-- все еще не понимала я, как увидела в пяти шагах, за кустарником, силуэт человека с какой-то трубой на плече. Наверное, это был гранатомет. Я закричала. Я не надеялась, что мои друзья услышат меня, лишь хотела помешать этим двоим. Я закричала, но слишком поздно, взрыв оглушил меня... Все было кончено в долю секунды. Пат попросила у меня сигарету. -- Потом эти двое исчезли в лесу. Я кое-как добралась до шоссе. Дальше ты знаешь... Мне было над чем поразмыслить. Все верно: попади мы тогда в руки друзей Патриции -- еще неизвестно, чем бы это для нас закончилось. Я даже не был уверен в том, что Пат пришла бы мне и Скотту на помощь. Но с нами ничего не случилось, и шестерых парней кто-то уничтожил столь же решительно, как это сделали они сами с тем же мутантом. Да, я не забыл, что передо мною убийца. Но это была моя единственная дочь, и кто-то искал случая, чтобы свести с ней счеты. Последнее обстоятельство взяло верх над всем остальным. -- Если они следили за вами, то им, безусловно, известно и о тебе, -- произнес я. -- Отец, -- сказала Пат, взглянув на меня, и мне показалось, может быть, только показалось, что глаза ее увлажнились. -- Отец, все будет хорошо. Мне всегда так хотелось иметь мать, отца. Мне всю мою жизнь было так одиноко. Я очень счастлива, что у меня есть ты. Но ты обязан понять: я уже взрослый человек, очень самостоятельный, и к тому же -- крепкий орешек... Поэтому все проблемы я решу сама. Наверное, это было нечто вроде объяснения в любви дочери к отцу... По крайней мере, я хотел бы так думать. Вошел врач. Я собрался уходить, но Пат вдруг спросила: -- Ты ведь не был там? "В замке?" -- понял я. -- Не был. В коридоре я лицом к лицу столкнулся с Элен. " Морис, я лишь хотела тебе сказать -- прости. Когда-нибудь ты все поймешь," -- глаза ее искали мой взгляд, но в те минуты, когда от меня зависела жизнь Патриции, я не был готов к разговору с моей Элен, а потому, кажется, пробормотал:" Не сейчас." -- и ушел. Я ехал в Париж с мыслью. "Кажется, я знаю, что делать..." 24. Кто был мне нужен, так это Велье, к нему я и отправился в первую очередь. Филидор встретил меня приветливой улыбкой. -- По делу или визит вежливости? -- спросил он смеясь. -- У меня неприятности... -- сказал я тоном, к шуткам не располагающим. -- Филидор, Пат в больнице, к тому же несколько ее друзей... Я запнулся. Но вовсе не оттого, что не доверял своему другу, а лишь ради его собственной безопасности. -- Чем я могу помочь? -- меняясь в лице, сказал Филидор. -- Я хотел просить твоего Карла... Ты не будешь против. -- Надо значит надо, -- пожал плечами Филидор. -- Я позову его. Он у себя, рисует. На какое-то время я остался один и только в эту минуты подумал -- "Правильно ли я поступаю, что впутываю в эту историю сына Филидора? Ведь Патриция никогда не пощадила бы Карла, окажись он в ее руках; я же хочу обратиться к нему за помощью, чтобы уберечь ее от смерти..." Однако все мои сомнения развеял сам Карл. Он появился один, без отца, который, очевидно, понял, что мне удобнее будет говорить без свидетелей. Он вошел в комнату и, опережая мою просьбу, очень просто сказал, что я могу располагать им на все сто процентов. -- Договорились, Карл. -- с благодарностью посмотрел я на него, -- Речь идет о моей дочери, возможно ее попытаются убить... По крайней мере, семеро ее друзей уже мертвы. -- Вы хотите, чтобы я ее охранял, -- промолвил Карл, при этом потупив взор. -- Какое-то время и когда рядом с ней не будет меня. -- Вы друг моего отца..., --сказал он, но что-то почти неуловимое в его голосе неожиданно насторожило меня. "И только поэтому я согласен",-- почему-то именно так продолжил я для себя его незаконченную мысль. Карл же спросил: -- Где и когда мне необходимо быть? -- Больница в Ретуни, и чем скорее, тем лучше, -- уже менее решительно произнес я. В самом деле, определенно, что-то смутило меня в том, как Карл говорил со мной. Он