оведал, что с апостолом Петром случилось, должно быть, какое-то большое несчастие. Он не ест и не пьет, и глаза у него красны, словно он не спал уже несколько ночей. Услышав это, Господь поднялся и пошел разыскивать апостола Петра. Он нашел его на дальней окраине рая. Апостол Петр лежал на земле, словно он был так изнеможен, что не в силах был стоять. Одежда его была разорвана, голова посыпана пеплом. Увидев его в таком горе, Господь сел рядом с ним и заговорил так же, как говаривал в то время, когда они еще продолжали странствовать по земной доли страданий. - Что тебя так печалит, Петр? - спросил Господь. Но горе так овладело апостолом Петром, что он не в силах был ответить. - Что тебя так печалит, Петр? - снова спросил Господь. Когда Господь повторил вопрос, апостол Петр снял с своей головы золотой венец и бросил его к ногам Господа, как бы говоря этим, что он не хочет больше иметь доли в его славе и величии. Но Господь хорошо понимал, что в своем великом отчаянии апостол Петр сам не знает, что делает. Он не разгневался на него. - Скажи же мне, наконец, что тебя так мучает, - произнес он так же кротко, как и прежде, и с еще большей любовью в голосе. Но тут апостол Петр вскочил, и Господь увидел, что он не только опечален, но и разгневан. Он подошел к Господу с сжатыми кулаками и сверкающими глазами. - Я хочу просить освободить меня от служения тебе, - сказал он. - Ни одного дня не могу я больше оставаться в раю. Господь попытался успокоить его, как делал это много раз и раньше, когда апостол Петр горячился. - Ты, конечно, можешь уйти, - сказал он, - но ты должен сначала сказать мне, что тебе здесь не нравится. - Я могу сказать тебе, что я ожидал лучшей награды, когда мы вместе терпели великие бедствия на земле, - сказал апостол Петр. Господь видел, что душа апостола Петра преисполнена горечи, и не почувствовал против него гнева. - Говорю тебе, что ты волен идти, куда хочешь, - сказал он, - объясни мне только, что тебя огорчает. Тогда апостол Петр рассказал, наконец, в чем его несчастие. - У меня была старуха - мать, - сказал он, - и несколько дней тому назад она умерла. - Теперь я знаю, что тебя мучает, - сказал Господь. - Ты страдаешь от того, что твоя мать не попала в рай. - Да, - ответил апостол Петр, и его охватило такое горе, что он начал рыдать и стонать. - Я думаю, что я заслужил, чтобы она была здесь со мной, - сказал он. Но когда Господь узнал, о чем скорбит апостол Петр, он тоже огорчился, ибо не таким человеком была мать апостола Петра, чтобы могла сподобиться Царствия Небесного. Всю свою жизнь она думала только о деньгах, и беднякам, стучавшимся в ее дверь, никогда не подала ни гроша денег, ни кусочка хлеба. Но Господь понимал, что апостол Петр не может взять в толк, что его мать была так скупа, что теперь недостойна небесного блаженства. - Петр, - сказал Господь, - ты уверен, что твоей матери будет здесь хорошо? - Ну, это ты говоришь только для того, чтобы не исполнить моей просьбы, - сказал апостол Петр. - Кому же не будет хорошо в раю? - Кто не умеет радоваться чужой радости, тот не может быть здесь счастлив, - сказал Господь. - Тогда есть тут и другие, кроме моей матери, кому здесь не место, - сказал апостол Петр, и Господь видел, что он думает о нем. И глубоко опечалился Господь тем, что апостол Петр так поглощен своим горем, что уже не понимает, что говорит. Он постоял немного, надеясь, что апостол Петр раскается и поймет, что его матери не место в раю, но тот и не думал об этом. Тогда Господь призвал к себе ангела и повелел ему спуститься в ад и перенести оттуда в рай мать апостола Петра. - Так позволь уж мне посмотреть, как он будет переносить ее, - сказал апостол Петр. Господь взял апостола Петра за руку и повел его к скале, круто падавшей вниз. И он показал ему, что стоит только слегка нагнуться над пропастью, чтоб увидеть прямо перед собой ад. Когда апостол Петр заглянул вниз, он сначала не мог ничего различить; он словно смотрел в глубокий колодец. Точно бездонная пропасть разверзлась под ним. Первое, что он мог смутно разглядеть, был ангел, который уже пустился в путь в бездну. Апостол Петр видел, как ангел без всякого страха несся вниз, в непроницаемую тьму, и только не во всю ширь расправлял свои крылья, чтобы не слишком быстро спускаться. Когда же глаза апостола Петра немножко привыкли к мраку, он начал видеть все больше и больше. Он увидел, во - первых, что рай расположен на горе, кольцом окружающей бездонную пропасть, в которой томятся грешники. Он видел, как ангел очень долго спускался и спускался, все еще не достигая дна. Эта страшная глубина адской пропасти испугала апостола Петра. - Лишь бы только он смог вернуться сюда вместе с моей матерью! - сказал он. Господь только взглянул на апостола Петра большими, грустными очами. - Нет такой тяжести, которой мой ангел не мог бы поднять! - произнес он. Так