рихами - это как раз и есть ветка с побегами.
В моей книге 'Tertium Organum' я пытался высказать идею о 'длинном теле' человека от рождения до смерти. Термин, употребляемый в индийской философии, 'линга шарира', буквально означает 'длинное тело жизни'.
Представление о человеке или о его жизни как о ветви, чьи побеги изображают жизни близких ему людей, многое связало в моём понимании, многое объяснило. Каждый человек является для себя такой ветвью, а другие люди, с которыми он связан, суть побеги ветви. Но для себя каждый из них - главная ветвь, и любой другой человек для него будет побегом. Любой побег, если сосредоточить на нём внимание, оказывается ветвью с побегами. Таким образом, жизнь человека соединяется со множеством других жизней; одна жизнь как бы входит в другую, и все вместе они образуют единое целое, природу которого мы не знаем.
Идея всеобщего единства, в каком бы смысле и масштабе она ни была выражена, занимаоа очень важное место в концепции мира и жизни, сформировавшейся у меня во время необычных состояний сознания. Эта концепция мира включала в себя нечто совершенно противоположное нашему обычному взгляду на мир и нашим представлениям о нём. Обычно всякая вещь и всякое событие обладают для нас своей особой ценностью, особым значением и особым смыслом. Этот особый смысл, которым обладает каждая вещь, гораздо понятнее и блтже нам, чем её общий смысл и общее значение, даже в тех случаях, когда мы можем предположить наличие такого общего значения.
Но в новой концепции мира всё было иным. Прежде всего, каждая вещь являлась не отдельным целым, а частью другого целого, в большинстве случаев непостижимого для нас и неизвестного. Смысл и значение вещи предрешались природой этого великого целого и местом, которое вещь в нём занимала. Это полностью меняло всю картину мира. Мы привыкли воспринимать всё по отдельности; здесь же отдельного не существовало, и было невероятно странным видеть себя в мире, где все вещи оказывались взаимосвязанными и проистекали друг от друга. Ничто не существовало в отдельности. Я чувствовал, что отдельное существование чего-либо, включая меня самого, есть фикция, нечто несуществующее, невозможное. Чувство преодоления отдельности, чувство всеобщей связи, единства как-то объединялось с эмоциональной стороной моей концепции. Сначала это сложное переживание казалось устрашающим, подавляющим и безнадёжным; но впоследствии, ничуть в сущности не изменившись, оно превратилось в самое радостное и радужное ощущение, какое только могло быть.
Далее, имелась картина или мысленный образ, входивший во всё и являющийся необходимой частью каждого логического или алогического построения. Этот образ выступал в двух аспектах, взятых вместе, т.е. в виде целого мира и любой отдельной его части, любой отдельной стороны мира, жизни. Один аспект был связан с Первым Принципом. Я как бы видел возникновение всего мира, возникновение каждого явления и каждой идеи. Другой же аспект был связан с отдельными предметами: я видел мир или событие, интересовавшие меня в какой-то отдельный момент, в их конечном проявлении, т.е. такими, какими мы видим их вокруг себя, но в связи с непонятным для нас целым. Но между первым и вторым аспектами постоянно возникал некий разрыв, подобный пропасти, пустоте. Графически я мог изобразить его примерно так: вообразите, что из одной точки выходят три линии, каждая из которых, в свою очередь, дробится на три новые линии, каждая из них - ещё раз на три и так далее. Постепенно линии дробятся всё сильнее и сильнее; мало-помалу они приобретают всё более разнообразные свойства, такие как цвет, форму и т.п.; однако они не достигают реальных фактов и преобразуются в особого рода невидимый поток, который льётся сверху. Вообрадите теперь внизу бесконечное разнообразие явлений, собранных и классифицированных по группам; группы вновь объединяются, благодаря чему самые разнообразные явления оказываются связанными в более крупные объединения, которые можно обозначить одним знаком или иероглифом. Целый ряд таких иероглифов представляет собой жизнь или видимый мир на некотором расстоянии от неё. Итак, сверху идёт процесс дифференциации, снизу - процесс интеграции. Но дифференциация и интеграция никогда не встречаются. Между тем, что находится вверху, и тем, что находится внизу, существует пустое пространство, в котором ничего не видно. Верхние линии дифференциации, умножаясь в числе и приобретая разнобразную окраску, быстро сливаются и погружаются в это пустое пространство, отделяющее то, что находится вверху, от того, что находится внизу. А снизу всё бесконечное разнообразие явлений очень скоро преобразуется в принципы, необыкновенно богатые по своему смыслу и иероглифическим обозначениям; тем не менее, они остаются меньшими, чем самые последние из верхних линий.
