у в лапы? Медведь пошел  на крики и, миновав спящего
сенешаля, направил-  ся  к вязу, давая о себе  знать  ласковым ревом. Король
обернул- ся на  этот рев,  увидал  медведя  и решил, будто бурый  хищник, не
иначе, слопал сенешаля  -  то-то он и не отвечает! - а  те-  перь косолапый,
верно, подбирается, чтобы сожрать и его, ко- роля Луи! - и наш добрый король
обделался со  страху. Конечно, кто-нибудь другой на его  месте  рванулся  бы
посильней и,  наве- ки расставшись со  своим застрявшим, скрылся бы  в  чаще
леса. Но наш храбрый король до того обессилел, что отважно остался у вяза.
     А  мало кто знает, что все крупные хищники, особенно ме- дведи, большие
любители дерьма,  особенно  человеческого.  У  львов,  например,  рацион  на
пятьдесят  процентов  состоит   из  не-  чистот,   а  у  медведей,  особенно
французских,  и на все  семьде-  сят.  Вот  и  этот бурый  мишка  был  сущим
говноедом -  он  обожал  говно  даже больше  меда,  да и  вообще  нрава  был
совершенно до- бродушного. Но  наш король  не знал об этом,  и когда медведь
подошел к нему вплотную, то короля прошиб приступ болезни, медвежьей во всех
смыслах.  А  косолапый очень  обрадовался,  обнаружив  целую  кучу  любимого
лакомства и тут же все слопал
     - и тут ему прямо в  пасть посыпалась новая порция. Медведь  решил, что
добрый король нарочно  его  угощает, и стал ждать добавки  и  проглотил ее в
один  присест,  а  после  даже вылизал  королю угощальное место.  Косолапому
нетрудно  было это  сде- лать  - ведь  зад короля не  прикрывали штаны,- они
болтались  у него между ног  внизу. Потом медведь подождал  еще немного - не
будет  ли  чего  на  десерт?  -  но Луи  изверг  уже  все, что на-  копил со
вчерашнего  ужина. И тогда  наш  милый бурый  мишка встал на задние лапы и с
истинно галльской любезностью обли- зал лицо короля справа,  а затем зашел с
другой  стороны и  вы- лизал лицо короля слева. Нечаянно  он  зацепил языком
парик и  стащил его, а когда из-под парика показалась королевская лы-  сина,
то  медведь и ее облизал  с величайшей признательностью,  а потом уже ушел к
себе в лес.
     Наш  грозный король  Луи  стоял  не в силах поверить  в  свое  чудесное
спасение. "Какой странный медеведь",- размышлял Луи,  - "сенешаля  сожрал, а
меня пощадил. Интересно, чем это я за- служил его милость?"
     Но  время  шло,  и  радость  короля  мало-помалу  улетучилась.  Хорошо,
сейчас-то он  спасся, но что дальше?  Откуда  ждать  подмоги? Ведь  сенешаль
мертв -  так полагал король - и некому привести людей на выручку. А если его
так и не найдут в этой бескрайней Булонской глухомани? И кроткому королю Луи
до слез стало жаль себя. Он уткнулся лицом в ствол и плакал.
     "Вот так  и буду стоять тут",- говорил  себе храбрый ко- роль,-"подобно
Прометею,  прикованному к  скале, только  к Про- метею летал орел, а  ко мне
будет ходить медведь. Но скоро и он перестанет навещать меня, ибо я помру от
голода у этого проклятого вяза, и никто так и не узнает об ужасной трагедии,
разыгравшейся в дебрях Булонского леса. Может быть, потом,  когда-нибудь лет
через  десять,  к  этому  гадкому  дереву  придут  девушки на  свой  веселый
праздник...  Как, должно  быть,  их  ис- пугает мой  прислоненный  к  дереву
скелет!  Возможно, по  остат- кам одежды  люди  и поймут, что это их  бедный
король, но кто растолкует  им всю  эту загадочную историю? Кто поведает им о
терзаниях несчастного короля, о его муках, о..."
     - Боже, да что ж это так оно чешется! - вслух возопил король.
     И  тут  проснулся сенешаль.  Он  выглянул  из кустов,  увидел, что  его
любимый король по-прежнему находится у вяза и в ве- ликой тревоге вскричал:
     -  О сир!  Поберегите свое  здоровье! Вы до  того  колебали злосчастное
дерево, что у вас мозги вылезли из-под черепа!
     - О нет, дружок,- печально отвечал Луи,- это не мозги, это меня облизал
медведь-говноед, я думал, что  он  и тебя  съел,  сенешаль, как  я  рад, что
ошибся.
     -  Медведь?!. - изумился сенешаль. - Я  спал  и ничего не заметил... Но
почему же, ваше величество, вы не укрылись от него на дереве?
     - Я не мог,- по-прежнему печально  отвечал  Луи,- мой су- чок прилип  к
дуплу.
     И король поведал о своем бедственном положении.
     - Я немедля протрублю в свой рог! - вскричал сенешаль, уразумев,  в чем
заковыка. - Звуки этого рога собирали в гроз- ный час весь цвет французского
рыцарства, все дворянство, все войско Франции! Мы спасем вас, сир!
     -  Мне  не  очень хочется,  чтобы  сюда  собиралось  все  дво-  рянское
ополчение,- отвечал наш  скромный король,- но делать нечего,-  труби, только
сначала  подложи мне  хворосту под пят- ки,  а то веришь ли, дружок,-  я уже
изнемог висеть на... сто- ять на носках, я имею в виду.
     Сенешаль так  и сделал, а потом поднес к губам свой  зна-  менитый  рог
сенешаля Франции. Но  он не успел еще  подуть  в него,  как вдруг  на поляну
высыпала вся пропавшая свита, а  во  главе ее - кто  бы  вы думали? -  мадам
Помпадур!
