думался, затосковал, и вдруг охватила его нежность к убогой мазанке, доставшейся ему от дедов и прадедов. Заходило солнце. Гномики вылезли из-под корней полюбоваться золотым диском, вечерней зарей, прозрачными лиловыми далями, а Сарабанда, присев на пригорок, запел и заиграл, глядя на закат. Слушает Петр - звенит что-то в воздухе, как серебряные гусельки, и в этом звоне слышатся тихие слова, будто само сердце, сама душа шепчет. Удивился он, слушает, а песня, поначалу тихая, ширится, растет, льется все свободней; вот она, как орган, загремела в полях, в лесах, поплыла над лугами, реками, ручьями. Зашелестели дикие груши у дорог, зашумели дубы в рощах, зашептались лесные травы; зазвенела вся необъятная вечерняя тишина. И могучая песнь взмыла к небу: Ой, земля-сирота, ой, земля ты, Серебра в тебе много и злата, Добрым хлебом на всех ты богата, Только надо любить тебя свято. Ой, земля ты, земелька родная, Всем дары раздаешь, не считая, Всех поишь ты великою силой, Подымаешь цветы над могилой. Не была еще плугом ты взрыта, Не была еще потом полита, Не слыхала ты доброго слова, Не видала зерна золотого! Слушал, слушал Петр и вдруг ощутил в себе силу небывалую. Словно у него не две руки, а сто выросло и все хотят пахать, корчевать, работать без устали. А сердце переполнилось великой любовью к этой бедной, заброшенной земле. Встал Петр, посмотрел вокруг, протянул руки, сжал кулаки и прошептал: - Гей ты, земля! Гей, работа! Давай-ка померимся силами. Посмотрим, кто кого!.. Глава седьмая Василек и его ученик I Успехи маэстро Сарабанды не давали Вродебарину покоя. Зеленый от рождения, он теперь еще больше позеленел от злости. - Как! - возмущался он. - Какой-то проходимец, бродячий музыкант будет срывать здесь аплодисменты, отнимая у меня заслуженную славу?! С каких это пор первому встречному разрешается портить своим стрекотом вкус публики и отбивать у нее охоту к серьезной музыке? Нет, это просто возмутительно! Будь другом, - неожиданно обратился он к Васильку, свидетелю его благородного негодования, - выручи: достань, ради бога, ноты, по которым играет Сарабанда, и ты увидишь, что я превзойду его! Я разучу ту же самую песню, и весь мир убедится, какая разница между этим жалким шарлатаном и мной, Вродебарином! Помоги, дружище, сделай милость! Услужливый Василек кинулся вдогонку за кузнечиком, уносившим свою волшебную скрипку, и, ухватив его за полу серого сюртука, стал выпрашивать ноты чудесной песни, отзвуки которой еще дрожали в росистой траве и цветах. - У нас тут есть одна очень способная лягушка, - сказал Василек, - и мы хотели бы сделать из нее придворного музыканта его величества. Король наш уже в преклонных летах и последнее время тоскует, грустит, а хорошая музыка помогла бы рассеять его хандру. - Конечно, с большим удовольствием! - ответил Сарабанда. - Вот ноты, возьмите, пожалуйста... Только здесь не вся песня. То, чего здесь не хватает, надо спеть самому. О, это совсем не трудно! Только взглянуть на угасающий закат, вдохнуть аромат полей и лугов, прислушаться к величественной музыке затихших полей... Это очень просто! Вот ноты, пожалуйста!.. Не стоит благодарности... Мое почтение! И знаменитый музыкант удалился большими шагами, оставив Василька в недоумении: такая знаменитость - и такой простой, робкий, неловкий, даже говорить стесняется! "Ну, - подумал Василек, - прав Вродебарин! Если такой серячок сумел прославиться, то наш Вродебарин с его ростом, фигурой, осанкой далеко пойдет!" И поспешил с нотами в Соловьиную Долину, где поджидал его Вродебарин. Май был уже на исходе и солнышко припекало, когда наш зеленый музыкант начал свои репетиции. Он выбрал местечко в тени у ручья, под шляпкой росшей там поганки, и, сидя под ней, как под зонтиком, каждый день упражнялся в пении. Но Вродебарин то и дело сбивался, и изнывавшему от жары, потному Васильку приходилось тростинкой отбивать ему такт. Какие вопли, какое верещанье раздавалось на этих репетициях, как немилосердно фальшивил и врал Вродебарин, описать невозможно. Лягушка квакала, надрывая глотку, Василек изо всей силы колотил своей палочкой - можно было подумать, что на берегу ручья бабы бьют белье вальками. Мухи, жуки, комары, даже воробьи с испуганным жужжанием, писком, чириканьем улетали подальше от злополучной поганки, под которой пел Вродебарин. Но не все могли убежать. В ручье возле самого берега жили кувшинки, никогда не покидавшие своих прохладных голубых покоев. Не зная, как избавиться от адского шума, они высовывали из воды свои белые венчики и умоляли музыкантов хоть немного помолчать. - Простите, пожалуйста, господа, - вкрадчиво