Именно в таком приблизительно графическом выражении являлись мне эти два аспекта мира и вещей. Я мог бы, пожалуй, утверждать, что сверху и снизу мир изображался в разных масштабах, и эти два масштаба для меня никогда не встречались, никогда не переходили один в другой, оставались несоизмеримыми. В этом как раз и состояла главная трудность, и я постоянно её ощущал. Я понимал, что если бы мне удалось перекинуть мост от того, что внизу, к тому, что вверху, или, ещё лучше, в противоположном направлении, т.е. сверху вниз, я постиг бы всё, что находилось внизу, ибо, начиная сверху, т.е. с фундаментальных принципов, было бы легко и просто понять всё, находящееся внизу. Но мне никак не удавалось соединить принципы с фактами, как я уже сказал, хотя все факты быстро погружались в усложнённые иероглифы, эти последние всё же сильно отличались от верхних принципов.
Ничто из того, что я пишу о своих экспериментах, ничто из того, что можно ещё о них сказать, не будет понято, если не обратить внимания на их постоянный эмоциональный тон. Эти опыты вовсе не были моментами покоя, бесстрастия и невозмутимости; наоборот, они были пронизаны эмоциями, чувствами, почти страстью.
Самой необычной вещью, связанной с экспериментами, было возвращение, переход к обычному состоянию, которое мы называем жизнью. Этот момент чем-то очень напоминал смерть, по крайней мере, как я её себе представляю. Возвращение обычно происходило, когда я просыпался утром после эксперимента, проведённого прошлым вечером. Эксперименты почти всегда завершались сном; во время сна я, вероятно, и переходил в обычное состояние и просыпался в знакомом мире - в том мире, в котором мы просыпаемся каждое утро. Но теперь этот мир имел в себе что-то чрезвычайно тягостное, представал невероятно пустым, бесцветным, безжизненным. Казалось, всё в нём стало деревянным, как если бы он был гигантской деревянной машиной со скрипучими деревянными колесами, деревянными мыслями, деревянным настроением и деревянными ощущениями. Всё было страшно медленным, всё едва двигалось или двигалось с тоскливым деревянным скрипом. Всё было мёртвым, бездушным, бесчувственным.
Они были ужасны, эти минуты пробуждения в нереальном мире после пребывания в мире реальном, в мёртовм мире после живого, в мире ограниченном, рассечённым на куски, после мира целостного и бесконечного.


Итак, благодаря своим экспериментам я не открыл каких-либо новых фактов, зато приобрёл новые мысли. Когда я обнаружил, что я так и не достиг своей первоначальной цели, т.е. объективной магии, я начал думать, что искусственное создание мистических состояний могло бы стать началом нового метода в психологии. Эта цель была бы мною достигнута, если бы я умел изменять состояние своего сознания, полностью сохраняя при этом способность к наблюдению. Но как раз это оказалось совершенно невозможным. Состояния сознания менялись, но я не мог контролировать эту перемену, никогда не мог сказать наверняка, каков будет результат эксперимента, не всегда даже был в состоянии наблюдать, так как идеи следовали одна за другой и исчезали слишком быстро. Пришлось признать, что, несмотря на открытые новые возможности, мои эксперименты не давали материала для точных выводов. Главный вопрос о взаимоотношениях субъективной и объективной магии и об отношении их к мистике остался без ответа.
Но после этих экспериментов я стал по-новому смотреть на многие вещи. Я понял, что многие философские и метафизические системы, совершенно разные по своему содержанию, могли на самом деле быть попытками выразить именно то, что мне довелось узнать и что я пытался описать. Я понял, что за многими научными дисциплинами о мире и человеке, возможно, скрываются опыты и ощущения, сходные с моими, даже идентичные им. Я понял, что в течение сотен и тысяч лет мысль человека всё время кружила вокруг чего-то такого, что ей никак не удавалось выразить.
Во всяком случае, мои эксперименты с неоспоримой ясностью установили для меня возможность соприкосновения с реальным миром, пребывающим по ту сторону колеблющегося миража видимого мира. Я понял, что познать этот реальный мир можно; но во время экспериментов мне стало ясно, что для этого необходим иной подход, иная подготовка.
Сопоставив всё, что я читал и слышал об этом, я не мог не увидеть, что многие до меня пришли к тем же результатам; и весьма вероятно, что многие пошли значительно дальше меня. Но все они неизбежно встречались с теми же самыми трудностями, а именно, с невозможностью передать на мёртвом языке впечатления от живого мира. Так было со всеми, кроме тех, кому известен другой подход. И я пришёл к выводу, что без их помощи сделать что-либо невозможно.

1912 - 1929 гг.

ГЛАВА 9. В ПОИСКАХ ЧУДЕСНОГО

Собор Парижской Богоматери. - Египет и пирамиды. - Сфинкс. - Будда с сапфировыми глазами. - Душа царицы Мумтаз-и-Махал. - Дервиши мевлеви.


1. Собор Парижской Богоматери.

Когда я смотрел вниз с башен Нотр-Дам, у меня возникало множество странных мыслей. Сколько столетий прошло под этими башнями! Как много перемен - и как мало что-либо изменилось!
Маленький средневековый городок, окружённый полями, виноградниками и лесом. Затем растущий Париж, который несколько раз передвигал свои стены. Париж последних столетий, который, как заметил Виктор Гюго, 'меняет своё лицо раз в пятьдесят лет'. И люди... Они вечно куда-то идут мимо этих башен, вечно куда-то торопятся - и всегда остаются там же, где были; они ничего не видят, ничего не замечают; это одни и те же люди. И башни одни и те же, с теми же химерами, которые смотрят на город, вечно меняющийся, вечно исчезающий и вечно остающийся одним и тем же.