глубока была бездна, что туда не проникали солнечные лучи; сплошной мрак царил там. Но ангел во время своего полета как будто внес с собой немного света, так что апостол Петр мог разглядеть, что представляет собой эта пропасть. Это была беспредельная, черная пустыня. Крутые, остроконечные скалы покрывали все ее дно, а между ними поблескивали лужи черной воды. Ни одной зеленой былинки не было тут, ни одного деревца, ни малейшего признака жизни. И всюду на острых скалах видны были карабкавшиеся по ним грешники. Они висели над утесами, на которые взобрались в надежде спастись из бездны, но, увидев, что им некуда уйти отсюда, так и оставались наверху, окаменев от отчаяния. Апостол Петр видел, как одни из них сидят или лежат, вытянув руки в безысходной тоске, с неподвижным, устремленным вверх взором. Другие закрыли лицо руками, как бы стараясь не видеть ужаса, окружавшего их. Все оставались недвижимы; никто из них не шевелился. Некоторые лежали в лужах воды, не пытаясь выбраться из них. Но более всего приводило в содрогание то, что грешников было так много. Все дно ущелья как будто было сплошной массой тел и голов. И новая тревога охватила апостола Петра. - Ты увидишь, что он не найдет ее, - сказал он Господу. Господь посмотрел на него так же печально, как прежде. Он хорошо знал, что апостолу Петру не следует беспокоиться об ангеле. Но апостолу Петру казалось, что ангелу не удастся найти его мать среди великого множества осужденных на вечные мучения. Ангел, взмахивая крыльями, реял над дном пропасти в поисках матери апостола Петра. Вдруг один из несчастных грешников увидел ангела. Он вскочил, простер к нему руки и закричал: - Возьми меня с собой, возьми меня! И разом все оживилось. Все миллионы миллионов изнывавших в аду в одно мгновение вскочили, подняли руки и стали взывать к ангелу, моля его перенести их в райскую обитель. Вопли грешников были слышны даже наверху, где стояли Господь и апостол Петр, и наполнили трепетом скорби их сердца. Ангел высоко парил над грешниками; но пока он носился в поисках матери апостола Петра, все они мчались вслед за ним, точно гонимые вихрем. Наконец, ангел увидел ту, которую должен был взять. Он сложил над спиной крылья и, как молния, ринулся вниз. И апостол Петр вскрикнул от радости, видя, как он обвил рукой и поднял его мать. - Да будешь благословен ты, несущий ко мне мою мать! - сказал он. Господь тихо положил руку на плечо апостола Петра, как бы предупреждая его, что он не должен слишком рано предаваться радости. Но апостол Петр готов был плакать от счастья, что мать его спасена. Он не мог представить себе, что что-нибудь еще может разлучить их. И радость его еще усилилась, когда он увидел, что, как ни быстро поднял ангел его мать, все же некоторым грешникам удалось ухватиться за душу, которую ожидало спасение, чтоб и самим перенестись в рай вместе с ней. Их, наверное, не менее дюжины повисло на плечах старой женщины, и апостол Петр подумал, что это великая честь для его матери - помочь стольким несчастным избавиться от погибели. Ангел, со своей стороны, ничего не делал, чтобы помешать им. Казалось, ноша совсем не была для него тяжела. Он поднимался все выше и выше, и взмахи его крыльев были так легки, словно он нес на небо мертвую птичку. Но вдруг апостол Петр увидел, что мать его начала освобождаться от уцепившихся за нее грешников. Она хватала их за руки и разжимала их пальцы, так что несчастные один за другим падали стремглав в ад. Апостолу Петру было слышно, как они умоляли ее о пощаде, но старуха, очевидно, не хотела и подумать, чтобы кто-нибудь кроме нее получил вечное блаженство. Она освобождалась от несчастных, сбрасывая их одного за другим в пучину ада. И, когда они падали туда, все пространство оглашалось стенаниями и проклятиями. Тогда апостол Петр окликнул свою мать и стал молить ее быть милосердной, но она ничего не хотела слышать и продолжала делать по-своему. И апостол Петр увидел, что ангел поднимается тем медленнее, чем легче становится его ноша. И такой великий страх охватил апостола Петра, что ноги у него подкосились, и он упал на колени. Наконец, осталась только одна единственная из всех грешных душ, крепко прижавшаяся к матери апостола Петра. То была молодая женщина, повисшая у нее на шее и умолявшая ее взять вместе с собой в рай. В это время ангел со своей ношей был настолько близко от рая, что апостол Петр уже протягивал руки, чтобы принять свою мать. Ему казалось, что ангелу оставалось сделать лишь два - три взмаха крыльями, чтобы очутиться на вершине горы. Но вдруг ангел совсем перестал двигать крыльями, и лик его сделался темнее ночи. Ибо старуха, закинув назад руки, вцепилась ими в висевшую на ее спине грешницу, стараясь оторвать ее от себя. Наконец, ей удалось разжать ее стиснутые пальцы и она освободилась и от этой последней души. Когда грешница рухнула вниз, ангел