и любезно говорили они. - Мы не хотим вас обидеть, но, с тех пор как вы изволите заниматься музыкой, мы живем в вечной тревоге, в вечном беспокойстве, как на мельнице. Нельзя ни полюбоваться утренней зарей, ни послушать, как ландыши звенят под вечер в соседнем лесу. У нас все пошло кувырком... Вы, конечно, знаете, господа, что мы ткем серебряные покрывала для наших младших сестер, запертых в зеленых бутонах. И у нас даже нити рвутся на пяльцах от несносного шума, который вы поднимаете у наших ворот. Мы уже пробовали уйти поглубже под воду, чтобы отдохнуть в тишине и покое, но мы не можем жить без солнца. Не прогневайтесь, господа, на нашу просьбу. Мы отдаем должное огромному таланту господина в зеленом костюме и огромной силе господина в васильковом, но у нас просто сил нет терпеть, наши нервы не выдерживают! Они разом присели, точно их за ниточку дернули, и каждая спрятала лицо под большим овальным листом, словно под вуалью. Но тростник и сабельник были не так любезны. Они сразу застучали палками, забряцали саблями. - Кто это там верещит, словно с него живьем шкуру сдирают? - закричали они. - А ну замолчи сейчас же, крикун! Нас небось целое войско стоит, а такого адского шума мы не подымаем! Огрейте-ка его палкой! Полосните саблей! Эй, трубачи, трубите в золотые трубы! Пусть узнает этот горлопан, что такое настоящая музыка! Бейте в литавры!.. Играйте в зурны!.. И камыш зашелестел с громким, пронзительным свистом, тростник зашумел, сабельник забряцал листьями, а налетевший ветер заиграл на золотых трубах странную мелодию и грозно запел: Ш-ш... Тайком, да молчком, Да тишком... ш-ш-ш... На границе с ручьем... Кто идет? Молчишь... ш-ш-ш? На границе с ручьем День и ночь... ш-ш-ш... С острой саблей, с мечом... Стой! Пароль? Молчишь... ш-ш-ш? С острой саблей, с мечом... Ш-ш-ш... День и ночь... Все в засаде мы ждем - Стой! Пароль? Прочь!.. Эта странная, дикая музыка, сначала еле слышная, становилась все грозней и громче. Вот она, как гром, потрясла камыш и опять замерла, стихла, словно ее и не бывало. Но Вродебарин, ослепленный гордостью и завистью, не обращал внимания ни на воинственные угрозы тростника и сабельника, ни на почтительные просьбы кувшинок. Наоборот, чем громче становились просьбы и угрозы, тем яростней он квакал, стараясь их заглушить и раздуваясь от натуги, как пузырь. - Батюшки! - испугался Василек. - Ты потише немного, а то еще лопнешь! Но только он это сказал - пок! - кожа, натянутая, как барабан, лопнула, и Вродебарин без звука повалился на землю. II Полдень был знойный, жаркий. Косари докашивали луг. Равномерно двигался их длинный ряд, равномерно ходили спины и руки в ярко белевших на солнце холщовых рубашках; равномерно врезались блестящие косы в траву, подсекая ее у самой земли. На меже под грушей в связанных попарно глиняных горшках желтела картошка и белела простокваша. Ребятишки, притащившие обед, играли в "гаданюшки", усевшись в кружок на пригорке. В своих синих юбчонках и красных рубашонках они казались издали венком из васильков и маков. Вдруг видят - из лесу вперевалку идет маленький человечек. Вышел - и прямо к горшкам. Это был Колобок, королевский паж: толстяк плохо переносил жару и вот, решив немного освежиться, взял ложку и миску и отправился на покос поесть холодной простокваши. Испугались дети, смотрят, а он протянул золотую ложечку к крайнему горшку и накладывает себе простокваши в золотую мисочку. Миска была уже почти полна, и он соскребал со стенок горшка сметану, как вдруг раздался горестный вопль множества тоненьких голосков: - Наш музыкант умер! Услышав этот вопль, Колобок уронил ложку и миску в траву и со всех ног бросился к лесу. Тут-то и увидели ребятишки красный колпачок, развевавшийся у него за спиной. - Гномик! Гномик! - крикнули они в один голос и, как стайка вспугнутых воробьев, понеслись в деревню. А золотая мисочка и ложечка, которые Колобок бросил в траву, закатились под куст шиповника да так и остались там лежать. Когда Колобок прибежал в Соловьиную Долину, там царил страшный переполох. Все, кто только мог, кинулись спасать Вродебарина и приводить его в чувство. Одни трясли его, другие растирали, третьи переворачивали с боку на бок, кто-то жег воронье перо у него под носом, а Петрушка как угорелый носился с ведром и плескал водой на Вродебарина, обливая заодно и лекарей. Но все было напрасно: Вродебарин лежал бездыханный и недвижимый. Глаза у него потускнели, лапки повисли, мертвец мертвецом! Хоть в гроб клади. В это время шла лесом древняя старушка и собирала травы. Высохшая, как щепка, с лицом темным, как древесный