никогда таким не был. Конечно же, я не думал, что он испугался, я слишком хорошо его знал. Как знал со слов Карла и Пат, что они едва знакомы. -- И еще, Карл, постарайся, чтобы она не видела тебя... -- Разумеется. Позвать отца? -- собираясь уйти, спросил Велье-младший. -- Да... -- рассеянно отвечал я, подойдя к окну. На другой стороне улицы стояли большой грузовик и черный "мерседес". Я сразу вспомнил о том "мерседесе", что провожал меня от здания министерства безопасности. Казалось бы, ничего странного -- сколько таких машин в Париже. Но мой опыт словно нашептывал мне:"Внимание! Опасность!" -- Все в порядке? -- услышал я вернувшегося Филидора. -- Да, Карл согласился помочь мне... Послушай, мне необходим хороший частный детектив, умеющий держать язык за зубами. У тебя есть такой на примете? -- обратился я к старому другу, по-прежнему не отрывая от окна взгляда. -- Детектив? Бульвар де Резе, 6, Роже Шали, -- почти не задумываясь, ответил Филидор, -- я несколько раз пользовался его услугами. Он жаден, но знает свое дело. За очень большие деньги он найдет иголку в стоге сена. Из гаража на своем "Рено" тем временем выехал Карл, и не успел он скрыться из виду, как стоявший на улице грузовик, взревев мотором, тронулся с места, обошел "мерс", и двинулся следом. -- Филидор, прошу тебя, позвони ему и договорись о моей с ним встрече, на сегодня, на вторую половину дня. Последние слова я произнес уже на бегу. Как ни спешил я, но Карл и грузовик будто растворились в воздухе. Тогда я решил перехватить их (или хотя бы Велье-младшего) на шоссе в направлении Ретуни. Я трижды проскочил на красный свет, сбил стоявший у обочины, у столба, велосипед, срезая угол, вылетел на какую-то клумбу, будто какой каскадер, успел разминуться со стремительно приближающимся ко мне омнибусом и даже едва не врезался в полицейскую машину. Как бы там ни было, но я успел на шоссе раньше Карла. Заметив меня, он остановился и вышел из машины. -- Что-то случилось? -- без тени удивления спросил Карл. --Тот грузовик, он долго шел за тобой ? -- я встал рядом. -- Не обратил внимания... -- Может, померещилось, -- неуверенно сказал я, но тотчас увидел его... Грузовик показался из-за ближайшего дома, несмотря на высокую скорость, занял правый ряд и стал прижиматься к обочине... Нас разделяло не больше ста метров... -- Этот? -- Да... В какую-то секунду мне показалось, что грузовик летит прямо на нас... Поэтому я увлек Карла за собой, мы скатились в кювет, а огромная машина промчалась мимо. -- Чем это вы так напуганы? -- отряхиваясь от грязи, спросил Карл. Я не знал, что ответить. Теперь, когда грузовик был далеко, меня покинула уверенность даже в том, что именно он стоял у дома Велье. Карл улыбнулся. Улыбнулся и я. И мы расхохотались, хотя, может быть, и некстати. У Роже Шали меня встретила секретарь -- Мария Стюарт, как она себя назвала. Колоритная личность. Если бы Мария Стюарт -- королева, увидела женщину, носящую ее имя, то, думаю, до плахи дело бы не дошло... Ее голова удлиненной формы представляла собой, как бы поточнее сказать, наслоение одной головы на другую. Подбородок с маленькой родинкой, изящно очерченные губы, средних размеров рот и нос, раскосые лисьи глаза неопределенно-темного цвета, аккуратные ушки, но после лба, выше, шел все тот же нос, те же глаза и ушки, слегка скрытые волнистыми пепельными волосами, ниспадающими на плечи. То обилие косметики, которым она пользовалась,-- румяна, крем, накладные ресницы, яркая губная помада, тени -- при ее внешних данных мне показалось просто неприличным. К тому же это воздушное просвечивающееся платье, сквозь которое так ясно читалась ее фигура "мисс Вселенной"... У нее была отличная фигура. И голос -- томный и приятный. -- Пожалуйста, всего две минуты -- и месье примет вас. Мне недолго пришлось наслаждаться уютом небольшой гостиной и комфортом мягкой кожаной мебели. Мария Стюарт, сидевшая напротив