Здесь ясно видны две линии в жизни человечества. Одна - жизнь всех людей внизу; другая - линия жизни тех, кто построил Нотр-Дам. Глядя вниз с этих башен, чувствуешь, что подлинная история человечества, достойная упоминания, и есть история строителей Нотр-Дам, а не тех, кто проходит мимо. И вы понимаете, что две эти истории несовместимы.
Одна история проходит перед нашими глазами; строго говоря, это история преступлений, ибо если бы не было преступлений, не было бы и истории. Все важнейшие поворотные моменты и стадии этой истории отмечены преступлениями: убийствами, актами насилия, грабежами, войнами, мятежами, избиениями, пытками, казнями. Отцы убивают детей, а дети - отцов; братья убивают друг друга; мужья убивают жён, жёны - мужей; короли убивают подданных, подданные - королей.
Это одна история - та история, которую знает каждый, история, которой учат в школе.
Другая история - это история, которая известна очень немногим. Большинство людей вообще не видит её за историей преступлений. Но то, что создаётся этой скрытой историей, существует и много позже, иногда веками, как существует Нотр-Дам. Видимая история, та, что протекает на поверхности, история преступлений, приписывает себе то, что создала скрытая история. Но в действительности видимая история всегда обманывается насчёт того, что создала скрытая история.
О соборе Нотр-Дам написано очень много; на самом же деле о нём известно так мало! Тот, кто не пробовал самостоятельно о нём что-то узнать, получить нечто из доступного материала, никогда не поверит, как мало сведений имеется о постройке этого собора. На строительство потребовалось много лет; известны имена епископов, которые так или иначе способстовали сооружению собора, а также имена королей и пап того времени. Но о самих строителях не осталось никаких сведений; известны только их имена, да и то не все. * Не сохранилось никаких фактов о школах, которые стояли за тем, что было создано в этот удивительный период, начавшийся приблизительно в 1000 году и продолжавшийся около четырёх веков.
Известно, что в то время существовали школы строителей. Конечно, они должны были существовать, поскольку каждый мастер обычно работал и жил вместе со своими учениками. Так работали живописцы и скульпторы; естественно, так же работали и архитекторы. Но за этими школами стояли другие объединения очень неясного происхождения, и это были не просто школы архитекторов или каменщиков. Строительство соборов было частью колоссального и умно задуманного плана, который позволял существовать совершенно свободным философским и психологическим школам в этот грубый, нелепый, жестокий, суеверный, ханжеский и схоластический период средневековья. Школы оставили нам огромное наследство; но мы почти всё утратили, ибо не поняли ни его смысла, ни ценности.
Школы, построившие готические соборы, были столь хорошо скрыты, что сейчас их следы находят только те, кто уже знает, что эти школы должны были существовать. Несомненно, Нотр-Дам построила не католическая церковь XI-XII веков, у которой уже тогда были для еретиков пытки и костёр, пресекавшие свободную мысль. Нет ни малейшего сомнения в том, что в то время церковь оказалась орудием сохранения и распространения идей подлинного христианства, т.е. истинной религии и истинного знания, абсолютно чуждых церкви.
Нет ничего невероятного в том, что план постройки соборов и организации школ под покровом строительной деятельности возник вследствие усиления 'еретикомании' в католической церкви, а также потому, что церковь быстро утрачивала качества, которые делали её убежищем знания. К концу первого тысячелетия христианской эры монастыри собрали всю науку, всё знание своего времени. Но узаконенная охота на еретиков, их преследования, приближение эпохи инквизиции сделали невозможным пребывание знания в монастырях.
Тогда для знания было найдено, вернее сказать, создано новое подходящее убежище. Знание покинуло монастыри и перешло в школы строителей и каменщиков. Тот стиль, который впоследствии назвали 'готическим' (его характерной чертой была стрельчатая арка), в то время считался 'новым', 'современным' и был принят в качестве отличительного знака школ. Внутреннее устройство шокл представляло собой сложную организацию; они разделялись на разные ступени. А это значит, что в каждой так называемой 'школе каменщиков', где преподавались все науки, необходимые для архитектора, существовала и 'внутренняя школа', где объяснялось истинное значение религиозных аллегорий и символов, где изучалась 'эзотерическая философия', или наука об отношениях между Богом, человеком и вселенной, т.е. 'магия'; а ведь за одну только мысль об этом людей отправляли на дыбу и сжигали на кострах. Школы продолжали существовать до Возрождения, когда стало возможным возникновение 'мирской науки'. Новая наука, увлёкшись новизной свобоного мышления и свободного исследования, очень скоро забыла и о своём происхождении, и о роли 'готических' соборов в сохранении и передаче знания.
Но Собор Нотр-Дам остался; до наших дней хранит он идеи школ, идеи истинных 'франкмасонов' - и показывает их нам.