     Помните о крике, который испустил  клюнутый дятлом ко- роль? Этот вопль
достиг аж Версаля, и мадам Помпадур своим чутким женским сердцем поняла, что
с ее милым произошло что- то неладное. Она тут же поскакала в Булонский лес,
разыска- ла заблудившуюся свиту, возглавила поиски пропавшего короля
     - и, как  видите, ее  женская  интуиция  безошибочно вывела ее к  месту
пленения несчастного короля Луи.
     Усилиями множества слуг король был выпилен из  злополуч-  ного  дерева,
причем главное  королевское  сокровище,  к  счастью,  ничуть не  пострадало.
Порученное заботам мадам  Помпадур оно  уже через неделю могло радовать всех
подданых подвигами  во  славу  Франции  и  любви. Но,  увы,  всегда найдется
какая-нибудь дур  устроила ни  в чем  не повинному королю разнос,  допытыва-
ясь,  от какой  это  дряни  он  принес  ей  гадких  насекомых.  А  это  были
дятловошки,  они  прямо-таки  кишели  в пухе дятла, том са-  мом, что верный
сенешаль достал для короля из дупла. Когда же им стало тесно на новом месте,
то все дятловошки дружно перебрались на королевский кустик,  а уж оттуда и к
мадам Пом- падур, так  что всему  виной была  нечистоплотность  дятла, а ни-
какая не дрянь, да только мадам Помпадур не  желала ничего слушать. И  тогда
наш справедливый  король, разгневавшись,  при- казал вырубить повсеместно во
Франции все вязы до единого, и  вот почему на месте  бескрайних  вязовых рощ
нынче во Франции одни пеньки.
     - Ах, какой сумасброд этот король Луи! -  крутя  головой и посмеиваясь,
произнес  император Некитая, выслушав  рассказ. -  Подставить член  под клюв
дятлу! Ну и ну!.. Хоть бы наперсток сначала одел на конец! Экий он...
     - Незадачливый,- подсказал аббат.
     - Да какое  там незадачливый... Не король, а... прямо  додик  какой-то,
получается!
     -  Совершенная истина, ваше  величество,-  немедленно согласился  аббат
Крюшон,- додик, каких поискать, да и только.
     - А этот хмырь сенешаль - он ведь тоже додик? - спросил император.
     - А как же, ваше величество! Наш король таких себе и подбирает - сплошь
додики,- подтвердил аббат.
     -  Ну, если  так,  то  не  удивительно, что  в вашей  Франции все с ума
посходили,- резонно заметил владыка Некитая.  - Немцам  все войны проиграли,
туркам зад готовы  лизать, тебя вон  в аббаты поставили, рецензента Мишо - в
педирасы... то есть наоборот,- педираса Мишо - в рецензенты...
     - Совершенная правда, ваша величество,- сокрушенно согласился аббат,- у
нас во  Франции куда ни плюнь всюду додики. Но,- сделал паузу аббат Крюшон,-
зато граф Артуа - он святой, истинно святой, ваше величество!
     - Ну, граф  Артуа,- протянул император и развел руками  -  тут  уж  ему
крыть  было нечем. -  Да,  если бы  не граф Артуа... я бы давно всыпал вашей
Франции и всей Европе... святой человек, что говорить!..
     И получалось так, что, несмотря на плачевное состояние дел во Франции и
Европе, тот факт, что там мог родиться и явиться миру такой светоч  святости
как  граф   Артуа,  сводил   на-нет  всю   эту   европейскую  ущербность   и
безделоватость.  Недаром говорится, что один святой весь мир перетянет! (вот
только куда?)
     А на следующий день  аббат пустился в воспоминания о святом  отце Жане,
игумне  его монастыря, и вдруг икнул, всхлипнул -  и снова замолчал с лицом,
печатлеющем скорбную задумчивость.
     - Что такое, аббат? - забеспокоился император. - Опять брат Изабелла?
     - Ах, нет, ваше величество.  Я  тоскую  о  судьбе  моей милой Франции -
что-то  станется  с ней  и  ее  лесами из-за бесчинств  нашего сумасбродного
короля!
     - А что  такое? -  удивился владыка Некитая.- Ты же сказал, что там уже
вырубили все вязы до единого, на том и конец?
     -  Вот вы говорите, что  на  том и делу  конец, а дело  этим  вовсе  не
кончилось,- жарко возразил аббат.
     - А что еще произошло? Неужели Луи снова поехал на охоту?
     - Проницательность вашего величества бесподобна,- воздал должное  аббат
Крюшон. - Именно так и  поступил  наш незадачливый король, едва только вывел
этих мерзких дятловошек.
     -  Но  куда же  он мог  податься?  Не  к дереву же любви?  - недоумевал
император.
     - Нет, его срубили вместе со всеми вязами Франции.
     - Ага!
     -  Но,-  добавил  аббат,- наш король направился вместо этого  в дубовую
рощу. И там он со своим верным сенешалем остановился возле большого дуба.
     - Зачем?
     -  Наш обожаемый  король  Луи захотел  познать его  дупло  как  мужчина
познает дупло... ну, вы поняли...
     - Не может быть! - изумился весь  двор вместе с императором  Некитая. -
Разве Луи  забыл про пакостного дятла, что клюнул его так неудачно в прошлый
раз?
     - Нет, он не забыл, поэтому заранее послал сенешаля проверить, все ли в
порядке,   и   подготовить  своему   королю  рабочее   место.   Сенешаль  же
предусмотрительно захватил с собой длинный шест и с  его помощью лихо махнул
на ветку дуба.
     - Вот как!
     - Да, а потом он своей  рукой повышвыривал из дупла  всякий мусор вроде
ненужных  белок и  дятлов и постарался, чтобы все было в  идеальном порядке,
включая увлажнение и  отсутствие древесной стружки. Затем наш  добрый король
был поднят вверх с помощью системы блоков и тросов.
     - Что, они тоже оказались с собой у преданного сенешаля?
     - Да,  он учел упрек короля  в недальновидности и стал с тех пор ужасно
запаслив, сопровождая  короля на охоту. Даже лошадь  брал с собой непременно
обученную, хотя этого королю уже не требовалось.