за столом с двумя тумбами из светлого дерева, услышав по селектору тонкий голос шефа, тотчас пригласила меня пройти в кабинет. И вот дверь за мной закрылась. В просторной комнате царил полумрак, окна были зашторены, вдоль стен стояли темные шкафы, и только в углу на столе, еще более громоздком, чем у секретаря, горела настольная лампа, освещая довольно тривиальное лицо, смотревшее на меня поверх очков с толстенными стеклами. -- Прошу вас, прошу, -- скрипучим голосом, словно подстегивая меня, произнес Роже Шали. Но я не торопился, мои ноги ступали по мягкому ковру, и я с любопытством рассматривал тщедушного, низенького, высохшего человека, старше пятидесяти, тонувшего в огромном кресле и похожего на мелкого клерка, растратившего всю свою жизнь на переписывание бумажек. -- Итак, -- нетерпеливо произнес Роже Шали, поглаживая хилой рукой по своим реденьким белесым волосам, -- ваше имя Морис де Санс... Что привело вас ко мне? -- Все началось со звонка моего давнего приятеля Вильяма Скотта, он предложил мне проехаться за город... Я поведал ему далеко не все, умолчав едва ли не о самом главном, о том, что происходило в замке, но именно это и интересовало Шали. -- Итак, в замке вы не были... Или были? -- Мы просто не рискнули... У моста мы стояли, наверное, с полчаса, или больше, пока не пошел дождь... -- И потом увидели мотоциклистов и поспешно ретировались... -- Да, именно так. По-видимому, я не убедил его в своей откровенности. -- Мсье де Санс. Вы сами пришли ко мне и поэтому правила игры устанавливаю я: или вы говорите со мной, как на исповеди у священника, или мы с вами расстаемся, -- твердо заявил детектив. Думаю, вы понимаете, как трудно было мне решиться на рассказ о гильотине! Пауза затянулась... -- Речь идет об "Адаме и Еве"? -- ошеломил меня своей догадливостью и осведомленностью Роже Шали. -- Да. Теперь держать паузу настал черед детектива. Он снял очки, достал из нагрудного кармана пиджака сверкающий белизной, с золотой ниткой, платок и принялся тщательно протирать стекла, затем поднял на меня подслеповатые глаза и подвел итог: -- Это обойдется вам в 500 тысяч франков... И я найду для вас убийцу Анри и тех, кто охотится за вашу дочь... Сумма была огромная, но торговаться не имело смысла... -- Когда мне прислать счет? -- Наличными! Половину в течение трех дней, половину после завершения дела. 25. Последующие две недели прошли относительно спокойно. Хотя у палаты Патриции по-прежнему дежурил полицейский, я, ни на кого не надеясь, все дни был рядом с дочерью. Ночами меня сменял Карл, он пристроился в соседней палате. Я же уезжал домой. Дважды или трижды я ночевал у Филидора. И, надо сказать, что, время проведенное со старым другом, укрепило мой пошатнувшийся было после всех потрясений дух. Казалось, среди ночи, на которую стала похожа моя жизнь, забрезжил рассвет, и я радовался избавлению от долгого сна. Во второй день пребывания Пат в больнице вновь приезжал Скотт, но, столкнувшись с весьма прохладным с ее стороны отношением к нему, уехал он очень быстро и больше не давал о себе знать. Что-то произошло и между двумя подругами -- Элен и Пат. Они долго о чем-то спорили, а после Элен вся в слезах выбежала из палаты. Она приезжала в больницу до меня, ранним утром, и обо всем этом мне рассказал Карл. В тот же день я послал моей возлюбленной огромный букет белых роз. Я чувствовал, что ей плохо... Она вернула розы, сопроводив их более чем отчаянной для меня запиской со словами: "Прости и забудь!". И я не стал домогаться встречи с ней: то ли во мне заговорила уязвленная гордость, то ли жизнь брала свое и я уже не был шестнадцатилетним Ромео, безумствующим от любви, то ли груз проблем на душе был и без того слишком тяжел. А еще через день... Да-да, на четвертый день в Сен-Клу сред ночи нагрянул Роже Шали -- его интересовал Артур Крайс. Почему -- не знаю. Что-либо вытянуть из детектива мне не удалось. Он