опустился немного и, казалось, не в силах был больше взлететь. Он посмотрел на старуху с глубокой скорбью во взоре; его руки отделились от ее тела, и он выронил ее, словно она сделалась для него слишком тяжелой ношей с той минуты, как осталась одна. Затем одним взмахом крыльев он взлетел в рай. Апостол Петр еще долго лежал на том же месте, громко рыдая. Господь же молча стоял возле него. - Петр, - сказал наконец Господь, - никогда бы я не подумал, что будешь так плакать, живя в раю. Тогда старый слуга Господа поднял голову и воскликнул: - Как я могу быть счастлив, когда слышу здесь вопли самых дорогих мне и вижу страдания моих собратьев! Лик Господень омрачился глубочайшей печалью. - Ничего бы я так не желал, - сказал он, - как всем вам даровать рай, полный одного только светлого счастья. Разве ты не понимаешь, что только ради этого я сошел на землю к людям и учил их любить ближних, как самих себя? Ведь без такой любви не найдется ни на земле, ни в небесах места, где не могли бы настигнуть их мучения и горе. Свеча от Гроба Господня Много, много лет тому назад, когда Флоренция только что была провозглашена республикой, жил в ней человек по имени Раниеро ди Раниери. Он был сын оружейного мастера и знал ремесло своего отца, но не очень-то любил его. Этот Раниеро был необыкновенно сильный человек. О нем говорили, что железные доспехи он может носить так же легко, как другой - шелковую рубашку. Он был еще молод, но уже много раз доказывал свою силу. Однажды ему пришлось быть в одном доме, на чердаке которого было ссыпано зерно. Но зерна оказалось слишком много, и как раз тогда, когда Раниеро был в доме, одна из чердачных балок надломилась, и весь потолок грозил обрушиться. Все выбежали на улицу, кроме одного Раниеро. Он поднял руки и поддерживал потолок до тех пор, пока люди не натаскали балок и жердей, чтобы подпереть его. Раниеро слыл также величайшим храбрецом, какой когда - либо жил во Флоренции, и неутомимым в бою. Как только с улицы доносился шум, он стремглав бросался вон из мастерской, в надежде, что завяжется драка, в которой и он сможет принять участие. Лишь бы только был случай вступить в борьбу; сражался же он одинаково охотно и с одетыми в железные латы рыцарями, и с простыми поселянами. Он, как бешеный, кидался в бой, не считая, сколько у него противников. В то время Флоренция была не особенно могущественна. Население ее состояло, главным образом, из прядильщиков и ткачей, которые больше всего дорожили возможностью мирно трудиться. В городе было немало даровитых людей, но они не отличались воинственностью и славу для себя видели в том, чтобы установить во Флоренции наилучшие законы и порядок. Раниеро часто сетовал на то, что не родился в стране, управляемой королем, который собирал бы вокруг себя храбрых воинов. И всякий раз он прибавлял, что в такой стране он достиг бы великой славы, почестей и высокого положения. Раниеро был хвастлив и криклив, жесток с животными, груб со своей женой и неуживчив с людьми. Его можно было бы назвать красивым мужчиной, если бы несколько глубоких шрамов не безобразили его лица. Он был быстр в принятии решений, а его поступки, хотя часто необузданные, говорили о широкой натуре. Раниеро был женат на Франческе, дочери Джакопо дель Уберти, мудрого и влиятельного человека. Джакопо не очень-то хотелось выдавать свою дочь за такого буяна, как Раниеро, и он изо всех сил противился этому браку. Но Франческа заставила отца уступить, сказав ему, что никогда не выйдет замуж ни за кого другого. Когда Джакопо дал, наконец, свое согласие, он обратился к Раниеро со следующими словами: - По моим наблюдениям, таким мужчинам, как ты, легче приобрести любовь женщины, чем сохранить ее; поэтому я хочу взять с тебя обещание, что если моей дочери будет так тяжко жить с тобой, что она пожелает вернуться ко мне - ты по первому слову отпустишь ее ко мне. Франческа возразила, что подобное условие совершенно излишне - Раниеро так дорог ей, что ничто не в силах разлучить ее с ним. Раниеро же тотчас же дал это обещание. - Можешь быть уверен, Джакопо, - сказал он, - что я не буду удерживать у себя женщину, которая вздумает уйти от меня. Франческа вошла в дом Раниеро, и на первых порах все шло у них хорошо. Спустя несколько недель после их свадьбы Раниеро вздумал поупражняться в стрельбе в цель. Несколько дней подряд он стрелял в картину, висевшую на стене. Он скоро пристрелялся и бил без промаха. Под конец ему захотелось попробовать свою меткость на какой - либо более трудной цели. Он стал подыскивать подходящую мишень, но ничего не нашел, кроме перепела, висевшего в клетке над воротами. Птица принадлежала Франческе, которая очень любила ее, но Раниеро приказал слуге отворить клетку и, когда перепел взвился в воздух, застрелил его на лету. Этот выстрел показался ему очень удачным и он стал хвалиться им перед каждым, кто только