     - Но зачем же Луи все же понадобилось чпокать дупло дуба?
     - Он  не мог  вынести прошлой неудачи и решил взять  реванш за фиаско у
вяза. А впрочем,- добавил аббат,-  не исключено,  что король стал с  тех пор
древосексуалистом и  изнывал  от  страсти  повторить  божественные  ощущения
единства с природой.
     - Так, и что же было дальше?
     - Увы,-  вздохнул  аббат,- нашему королю  вновь  не повезло. Веревочная
система была  не отработана, и несчастный король Луи с первого раза не попал
в дупло.
     - Но куда же он попал, в таком случае?
     -  Сначала  он  с   размаха  треснулся  о  ствол  своим  телом  и...  -
соболезнующе  вздохнул аббат,- немного ушибся. Затем,  когда  король  слегка
попенял сенешалю за неточность прицела, сенешаль отрегулировал высоту блоков
и с помощью  осевого троса направил обожаемого короля точно к дуплу. На этот
раз Луи попал в него...
     - Ну, слава Богу! Все-таки сумел! С какого же расстояния?
     - С четырех метров. Он висел на ветке соседнего дуба,- пояснил Крюшон,-
а сенешаль  качнул  его к дуплу с помощью  осевого троса. И  король запросто
залимонил точно в дупло, правда,- тяжело вздохнул аббат,- не тем, чем хотел.
     - Не тем, чем хотел? - переспросил в недоумении император.  - А чем же?
Чем он хотел и чем он попал?
     - Наш король,- охотно разъяснил аббат Крюшон,- всегда хочет одним и тем
же местом. Однако в дупло он попал головой.
     - О!
     - Да, но худшим было не то, что он  туда попал головой, а то, что он не
мог оттуда головой выпасть.
     - То есть он опять застрял?
     - Именно, ваше величество!
     - Какой ужас! Что же было потом?
     - Потом прибежал медведь-говноед и стал требовать своей доли.
     - Вероятно, он  сидел с раскрытой пастью под  дубом и  громко ревел?  -
предположил валдыка.
     - Сначала да,  но заминка была в том,  что наш обожаемый  король  забыл
загодя снять штаны, и все  лакомство настырного медведя  попало  в  них,  не
достигая вожделеющей пасти хищника.
     - Так, так!
     -  Ну  и,- продолжал  аббат,-  медведь  полез  вверх  и  принялся лапой
стаскивать  вниз угощение,  которое  он  уже  считал  принадлежащим  себе  -
стаскивать, разумеется, вместе с тем, где они находились.
     - А что же сенешаль?
     -  Сенешаль  упал   в  обморок  на  соседнем  дереве  и  ничем  не  мог
воспрепятствовать  не  в меру сластолюбивому  медведю.  И  медведь буквально
выгрыз в штанах короля огромную дыру. К счастью, наш находчивый король  Луи,
для  которого  нет безвыходных  положений, догадался,  вися головой в дупле,
руками приспустить свои штаны. А то бы этот навязчивый хищник выгрыз бы и ту
промежность, что они облегали.
     -   А   что   же   дятловошки,   дятел?   -   расспрашивал  чрезвычайно
заинтересованный император. - Или в этот раз их не было?
     - Не  было,-  признал  аббат.  -  В этот раз были муравьи. Они  ползали
туда-сюда по дубу и мимоходом покусывали зад несчастного короля. А проклятые
дрозды, охотясь за муравьями,  так и  норовили склюнуть  муравьев  с нежного
королевского тела.
     -  Ай,  ай!  -  сочувствуя  собрату   по   королевскому  ремеслу,  стал
сокрушаться император. - Но что же свита?
     -  Свита  подоспела  как  раз  вовремя,  чтобы   отогнать  зарвавшегося
медведя-говноеда. Потом, конечно же, они  вынули нашего страдальца-короля из
дупла,  потом  распутали  сенешаля,  хотя  король Луи  и  велел его оставить
болтаться на канате под соседним дубом.
     -  Почему  же не  было исполнено  высочайшее  повеление?  -  нахмурился
император.
     - О,  это  вышло  совершенно  непроизвольно,- заверил аббат  Крюшон.  -
Просто  когда  стали перерубать веревки, опутавшие короля,  то сенешаль  сам
полетел вниз и рухнул на землю.
     - Рухнул? А что же - он так и не очнулся от обморока?
     -  Очнулся,  ваше  величество!  В  полете  сенешаль вскрикнул,  хотя  и
несколько  истошно,  что  выдало  полную   ясность   его  сознания.  Правда,
соприкоснувшись с землей, он вновь его несколько затуманил.
     - Ну, а мадам Помпадур?
     Аббат только развел руками.
     -  Она, увы,  была  вне  себя.  Нашему доброму королю  едва удалось  ее
умиротворить  -  он был вынужден подарить  ей манто  из  пингвиньих лапок  и
половину Тюильри.
     -  Ну, славу  Богу, все  окончилось  благополучно! - вздохнул император
Некитая. - Отчего же вы плачете, аббат?
     -  Я... - отвечал  Крюшон голосом, прерывающимся  из-за рыданий,-  я...
о-о-о... скорблю... о-о-о... дубовых... рощах... а-а-а... Франции! Они  пали
жертвой любострастия... а-а-а... нашего возлюбленного монарха-а-а!..
     - Так что же,- поразился  император, его  супруга и весь двор,-  король
Луи и теперь велел срубить все дубы до единого?!.
     - О да,- заливаясь слезами, отвечал аббат. - Все до единого!
     - Ну и  древосек же ваш король Луи! - от души  высказал  император свое
заключение.
     - Истинная правда, ваше величество,- тотчас признал аббат. - Абсолютный
древосексуал, иначе и не скажешь.
     - А этот Версаль, придворные, свита,- они что - тоже древосеки?
     - Ну, конечно, ваше величество! - подтвердил  аббат  гениальную догадку
некитайского властителя.
     - Ай, ай! - сокрушенно качал головой император.