Известно, что Нотр-Дам, по крайней мере внешне, сейчас ближе к первоначальному замыслу по сравнению с его обликом в течение последних трёх веков. После бесчисленных благочестивых, но невежественных переделок, после урагана революций, разрушевшего то, что избежало этих переделок, Нотр_Дам был реставрирован во второй половине XIX века - и реставрирован человеком, глубоко понимавшим его идеию. Тем не менее, трудно сказать, что здесь осталось от древнего здания, а что является новым; и не вследствие недостатка исторических данных, а потому что 'новое' зачастую на деле оказывается 'старым'.
Таков, например, высокий, тонкий и острый шпиль над восточной частью собора, с которого двенадцать апостолов, возглавляемых апокалиптическими зверями как бы спускаются по четырём сторонам света. Старый шпиль был разрушен в 1787 году. То, что мы видим сейчас, построено в XIX веке, это работа Виолет-Ледюка, реставрировавшего собор во времена Второй Империи.
Но даже Виолет-Ледюк не мог воссоздать тот вид, который открывался с башен на город, не сумел вызвать тот сценический эффект, который, несомненно, был составной частью замысла строителей; шпиль с апостолами - неотъемлемая часть этого вида. Вы стоите на верхушке одной из башен и смотрите на восток. Город, дома, река, мосты, крохотные фигурки людей... И никто из этих людей не видит шпиля, не видит Учителей, которые нисходят на землю, следуя за апокалиптическими зверями. Это вполне естественно, ибо оттуда, с земли, различить их трудно. Если вы спуститесь на набережную Сены, к мосту, апостолы покажутся оттуда почти такими же крохотными, как люди отсюда. К тому же они теряются в деталях крыши собора. Их можно увидеть только в том случае, если заранее знаешь о них, как это бывает во многих случаях в жизни. Но кто хочет знать?
А химеры? Их принимают или просто за орнаменты, или за произведения разных художников, созданные в разное время. На самом же деле они - один из важнейших элементов замысла всего собора.
Этот замысел был очень сложным. Точнее, не существовало единого проекта, а было несколько, дополняющих друг друга. Строители решили вложить в Нот-Дам всё своё знание, все свои идеи. Вы обнаруживаете здесь и математику и астрономию; некоторые необычные идеи биологии (или 'эволюции') запечатлены в каменных кустах, на которых растут человеческие головы; они расположены на баллюстраде, под летящими контрфорсами.
Химеры и другие фигуры Нотр-Дам передают нам психологические идеи его строителей, главным образом, идею сложного характера души. Эти фигуры представляют собой душу Нотр-Дам, его различные 'я': задумчивые, меланхоличные, наблюдающие, насмешливые, злобные, погруженные в себя, что-то пожирающие, напряжённо вглядывающиеся в невидимую для нас даль, - как это делает, например, женщина в головном уборе монахини, которую видно над капителями колонн небольшой башенки, высоко на южной стороне собора.
Химеры и все фигуры Нотр-Дам обладают удивительным свойством: около них нельзя рисовать, писать или фотографировать - рядом с ними люди кажутся мёртвыми, невыразительными каменными изваяниями.
Объяснить эти 'я' Нотр-Дам трудно, их надо почувствовать - но почувствовать их можно. Только для этого следует выбрать время, когда Париж спокоен, а такое бывает перед рассветом, когда в полумраке можно различить некоторых из загадочных существ, которые расположились наверху.
Помню одну такую ночь незадолго перед войной. По пути в Индию я сделал краткую остановку в Париже и последний раз бродил по городу. Рассветало, воздух делался холодным; меж облаков быстро скользила луна. Я обошёл вокруг собора. Огромные массивные башни стояли, как бы насторожившись. Но я уже постиг их тайну; я обрёл твёрдое убеждение, которое ничто не могло изменить или поколебать: что это существует, что помимо истории преступлений есть и другая история, что возможно иное мышление - то, которое создало Нотр-Дам и его фигуры. Я хотел отыскать другие следы этого мышления - и был уверен, что найду их.


Прошло восемь лет, прежде чем я снова увидел Нотр-Дам. Это были годы беспрецедентных потрясений и разрушений. И вот мне показалось: что-то изменилось и в Нотр-Дам, как будто он почувствовал приближение конца. В течение всех этих лет, вписавших блистательные страницы в историю преступлений, на Нотр-Дам падали бомбы, разрывались гранаты; и лишь случайно Нотр-Дам не разделил судьбы Реймсского собора, этой дивной сказки XII века, ставшего жертвой прогресса и цивилизации.
Когда я поднялся на башню и вновь увидел спускающихся апостолов, я был поражён сколь напрасны, почти бесполезны все старания научить людей чему-то такому, что они не имеют желания знать.
И снова, как я неоднократно прежде, я сумел отыскать лишь один довод, противяшийся этому чувству. А именно: возможно, цель учения апостолов и создателей Нотр-Дам состояла не в том, чтобы научить всех людей, а лишь в том, чтобы передать некоторые идеи немногим через 'пространство времени'. Современная наука побеждает пространство в пределах нашей маленькой планеты. Эзотерическая наука победила время. Она знает способы передавать свои идеи неизменными, устанавливать общение между школами, которые разделяют сотни и тысячи лет.