готов был его слушать. Когда Франческа узнала, что Раниеро убил ее любимую птицу, она побледнела и посмотрела на него широко раскрытыми глазами. Она недоумевала, как мог он так огорчить ее. Но она тотчас же простила его и продолжала любить его по-прежнему. Все опять шло хорошо некоторое время. Тесть Раниеро, Джакопо, был ткачом. Он имел большую мастерскую, где всегда было много заказов. Раниеро показалось, будто в мастерской Джакопо примешивают в лен пеньку, и он стал рассказывать об этом всему городу. Дошли эти сплетни и до Джакопо, и он тотчас же решил положить им конец. Он предложил нескольким другим ткачам исследовать его пряжу и ткани, и они нашли, что все это был чистейший лен. Только в одном тюке, предназначавшемся для вывоза из Флоренции, была найдена небольшая примесь. Джакопо заявил, что этот обман был совершен без его ведома кем-нибудь из его подмастерьев. Но он сам понимал, что ему трудно будет заставить всех поверить этому. Он всегда славился своей честностью, и тяжело было ему сознавать, что имя его запятнано. Раниеро же гордился тем, что ему удалось раскрыть мошенничество, и похвалялся этим даже при Франческе. Она была глубоко опечалена и удивлена, как и тогда, когда он убил ее любимую птичку. Она упорно думала о поступках мужа, и ей вдруг показалось, что она видит перед собой свою любовь и эта любовь подобна большому куску блестящей золотистой ткани. Она видела, как велика эта любовь и как прозрачна. Но с одного конца кусок ткани был отрезан, так что она не была уже так велика и так чудесна, как вначале. Впрочем, она была еще так мало повреждена, что Франческа думала: "Моей любви наверное еще хватит на всю мою жизнь. Она так велика, что конца ей никогда не будет". Прошло еще некоторое время, она и Раниеро были так же счастливы, как в самом начале. У Франчески был брат по имени Таддео. Он ездил в Венецию по торговым делам и купил себе там платье из шелка и бархата. Возвратившись в родной город, он стал им хвастаться; но во Флоренции не было в обычае одеваться роскошно, так что многие смеялись над ним. Однажды вечером Таддео и Раниеро были вместе в таверне. На Таддео был зеленый плащ с собольей опушкой и фиолетовый камзол. Раниеро подпоил шурина и, когда тот заснул, снял с него плащ и повесил его на пугало, стоявшее в одном огороде. Когда Франческа услышала об этом, гнев на Раниеро снова охватил ее. И тотчас же она увидела перед собой кусок золотистой ткани, изображавшей ее любовь, и ей показалось, что ткань эта все уменьшается, так как Раниеро сам отрезает от нее кусок за куском. После этого между ними снова установился мир, и все шло хорошо, но Франческа не была так счастлива, как прежде. Она постоянно ожидала, что Раниеро опять совершит какой-нибудь поступок, который нанесет рану ее любви. Франческе долго не пришлось ждать, потому что Раниеро никогда не мог жить спокойно. Ему хотелось, чтобы все только о нем и говорили, чтобы неустанно удивлялись его смелости и отваге. На верхушке одной из башен флорентийского собора, который был тогда гораздо ниже теперешнего, кем-то из предков Франчески был повешен большой тяжелый щит. Говорили, что такого тяжелого щита не было никогда ни у кого другого во всей Флоренции, и весь род Уберти гордился тем, что один из его представителей смог подняться на башню и повесить там этот щит. Но вот однажды Раниеро снял щит, повесил его себе не спину и спустился с ним с собора. Когда Франческа узнала об этом, она впервые высказала Раниеро то, что ее мучило, и стала просить его, чтоб он не старался унижать тот род, к которому она принадлежит. Раниеро, ожидавший, что она будет восхвалять его за его подвиг, страшно рассердился. Он сказал ей в ответ, что давно заметил, что она не радуется его успехам, а думает только о своей родне. - Я думаю совсем о другом, - с грустью сказала Франческа, - и это другое - моя любовь. Я не знаю, что станет с ней, если ты будешь и дальше так поступать. С этого времени им часто приходилось ссориться, так как Раниеро всегда ухитрялся делать то, что могло глубоко опечалить Франческу. В мастерской Раниеро был подмастерье, тщедушный и хромой. Он полюбил Франческу, когда она была девушкой, и продолжал любить ее и после ее замужества. Раниеро, знавший об этом, любил потешаться над ним, особенно когда они вместе сидели за столом. Наконец, дело дошло до того, что несчастный, не будучи в силах выносить насмешек в присутствии Франчески, кинулся однажды на Раниеро и хотел сразиться с ним. Но Раниеро только презрительно усмехнулся и ногой отшвырнул его в сторону. Тогда бедняга почувствовал, что жизнь стала ему невмоготу; он пошел и повесился. Это случилось, когда Раниеро и Франческа были женаты около года. Франческе по-прежнему казалось, что любовь ее расстилается пред ней в виде блестящей, драгоценной ткани, но со всех сторон из нее были отрезаны большие куски, и едва ли