     -  Да  у нас  в Париже, почитай, все древосеки,- присовокупил  аббат. -
Древосеки да гомосеки. Додики, одним словом.
     - Ну и место же этот ваш Париж! - удивился государь. - Одни додики!
     - Зато граф Артуа... - напомнил аббат Крюшон. - Он святой!
     - Граф Артуа,- с благоговением повторил император. - Ну, граф Артуа...
     И опять этот козырь крыть было решительно нечем.
     На следующем приеме аббат опять заплакал среди разговора с императором.
     - Что, опять безумный король Луи? - догадался государь.
     - О да, ваше величество! - плача отвечал аббат.
     - Но что же на сей раз выкинул этот сумасброд Луи? - вскричал император
в величайшем изумлении.
     На сей раз сумасброд Луи отправился в ореховую рощу. По повелению мадам
Помпадур по всему пути следования короля заранее были вырублены все  деревья
выше  человеческого роста. Про место охоты и говорить  нечего - там деревьев
не  осталось вообще, одни  пеньки да  кустики. Разумеется, это не остановило
удальца-короля - он оторвался от свиты и с гиканьем устремился в сексуальную
атаку на зорко замеченный большой пень. Все придворные ловили своего монарха
по  всему полю  между  торчащих  пней  и остатков  орешника, но  неудержимый
король,  как  заправский регбист-форвард,  прорвался сквозь все заслоны и  с
сенешалем,  висящим на пятах,  попытался овладеть  пнем. По несчастью, в пне
оказалась  большая  щель,  и  туда-то  и  угодил  невезучий  Луи  -  угодил,
естественно, тем,  чем он всегда хотел. И тут как тут подлый крот,- впрочем,
нет,  это  был коварный  удод - своим  твердым и наточенным как игла  клювом
долбанул несчастного короля Луи в  то, чем король всегда хотел. Сделав  это,
удод улетел, король же  остался на  месте, несмотря на свое желание  догнать
удода и  обсудить с  ним кое-какие личные вопросы.  Точнее, Луи был вынужден
остаться,  потому  что в  предательскую щель  пня был  изменнически  воткнут
топор, оставленный там  каким-то ротозеем-древосеком. И вот  этот-то топор и
схватил так опрометчиво несчастный король, корчась от неприятных ощущений  и
желая отомстить  за них  удоду. После этого щель  сжалась;  то,  чем король,
всегда  хотел,  оказалось защемлено  пнем;  вопли  короля  резко услилились;
медведь-говноед  был тут как тут -  бегал вокруг пня, отгоняемый  алебардами
подоспевших стражников, и недовольно ревел; вскоре из Тюильри прибыла  мадам
Помпадур;  она была крайне  разочарована произошедшим; орешник исчез с  лица
Франции.  Ну и, разумеется, после этого в  Некитае окончательно  выяснилось,
что  король  Луи - бесподобный,  непревзойденный,  неповторимый  додик;  его
придворные  -  додики; все  подданные -  додики; мать  короля - додик;  отец
короля -  додик  каких свет не  видел; Париж - додик; мадам  Помпадур - тоже
додик; кардинал Ришелье - отпетый додик. Зато граф Артуа  -  святой:  он  ни
разу не онанировал.
     Прошла  неделя.  Бескрайние леса  Франции  косила  гигантская  коса.  В
считанные  дни  французскую  землю  покинули  бук, тисс,  граб, клен, сосна,
береза,  ива, акация, липа,  тополь, каштан, самшит,  осина,  ольха, баобаб,
эвкалипт и все остальные  деревья.  Гибельное дыхание  смерти уже нависало и
над кустарниками, так как в последний раз  неудержимый  король  Луи  в своем
древосексуальном бесчинстве попытался  овладеть  кустом  шиповника,  но  был
вероломно поранен шипами.  Хуже  того, дело  шло  к тому, что  аббат  Крюшон
вскоре начнет сокрушаться о судьбе не одной только Франции, но всей Европы.
     В  последний  раз,  рыдая  в  конце  своего  рассказа  о  горькой  доле
прекрасных  шиповников  Франции, аббат  был  спрошен потрясенным императором
Некитая:
     - А что же, этот додик Луи один такой у вас в  Европе  или  другие есть
такие же?
     - Что вы, ваше величество,- отвечал аббат, живо вытерев слезы. - Другие
короли в Европе не то что такие, а гораздо того такие!
     - Неужели все додики? - поразился император.
     - Именно так, - заверил аббат Крюшон. - Поголовно все додики или  хуже.
Да  они  и сами  не спорят:  мы, говорят, додики.  Бывало соберутся  где  на
конференцию, поглядят друг на друга, да только рукой махнут - мол, додики мы
тут все, чего с нас взять - головы понурят да и по домам. Вот  спросите хоть
нашего барона или лорда Тапкина. Они про своих королей тако-ое знают!
     Оба названных от неожиданности  коротко хрюкнули, но  тотчас замолчали,
опустив головы.
     -  Взять,  к  примеру,  германского  императора Барбароссу,-  продолжал
аббат.
     Фон Пфлюген подскочил на месте, коротко взвыв, но тут же осел и опустил
голову - он вспомнил, чья очередь завтра вечером везти во дворец аббата.
     - Или вот еще,- продолжил аббат,-  есть Дания, там принц та-акой додик!
Недаром Гамлетом зовут. Затеет, значит, театр.  Сару Бернар  там  пригласит,
этуалей всяких. Ну,  съедутся  короли чужие, пресса. А  он, стервец  этакий,
могилы разроет, а потом на спектакле выскочит из-за кулис, череп  достанет и
давай  им  в  гостей  кидаться!  Мать  ему:  страмина!  Мы  тут  сидим тихо,
культурно, а ты что? А он: сама виновата - тебе лучше знать в  кого я  такой
додик уродился!  И привидение-то свое с  поводка спустит.  Все  визжат, а он
череп целует: папа, папа! бедный папа! быть мне или не быть?
     -  Ай, ай! - вздыхала императрица. -  Это так с  матерью разговаривать!