говорил, что пока рано открывать карты. Итак, спустя две недели, в уик-энд, неожиданно объявился Рейн. Было шесть часов утра. Я принял его в домашнем халате и тапочках на босу ногу, провел к себе в кабинет, и только тогда, окончательно проснувшись, заметил, насколько он осунулся, похудел -- на изможденном лице его лишь горели глаза и выделялся заострившийся нос. "Да, он болен, и тяжело!" -- подумал я. -- Я плохо выгляжу? -- спросил Рейн, верно читая мои мысли. -- Неважно, -- уклончиво отвечал я. -- Все чертовски банально: мне необходимо соблюдать режим и диету, а эти господа не изверги, но и не из благотворительной организации... -- Рассказывайте, все по порядку. -- О чем... Рассказывать нечего. Помню удар по голове, а после яркий свет в лицо. Когда я очнулся дома, оказалось, что прошла неделя, еще неделю я зализывал раны... -- Вас пытали? -- Нет, нет... это я так, образно, о ранах... Все дело в язве. Но не будем терять время. Я нашел Томашевского, -- Рейн выжидательно заглянул мне в лицо, затем, будто куда-то опаздывая, сказал скороговоркой: -- Он живет на NN, живет один, при этом пьет безбожно. -- О профессоре вы сообщили еще тогда, -- заметил я, -- труднее было найти бар, из которого вы звонили. -- Убейте меня, ничего не помню. -- Но это не все: совершенно случайно я наткнулся на Томашевского и вечером того же дня нанес ему визит, правда, не оговаривая его предварительно. Увы, ничего нового, касающегося нашего с вами дела. Он назвал Скотта жуликом, как-то еще, весьма нелестно. О Рейне же, вашем отце, я не спрашивал, не получилось, наверное, я просто неважный сыщик. И все же о самом Томашевском я узнал немало интересного. Не исключено, что все эти годы он находился под колпаком у спецслужб, и стоило вам приблизиться к нему, как вас тут же взяли в оборот. Хорошо еще, что все обошлось. -- Почему тогда эта участь миновала вас? -- Одно из двух: либо мне повезло, либо они не хотят связываться с Куеном. -- С Куеном? -- спросил Рейн. -- Старая история, которой интересуется Интерпол, но так или иначе касающаяся Томашевского -- Неужели снова тупик, -- обхватив руками голову, опустив глаза в пол, пробормотал Рейн. Мне даже показалось, что он задремал, так надолго он замолчал и таким ровным стало его дыхание. Не скоро я вновь услышал его голос, он говорил с надрывом. -- Морис, Томашевский несомненно знает моего отца, как знает его и Скотт, мы же топчемся на месте. Все время топчемся на месте... -- Знаете, о чем я сейчас подумал: раз в этом деле замешан Томашевский, то здесь должно быть только одно связующее звено -- мутанты. -- Но это ничего нам не дает. -- Как сказать... А если предположить, -- рассуждал я, -- что и неизвестный, и спецслужбы, и мутанты, и Рейн, все они искали одно и то же -- кейс, в котором были черновики профессора. -- Значит, вы полагаете, дело в кейсе? -- Возможно. Судя по тому, как развивались события тридцатилетней давности, жизнь вашего отца стоила тогда немного. -- А если кейс у Томашевского? -- Маловероятно... Но, несомненно, он может знать, где этот кейс. -- Кстати, утром Томашевский часа три гуляет по набережной, и у нас будет время обыскать его квартиру. -- Это ничего не даст, уверен, ее до нас обыскивали, и не однажды... Но поедемте. Через час мы были в Иври. -- Сбавьте скорость, вот он, -- воскликнул Рейн, увидев на набережной сидящего на скамейке Томашевского. В строгом сером костюме, белой сорочке, гладко выбритый... Я не узнал бы его -- то был другой человек. -- Теперь поехали, он будет здесь еще как минимум до девяти. -- Рейн, он не показался вам странным? -- Кто знает, может быть, у него сегодня день рождения. Машину для страховки мы оставили за квартал до квартиры профессора. Шли быстро, но ближе к дому шаг замедлили. Оказавшись у дверей, оглянулись по сторонам -- улица была безлюдна. Дверной замок не доставил Рейну хлопот. -- Вы случайно не взломщик-профессионал? -- подивился