в ней оставалась половина того, что было вначале. Молодая женщина испугалась, когда увидела это, и подумала про себя: "Если я еще год останусь с Раниеро, он окончательно уничтожит мою любовь. Я сделаюсь тогда так несчастна, как была до сих пор счастлива". Тогда она решила покинуть дом Раниеро и вернуться к своему отцу, чтобы никогда не наступил тот день, когда она так же сильно возненавидит мужа, как еще и теперь она его любила. Джакопо Уберти сидел за своим ткацким станом, а вокруг него работали все его подмастерья, когда он увидел входящую в его дом Франческу. Он сказал, что наконец случилось то, чего он давно ждал, и радушно приветствовал свою дочь. Он тотчас же велел всем своим людям прекратить работу, вооружиться и запереть дом. Затем Джакопо отправился к Раниеро. Он застал его в мастерской. - Моя дочь вернулась сегодня ко мне и просила позволения жить снова под моим кровом, - сказал он своему зятю. - И я надеюсь теперь, что ты, как обещал когда-то, не станешь принуждать ее возвратиться. Раниеро, по-видимому, отнесся к случившему не особенно серьезно и ответил спокойно: - Если б даже я и не давал раньше тебе никакого обещания, я не стал бы требовать обратно женщину, не желающую быть моей. Он знал, как сильно любит его Франческа, и говорил самому себе: "Еще вечер не наступит, как она снова будет здесь". Но она не явилась ни в тот день, ни на следующий. На третий день Раниеро вышел из дому и пустился в погоню за двумя разбойниками, давно уже беспокоившими флорентийских купцов. Ему удалось с ними справиться, и он связанными привел их обоих во Флоренцию. Два - три дня он просидел спокойно, дожидаясь, когда этот его подвиг сделается известным всему городу. Но вышло не так, как он надеялся, и его удальство не вернуло ему Франческу. Раниеро очень хотелось на основании закона принудить Франческу вернуться в его дом, но он понимал, что не может этого сделать вследствие данного им обещания. Жить же в одном городе с женой, которая его покинула, ему казалось невозможным, и поэтому он уехал из Флоренции. Сначала он нанялся в солдаты, а вскоре сам сделался предводителем отряда добровольцев - наемников. Он участвовал во многих битвах и служил многим государям. Он заслужил большую известность и славу как военачальник, как всегда сам предсказывал. Император посвятил его в рыцари и он считался теперь вельможей. Уезжая из Флоренции, он дал обет пред статуей святой Мадонны в соборе присылать в дар Пресвятой Деве все самое дорогое и самое прекрасное, что он добудет в бою. И у подножия этой статуи постоянно можно было видеть драгоценные приношения Раниеро. Раниеро знал таким образом, что подвиги его известны в его родном городе. Он удивлялся, почему Франческа дель Уберти не возвращается к нему, раз она знает обо всех его успехах. В это время рыцарей призывали участвовать в Крестовом походе для освобождения Гроба Господня, и Раниеро, взяв крест, отправился на Восток. Он надеялся завоевать себе там замки и владения, но, кроме того, он рассчитывал совершить теперь такие блистательные подвиги, что Франческа снова полюбит его и вернется к нему. В ночь после того дня, когда был взят Иерусалим, в лагере крестоносцев у стен города было большое веселье. Почти в каждом шатре шла попойка, и далеко кругом были слышны шум и хохот. Раниеро ди Раниери тоже пировал с некоторыми боевыми товарищами, и у него было, пожалуй, еще разгульней, чем в других шатрах. Слуги едва успевали наполнять кубки, как они уже оказывались опорожненными. Раниеро более, чем кто - либо, имел повод праздновать победу, потому что в этот день он отличился, как никогда. Утром, при взятии Иерусалима приступом, он первым, рядом с Готфридом Бульонским, вступил на городские стены и вечером перед всем войском его чествовали за храбрость. Когда кончились грабеж и резня и когда крестоносцы в власяницах и с незажженными восковыми свечами в руках вступили в храм Гроба Господня, Готфрид объявил Раниеро, что ему разрешается первому зажечь свою свечу у священного пламени, горящего перед гробом Спасителя. Раниеро подумал, что Готфрид хочет этим показать, что считает его самым храбрым во всем войске, и очень обрадовался подобной награде за свои подвиги. Около полуночи, когда у Раниеро и его гостей веселье было в самом разгаре, в его шатер вошел в сопровождении двух музыкантов шут, расхаживавший по всему стану и забавлявший воинов своими выдумками. Шут попросил у Раниеро позволения рассказать смешную историю. Раниеро знал, что этот шут славится как большой выдумщик, и согласился выслушать его рассказ. - Случилось однажды, - начал шут, - что Господь и апостол Петр целый день просидели на самой высокой башне райской твердыни и все смотрели оттуда на землю. Им столько пришлось там увидеть, что у них почти не было времени перекинуться словечком друг с другом. Господь все время был спокоен, но апостол Петр то