Неужели в Европе не понимают строгого воспитания?
     - Ну, не  то чтобы совсем,- отвечал аббат. - Вот, к примеру, взять  эту
англичанку   королеву   Елизавету,-  добавил  он,   кинув  взор  в   сторону
подпрыгнувшего  на  скамье Тапкина. - Она  на  гвардию  такого шороху  может
навести - куда наш Луи.
     - А  что же -  английская королева  тоже древосек?  -  поинтересовалась
императрица.
     -  Ну,  не  то  чтобы древосек,- отвечал аббат. - Она, ваше величество,
скорее сучкоруб.
     - Нежели она лазит по деревьям и ищет сучки? - поразился император.
     - Не то чтобы лазит,- отвечал аббат.  - Королева в поисках сучков ходит
по земле, а именно - по своей любимой аллее, где растут молодые  кленки. Она
это делает, направляясь к купальне. При этом королева так спешит окунуться в
воду,  что обнажается  еще  в начале аллеи. Ну, а после купания она  берет в
руки садовые ножницы и возвращается к  месту, где сбросила свои  одеяния.  И
если   по  пути  августейшая  садовница  замечает   на  кленках   сучки,  то
собственноручно скусывает их ножницами, огромными и острыми как бритва.
     - Но, аббат, а вы не находите такую прогулку по аллее несколько опасной
для  ее  величества?  -  поинтересовался  Ли  Фань.  -  А  вдруг  кто-нибудь
кощунственно соблазнится наготой королевы  и дерзнет напасть  на беззащитную
женщину?
     - Да, разумеется, опасность есть,- признал аббат,- но все предусмотрено
- между кленками  расставлена цепь  гвардейцев, которые  стоят на  страже их
августейшей и возлюбленой госпожи.
     - Погодите-ка, аббат,- спросил государь,- неужели же им не возбраняется
созерцать августейшую обнаженность?
     -  Конечно же,  возбраняется,- заверил аббат  Крюшон. - Гвардейцам  дан
строжайший приказ крепко зажмурить глаза и бдительно нести охрану.  Королева
лично  взяла на себя воспитание гвардии  и  сама проверяет  соблюдение этого
приказа.
     -   Каким  же  образом?  Вероятно,  королева,  возвращаясь  с  купания,
вглядывается им в лица?
     - Ну, не  совсем  в  лица,-  уточнил аббат. -  Все  гвардейцы,  в целях
проверки исполнения приказа, раздеты снизу до пояса. Королева же, проходя по
аллее кленков, зорко вглядывается в стволы  и, если замечает  где строптивый
сучок, то немедленно удаляет его ножницами.
     -  Вот  как!  Но  ведь членкам...  то  есть  кленкам  это же  больно! -
вскричала  императрица.  -  Мне  кажется,  что английская  королева  излишне
ревностный сучкоруб.
     - Возможно,-  отвечал  аббат,-  зато как это  служит для  воспитания  в
гвардии выдержки и  боевого духа!  Недаром полк молодых членков... - то есть
кленков,- поправился  аббат,- их  так и зовут в  народе, "кленки"  - недаром
полк  кленков так и просится на поле боя и готов рвать  своего  противника в
клочья буквально голыми руками. Это с их помощью англичане дали шороху врагу
при Гастингсе и под Дюнкерком!
     -  Ой,  ой,- запрыгала императрица  на троне,- я  тоже хочу воспитывать
боевой дух у наших гвардейцев! Только я не буду рубить сучки, хорошо, милый?
- обратилась она к супругу.
     - Неужели вы  это  стерпите,  лорд Тапкин? - злобно  прошипел фон  Пфлю
своему соседу. - Где ваше национальное самолюбие?
     -  Вам легко говорить, вы-то уже  свою смену отвели, а мне  эту сволочь
еще до  дому везти вместе с  этим боровом-итальянцем! - отвечал  с неменьшей
злостью британец  - и вдруг побагровел как зад  павиана,  что-то замычал - и
внезапно повалился  на  пол, потеряв  сознание.  "Вот симулянт,-  возмущенно
подумал Пфлюген,- это он нарочно, чтобы аббата из дворца не везти!"
     Впрочем, взаимное неудовольствие не помешало следующим утром состояться
тайной  встрече  британца  и  немца. Долгих дебатов не  было  -  обе стороны
признали  сложившееся положение  крайне опасным  и нетерпимым.  Былые распри
из-за распределения часов работы  былы забыты, и  оба сменщика  согласились,
что  единственный  выход  -  это  держаться  заодно.  Двое  послов  скрепили
возобновленный союз крепким рукопожатием.
     - Хотя  я знаю,- угруюмо прибавил  при  этом  Тапкин,- что  вы в дороге
наговаривали  на  меня аббату  всякую  гадость  и  подстрекали де  Перастини
поискать меня в моем доме вместе с моим слугой!
     -  Я тоже знаю,- язвительно отвечал фон Пфлюген-Пфланцен, саркастически
сверкнув моноклем,- что вы подряжали Гринблата шпионить за мной!
     -  Ладно,  барон, оставим это,-  примирительно  сказал  Тапкин, отнимая
руку,- не время!
     Они  коротко  посмотрели  друг  на друга  и  перешли к  животрепещущему
вопросу: что делать. Тапкин вовремя вспомнил:
     - Знаете  что,  барон, я  слышал,- у аббата  был кое-какой  инцидент  в
местной харчевне.
     - Да, мне доносили. И что?
     -  Помнится,  один  здоровяк  хотел  там  одним пинком  оторвать нашему
попрыгунчику-аббату оба яйца.
     -  Дас ист  очень  плохо, что  это не  произошло,-  сказал с  искренним
сожалением фон Пфлю.
     - Верно, весьма жаль,- согласился британец,- но, может быть, еще не все
потеряно. Если кто-то нам способен помочь, то, полагаю, это тот самый мужик.