я. -- Очень старый замок -- имея сноровку, любой откроет его в два счета. Рейн остался внизу осматривать прихожую, (если ее вообще можно было назвать прихожей) я поднялся наверх. Увиденное вернуло все ту же тревожную мысль: "Что случилось сегодня с Томашевским?" Комната преобразилась. В сущности, изменить здесь что-либо коренным образом было невозможно, и тем не менее вдоль стены примерно выстроились ряды пустых бутылок, на диван был накинут потертый выцветший плед, свежими газетами был застелен стол. " А на столе лежал незапечатанный конверт. Это было письмо, написанное Томашевским. -- Рейн, сюда! -- позвал я. Почти страницу профессор рассуждал о бренности всего живого и о его, Павла Томашевского, предназначении на этой земле. Больший интерес представляла концовка письма: "..Наверное, я оказался слаб духом, неподготовленным к той схватке, которая именуется жизнью. А слабому в этом мире нет места. Значит, так тому и быть. Через мою судьбу прошли только двое людей, которые были мне по-настоящему близки -- моя сестра и ее жених Вильям Скотт. Но смерть отобрала у меня Анну, а затем я сам порвал с Вильямом. Сейчас, когда жизнь на исходе, я думаю: может быть, нелепой была моя принципиальность? Право, не знаю... Но я прощаю ему все, даже то, что, наверное, прощать не должен. С надеждой, что, быть может, он распорядится моим наследием на пользу человечества, я оставляю ему все... "Анна и Вильям" Павел Томашевский. 16 августа 20... года". -- Это его завещание, Рейн. -- "Анна и Вильям"... Что он хотел этим сказать? -- А что если это код... Только к чему? Внизу послышался шум открываемой двери. 26. В квартиру вошли несколько человек. Поторапливал визитеров чей-то грубый, принадлежавший явно не профессору голос. Заскрипела лестница. Времени на раздумье у нас не было. Выход же мы нашли едва ли не самый банальный-- спрятались в шкафу. Затаив дыхание, напрягая слух, мы ждали развязки. Первым кого я увидел, через щель неплотно закрытой дверцы, был мужчина в белой рубашке с короткими рукавами, в шортах, причем все время повернутый ко мне спиной; вторым -- профессор. -- Господин Томашевский,-- начал чей-то вкрадчивый голос, -- обстоятельства вынуждают нас вернуться к нашему разговору... К чему упорствовать? Мы всем обеспечим вас. Вы же ученый! Ученый -- и сидите без дела! -- Я хочу Бургундского, -- глядя в пол, недовольно молвил Томашевский. -- Сэм, налейте профессору, -- приказал вкрадчивый голос. -- Да, да, юноша, это за шкафом, -- подсказал Томашевский. Кто-то, очевидно, Сэм, надавил рукой на дверцу шкафа, прикрыл ее, сам того не желая. Но как только руку отняли, эта проклятая дверца, верно, играя с нами злую шутку, отошла назад. Теперь щель стала шире, и стоило профессору или кому-нибудь из тех, кто пришел с ним, бросить сюда заинтересованный взгляд, сразу обнаружили бы меня, а затем и Рейна: в шкафу почти не было одежды, и при всем желании мы не могли бы воспользоваться ею как ширмой. Даже удивительно, как в те минуты мой мозг не утратил способности думать: "Уж не парни ли это из "XZ"? Сколько же их там? Они предлагают ему возобновить работу; вряд ли у них что-то получится. Томашевский поставил на этом крест. А что если кейс у Скотта? Если и нет, то по меньшей мере он знает, где кейс, иначе завещание не имеет смысла. Почему они до сих пор не вышли на него? Ведь он был женихом сестры Томашевского. Обязаны были на него выйти...". И снова я услышал чьи-то тяжелые шаги на лестнице, и затем грубый гортанный говор, что услышал первым. -- Как дела? -- Профессор наслаждается Бургундским, -- ответил вкрадчивый голос. -- Профессор, вы злоупотребляете нашим терпением. Кстати, не ответите ли на некоторые вопросы. Первое: кто такой доктор Рейн? Второе: кто его убил? -- Вам же известно, что я не убийца. -- Профессор, факты -- упрямая вещь. Вы вошли в дом следом за доктором Рейном, а минуту спустя выбежали, будучи крайне