хлопал от радости в ладоши, то отворачивался с отвращением. Он то смеялся и ликовал, то плакал и сокрушался. Наконец, когда день уже склонялся к вечеру и сумерки спускались над раем, Господь обернулся к апостолу Петру и сказал, что теперь он должен радоваться и быть доволен. - Чему это я должен радоваться? - запальчиво спросил апостол Петр. - Да как же, - кротко ответил Господь, - я думал, что ты должен быть доволен тем, что видел сегодня. - Но эти слова не смягчили апостола Петра. - Правда, - сказал он, - в течение многих лет я сетовал на то, что Иерусалим находится во власти неверных, но после всего, что произошло сегодня, я думаю, что лучше бы все оставалось по-прежнему. Раниеро понял теперь, что шут говорит о том, что произошло в этот день. И он, и другие рыцари стали прислушиваться к рассказу с большим вниманием, чем вначале. - С этими словами, - продолжал шут, бросая лукавый взгляд на рыцарей, - апостол Петр перегнулся через зубцы башни и указал Господу на город на вершине высокой скалы, одиноко поднимавшейся из горной лощины. "Видишь ты там груды трупов, - сказал он, - видишь ты кровь, заливающую улицы, видишь нагих, несчастных пленников, стонущих среди ночной стужи, видишь ты все эти дымящиеся пожарища?" - Господь ничего не хотел, по-видимому, сказать ему в ответ, но апостол Петр продолжал сокрушаться. Он говорил, что хотя много раз негодовал на этот город, никогда не желал ему такого несчастья, какое теперь обрушилось на него. Тогда Господь нарушил молчание и попытался возразить. "Не можешь же ты отрицать, - сказал он, - что христианские рыцари с величайшей отвагой шли на гибель". Тут возгласы одобрения прервали речь шута, но он поспешил продолжать. - Нет, не перебивайте меня! - сказал он. - Теперь я забыл, на чем остановился... Да, я хотел, кажется, сказать, что апостол Петр отер слезы, выступившие у него на глазах и мешавшие ему видеть. "Никогда бы я не мог поверить, что они окажутся свирепыми, как дикие звери, - сказал он. - Ведь они весь день только убивали и грабили. Я не понимаю, как мог ты предать себя на распятие, чтобы приобрести себе потом таких последователей". Рыцарям понравилась шутка. Они начали громко и весело смеяться. - Неужели, шут, апостол Петр так гневался на нас? - крикнул один из них. - Замолчите! Послушаем лучше, не стал ли Господь защищать нас! - подхватил другой. - Нет, Господь долго оставался безмолвен, - сказал шут. - Он знал с давних пор, что когда апостол Петр дал волю своему гневу, ему не стоит противоречить. Апостол Петр продолжал горячиться и сказал, что Господь может не говорить, что все эти рыцари вспомнили, наконец, в какой они прибыли город, и, босоногие, в покаянных одеждах, отправились в храм. Не так уж долго продолжалось их покаяние, чтобы стоило о нем толковать. И затем апостол Петр еще раз перегнулся через зубцы башни и указал Господу на Иерусалим и христианский лагерь у его стен. "Видишь ты, - сказал он, - как твои рыцари празднуют победу?" И Господь увидел, что повсюду в стане шли кутежи. Рыцари и воины сидели и смотрели на пляски сирийских танцовщиц. Полные чаши ходили кругом, пирующие бросали кости, деля между собой военную добычу, и... - И слушали шутов, рассказывающих глупые истории, - подхватил Раниеро. - Не было ли и это большим грехом? Шут засмеялся и кивнул ему головой, как бы говоря: "Погоди, я тебе отплачу". - Нет, не прерывайте меня! - снова попросил он. - Бедному шуту так легко забыть, что он хочет сказать... Да, так вот: апостол Петр самым строгим голосом спросил Господа, неужели он считает, что эти люди возвеличивают своими делами его имя, на что Господь должен был, конечно, ответить, что он этого не думает. "Они были разбойниками и убийцами, прежде чем покинули свою отчизну, - сказал апостол Петр, - и так и остались разбойниками и убийцами. И ты лучше бы сделал, если бы не допустил этого похода. Ничего хорошего из него не выйдет". - Ну, ну, шут! - сказал Раниеро предостерегающим голосом. Но шут считал для себя, по-видимому, вопросом чести испытать, когда же, наконец, кто-нибудь вскочит и вышвырнет его вон. И он бесстрашно продолжал: - Господь только опустил голову, словно признаваясь, что его постигла справедливая кара. Но почти в то же мгновение он порывисто наклонился вперед и стал к чему-то присматриваться еще внимательнее, чем прежде. Апостол Петр тоже заглянул вниз. "На что ты смотришь?" - спросил он. Шут очень живо показал все это в лицах. Рыцари, казалось, увидели перед собой и Господа, и апостола Петра, и спрашивали себя, что это Господь заметил. - Господь отвечал, что там нет ничего особенного, - возобновил шут свой рассказ, - но он все-таки продолжал смотреть вниз. Апостол Петр взглянул в ту сторону, куда был устремлен взор Господа, и увидел только большой шатер, у входа в который высились воткнутые на длинные копья сарацинские головы. Внутри же были во множестве