     -  Но тогда  аббат  не пользовался таким влиянием при дворе,-  возразил
пруссак. - Это очень скверно, что его спутник оказался святым. Согласится ли
теперь этот самый здоровяк осуществить свой замысел?
     - Смотря как повести дело,- отвечал Тапкин.
     Разузнав,  где  разыскать  того здоровяка, о котором они толковали  меж
собой, двое союзников устроили  с ним встречу.  Она  состоялась в  том самом
трактире "Клешня", где аббат  Крюшон читал проповедь этому некитайцу о вреде
чревоугодия и пользе воздержания  в пользу ближнего своего.  Имя мужика было
Синь Синь,  и он,  действительно,  был  тем  самым, кто  благоговейно внимал
благой проповеди,  а  потом, не совсем  точно  уяснив себе ее суть, возжелал
немедленно  исполнить просьбу Божьего  человека -  так, как он  ее понял,  а
именно - изо всей силы пнуть аббату по яйцам. Работал Синь Синь в этой самой
харчевне  - с утра водовозом, а вечером вышибалой.  В этот ранний час он как
раз имел обыкновение подкрепляться пищей у своего хозяина.
     Пфлюген и Тапкин подсели к нему с боков и предложили:
     - Как, парень, не против пары кружек пива с утра?
     Странное дело - когда с Синь Синем говорил другой иностранец, а был это
наш славный аббат Крюшон, то водовоз почему-то  слышал совсем не то, что ему
говорили. Но  в этот  раз Синь  Синь прекрасно  все  расслышал  и в точности
усвоил  содержание  высказывания  двух  послов -  его  тему, рему, предикат,
коннотацию и прочее наполнение произведенного речевого акта.
     -  Угостите  ежели,  дак  пошто же  против,-  отвечал водовоз-вышибала,
простецки улыбаясь.
     Он залпом выдул принесенную кружку и отхлебнул из другой.
     - Ну, дык чего? Воду, что ль, куда отвезти или отжать кого? - догадливо
спросил здоровяк.
     Но  лучший  ученик Дизраэли лорд  Тапкин  знал  дипломатию  и  не  стал
заходить в лоб. Он сделал огорченное лицо и сказал:
     - Хороший ты мужик, Синь Синь. Жалко нам - пропадешь ни за что.
     Синь Синь  залпом допил  остаток второй кружки и поднялся с  места.  Он
обиженно произнес:
     - Ну, коли такие разговоры пошли, дык я тоже тогда пошел...
     - Еще две кружки! - скомандовал хозяину Пфлюген.
     - И еще две! - добавил Тапкин.
     Водовоз сел на место.  Он  выдул  еще две  кружки и  принялся смаковать
оставшееся пиво.
     - Ну, чего это вам меня жалко, говорите! - потребовал он.
     - Ты помнишь, как французский аббат за твой счет на шаромыжку отобедал?
- спросил Тапкин.
     - Ты еще яйца хотел ему отпнуть,- подсказал Пфлюген.
     - Че не помнить,-  отвечал, ухмыляясь, Синь Синь. -  Хороший человек, а
дурак - яйца-то пуще глаза надо беречь.
     - Этот  хороший  человек  тебя тоже не забыл,- сообщил  Тапкин зловещим
шепотом.
     - Да? - отхлебнув пива, равнодушно переспросил водовоз.
     - Ага,-  подтвердил Тапкин, -  не забыл, как ты хотел пнуть ему,- ну и,
хочет теперь поквитаться.
     - Это за что же? - изумился вышибала.
     - За яйца, за что же еще! - объяснил Тапкин.
     - Ну, вот  и делай  людям добро после этого,- обиделся Синь Синь. - Сам
же меня уговаривал, а теперь - поквитаться.
     -  Он  такой,- пожаловался  потомственнй барон фон Пфлюген-Пфланцен.  -
Этому  аббату сколько добра ни  делай, он в ответ одно говно. Ему  все чужие
секреты доносишь, всю  подноготную,  про  друзей  своих,  а  он  после этого
припрется  да  какого-то  педика-итальяшку в  дом  запустит, чтобы  тот  все
ошманал.
     - Верно, верно,- поддержал Тапкин,-  иезуит, одно слово.  У них  всегда
так: сначала  пожрут на халяву,  а  потом  подкараулят где-нибудь  в  темном
закоулке...
     - ...и долбанут по башке кастетом! - бухнул Пфлюген.
     Водовоз-вышибала недоверчиво перевел взгляд с одного на другого.
     - Да меня  не так-то легко  долбануть,- ухмыльнулся амбал. - Тем  более
этому коротышке-аббату.
     - А ты видел, какая у него заточка? - спросил Тапкин.
     - А ты видел, какой у него кастет? - спросил Пфлюген.
     - А пусть придет и покажет,- лениво  отвечал  вышибала. - Я и не  таких
обламывал, хоть на дубинах, хоть на перьях.
     - Ха! ха! ха! - деревянно рассмеялся Пфлюген. - Ты думаешь,  он с тобой
в  честную сойдется, перо  против пера? Он  тебя  подкараулит  где-нибудь  в
закоулке...
     - ...да долбанет из-за угла кастетом,- закончил Тапкин.
     Водовоз задумчиво поскреб голову.
     - А вы, мужики, сами-то кто будете? - спросил он.
     - Еще два пива! - крикнул Тапкин.
     - Мы есть послы Британии и Германии, о да,- отвечал Пфлюген.
     Синь Синь скривился.
     - Еще четыре пива нам сюда на стол! - крикнул Пфлюген.
     - И рыбки вяленой! - прибавил Тапкин.
     Синь Синь принялся задумчиво цедить  кружку за кружкой. После пятой  он
сказал:
     - А это без булды, что аббат на меня злобится?
     - Бля буду! - поклялся Тапкин.
     Пфлюген поддержал:
     -  Я сам явился свидетелем  того факта, что прошлый раз во дворце аббат
имел  беседу,  на  которой  убеждал  августейшего  государя,  что  подданые,
пинающие  проповедников   ниже  пояса,   представляют   собой   угрозу   для
законопослушного  общества  и  подлежат  искоренению как подрывные элементы.