возбуждены, сели в машину и умчались в неизвестном направлении. Все эти годы вы весьма успешно скрывались от полиции, жили под чужими документами. Пожалуй, вас пора отдать в руки правосудия... Или нет? -- Оставьте меня... Мне уже все равно. Я хорошо видел, как менялось лицо Томашевского: безразличное, оно вдруг стало зеркалом страданий, но скоро просветлело, приняло печать застенчивой решимости и злой иронии. -- Время уходит, -- произнес гортанный говор. Но Томашевский словно ждал этих слов. Рука его лежала на боковом кармане пиджака. Какое-то неуловимое движение -- и в ладони у профессора оказался крохотный пистолетик, который он направил на себя... Выстрел напомнил писк комара... Потом он медленно сполз со стула, губ коснулась вымученная улыбка. -- Проклятье! Куда ты смотрел, Сэм! Шер, да сделайте же что-нибудь! -- кричал и перепуганно, и с яростью, гортанный говор. Первым к профессору бросился Сэм: склонившись над ним, он пытался нащупать пульс; затем, наверное, Шер, чернокожий крепыш с широким приплюснутым носом, он присел рядом на одно колено. Но через минуту Шер своим вкрадчивым голосом вынес безжалостный вердикт: "Он мертв!", "Точно, конец," -- согласился с ним Сэм. А затем все закружилось в дьявольской круговерти, и я не скоро понял, что же происходит. Все началось с короткого возгласа "О-ох!" и грохота падающего тела. Следующим был Сэм -- не успев поднять глаза на дверь, он рухнул сверху на Томашевского. Только Шер метнулся к дивану, на ходу выхватывая пистолет, но тут же дико изогнулся, упал, прополз с метр, ударился в судорогах головой о пол и замер. На какие-то секунды все стихло. Потом кто-то прошелся по комнате, вслед за чем моему взору открылся бородач с огромной рыжей шевелюрой и безносый. Его могучее тело облегал блестящий комбинезон, но вместо рук, словно змеи, извивались щупальца, по одному слева и справа, достигающие ему до пояса. Теперь настал и его черед склониться над телом профессора. По-видимому, убедившись, что тот мертв, бородач подошел к окну как вдруг обратился к кому-то еще: -- Черт возьми! Быстрее... Как только они сбежали по лестнице, и хлопнула внизу дверь, Рейн прошептал на выдохе: -- Кажется, ушли... -- Кажется, самое время уходить и нам, -- заметил я, но все таки решился осмотреть Томашевского и тех, кто с ним был. Рейн встал у окна. -- Морис, вот они,-- окликнул он меня. Опустив на пол голову Шера, я возник за спиной Рейна. -- Двое... Да, это они... Они шли по противоположной стороне улицы, ближе к реке; один из них был, несомненно, бородач,-- я без труда узнал его по рыжей шевелюре, второй был в долгополом легком прозрачном плаще с оттенком серого, стройный, русоволосый, или поседевший. Они поравнялись со стоявшим на обочине желто-зеленым фургоном, и тогда бородач, развернувшись, сильным движением открыл дверь. Раздались выстрелы. Бородач отшатнулся, сделал шаг назад и упал вперед лицом вниз. Человек в плаще исчез в фургоне. Где-то далеко взвыла полицейская сирена, и мы поспешно покинули квартиру Томашевского. Едва мы вышли на улицу, как прогремел взрыв. Фургон разнесло на части, и, охваченные пламенем, они разлетелись по набережной на десятки метров вокруг... А я снова увидел черный "мерседес", сворачивающий за угол. Полиция прибыла скоро, сразу за ней -- пожарные, и только потом врачи. Зевак собралось немного, но все же была надежда, что, смешавшись с ними, мы не привлечем к себе внимания. Полиция, кроме того, что взяла в кольцо дымящиеся останки фургона, тотчас направилась к квартире Томашевского. Не прошло и получаса, как санитары скорой помощи уже выносили оттуда одно за одним тела убитых. Такая осведомленность немало меня озадачила, я хотел что-то сказать по этому поводу Рейну, как услышал голос Куена: -- Не правда ли, занятное зрелище? Четыре трупа в квартире и еще неизвестно сколько в фургоне. Я стремительно обернулся. Райкард склонил голову в знак приветствия и