2. Египет и пирамиды.

Первое необычное чувство Египта, которое я испытал, возникла у меня по пути из Каира к пирамидам.
Уже на мосту через Нил мной овладело странное, почти пугающее чувство ожидания. Вокруг что-то становилось другим. В воздухе, в красках, в линиях - во всём скрывалась какая-то магия, которой я ещё не понимал.
Быстро исчез европейский и арабский Каир; я почувствовал, что со всех сторон меня окружает подлинный Египет; я ощутил его в лёгком дуновении ветерка с Нила, в широких лодках с треугольными парусами, в группах пальм, в изумительных розовых оттенках скал Мукаттама, в силуэтах верблюдов на дальней дороге, в фигурах женщин, облачённых в длинные чёрные одеяния, со связками тростника на головах.
И этот Египет ощущался как нечто невероятно реальное, как если бы я внезапно перенёсся в другой мир, который к моему удивлению, оказался хорошо знакомым. В то же время я понимал, что этот другой мир принадлежит далёкому прошлому. Но здесь он уже не был прошлым, проявляясь во всём и окружая меня как нечто настоящее. Это было очень сильное ощущение, непривычное своей определённостью. Оно тем более удивило меня, что Египет никогда особенно меня не привлекад; по книгам и музеям он казался не слишком интересным, даже скучным. Но сейчас я вдруг почувствовал нечто невероятно увлекательное, а главное - близкое и знакомое.
Позднее, анализируя свои впечатления, я сумел найти им объяснения; но тогда они разве что удивили меня; и я прибыл к пирамидам, странно взволнованный всем, что встретил по пути.
Едва мы переехали мост, как вдали появились пирамиды; затем они скрылись за садами - вновь возникли перед нами и стали постепенно расти.
Приблизившись, мы увидели, что пирамиды стоят не на равнине, простирающейся между ними и Каиром; они высятся на огромном скалистом плато, которое резко вздымается над равниной. К плато ведёт извилистая дорога; она поднимается вверх и проходит сквозь выемку, прорубленную в скале. Добравшись до конца дороги, вы оказаываетесь на одном уровне с пирамидами, перед так называемой пирамидой Хеопса со стороны входа в неё. На некотором отдалении справа находится вторая пирамида, за ней - третья.
Поднявшись к пирамидам, вы попадаете в другой мир, совсем не тот, в котором находились десять минут назад. Там вас окружали поля, кустарники и пальмы, здесь - другая страна, другой ландшафт, царство песка и камней. Эта пустыня, и переход к ней совершается внезапно и неожиданно.
Чувство, которое я испытал в пути, охватило меня с новой силой. Непостижимое прошлое стало настоящим, и я ощутил его совсем рядом, как будто его можно было коснуться; наше настоящее исчезло и сделалось странным, чуждым, далёким...
Я зашагал к первой пирамиде. При ближайшем знакомстве оказалось, что она сложена из огромных каменных глыб, каждая высотой в пол-человеческого роста. Приблизительно на уровне трёхэтажного дома расположено треугольное отверстие - вход в пирамиду.


Как только я взобрался на плато, где стоят пирамиды, увидел их и вдохнул окружающий воздух, я почувствовал, что они живут. Мне не было нужды анализировать свои мысли об этом - я чувствовал, что это реальная, неоспоримая истина. Одновременно я понял, почему люди, которые виднелись возле пирамид, считали их мёртвыми камнями. Потому что они сами были мёртвыми! Каждый человек, если он вообще живой человек, не может не почувствовать, что пирамиды живут.
Поняв это, я понял и многое другое.
Пирамиды похожи на нас; у них такие же чувства и мысли, но только они очень стары и очень многое знают. Так они и стоят, думают, перебирают свои воспоминания. Сколько тысячелетий прошло над ними? Это известно только им самим.
Они гораздо старше, чем предполагает историческая наука.
Вокруг них царит покой. Ни туристы, ни проводники, ни британский военный лагерь, виднеющийся неподалёку, не нарушают их спокойствия, не нарушают того впечатления невероятно сосредоточенной тишины, которая их окружает. Люди исчезают возле пирамид. Пирамиды огромнее и занимают большее пространство, чем кажется сначала. Длина окружности вокруг основания пирамиды Хеопса составляет почти три четверти мили; вторая пирамида немногим меньше. Люди около них незаметны. А если вы доберётесь до третьей пирамиды, вы окажетесь среди настоящей пустыни.
Впервые попав туда, я провёл возле пирамид целый день; на следующее утро снова отправился к ним - и в течение двух-трёх недель, которые провёл в Каире, ездил к пирамидам почти ежедневно.
Я понял, что меня привлекает сюда особое ощущение, которое я раньше никогда и нигде не испытывал. Обычно я усаживался на песок где-нибудь между второй и третьей пирамидами и старался прервать поток своих мыслей; и вот иногда мне казалось, что я улавливаю мысли пирамид.