навалены великолепные ковры, золотая посуда и драгоценное оружие, награбленное в святом городе. В этом шатре было то же, что и во всем лагере. Здесь сидела кучка рыцарей и осушала кубки. Единственная разница была, пожалуй, в том, что здесь больше всех шумели и пили. Апостол Петр не мог понять, почему Господь, глядя на эту попойку, так доволен, что радость светится в его очах. Никогда апостол, кажется, не видывал пиршества, где теснилось бы вокруг стола столько суровых и страшных лиц. Тот же, кто был здесь хозяином и сидел на верхнем конце стола, был ужасней всех других. Это был человек лет тридцати пяти, очень высокий и толстый, с медно - красным лицом, изборожденным рубцами и шрамами, с громадными кулаками и оглушительным голосом. Здесь шут смолк на минуту, как бы боясь продолжать свой рассказ, но и Раниеро, и всем другим было забавно слушать, как он рассказывал им о них самих, и они только посмеялись над его дерзостью. - Смелый ты малый! - сказал Раниеро. - Посмотрим-ка, куда ты гнешь! - Наконец, - продолжал шут, - Господь произнес несколько слов, из которых апостол Петр понял, чему он радуется. Он спросил апостола Петра, ошибается он, или, действительно, возле одного из рыцарей стоит зажженная свеча. Раниеро вздрогнул при этих словах. Сначала он рассердился на шута и потянулся было за тяжелой кружкой, чтобы бросить ее в лицо рассказчику, но удержался, желая послушать, будет ли тот хвалить его или порицать. - Тогда апостол Петр увидел, - продолжал шут, - что, хотя весь шатер был освещен факелами, возле одного рыцаря, действительно, стояла зажженная восковая свеча. Это была большая, толстая свеча, которая могла гореть целые сутки. Так как у рыцаря не было для нее подсвечника, он набрал множество камней и обложил ими свечу, чтобы она не упала. При этих словах пирующие разразились громким смехом. Все стали указывать на свечу, стоявшую на столе подле Раниеро и совершенно такую, как описывал шут. Но у Раниеро кровь бросилась в голову, так как это была свеча, которую он за несколько часов перед тем зажег у Гроба Господня. Он не мог решиться погасить ее. - Когда апостол Петр увидел эту свечу, - рассказывал шут, - ему стало понятно, чему так радуется Господь, но вместе с тем он не мог не пожалеть его немножко. "Так, так, - сказал он, - это тот рыцарь, который сегодня утром первым вслед за герцогом Бульонским взобрался на стены Иерусалима, а вечером прежде всех других зажег свою свечу у святого Гроба?" "Да, это он, - сказал Господь, - и, как видишь, у него свеча горит до сих пор?" Шут стал рассказывать теперь очень быстро, по временам взглядывая на Раниеро. - Апостол Петр и теперь не мог подавить в себе некоторого чувства жалости к Господу. "Неужели ты не понимаешь, - сказал он, - ради чего у него горит эта свеча. Ты, наверное, думаешь, что, глядя на нее, он вспоминает твои страдания и твою смерть на кресте! Ничуть не бывало! Он думает только о почестях, которые стяжал, когда был признан самым храбрым в войске после Готфрида". При этих словах все гости Раниеро расхохотались. Раниеро был очень зол, но тоже заставил себя расхохотаться. Он знал, что все найдут смешным, если он не сумеет отнестись добродушно к словам шута. - Но Господь возразил апостолу Петру, - продолжал шут. "Разве ты не видишь, как он оберегает свечу? - спросил он. - Всякий раз, как кто-нибудь поднимет полу шатра, он заслоняет пламя рукой из боязни, что ветер его задует. И он постоянно отгоняет мотыльков, летающих вокруг свечи и угрожающих погасить пламя". Смех стал еще сильнее, так как все, что рассказывал шут, было чистой правдой. Раниеро все труднее было владеть собою. Ему казалось, что он не в силах будет выдержать, если кто-нибудь вздумает смеяться над священным пламенем его свечи. - Апостол Петр все еще смотрел недоверчиво, - говорил шут. - Он спросил Господа, да знает ли он этого рыцаря. Не из тех ведь он, которые часто ходят к обедне или преклоняют колени для молитвы. Но Господь непоколебимо стоял на своем. "Петр, Петр! - торжественно сказал он. - Помни мое Слово. Этот рыцарь будет набожнее Готфрида! Где источник кротости и благочестия, как не в Гробе моем? Ты увидишь, как Раниеро ди Раниери будет приходить на помощь вдовам и несчастным узникам. Ты увидишь, как он будет ходить за больными и утешать сокрушенных сердцем, подобно тому, как теперь он охраняет священное пламя своей свечи". Это место рассказа вызвало неудержимый хохот. Оно показалось необыкновенно забавным всем знавшим характер и образ жизни Раниеро. Но сам он нашел и шутку, и смех нестерпимыми. Он вскочил, чтобы расправиться с шутом. При этом он так сильно толкнул стол, представлявший не что иное, как дверь, положенную на неустойчивые подставки, что он покачнулся, и свеча опрокинулась. Теперь стало ясно, насколько Раниеро дорожил тем, чтобы свеча оставалась горящей. Он подавил свой гнев и, прежде чем