Какого же, извините меня, члена тут еще сомневаться!
     Водовоз снова принялся скрести голову.
     -  Ну, и что  делать? - спросил он  наконец.  - Мне что - на дно теперь
залечь?
     - Ха-ха-ха! - рассмеялся Тапкин. - От этого иезуита нигде не скроешься,
у него руки длинные - везде найдет.
     Пфлюген дополнил:
     - Подкараулит ночью и...
     - Долбанет меня по башке кастетом,- закончил  Синь Синь. -  Да, хреново
дело. Может, мне его первому долбануть?
     - Вот! - в голос воскликнули Тапкин и Пфлюген. - Сам теперь видишь, что
другого выхода нет.
     - Только по-умному надо,- наставлял Тапкин. - Ты его на сходняк позови,
мол, отступного дать ему  хочешь. Ужин обещай, выпивку поставить,  девочек -
все как  положено. Ну,  он придет,  а  ты  его попроси проповедь прочитать,-
хочу, дескать знать, как  мне  надлежит почитать  священника  моего  - этого
аббата хлебом не корми, дай ему проповедь об этом прочесть.
     - Точно, забодал в корягу! - сверкнул моноклем барон.
     - В общем,  он соловьем зальется, а ты знай  кивай головой да винца ему
подливай. А  потом  вскочи  с места да ка-ак... - воодушевленный Тапкин  сам
вскочил при этом со скамьи  и со зверским лицом показал это "ка-ак" ногой по
пустой лавке напротив - ...ка-ак бац ему ногой по яйцам! Бац! И снова бац!
     - И по башке кастетом! - Пфлюген, заразившись энтузиазмом своего друга,
тоже  не  удержался  на месте  и  свирепо оскалившись  принялся рубить рукой
воздух: - Вот так ему! Бац!.. Бац!.. А-а!.. Козлина! Вот тебе! А-а!..
     -  Эй,  эй, господа!  - закричал  встревоженный  хозяин. - У  меня  тут
приличное заведение!
     Шумно дыша, оба посла сели за стол. Синь Синь перевел глаза с одного на
другого и покачал головой,
     -  Да,  мужики, достал он вас... - протянул наконец  водовоз. - А вы не
думаете, что  меня после такого бац-бац того... ну, вы поняли... Аббат-то, я
слышал, нынче у нашего государя первый фраер, нет?
     - Еще четыре кружки пива! - крикнул Тапкин.
     - И закусить,- дополнил Пфлюген. - Жаркого сюда!
     - Раков!
     - Воблы вяленой!
     Синь Синь съел и выпил все поданное, выдохнул "уф-ф!", похлопал себя по
животу и сказал:
     - Че-то,  мужики, вы меня нынче напоили совсем, а?  Я как воду-от  буду
возить? А?
     - Поможем,- обнадежил Тапкин. - Сами все развезем.
     - А вы сможете?
     -  Не  боись,-  успокоил  Пфлюген.  -  Поросенка-аббата возили  с  этим
боровом-итальяшкой, а уж воду-то! Увезем!
     Так вот и  получилось, что двое союзников, британец  и германец, в этот
день выдали две нормы извоза - одну водяную, другую  -  пассажирско-рикшную.
Но душевный  подъем и надежды двоих  друзей  на скорые перемены перевешивали
эту  нагрузку  и  делали  их тяготы  более  выносимыми. В этот вечер  рикша,
подражающий Тапкину,  даже дважды  одолел весьма  крутой  склон,  чем весьма
поразил де Перастини и аббата. Они пришли  к выводу, что некитайцы-рикши  не
такие  уж задохлики,  какими кажутся с виду, а  с  другой стороны, утверждал
аббат, помогла пивная тренировка, устроенная ими рикше.
     Но, увы, англо-немецкие надежды и чаяния евда не были похоронены уже на
следующий  день - при  новой встрече Синь  Синь решительно не  мог вспомнить
вчерашнего  разговора,  и  лорду  Тапкину  и  барону Пфлюгену  все  пришлось
начинать  сначала:  пиво,  задушевная  беседа,  франко-клерикальная  угроза,
"долбанет по башке кастетом" и все прочее,  включая  "че-то вы меня  сегодня
совсем напоили" и развоз воды двумя  послами вместо  отрубившегося вышибалы.
Работа в  две  смены  длилась целую  неделю и порядком  вымотала  послов,  а
лечение  водовозной амнезии что-то  не  продвигалось. В конце концов  лорд и
барон резко снизили количество пивных  кружек при задушевной беседе, и  Синь
Синь как будто бы стал склоняться к  плану  двоих  послов. Тапкин,  меж тем,
счел  нелишним  зайти и с другой стороны, а  именно  - вовлечь в игру уже  и
самого  аббата.  Здесь у британца  был  свой план,  в  котором важное  место
отводилось другу аббата де Перастини.
     Дело в том, что пока британец и немец пестовали свой заговор,  у аббата
возникли  определенные сложности  со своим неизменным утешителем-итальянцем.
Что-то  странное  творилось в  последнее время с  де  Перастини. Надежды  на
скорую встречу с Верди, очевидно, все более ослабевали в его душе, и теперь,
когда аббат  посылал де Перастини  поискать барона Пфлю вместе с Гринблатом,
итальянец стонал уже не так экзальтированно,  как в былое  время. Он покидал
дом  прусского посла со скучающим и как бы разочарованным выражением лица, а
Гринблат-Шуберт выглядывал  из окна как-то  надувшись  и уже не  махал вслед
ручкой.  В последний  раз он даже  повернулся к ним  спиной, как  бы сердясь
невесть на что.
     До аббата  доходили какие-то  нелепые  слухи  о  каком-то  якобы  поясе
верности, который одевал на Гринблата то ли какой-то загадочный немец, то ли
какой-то  неизвестный итальянец - и якобы, ключ от пояса выдавался Гринблату
всего несколько раз в день по нужде. Но это, конечно, были самые несусветные
домыслы.  Аббат  не  сомневался, что нико из троих не стал бы терпеть ничего
подобного, и уж де  Перастини,  во  всяком случае, не задумался  бы ошманать
рикшу, похожего на Пфлюгена, чтобы изъять такой ключ.