гриб, согнувшись чуть ли не до земли от старости, шла она, постукивая посошком - помощником немощных ног. Найдет травку и разговаривает с ней тихим, скрипучим голосом. - Росянка, росянка! - говорила она. - Тысяча у тебя листочков, на каждом листочке - капелька росы, в каждую капельку солнышко погляделось, силу тебе дало, силу большую! Старого и малого пользуешь от глазной болезни - полезай в лукошко! Старушка срывала пучок травы и шла дальше, бормоча себе что-то под нос. Потом опять начинала вслух: - Ах, зелье ты, зелье зеленое, молодило - озорной парнишка! С горки в долину, из долины на горку ходишь, по серым пескам бродишь, не разбираешь дорожки - золотые у тебя ножки. Рад тебе мужик, рад и король - как рукой снимаешь злую боль, полезай в лукошко! Срывала и шла дальше - и опять останавливалась, шепча: - Ой ты, богородицына травка, всем травкам травка! Гонишь тоску, кручину, распрямляешь скрюченную спину! Полезай в лукошко! Молча нарвала пахучих листочков, потом подперлась рукой, распрямила спину и, глядя в лес голубыми глазками, запела тихонько: Сироты плачут - мать разбудили: Травкой проглянула в ночь на могиле. Травкой проглянула - что ее дети?.. Мачеха едет с венчанья в карете - Щелкает кнутик, лошади скачут!.. Сироты плачут!.. Сироты плачут!.. Тихий, слабый голос отозвался в лесу и смолк. Старушка снова сгорбилась, вздохнула и поплелась дальше. Вдруг она остановилась, подняв палку: - Ой ты свеча царская, девка красная! На солнышко глядишь, личико пригожее золотишь - сок в тебе золотой от кашля, хрипоты грудной! Полезай в лукошко! Она отмахнулась от пчел, жужжавших над ней, сорвала верхушку стебля с мелкими цветочками и, шепча что-то, двинулась дальше. Но вот опять наклонилась: - Ох, полынь-трава, больно ты горька, да сила твоя велика. Без горечи не проживешь свой век, пей да терпи, хворый человек! Ступай в лукошко! Полынь и царские свечи вывели ее из лесу в овражек, на край луга, который докашивали косари. Там возле дикой груши рос шиповник. Старушка направилась к нему, бормоча: - Ой, шиповник, шиповник, положу тебя под порогом - не войти в дом тревогам! Ступай в лукошко! Постояла минутку, поглядела и уже собралась идти дальше, да зацепила палкой торчащий из земли корешок. Глаза у нее загорелись, лицо просияло, она нагнулась и стала поспешно выкапывать корень, приговаривая шепотом: - В котел черный кинь корень-покрынь с человечьим лицом да вари тайком, чтобы кость срослась целиком! Тянет старушка корешок, а земля не пускает. Вдруг послышался крик. - Что такое? - шепчет старушка. - Никак адамова голова кричит, из земли вылезать не хочет? Отпустила корешок, прислушалась: голоса словно бы человечьи... Заспешила старушка, ковыляет, на посошок опирается, запыхалась. А голоса все слышнее. Наконец вышла на берег ручья и видит: гномы толпой обступили лежащую без чувств лягушку. Руки заламывают, плачут, голосят: - Музыкант! Наш музыкант умер! Старушка не удивилась, не испугалась. Чего ж тут дивиться: она весь свой век небось с разными дивами да чудесами зналась. И с гномами тоже не один раз встречалась. Эка невидаль!.. Она заморгала голубыми глазками, подошла ближе и прошамкала: - Что тут у вас приключилось? А гномы в ответ: - Ах, наш музыкант лопнул! Спасите, бабушка, нашего музыканта! Покачала старушка головой, подняла одну лягушачью лапку, отпустила, подняла другую - мертвый. Даже ухо свое старое к грудке приложила, слушает. Послушала, послушала - и улыбнулась... Жизнь еще теплилась в бедняге. Подняла голову старушка и говорит: - За тремя горами, за тремя морями стоит избушка на курьих ножках - нет к ней дорожки; ну-ка, слетай одним духом, принеси иголку с золоченым ухом да шелку катушку - спасем квакушку! Кинулся Петрушка со всех ног к Петровой хате и просит ласточку: Ласточка-летунья, Быстрая пичужка, Посади на спину Гномика Петрушку!.. Мчи на крыльях скорых За моря, за горы. Там стоит избушка, Где живет старушка! Должен я, Петрушка, Слетать одним духом, Принести иголку С золоченым ухом, Да еще и шелку Целую катушку, Чтоб спасти лягушку! Защебетала ласточка, согласилась. Вскочил на нее Петрушка - фьюить! Только его и видели! Будто ветром сдуло. А старушка наложила крест-накрест веток, развела костер, сварила зелье и намазала им лягушку. Помогают ей гномы кто как может: один хворост тащит, другой огонь мешком раздувает, третий горшочек с зельем держит. Сам король Светлячок Вродебарину голову поддерживает и всякий раз, как взглянет на него, жемчужные слезы роняет. Не прошло и минуты - над долиной мелькнула тень: это быстрокрылая ласточка вернулась. Соскочил с нее Петрушка