Я не рассматривал их, как это делают туристы; я только переходил с места на место и впитывал в себя общее впечатление от пустыни и от этого странного уголка земли, где стоят пирамиды.
Всё здесь было мне знакомым. Солнце, ветер, песок, камни - всё составляло единое целое, от которого трудно уйти. Мне стало ясно, что я не смогу покинуть Египет так легко, как любое другое место. Здесь было нечто такое, что нужно найти, нечто такое, что нужно понять.


Вход в Большую пирамиду находился на северной стороне, довольно высоко над землёй. Это отверстие треугольной формы; от него идёт узкий проход, который круто спускается вниз. Пол очень скользкий, ступеней нет, но на отполированном камне есть горизонтальные, слегка шероховатын зарубки, по которым можно идти, слегка расставив ноги. Кроме того, пол покрыт мелким песком, и на всём пути трудно удержаться, чтобы не скользнуть вниз. Перед вами карабкается ваш проводник-бедуин. В одной руке он держит горящую свечу, другую протягивает вам. Вы, согнувшись, спускаетесь в эту наклонную шахту. Почти сразу же становится жарко - от усилий и непривычной позы. Спуск довольно долог, но вот наконец он прекращается. Вы оказываетесь там, где когда-то вход в пирамиду был завален массивной гранитной глыбой, т.е. примерно на уровне основания пирамиды; отсюда можно продолжать путь вниз, к 'нижнему покою', а можно подняться наверх, к так называемым 'покоям царя и царицы', расположенным почти в центре пирамиды. Для этого необходимо обойти упомянутую мной гранитную глыбу.
Когда-то, очень давно (согласно одним рассказам, во времена последних фараонов, согласно другим - уже при арабах), завоеватели, пытавшиеся проникнуть внутрь пирамиды, где, по слухам, хранились неслыханные сокровища, были остановлены этой гранитной глыбой. Они не смогли ни отодвинуть её, ни пробить в ней ход, а потому сделали обход в более мягком камне, из которого построена пирамида.
Проводник поднимает свечу. Вы щказались в довольно просторной пещере; перед вами новое препятствие, которое надо преодолеть, чтобы идти дальше. Это препятствие чем-то напоминает замерзший или окаменевший водопад; вам придётся по нему подняться. Двое арабов карабкаются вверх, протягивают вам руки. Взбираетесь наверх и вы. Прижимаясь к 'водопаду', пробираетесь вбок по узкому выступу и огибаете среднюю часть 'замёрзшего' каменного каскада. Ноги скользят, держаться не за что. Наконец вы добрались. Теперь нужно подняться чуть выше, и перед вами появится узкий чёрный вход в другой коридор, который ведёт вверх. Хватаясь за стены, с трудом вдыхая затхлый воздух, обливаясь потом, вы медленно пробираетесь вперёд. Свечи проводников, идущих впереди и позади вас, бросают тусклый свет на неровные каменные стены. От согнутого положения начинает болеть спина. К этому добавляется ощущение нависшей над вами огромной тяжести, вроде того, какое испытываешь в глубоких галереях шахт и подземных ходов.
Наконец вы выходите на такое место, где можно стоять выпрямившись. После короткого отдыха вы оглядываетесь по сторонам и при слабом свете свечей обнаруживаете, что стоите перед входом в узкий прямой коридор, по которому можно идти не сгибаясь. Коридор ведёт прямо к 'покою царицы'. Став к нему лицом, вы видите справа чёрное отверстие неправильной формы; это скважина, проделанная искателями сокровищ. Она сообщается с нижним подземным помещением.
На уровне вашей головы, над входом в коридор, ведущий в 'покой царицы', начинается другой коридор, который ведёт в 'покой царя'. Этот коридор не параллелен первому, а образует с ним угол и идёт вверх подобно крутой лестнице, начинающейся чуть выше пола.
В устройстве верхнего коридора-лестницы есть много такого, что трудно понять, и это сразу бросается в глаза. Разглядывая его, я вскоре понял, что в нём - ключ ко всей пирамиде.
Оттуда, где я стоял, было видно, что верхний коридор очень высок; по его сторонам, подобно лестничным перилам, возвышались каменные парапеты, которые спускались до самого низа, т.е. до того места, где находился я. Пол коридора не доходит до самого основания пирамиды; как я уже упоминал, он круто срезан на высоте человеческого роста над полом комнаты. Чтобы попасть в верхний коридор, нужно сначала подняться по одному из боковых парапетов, а оттуда спрыгнуть на 'лестницу'. Я называю этот коридор 'лестницей' только потому, что он круто поднимается вверх; но ступеней в нём нет, только стёртые углубления для ног.
Чувствуя, что пол позади вас падает, вы начинаете карабкаться, держась за один из 'парапетов'.
И прежде всего вас поражает то, что всё в этом коридоре представляет собой точную и тонкую работу. Линии идут прямо, углы правильны. Вместе с тем, нет никакого сомнения, что коридор сделан не для ходьбы. Тогда для чего же?
