? ЦК? Для этого меня позвали? - Петр Андреевич, неужели вы могли так подумать? - Совинский прижал руки к груди. - Я даже не успел вас предупредить, что это временное помещение, - спокойно пояснил директор. - Все остальное мы делаем капитально, подключаем цехи, устанавливаем там аппаратуру, оборудовали специальные помещения для машин по обработке первичной информации, а вычислительный центр разместили тут, чтобы не терять времени, пока соорудим специальный корпус. Тогда машины перенесем туда - это займет какую-нибудь неделю, пусть месяц, но ведь зато мы выиграем целый год! Мы уже подсчитали, что это даст нам экономию... - У вас, вижу, все временное, - вздохнул Карналь, - помещение, цехи, теснота, наш Совинский... - Я не давал вам оснований, Петр Андреевич, - оскорбился Совинский, но его опередила Анастасия: - Он с радостью вернулся бы к вам, лишь бы вы его пригласили. - Пригласил? А откуда вы знаете, чего хочет Совинский? - Ну, я... Я приехала еще вчера и... В конце концов, журналистка я или кто? Журналисты должны кое-что знать, как и ученые, кстати. - Кое-что - это мне правится, - засмеялся Карналь. - Только что директор прекрасно проиллюстрировал эту истину. Я бежал отсюда, как мальчишка, поддавшись эмоциям, а следовало бы отдать преимущество информации. Так что вернемся к импровизированному вычислительному центру и дадим возможность нашей милой корреспондентке сделать вымечтанный ею снимок? Но с одним условием. Публиковать его только через год рядом с новым снимком в новом вычислительном центре. Подпись: "Так начиналась НТР". - Еще лучше: "И так начиналась НТР", - засмеялся директор. - Согласны на наши условия? - спросил Карналь Анастасию. Она молча кивнула. - А теперь пойдем - не столько для пользы дела, сколько для директорской перестраховки. Все же можно будет сослаться: тут был сам Карналь, он сказал, он одобрил, он не возражал. Правду я говорю, директор? - Некоторые элементы перестраховки, конечно, налицо, - охотно признал директор, - иначе какой же из меня администратор? Указания и советы - вещь ценная, но и авторитет... Живу министерствами, Госпланом, высокими инстанциями и высокими людьми. - Я тоже немного директор, все знаю, - согласился Карналь. - Вот у Совинского жизнь легкая. Захотел - бросил наши машины, сбежал к вам. И всем говорит: Карналь выгнал. - Никому не говорил, - подал голос Совинский. - А заявление печати? - Это я выдумала сама. - Все равно эту проблему стоит обсудить. Совинский о себе никогда ничего не скажет, знаю наверняка, так, может, вы поможете нам с Алексеем Кирилловичем? Хотя бы в поезде, имея некоторое свободное время. - К сожалению, я не могу ехать с вами в одном поезде. Карналь молча развел руками, мол, ничего не поделаешь: если человек не может, так не может. Но Анастасия, сама не зная почему, разозлилась на тихого Алексея Кирилловича и неожиданно для самой себя сказала: - Потому что мне запрещено ехать вместе с вами. - Запрещено? Разве я диктатор или император какой? Кто мог вам запретить? - Ну, - Анастасия смутилась, - не кто, а просто - запрещено. - Ага, возрастной барьер. Поезда для молодых и для ветеранов. Сто десять миллионов учеников и студентов и сорок миллионов пенсионеров. Директор, который не знал Карналя, никак не мог понять: шутит он или говорит всерьез. Всех выручил Алексей Кириллович. Выдвинувшись на привычную для себя позицию, то есть на линию плеча академика, и склонив набок голову, он словно бы небрежно, но в то же время виновато сообщил: - Это я не рекомендовал Анастасии ехать в одном с вами вагоне, Петр Андреевич. - Заботясь прежде всего о состоянии моих финансов, - добавила Анастасия. - Так у вас тут целый заговор? - к Карналю впервые за много дней возвращалось хорошее настроение. Он еще и сам не мог объяснить, чем это вызвано, но с радостью поддавался такому состоянию души, он как будто молодел здесь среди этих молодых (даже директор был моложе него по меньшей мере лет на десять!), в этом помещении, сама временность которого указывала на будущие перемены к лучшему. - Вытаскиваете меня сюда, обрекаете в поезде на одиночество, пугаете неустроенностью и временностью. Директор, как вы на это смотрите? Надеюсь, вы не отказываетесь ездить в вагонах СВ, как эти молодые люди? Очевидно, нам с вами вдвоем нужно сфотографироваться