броситься на шута, поднял свечу и снова зажег ее. Но пока он занимался свечой, шут уже исчез из шатра, и Раниеро понял, что гнаться за ним среди ночного мрака было бы бесполезно. "Я, наверное, поймаю его как-нибудь в другой раз" - подумал он и сел на свое место. Между тем гости его насмеялись досыта, и один из них обратился к Раниеро, желая продолжить шутку. - Одно во всяком случае несомненно, Раниеро, - сказал он, - на этот раз ты не сможешь послать Мадонне во Флоренцию самое драгоценное из того, что ты добыл в бою. Раниеро спросил, почему тот думает, что на этот раз он не последует своему давнишнему обычаю. - По той простой причине, - отвечал рыцарь, - что самое драгоценное из твоей добычи - это пламя свечи, зажженной тобой пред лицом всего войска в храме Гроба Господня. А его послать во Флоренцию ты, конечно, не сможешь. Снова стали смеяться рыцари, но Раниеро пришел в такое возбуждение, что готов был решиться на самый отчаянный поступок, лишь бы положить конец их смеху. Он быстро принял решение, подозвал к себе старого оруженосца и сказал ему: - Собирайся в долгий путь, Джованни! Завтра ты отправишься во Флоренцию с этим священным пламенем. Но оруженосец ответил на это повеление резким отказом. - За такое дело я не возьмусь - сказал он. - Как это возможно ехать во Флоренцию с зажженной свечой? Она погаснет раньше, чем я успею покинуть лагерь. Раниеро переспросил одного за другим всех своих людей. От всех он получил один и тот же ответ. Да казалось, что они не принимали всерьез это его приказание. Конечно, рыцари, пировавшие у Раниеро, смеялись все громче и веселей по мере того, как оказывалось, что никто из его людей не желает исполнить его приказание. Раниеро горячился все сильнее и сильнее. Наконец, он потерял терпение и вскричал: - Это пламя будет все-таки отвезено во Флоренцию, и, если никто другой не хочет отвезти его, то я сам это сделаю. - Подумай, прежде чем давать такой обет! - сказал один из рыцарей. - Ты упустишь из рук княжество! - Клянусь вам, что я доставлю это пламя во Флоренцию! - воскликнул Раниеро. - Я сделаю то, что никто другой не хотел взять на себя! Старый оруженосец стал оправдываться: - Господин, для тебя это совсем другое дело. Ты можешь взять с собой большую свиту, меня же ты хотел послать одного. Раниеро был совершенно вне себя и не обдумывал своих слов. - Я тоже поеду один, - сказал он. Но этим он достиг своей цели. Все присутствующие перестали смеяться. Они сидели, объятые страхом, и с изумлением смотрели на него. - Почему вы не смеетесь больше? - спросил Раниеро. - Ведь это предприятие - просто детская игра для храброго человека. На следующее утро, на рассвете, Раниеро сел на коня. Он был в полном рыцарском одеянии, но поверх его он накинул грубый плащ пилигрима, чтобы железная броня не слишком раскалялась от солнечных лучей. Он был вооружен мечом и секирой и ехал на добром коне. В руке он держал горящую свечу, а к седлу привязал два пучка больших восковых свечей, чтобы постоянно поддерживать пламя. Раниеро медленно ехал между длинными рядами шатров. Пока все шло хорошо. Было еще так рано, что не успел рассеяться туман, поднявшийся из глубоких долин вокруг Иерусалима, и Раниеро ехал как бы среди белой мглы. Весь лагерь спал, и Раниеро легко миновал сторожевые посты. Никто его не окликнул, ибо в густом тумане никто не мог его увидеть, дорога же была покрыта толстым слоем пыли, заглушавшим стук конских копыт. Раниеро скоро оставил позади себя лагерь крестоносцев и свернул на дорогу, ведущую в Яффу. Теперь дорога стала лучше, но он двигался медленно из-за горящей свечи. Среди густого тумана пламя горело слабо, каким-то красноватым трепещущим светом. То и дело большие насекомые налетали прямо на свечу и задевали пламя своими крыльями. Раниеро все время приходилось оберегать свечу, но он был в прекрасном расположении духа и по-прежнему думал, что задача, которую он на себя взял, так легка, что ее мог бы выполнить и ребенок. Между тем конь устал от медленного шага и побежал рысью. Тогда пламя от ветра начало колебаться. Раниеро старался защитить его рукой и плащом, но ничего не помогало. Он видел, что оно совсем готово погаснуть. Но он не был намерен так скоро отказаться от задуманного. Он остановил коня и некоторое время просидел неподвижно, о чем-то размышляя. Наконец, он соскочил с седла и попробовал сесть на коня задом, чтоб своим телом защищать свечу от ветра. Так ему удалось сохранить ее горящей, но теперь он убедился, что его путешествие будет гораздо труднее, чем он предполагал. Когда он спустился с гор, окружающих Иерусалим, туман растаял. Раниеро ехал теперь по совершенно пустынной местности. Кругом не было ни людей, ни построек, ни зеленых деревьев, ни какой - либо растительности, а высились только голые холмы. Здесь на Раниеро напали разбойники. Это были бродяги, без ведома военачальников сл