Ответ на этот вопрос дают 'парапеты', на которых вы замечаете метки, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга. Эти метки напоминают деления линейки, их точность немедленно привлекает ваше внимание. Здесь есть какая-то идея, угадывается какое-то намерение. Внезапно вам становится ясно, что вверх и вниз по этому 'коридору' должны были двигаться какие-то камни или металлические пластины, или 'повозки', которые, в свою очередь, служили опрой для измерительного аппарата и могли неподвижно закрепляться в любом положении. Метки на парапете ясно показывают, что ими пользовались для каких-то измерений, для вычисления определённых углов.
У меня не осталось никакого сомнения, что этот коридор с парапетами - важнейшее место всей пирамиды. Его нельзя объяснить, не предположив, что какая-то 'повозка' двигалась по наклонной плоскости вверх и вниз. А это, в свою очередь, меняет всё понимание пирамиды и открывает совершенно новые возможности.
В определёное время года лучи некоторых звёзд проникают в пирамиду сквозь отверстие, через которое мы входили. Так было до тех пор, пока эти звёзды не сместились в результате протекания длительных астрономических циклов. Если предположить, что на пути лучей были установлены зеркала, тогда, проникая во входное отверстие пирамиды, они отражались в коридор и попадали на аппарат, укреплённый на движущейся платформе. Здесь, несомненно, производились какие-то наблюдения, записывались какие-то циклы, накапливались какие-то данные.
Гранитная глыба, вокруг которой шёл так называемый 'каменный водопад', закрывает путь этим лучам. Но значение этой глыбы, её цель и время появления совершенно неизвестны.
Очень трудно определить цель и предназначение пирамиды. Пирамиды была обсерваторией, но не просто 'обсерваторией' в современном смысле этого слова, поскольку она была также и 'научным инструментом', - и не только инструментом или собранием инструментов, но и целым 'научным трактатом', вернее, целой библиотекой по физике, математике и астрономии, а ещё точнее - 'физико-математическим факультетом' и одновременно 'хранилищем мер'; последнее довольно очевидно, если принять во внимание измерения пирамиды, числовые соотношения её высоты, основания, сторон, углов и т.д.
Позднее я очень кокретно ощутил идею пирамиды; это произошло при посещении знаменитой джайпурской обсерватории Джай Сингх в Раджпутане. 'Обсерватория' представляет собой высокий квадрат, окружённый стенами и сооружениями необычного вида: каменными треугольниками высотой с крупный дом, большими кругами с делениями, пустыми резервуарами, похожими на пруды с перекинутыми через них мостами и полированным медным днищем для отражения звёзд, таинственным каменным лабиринтом, который служит для нахождения определённых углов и созвездий. Всё это не что иное, как гигантские физические и астрономические аппараты, гномоны, квадранты, секстанты и др., т.е. инструменты, которые ныне делают из меди и хранят в ящиках. Если представить себе, что все эти аппараты (и многие другие, неизвестные нам), соединены вместе, если предположить, что размеры и отношения их частей выражают фундаментальные отношения между разными частями, скажем, Солнечной системы, тогда мы получим в результате идею пирамиды.
Я отсылаю проводника в коридор и на несколько минут остаюсь один.
Какое-то очень странное чувство охватывает меня в этой каменной келье, скрытой в глубине пирамиды. Пульсация жизни, пронизывающая пирамиду и излучаемая ею, чувствуется здесь сильнее, чем где бы то ни было. Но кроме того, мне показалось, что 'покой' что-то о себе сообщает. Я оказался в окружении разных голосов; их слова как будто звучали за стеной. Я мог расслышать их, но не мог понять. Казалось, стоит сделать небольшое усилие, и я услышу всё. Но это усилие мне не удавалось; вероятно, дело было вовсе не в нём - меня отделяло от голосов что-то гораздо более важное...
'Покой царицы' мало отличается от 'покоя царя', но по какой-то причине не вызывает таких же ощущений. Нижняя подземная комната, до которой труднее добраться и воздух в которой очень удушлив, немного больше 'покоя царя' и тоже наполнена мыслями и неслышными голосами, пытающимися что-то вам передать.
На вершине пирамиды моё внимание привлекла дахшурская пирамида с неправильными сторонами, которая видна вдали в бинокль; вблизи расположена необычная ступенчатая пирамида, а рядом с ней возвышается большая белая пирамида.


Через несколько дней я поехал верхом из Гизеха к дальним пирамидам. Мне хотелось составить общее представление об этой части пустыни, но желания увидеть что-то определённое не было. Проехав мимо пирамиды Хеопса и сфинкса, я оказался на широкой дороге в Абусир. Собственно, это не дорога: передо мною тянулась широкая колея, изрытая следами лошадей, ослов и верблюдов. Слева, по направлению к Нилу, раскинулись распаханные поля. Справа расстилалась каменное плато; за ним начиналась пустыня.