возле моих машин в знак общности интересов и еще чего-то там. Где нам стать, милая Анастасия, и как держаться? - А я уже сфотографировала, - сказала Анастасия. - Как это? - не поверил академик. - И мы не позировали? - Разве вы любите позировать? - Раз ношу звание академика, значит, уже позирую, если хотите. Куда еще мы должны пойти, директор? Я бы хотел посмотреть, как все выглядит в цехах. А потом еще надо заскочить в обком. Вы еще не сообщили о моем приезде? - Я не знал, надо ли. - Попросимся в гости нежданно-негаданно. Не прогонят? Надо же вас если не отругать, то по крайней мере похвалить. Обычно выезды в области неминуемо сопровождались соответственным чествованием, которое Карналь выносил с трудом. Но неписаные правила уважения и внимания к высокому гостю действовали так же постоянно и неуклонно, как законы природы. Карналя встречали, возили, к его словам прислушивались, при отъезде его непременно провожали либо те же, кто встречал, либо более ответственные товарищи, чтобы опять-таки засвидетельствовать свое почтение к его имени, положению и, если хотите, к науке, ибо академик - как бы живое воплощение пауки, ее всемогущества и непостижимости. В тот вечер Карналя провожали на вокзал - кроме директора завода и Совинского - секретарь обкома по промышленности, работники Министерства черной металлургии, оказавшиеся здесь, - все люди солидные, сдержанные, внимательные, все старались говорить о чем-то постороннем, необязательном, было немного шуток, немного анекдотов, немного воспоминаний, академика приглашали осенью на уток, а то и на кабана - их развелось в лесах вокруг Днепродзержинского моря видимо-невидимо, сожалели, что гость так быстро уезжает, и в то же время невольно каждый тайком бросал взгляд на большие вокзальные часы, удивляясь, как медленно минутная стрелка ползет по циферблату. Карналь тоже поглядывал на часы и тоже с нетерпеливой злостью следил за стрелкой, от которой зависела свобода и его собственная, и всех этих почтительных, приятных, гостеприимных, но страшно замученных обязанностями людей, каждый из которых в глубине души скрывает тот же вопрос, что и он, Карналь: когда же наконец поезд тронется? И вдруг Карналю расхотелось уезжать отсюда, возникло несерьезное желание задержаться хотя бы на день, спрятаться от всего света, уединиться, забыть о своих вечных думах, о своем состязании со временем, о дикой мешанине проблем, в которых запуталась его жизнь. Желание было настолько острым, что он чуть не попросил Алексея Кирилловича забрать из вагона их портфели, и, может, сделал бы это, если б не был окружен внимательными, солидными провожатыми, которые никогда не поняли бы его душевного движения и, промолчав сегодня, впоследствии при случае не удержались бы от слов удивления, а то и осуждения. Глупое, мальчишеское желание возникло у Карналя из-за того, что он увидел, как по перрону почти бежит Анастасия. Неожиданно и приятно нарушался вековечный ритуал мужских провожаний. Сколько он помнил, его всегда вот так провожали к поездам или к самолетам только мужчины. Никогда ни единой женщины, словно бы наука, которую он представлял, была заказана женщинам, хотя в действительности ею занималось, кажется, не меньше женщин, чем мужчин, и часто Карналь убеждался, что женский ум в этой сложной отрасли духовной деятельности человечества отличается намного большей гибкостью и точностью. Женщинам не всегда хватало упорства и настойчивости, они избегали (даже, можно сказать, пугались) проблем слишком общих и неопределенных, зато охотно бросались туда, где нужна была интуиция, предчувствие, улавливали самое незаметное, самое топкое, никогда не боясь переступать грань невероятного. Помимо этого, женщины (а там, где работал Карналь, были только молодые женщины, ибо и сама кибернетика принадлежала к наукам самым молодым) как бы облагораживали суровое мужское общество, вносили в него благородство, утонченность, ту высокую нервность, которая не допускает равнодушия и заставляет каждого изо всех сил бороться с приступами посредственности, выдавливать ее из себя до последней капли. Все эти мысли промелькнули в голове Карналя за то короткое время, пока Анастасия бежала по перрону вдоль вагонов. Он удивился и этим мыслям, и своему мальчишескому желанию остаться еще хотя бы на один день