проворно, поблагодарил и подал старушке иголку и катушку шелка. Старушка достала очки, на нос нацепила, продела шелковинку в иголку и принялась зашивать несчастную лягушку. Обступили ее гномы, шеи повытянули, на цыпочки встают, через головы заглядывают. А старушка сшила лопнувшую кожу, сунула под нос Вродебарину стебель дягиля и дунула три раза. Лягушка как чихнет! Будто из пушки выпалили! Гномы с перепугу врассыпную бросились. А Вродебарин приоткрыл один глаз - опять закрыл, приоткрыл другой. Приподнялся, сел, глазами ноты ищет. Схватил, рот разинул - вот-вот запоет. Но из раскрытого рта не вылетело ни звука. Разинул еще шире - ничего. Только тихий, чуть слышный писк. О несчастный Вродебарин! Никогда тебе не сравняться с великим музыкантом Сарабандой! Глава восьмая У царицы Татр I Три дня и три ночи шла Марыся к царице Татр. В первый день шла она лугами, полями. Необозримое море трав, хлебов, благоухающих цветов расстилалось перед нею, радуя взор. Целый день вокруг шумели колосья, шелестели травы, шептали цветы: "Сиротка Марыся... Сиротка Марыся..." И рожь расступалась перед ней, словно ветер раздвигал ее своими огромными крылами. Марыся входила в этот серебристый лес из колосьев, и юбчонка ее мелькала в нем, как василек. Шла, протягивая руки, и шептала: - Веди меня, полюшко, веди к царице Татр! И поле вело. Борозды, орошенные жемчужной росой, протягивались перед ней, затканные душистыми цветами межи звали вперед, мягкие, устланные незабудками тропки манили вдаль, жаворонок, трепеща серыми крылышками, пел: "Туда, сиротка Марыся!" Дикие груши склонялись к маленькой путнице, приглашая посидеть в тени. Межевые холмики звали отдохнуть под цветущим терновником; черный крест на перекрестке под тремя березами простирал к ней свои деревянные рамена. В полях все звенело и пело - птицы, мушки, пчелы, кузнечики: О, счастливого пути, По заре тебе идти! Широкие, бескрайние просторы кругом, а среди них там и сям прикорнули тихие деревушки, чернея избами, белея низенькими мазанками. Куда ни кинешь взгляд - всюду на зеленых пастбищах стада, табуны лошадей; на пригорках, как снежные комья, белеют овцы. Призывные звуки свирели будят эхо, далеко разносясь в чистом воздухе, а небо синее-синее... За Марысей семенил Хвощ, и его красный колпачок кивал, как цветок мака среди зеленых лугов и полей. Гном задирал нос, воображая, будто это он ведет девочку. А на самом деле Вел ее колосьев шепот, Из-под ног бежали тропы, Звали жаворонка трели, Васильки ей вслед смотрели, Вел ее межою длинной Звон чуть слышный, комариный, Вел по травам утром рано Лог, окутанный туманом, Вел вечерний луг росистый, Зорьки отсвет золотистый! На другой день Марыся вступила в край прохладный и сумрачный, где царили зеленоватый полумрак и глубокая тишина, - в край лесов. Развесистые, узловатые дубы ее обступили, широко растопырив ветви, шелестя темно-зеленой листвой, и черные, неподвижные сосны с каплями янтарной смолы на стволах. Среди сосен белели березы, трепеща мелкими листочками; стояли задумчивые грабы, на которых посвистывали дрозды, а по сырым низинкам кустилась томимая жаждой калина. Шла Марыся по лесу, как по огромному храму, своды которого опирались на тысячи колонн, а пол устилал мшистый ковер, шла, а сверху, сквозь листву, солнце сыпало на нее пригоршни золотых бликов. Глубокая тишина пугала ее, и она шептала: - Веди меня, лес, веди к царице Татр! И зашелестели в ответ развесистые дубы, черные сосны, березы и кусты калины; глухой шум прокатился по верхушкам, а понизу тихо зашептали веточки, одетые молодой листвой. И в этом шуме и шепоте отчетливо слышалось: "Иди вперед, сиротка Марыся!" Расступилась лесная чаща перед Марысей, и солнечные блики упали на мшистую тропинку, прямо под босые ножки, будто кто золотые звезды рассыпал во мраке леса, указывая путь. Пошла Марыся дальше и тихонько запела. Простая, немудреная песенка вылилась у нее прямо из души, а песенке вторил шелест берез и шум вековых дубов: Ой, лес, лес ты темный, вершины высоко!.. Ой, слышно мой голос далеко-далеко!.. Ой, шепчут деревья, вершины кивают! Ой, тишь запевает, ой, тишь запевает!.. Девочка пела, а издали ей отвечали то удары топора, то кукование кукушки, то цокот белки, то стук дятла. И если, забывшись, она сбивалась с правильного пути, терновый куст удерживал ее за юбку, сова ухала из дупла, зеленая ящерка перебегала дорогу, орешник склонял гибкие ветви над ее русой головкой и шептал: "Туда... туда... вперед!" Впереди важно шагал Хвощ, и его красный колпачок в лесу казался шляпкой подосиновика. Он шел, задирая нос и воображая, будто это он ведет