Как только я выехал за Гизехом на дорогу, возникло это странное присутствие прошлого в настоящем, которое по какой-то непонятной причине вызывал во мне египетский ландшафт. Но на этот раз я захотел понять свои ощущения лучше - и потому с особой напряжённостью взирал на всё, что меня окружало, пытаясь разгадать тайну магии Египта. Я подумал, что эта тайна, возможно, заключается в удивительной неизменности египетского ландшафта и его красок. В других странах природа несколько раз в году меняет свой облик; даже там, где она практически не меняется на протяжении веков (как, напрмер, в лесах и степях), внешний покров - трава, листья - полностью обновляется, рождается заново. А здесь и песок, и камни - те же самые, что видели строителей пирамид, фараонов и халифов.
Мне казалось, что в видевших столь многое камнях кое-что из виденного сохраняется благодаря установленной ими связи с той жизнью, что существовала здесь раньше; казалось, она продолжает в них незримо присутствовать.
Мой серый арабский пони быстро бежал галопом по неровной каменной равнине, которая лежала справа от дороги - то ближе к ней, то дальше. Всё сильнее и сильнее поглощало меня удивительное чувство освобождения - освобождения от всего, чем мы обычно живём.
Настоящее совершенно отсутствовало; вернее, оно казалось призрачным, подобно туману; и сквозь этот туман прошлое становилось всё более видимым; оно не принимало никакой определённой формы, а проникало внутрь меня тысячью разных ощущений и эмоций.
Никогда ранее не ощущал я нереальность настоящего стольявно; здесь же понял: всё, что мы считаем существующим, - не более чем мираж, проходящий поьлику земли, возможно, тень какой-то другой жизни или её отражение, возможно мечты, созданные нашим воображением, результат каких-то скрытых влияний и неясных звуков, которые достигают сознания из окружающего нас Неведомого.
Я почувствовал, что всё исчезло - Петербург, Лондон, Каир, гостиницы, железные дороги, пароходы, люди; всё превратилось в мираж. А пустыня вокруг меня существовала; существовал и я, хотя каким-то странным образом - лишённый всякой связи с настоящим, но невероятно прочно связанный с неведомым прошлым.
И во всех моих чувствах была какая-то не вполне понятная, очень тонкая радость. Я бы назвал её радостью освобождения от самого себя, радостью постижения невероятного богатства жизни, которая никогда не умирает, а существует в виде бесконечных и разнообразных форм, для нас невидимых и неощутимых.
Проехав через Сахару и миновав ступенчатую пирамиду, я направился дальше, к пирамидам Дахшура. Дороги здесь уже не было. Песок сменился мелким кремнем, образовавшим как бы гигантские волны. Когда я выезжал на ровное место и пони пускался в галоп, мне несколько раз казалось, что я уронил деньги: кремни, вылетавшие из-под копыт, звенели, как серебро.
Уже первая из пирамид Дахшура вызывает очень своеобразное впечатление; кажется, что она была погружена в собственные мысли, а сейчас заметила вас - и явно хочет с вами поговорить. Я медленно объехал вокруг; не видно ни души - только песок да пирамида с неправильными сторонами вдали.
Я направился к ней. Эта пирамида - самая необычная из всех. Я очень пожалел, что нельзя было перенестись из Каира сразу к этой пирамиде и не видеть и не чувствовать ничего другого. Я уже полон был впечатлений и не мог как следует оценить то, что пережил. Но я почувствовал, что камни здесь живые и на них возложена определённая задача. Южная пирамида Дахшура с неправильными линиями поразила меня своей определённостью, в которой скрывалось что-то пугающее.
Вместе с тем, я избегал, даже для себя, каких-либо формулировок того, что почувствовал. Всё слишком напоминало игру воображения.
Мои мысли по-прежнему текли, не повинуясь мне: временами казалось, что я просто что-то придумываю. Но ощущение ничуть не было похоже на воображаемое - в нём было нечто необъяснимо реальное.
Я повернул пони и медленно поехал назад. Пирамида смотрела на меня, как будто чего-то ожидая.
'До новой встречи!' - сказал я ей.
В тот момент я не совсем понимал свои чувства. Но я чувствовал, что, если бы я оставался здесь ещё, мои мысли и ощущения достигли бы такой степени напряжённости, что я увидел бы и услышал то, что невозможно увидеть и услышать. Возникла ли у меня какая-то подлинная связь со странной пирамидой, или моё чувство оказалось итогом целой недели необычных ощущений - трудно сказать. Но я понял, что здесь моё чувство Египта достигло высочайшей напряжённости.


Современные научные представления о пирамидах можно разделить на две категории. К первой принадлежит теория гробниц, ко второй - астрономические и математические теории.
Историческая наука египтология почти поностью связана с теорией гробниц; лишь изредка и с нерешительностью она допускает возможность использования пирамид для астрономических наблюдений. Так, профессор Петри в своей 'Истории Египта' говорит о трёх глубоких бороздах, высеченных в скале; их длина равняется 160 футам, глубина - 20 футам, а ширина - не более пяти-шести футов. 'Назначение этих борозд совершенно непонятно; возможно, существовали какие-то системы наблюдений за азимутами звёзд при помощи поверхности воды, находившейся на дне; наверху от одного конца к другому натягивали верёвку; отмечая момент перехода отражения звёзд через верёвку, можно было лпределить точный азимут.'
Но в целом,