в Приднепровске, не хотел признать, что причиной этому было появление молодой журналистки. Еще не представляя себе, есть ли какая связь между нею и его душевным смятением, он мгновенно нашел себе оправдание в том, что не успел как следует поговорить с Совинским, наедине, без свидетелей, а может, с Иваном и этой девушкой, которая, кажется, намекала что-то о своем желании помочь Совинскому. Сплошная запутанность, из которой академик попытался выпутаться шутливым обращением к Анастасии: - Вы торопитесь взять у нас групповое интервью? - Я решила ехать домой, - сказала Анастасия, - поломать запрет и ехать. - Как это? - не сдержался Совинский, чуть не хватая Анастасию за руку. - Вы же обещали... - Обещала, а теперь еду. Пусть это будет моей маленькой местью за тот вечер в киевском парке. Вы тогда играли со мною в таинственность, у меня теперь - никаких тайн. Отважилась ехать вместе с академиком. - А Алексей Кириллович опять запрещал вам? - Карналь упорно придерживался шутливого тона. - На этот раз нет, Петр Андреевич, - подал голос забытый всеми Алексей Кириллович. - В каком вагоне вы едете? - спросил академик уже спокойнее. - В купированном. - Приходите к нам в гости. - Благодарю. Анастасия подарила всем улыбку, сверкнула глазами, размашисто пошла дальше, и как раз в это мгновение прозвучали традиционные слова о гражданах отъезжающих и гражданах провожающих. Карналь и Алексей Кириллович бросились пожимать руки "гражданам провожающим", с вагонных ступенек академик еще раз приветливо помахал всем, крикнул Совинскому, что всегда готов видеть его у себя, поезд тронулся и мягко поплыл вдоль перрона. Группа провожающих Карналя сбилась еще теснее, наверное, каждый торопился высказать облегчение по поводу отъезда академика или же обменяться словами о капризности всех этих ученых, которые только мешают работать и выполнять план тем, кто призван работать и выполнять план, и, как неминуемое зло, терпеть в придачу еще и вмешательство разных академиков и профессоров. Но это уже было вне сферы мысли Карналя, он переходил в новое состояние. Наконец остался один, если не считать Алексея Кирилловича, который умел устраняться, становиться незаметным именно тогда, когда в том возникала потребность, тонко чувствовал такие минуты. Душевное возбуждение, возникшее на перроне, не оставило Карналя и в купе вагона, он поймал себя на непривычном для него желании снова быть с людьми, ему не хотелось уединения, он внезапно утратил вкус к привычным размышлениям, не радовался возможности снова вернуться в свое привычное состояние, из которого его все время вырывала жизнь, люди и обстоятельства и к которому он упорно, последовательно, воинственно пробивался, часто удивляя своих собеседников или спутников, довольно откровенно домогаясь, чтобы его оставили в покое. - Не позвать ли нам в гости журналистку? - несмело спросил Карналь Алексея Кирилловича и, когда тот рванулся, чтобы пойти на розыски Анастасии, придержал своего помощника и с несвойственной для себя застенчивостью пояснил, что хотел бы сделать это сам. - Вы не затрудняйтесь, Петр Андреевич, зачем же вам идти по вагонам, лучше это сделаю я. - Нет, нет, моя идея, мое и исполнение. Считайте, что это мой каприз. Он вне сферы ваших обязанностей. А вы, может, приготовили бы здесь бутылку вина или что-то в этом роде? Как думаете, наша журналистка может выпить с нами вина? - Я посмотрю в буфете. Может, шампанское? Карналь не слышал. Пошел по узкому проходу, перебирался через межвагонные сцепления, надежно закрытые собранными в гармошку мехами. Купейных вагонов оказалось несколько, в каком из них Анастасия, где ее искать и как это сделать, он не знал и не умел, вернее, забыл, да и не приличествовало ему открывать дверь каждого купе, заглядывать, бормотать извинения. Поэтому просто шел через один вагон, другой, третий, добрался до конца поезда, повернул назад, мысленно браня себя за мальчишество, и вот тут в одном из вагонов навстречу ему вышла Анастасия. - А я вас ищу, - сказал Карналь. - Пришел специально, чтобы пригласить в гости. - Мне как - принимать ваше приглашение или отказываться? - чернооко сверкнула на него Анастасия. - Видимо, принимать, если уж я на старости лет ползаю по вагонам, разыскивая вас. Слова о старости в его устах прозвучали словно бы кокет