Марысю. А на самом деле Вел ее в зеленых чащах Хоровод берез шумящих, Вел и стлался под ногами Мох пушистыми коврами. Вел ее огонь калинки, Убегали в глушь тропинки, Вел смолистый бор сосновый, Дятла стук, кукушки зовы, Шум дубов глухой, унылый - Сто ворот ее впустило! На третий день пришла Марыся в страну гор и рек, повитую туманами, синевшую далекими вершинами, серебрившуюся бурными водопадами. Дикий край, не похожий на то, что осталось позади! Куда ни кинешь взгляд - отвесные скалы вздымаются к небу, громоздясь друг на друга, челом разрывая тучи. Стремительные потоки, бурля и пенясь, бегут по ущельям и с шумом низвергаются вниз, а в них отражаются то солнце и небо, то тучи, гонимые ветром, затмевающие лазурь и гасящие золотое сияние. Дикий и грозный край! Жутко пробираться там, меж скал, где нет других дорог, кроме потоков, рокочущих по камням, нет других звуков, кроме грохота лавин, летящих в пропасть, нет песен, кроме клекота орлов, парящих в хмурой вышине. Насколько хватает глаз - одни скалы и вода. Идет Марыся, личико у нее побледнело, глаза затуманились, сердце замерло от страха. Идет, протянула руки и шепчет: - Ведите меня, горы, ведите к царице Татр! И вдруг расступились высокие Татры и открылась тихая, светлая долина, по которой голубыми и серебряными нитями вились журчащие ручейки и мягкие стежки; и ручьи, и паривший вверху орел, казалось, говорили: "Смелей, смелей, сиротка Марыся!" И Марыся шла дальше, прислушиваясь к грохоту лавин и водопадов, к журчанию ручейков и шуму орлиных крыльев. Шла и смотрела на уходящие ввысь вершины, на свет и тени, дивясь могучим горным громадам. А они были так огромны и могучи, что девочка совсем притихла. Сзади ковылял Хвощ, и его красный колпачок мелькал среди скал. Он шел, задирая нос - все воображал, что это он ведет Марысю. А на самом деле Вел ее хребет горбатый К дальним облачным палатам, Вел ее ручей кипучий К снежным кручам, к белым тучам, Вел на склонах и в долинах Шум могучих крыл орлиных, Ветер вел в сыром ущелье В вихре буйного веселья, Вел к чертогам в край скалистый Зорьки отсвет золотистый! II Дворец царицы Татр стоял на высокой горе - такой высокой, что облака, как стадо серых овец, лежали у ее подножия, а вершина купалась в ясной лазури, сияя на солнце. Еловый лес двумя уступами подходил к замку; две скалы, два каменных великана, на часах стояли у ворот; две лестницы вели вверх через сосновый бор, устилавший их мшистым ковром, в покои царицы; два серебряных потока день и ночь били перед ними из малахитовых кувшинов, украшенных дивной резьбой; два вихря, как два волкодава, выли у порога; два орла летали над башенками замка; две синих звезды, утренняя и вечерняя, горели в его окошечках. Ужас и восторг охватили девочку, когда она очутилась перед дворцом. Содрогнувшись, она подняла голову и прошептала: - Боже, куда я попала? И вдруг раздался страшный грохот, будто сто громов ударило, и грянула грозная песнь - ее запел и заиграл на черных арфах еловый лес: "...Грозна и могущественна царица Татр! Высоко над землей вознеслась она главой! Льды венчают ее чело, на грудь фатой ниспадают снега, а тело окутывают туманы. Глаза у нее сверкают страшнее молний, голос подобен раскатам грома и реву горных потоков. Ноги ее попирают цветы и травы, а гнев рушит скалы и валит деревья. На ее ложе из черных туч никому не уснуть. Ее каменное сердце не знает жалости. Грозна и могущественна царица Татр!" Марыся дрожала всем телом, слушая этот хор, а когда он умолк, еще долго рокотало эхо, скатываясь все ниже и ниже, как снежная лавина, грозящая обрушиться на мирные долины. Но едва стихло эхо, зазвенели серебряные лютни и другой хор запел: "Добра и милостива царица Татр! Она ткет тонкие туманы, одевая ими голые скалы, и сосновыми венками украшает их чело. Она превращает мертвые снега в веселые ручьи, поит ключевой водой поля и низины, чтобы уродился хлеб. Она дает приют в своем замке седым орлам, а их неоперившихся птенцов баюкает в высоких гнездах. Быстроногая лань спасается у нее во дворце от пули охотника... Она ласково смотрит в долины, свежим дуновением защищая цветы от зноя... Из бархатистых мхов ткет она ковры сказочной красоты, устилая ими коварные пропасти. Она питает бедняков, у которых нет ни земли, ни хлеба, а ребятишек из горных селений учит смотреть в лазурные выси, где стоит ее дом... Добра и милостива царица Татр!" Хор смолк, и эхо тихо слетело в долину, подобно лепету вод и шепоту лесов. На душе у Марыси стало легче, и слезы радости выступили на глазах. Если царица такая добрая, она поможет ее горю... Она подошла поближе и слышит - один из орлов проговорил человечьим голосом: - Иди смело, сиротка Марыся! Подняла Марыся глаза и спрашивает: - Как же я пойду по такой отвесной, каменистой тропе? А орел в ответ: - Не бойся, я перо тебе кину из моего крыла, с ним легче будет. Прошумело перо и упало к ногам Марыси. Подняла его девочка, прижала к груди - идет легко, быстро, камней под ногами не чует, будто на крыльях летит. Поднялась по крутой тропинке и остановилась у ворот замка. - Как же я войду - ведь там снег и лед? - говорит она. Посмотрела вверх, а солнечный луч говорит человечьим голосом: - Не бойся, я растоплю снега и льды! Пригрело ясное солнышко и проложило золотую дорожку. Идет Марыся и холода не чувствует, будто не по снегу, а по белому цвету ступает, который в мае с яблонь осыпается. Так дошла она до покоев царицы. - Как же мне через поток перейти - я ноги промочу! - говорит она. Подняла глаза, слышит - туман шепчет человечьим голосом: - Не бойся, иди смело, я серебряный мост через поток перекину. Опустился над потоком густой туман, и Марыся прошла по нему, как по серебряной кладке. И вот она перед самыми дверями в царицын чертог. Оттуда бил такой яркий свет, что девочка зажмурилась и хотела уже бежать в страхе, но тут подоспел запыхавшийся Хвощ и, распахнув дверь, ввел в чертог оробевшую Марысю. Девочка вскрикнула, ослепленная его сияющим убранством. Посредине, утопая в лазури и майской зелени, восседала на троне царица Татр. Марыся потупила глаза, не смея взглянуть на ее светлый лик, и застыла на пороге в своей убогой одежонке, боясь шевельнуться, слово вымолвить. Царица Татр подняла белоснежную руку и спросила: - Кто ты, девочка? Марыся открыла рот, но у нее перехватило горло от страха. Тут Хвощ, положив трубку на плечо, поклонился вежливо и сказал: - Это пастушка из Голодаевки, сиротка Марыся! И опять отвесил поклон, шаркнув ножкой. Царица ласково улыбнулась гному и, обратив к Марысе свое прекрасное лицо, спросила: - Чего ты хочешь, девочка? Тут Марыся не выдержала и, сложив худые ручонки, воскликнула: - Хочу, чтобы гусаньки мои ожили, которых лисица задушила. Чтобы гусак опять гоготал на зорьке и гусыни ему отвечали... Чтобы они опять травку щипали и паслись на лужайке!.. Она закрыла лицо руками, и сквозь маленькие пальцы посыпались слезинки. В чертоге наступила тишина, нарушаемая только жалобным плачем Марыси. Царица милостиво кивнула и сказала тихо, неторопливо: - Много людей приходило ко мне с разными просьбами. Просили золота, серебра, лучшей доли. Но никто еще, как эта девочка, не хотел уйти отсюда тем же, кем был. Твоя просьба будет исполнена. Царица сошла с трона и подвела Марысю к окну. Глянула Марыся и всплеснула руками... Может, это сон? Перед замком как на ладони лежит Голодаевка. По дороге спешат пастушата, хлопают длинными кнутами, гонят гусей. А на лесной опушке семь гусей щиплют траву, гусак гогочет, серая гусыня отзывается. И верный Рыжик тут как тут - сидит, смотрит в лес и тихо скулит: ждет не дождется хозяйку! - Господи! - воскликнула Марыся, не находя слов от переполнившего ее восторга. - Живы мои гусаньки! - И заплакала от счастья. III Царица дотронулась до ее плеча и тихим, еле слышным голосом позвала: - Марыся! Очнулась Марыся, смотрит - что такое? Она лежит на лавке, на охапке свежего сена, покрытого дерюжкой. Рядом сосновый стол, на нем несколько горшков перевернуты вверх дном; дальше - большая печь с просторным запечком; перед ней спит серый кот, свернувшись в клубок, и лежит вязанка хвороста. В углу ведро с водой и жестяная кружка. В разбитое окно сирень протягивает свои темно-зеленые ветки. А в ногах у нее сидят на скамеечке два русых мальчугана в распахнутых холщовых рубашонках, и за ворот им, пробившись сквозь куст сирени, забираются лучи заходящего солнца. Марысе жарко, что-то стискивает ей голову. Дотронулась рукой - голова обвязана тряпкой. Увидев, что она пошевельнулась, мальчики вскочили и склонились над ней. - Ну, как ты? - спрашивает один. - Пить хочешь? - спрашивает другой. Марыся смотрит и не узнает. - А кто вы такие? - Мы Петровы сыновья. Его Кубой звать, меня - Войтеком, - ответил старший. - А чья это хата? - Как чья? Нашего отца! - А как я сюда попала? - Отец принес. - Откуда? - Да из лесу. Он из города воротился и пошел палку срезать для кнутовища - старое у него сломалось. А в лесу пес какой-то рыжий скулит, за сермягу его теребит, в кусты тянет. - Рыжик! - закричала Марыся. - Что с ним? - Ничего, что ему сделается! - засмеялся Куба. - А вот тебя, беднягу, отец чуть живую притащил. - А моя хозяйка? - А на что она тебе сдалась! Оставайся лучше у