     Нет, это были дурацкие сплетни, а вот явью было непонятное поведение де
Перастини.  Он все  назойливее пытался  исповедаться аббату. Ехал в коляске,
садился близко, дышал жарко, прижимался тесно и, наконец, стонал:
     - Ах, аббат, я такой грешник...
     - Да, да, - рассеянно соглашался Крюшон,- все мы грешны, сын мой.  Один
только Бог благ да еще граф Артуа, ибо он свят...
     - Боже,  какая  верность,  какая верность! -  вздымал руку и  болтал  в
воздухе итальянец и  тут же принимался за свое:  - Отче, я  хочу открыть вам
свое сердце...
     - Не нужно, чадо,- кротко останавливал аббат. - Для искушенного пастыря
всякое сердце как открытая книга.
     - Значит, вы все знаете? - возопил де Перастини.
     - Конечно, чадо,- вы хотите меня утешить в  моей скорби из-за разлуки с
милым графом Артуа.
     - Боже,  какая верность! - вновь стонал де Перастини. -  Ах, аббат, ну,
нельзя же так убиваться - он не стоит этого!
     - Вот  вы говорите, что граф не стоит этого, а милый граф  Артуа еще не
этого стоит,- горячо возражал аббат.
     Но  де Перастини не унимался.  После  одной  из поездок  во  дворец  он
проводил аббата  до самой  двери  его  дома и бухнулся на  колени  прямо  на
крыльце, на виду у некитайца А Синя и рикши, косящего под Тапкина.
     - Ваше преподобие!  Я  хочу немедленно исповедаться вам!..  Ах, я такой
грешник! Я...
     - Остановитесь,  чадо! - вскричал аббат Крюшон. - Вы едва не  совершили
серьезного проступка. Неужели вы не знаете? - я не могу исповедать вас.
     - Да-а?.. - простонал в изумлении итальянец. - Но, отче, почему же?
     -  Очень  просто,-  отвечал   Крюшон,-   эдикт  предыдущего  папы,  его
святейшества  Пия,   строжайше  воспрещает   французским  аббатам,  особенно
иезуитам, исповедывать итальянцев.
     - Да-а-а?.. - протянул еще более изумленный де Перастини. Он поднялся с
колен и недоверчиво  вперил взгляд  в лицо  аббату.  - Что-то я  об этом  не
слыхивал раньше.
     - Ничего удивительного,  вы  - мирянин, сын мой.  Меж  тем  это  хорошо
известный факт.  Конклав  кардиналов  умолял папу  при-  нять  этот эдикт, и
непогрешимый наш пастырь внял их голосу.
     - Но как же  так,- возразил ошеломленный де Перастини,- я хорошо помню,
как  епископ  Турский  исповедывал  старейшину  цеха  ассенизаторов  Джакомо
Мальдини.
     - Епископ Турский? - живо переспросил аббат. - Ну, так он ведь бельгиец
родом, а не француз. К тому же, эдикт не распространяется на ассенизаторов.
     - Но вот  другой случай,- продолжал  спорить  итальянец.  - Почти что у
меня  на глазах  архиепископ Парижский принял исповедь от  Чезаре  Скилаччи,
старейшины цеха живодеров.
     - О,  тут вновь  ничего  странного,- разъяснил  Крюшон.  -  Архиепископ
Парижский -  перекрещеный мавр.  К  тому  же,  на живодеров  эдикт  также не
распространяется.
     - Хорошо, но кардинал Ришелье, будучи в Риме как-то раз исповедывал...
     - Сын мой,- решительно прервал  аббат,- мать кардинала Ришелье изменяла
мужу  со шведами, к тому  же кардинал Ришелье масон и вольтерьянец, и к тому
же - не аббат, а кардинал!
     - А отец Жан из...
     - Его мать изменяла мужу с турком!
     - А...
     - Он тяжко согрешил и будет гореть в аду!
     - Но, святой отец,- продолжал кощунственно сомневаться в словах пастыря
неугомонный  итальянец,- пусть так, но ведь  до эдикта папы  Пия французские
аббаты иногда исповедывали итальянцев?
     - Верно, такие  случаи  иногда имели  место,-  признал аббат,- но ввиду
того,   что  они  участились  свыше   всякой  меры,   его  святейшество  наш
непогрешимый папа и был вынужден издать свой эдикт. Так что знайте вперед  -
если вы видите,  что французский священник исповедует итальянца, то тут одно
из двух: или исповедник не француз, или кающийся не итальянец.
     - А...
     - Спокойной ночи, сын мой,- быстро произнес аббат, не давая вякнуть уже
открывшему рот  де Перастини. - Поправьте-ка  повязку  - она сползла у вас с
глаза.
     - Аббат! - простонал назойливый собеседник. - Моя мама изменяла  мужу с
армянами, а папа - перекрещеный румын. Это же не ита...
     Но аббат,  вырвав руку, проворно шмыгнул за дверь и захлопнул  ее перед
носом у де Перастини. Он вздохнул -  его все не оставлялал печаль  разлуки с
милым другом  графом Артуа. "Ах, Артуа,  зачем  ты оставил  меня одного!"  -
прошептал  Крюшон. И вдруг будто молния сверкнула в его мозгу. Ну конечно! -
сообразил аббат Крюшон - он два раза ложился на эти ступеньки, задрав сутану
и громко стеная. И оба раза  сразу  после этого появлялся святой граф Артуа.
Значит, если  аббат в третий раз  ляжет на лестницу  с голым задом  и начнет
стонать, то  и граф  появится в третий раз! Это  же  так очевидно! И  как он
раньше не догадался?
     Ошалевший от радости аббат уже хотел было исполнить свое намерение, как
вдруг черная рука сом