нас. Мы уж отца просили. Он говорит, у нас у самих хлеба мало. Но мы с тобой поделимся. А сейчас и лес прокормит, голодать не будешь. - Какое там голодать! - отозвался Войтек. - В лесу земляники, черники, грибов! Орехи прошлогодние попадаются. - Мы так к отцу пристали, что он даже за ремень схватился, - со смехом добавил Куба. - Бил? - испуганно спросила Марыся. - Нет, бить не бил - так, постращал маленько. Да мы и ремня не испугались, все равно упросили. - Значит, он меня оставляет? - Не совсем еще. Он сказал, расспросить сперва надо в деревне, чья это девчонка. - И спрашивал? - Спрашивал. У твоей хозяйки был. - Ну и что? - Сперва она хныкала, что тебя волки съели, а когда узнала, что ты у нас лежишь больная, опять расхныкалась: "На что мне больная гусятница? Я уже другую девчонку наняла". - Значит, гуси целы! - обрадовалась Марыся и даже приподнялась на лавке. - А как же! Четыре белых, три серых! - Гуси ничего, хорошие, - с важностью добавил Куба. Марыся закрыла глаза и вздохнула с облегчением, словно у нее камень с плеч свалился. Мальчики еще болтали о чем-то, но Марыся уже не слыхала - ее сморил крепкий сон. Когда она снова проснулась, уже смеркалось. Солнце село. В хате никого не было. В приоткрытую дверь, мигая, смотрели золотые звезды. Странствуя по синему небу, они по пути заглянули к Марысе - узнать, здорова ли она. Вдруг дверь распахнулась, кто-то пулей влетел в хату и, опрокинув ведро, кинулся к Марысе. - Рыжик! Рыжик! - слабым голосом крикнула Марыся, обнимая собаку. - Ты не забыл меня? И заплакала от радости. А Рыжик, взвизгивая от восторга, махал хвостом и лизал ее смуглые руки. Да, Марыся! Жизнь иной раз золотым сном может обернуться. x x x Когда новая пастушка погнала гусей на лужок, жители Голодаевки так и обомлели от удивления. Смотрят и глазам не верят, головой качают, разные догадки строят. - Те же гуси или другие? Как, по-твоему, кума? - Да уж и не знаю, что сказать! Не разберу никак. Вроде те, а может, и не те! Серая-то гусыня вроде побольше да пожирней стала! - Что вы, побольше! А мне сдается - поменьше! - Чудеса, да и только! Болтали люди, будто лиса их задушила, ан они живехоньки! - Да, чего только не бывает на свете!.. И кумушки расходились, покачивая головой. Но больше всех удивилась сама Сладкоежка. Тихонько, осторожно подкралась она к опушке, с левой стороны зашла, с правой - подглядывает за пастушкой и за гусями. - Что такое? - шепчет. - Что это значит? Разве я не перегрызла всем им горло? - И при одном воспоминании об этом злодейка облизнулась. - Откуда же они опять взялись живые? Встревоженная дурным предчувствием, она крадучись побежала на полянку, где спрятала гусей. Смотрит: по траве белоснежный пух разбросан, а гусей нет. - Обокрали!.. Ограбили!.. Разорили! - завопила мошенница, словно невинная жертва разбоя, и в ярости стала кататься по земле... Вдруг в высокой траве она заметила какого-то рыжевато-бурого зверька; стоя на задних лапках и насторожив большие круглые уши, он живыми черными глазками наблюдал за катавшейся по земле лисой. Сладкоежка - а она была не только свирепа, но мстительна - в бешенстве вскочила, заскрежетала зубами и заорала: - Чего ты вытаращился? Это что тебе, театр? Он, видите ли, даже на задние лапы встал, чтобы лучше видеть! Значит, знаешь, кто у меня гусей украл, раз так смотришь? Погоди, ответишь мне за это! Шкурой своей поплатишься!.. В недобрый час ты мне на глаза попался! И бедный хомяк, наверное, тут же распростился бы с жизнью, если бы при первых же словах лисы не плюхнулся в траву в страхе, что рассердил такого огромного зверя, и не улепетнул в свою норку. Сладкоежка была сыта - только что голубя поймала и сожрала без остатка, - поэтому она не стала преследовать хомяка, а только погрозила ему вслед, в ту сторону, где колыхалась трава, и проворчала: - Погоди! Попадешься ты мне на голодный желудок!.. Я еще с тобой поквитаюсь, проныра! И пошла в лес, задыхаясь от ярости. Глава девятая Ночь на Ивана Купалу I Соседи не узнавали Петра. После той весенней ночи, когда вместе с благоуханием росистых трав и цветов до него донеслась песнь великого музыканта Сарабанды, он словно переродился. Может быть, по волшебству? Нет, просто эта чудесная музыка разбудила его спящий ум и душу. В нем впервые проснулась любовь к заброшенному бесплодному клочку земли, который столько лет напрасно согревало солнце и поливали обильные дожди. Впервые ощутил он огромное желание работать и огромный прилив сил. Руки, грудь, плечи налились силой, и он еле дождался утра, ворочаясь на соломе, будто это был муравейник или ложе Мадея*. ______________ * В польских сказках говорится про разбойника Мадея, для которого в наказание было приготовлено ложе, все в острых гвоздях и колючках. "Сколько времени потеряно, сколько добра пропало даром, сколько сил ушло впустую - и у меня, и у земли!" И как это не пришло ему в голову раньше - год или два назад! А земля - добрая, терпеливая земля - все ждала его... Ждала, наряжаясь в пестрый цыганский убор из трав и полевых цветов, - ведь он не одевал ее своим трудом в золотые колосья... Теперь он ее приоденет... Теперь он ее накормит... Теперь она ему мать родная, а он - ее сын! Уже пели петухи, когда Петр, измученный своими думами, наконец забылся. И приснилось ему, будто ходит он по синему небу, жнет звезды лунным серпом и складывает в огромные стога... Вот какой чудной приснился сон! Едва забрезжил рассвет, Петр достал деньги из кубышки, спрятанной в соломе под стрехой, и отправился на другой конец деревни, к тележнику Войцеху, покупать соху и борону. На улице было еще тихо и пустынно. Но Войцех уже сидел верхом на табуретке и строгал рубанком дышло, пересвистываясь с ручным скворцом, который давно жил у него. Только Петр показался на дороге, а скворец уже закричал: - Войцех! Войцех! Войцех! Старик кивнул головой и сказал: - Гость идет. - Гость! Гость! Гость! - пронзительно закричал скворец. И тут как раз подошел Петр. - Здорово! - Здорово! - отозвался Войцех. - Здорово! - повторил скворец. - Ишь ты, какая умная птица! - удивился Петр. - Небось органист говорить ее научил? - Э, нет! Сам научил. Человек я старый, одинокий, родные все поумирали - поговорить не с кем. Так хоть с птицей, тварью бессловесной, перемолвиться! А ты зачем ко мне пожаловал? - Соха мне нужна, да покрепче! - Ого! Кому ж ты пахать собрался? - Никому. Себе самому да ребятишкам. Посею на том клочке, что пустошью зовется. - Ну? - удивился Войцех. - Ту землю не то что сохой - пушкой не разобьешь. Закалянела она, залежалась... Трудная это работа. - Трудная! Трудная! Трудная! - заверещал скворец и стал охать, кряхтеть, как смертельно усталый человек. Он и это умел. У Петра засосало под ложечкой и руки совсем было опустились, но он встряхнулся и сказал: - Это верно, земля у меня как камень, зато мужик я сильный и работы не боюсь! Вот и ладь соху по мне - покрепче! - Рассмеялся и сжал кулаки, показывая свои жилистые руки. - Коли так, будет тебе соха! - сказал Войцех. - Будет! Будет! - закричал скворец и весело забил крыльями. У Петра глаза загорелись, силы в нем так и заиграли. Расправил он плечи и заговорил горячо: - Сделай мне, Войцех, такие рукояти, чтоб я налег и все камни, какие есть, выворотил! А сошник - чтобы как солнце горел да поглубже входил, борозду для зерна готовил. И отвал получше, чтобы пласты играючи отваливал да ровнехонько друг подле друга клал. И рассоху, и колесца, и обжи - все побольше, покрепче да попрочнее! И дерево бери не из чащи, а с полянки, где жаворонок пел и свирель играла, где воздух вольный, как в поле... Вот какую мне соху сделай! - Соху! Соху! - пронзительно закричала птица, заглушая Петра. Войцех улыбнулся добродушно и кивнул седой головой. - Будь по-твоему, - сказал он, когда умолк скворец. - Будь по-твоему! Я какую хочешь соху могу сделать - и для лентяя, и для труженика, и барскую, и мужицкую... И такую могу, что, как в масло, будет в землю входить, пускай там хоть камень на камне! - В добрый час! - молвил Петр, развязывая тряпицу с деньгами. - Вот все, что у меня есть. Да заодно и борону сделай. - А как же! Будет борона зубастая, как волчья пасть. Расчешет землю, как баба кудель. Будь покоен! - Ну, счастливо, - сказал Петр, у которого уже руки чесались - не терпелось поскорее схватить топор да пни корчевать. - Через неделю приду за сохой! - Приходи! - сказал Войцех. - Приходи! Приходи! - закричала птица вслед Петру, который так быстро зашагал домой, словно помолодел лет на десять. II Дивились люди, проходя мимо пустоши: что за человек там от зари до зари пни корчует, терновник рубит, ветки да камни носит и на меже складывает, полынь, коровяк косит, сорняки выпалывает? Остановятся и глядят на работника, а у того глаза сверкают и пот по лицу струится, будто он с медведем один на один схватился и не уступает. - Разогнул бы спину, отдохнул маленько, - говорили мужики. А Петр в ответ: - Не работа спину гнет, а лень да нищета. Идут мимо девушки, посмотрят и скажут жалостливо: - С вас и так уже пот градом льет. Отдохните малость! - Не польешь ее, землицу, потом - и хлебушка не поешь! - отвечает Петр. Идут бабы, удивляются, головами в красных платках качают: - Господи! Да вы зря тут надорветес