спросил невозмутимо: -- Вы, конечно, случайно здесь? -- Вы правы, -- коротко ответил я. -- И ничего не видели? Если вас не затруднит -- жду вас сегодня к шести часам вечера. Он было уже отошел от нас, как повернул на 180 градусов и приблизился вновь. -- Кстати, один небезынтересный момент: вчера ночью из клиники исчез Артур Крайс. В машине между мной и Рейном состоялся нешуточный разговор, касающийся наших дальнейших действий. Раздражение и упрямство моего напарника я мог объяснить только одним -- Рейн был насмерть напуган. Однако, сколько бы раз не предлагал он все бросить, этот вариант меня не устраивал. Наконец Рейн смирился. -- Ну хорошо, если вы не хотите понять, что игры окончены... -- Что-то я вас не пойму, Рейн -- поиски убийц вашего отца были игрой? -- спросил я почти зло и с откровенной издевкой. -- Нет, конечно же, нет, но мы знаем столько, что нам жить-то может быть... На наших глазах убили по меньшей мере четверых... -- Достаточно! Я должен переговорить с Вильямом, он был моим другом. -- Делайте, что хотите, -- пробормотал Рейн. -- Вы слишком взволнованы и, кажется, утратили возможность здраво мыслить. У меня в руках письмо, фактически подтверждающее, что кейс у Скотта, и самое главное -- шифр. Я еду к Скотту немедленно. 27. Я едва успел застать Скотта дома -- он собирался в клинику. Мне еще не доводилось бывать у него, и я поразился, с каким изощренным вкусом (именно изощренным) был выписан интерьер гостиной. Сначала я оказался в вызывающе голом овальном зале, где иссиня-черная материя на стенах, справа и слева, открывала некое женское лицо, может быть, мулатки, загорелое, с характерным широким носом, чувственными губами, но в обрамлении пепельных волнистых волос и такими же серыми глазами... То женское лицо и было гостиной, волосы -- ниспадающие фалдами портьеры при входе; губы -- мягкий кожаный диван цвета пурпура, нос -- необычной формы замысловатый камин, глаза,-- две картины с сумрачными осенними пейзажами, а кожа -- красноватые стены и паркет красного дерева, в отличие от черного паркета в овальном зале. "Я где-то уже видел это..." -- подумалось мне, и тут же вспомнил -- у Карла, когда он показывал мне рисунки -- это был интерьер комнаты в Музее Сальвадора Дали. -- Чем обязан? -- приглашая пройти в гостиную, спросил Скотт. -- Вильям, нам необходимо поговорить. -- Все о том же? -- Скотт опустился на диван красной кожи, знаком предложил последовать его примеру. -- Да. Вероятно, мой решительный тон заставил его отступить от своего правила -- "не касаться прошлого". -- Хорошо, но у тебя только полчаса, меня ждут больные. -- Я постараюсь, -- спокойно ответил я, -- к тому же у меня к тебе всего три вопроса: Что связывало тебя с Рейном? Почему вы поссорились? И, наконец, где кейс с черновиками? Скотт насмешливо сощурился, посмотрел на меня в упор долгим взглядом, затем запрокинул голову назад, на спинку дивана и произнес с расстановкой: -- За-бав-но... Ты не ошибся с профессией? Может быть, тебе в твои 36 еще не поздно переквалифицироваться? -- Если ты считаешь все это вздором, попробуй доказать обратное? -- настаивал я. -- Ты решил меня исповедовать? Сегодня какой-то религиозный праздник? Но где твоя сутана? Ты не детектив, не монах, так какого же черта... -- Томашевский застрелился ... два часа назад. Скотт медленно поднял голову, выпрямился, но остался сидеть, на его скулах заиграли желваки. -- Откуда тебе это известно? -- Я видел это собственными глазами... Как и его предсмертное письмо, в котором он фактически объявляет тебя своим наследником... -- И все? Я не мог не заметить, что печальное известие причинило Скотту душевную боль, но с этим последним его возгласом в глазах Вильяма блеснул и радостный луч надежды, и я понял, что мысль о шифре заслонила эту смерть. -- Где письмо? Оно с тобой? -- Я уничтожил его,-- солгал я. -- Вскоре после самоубийства Томашевского, в его квартире стало тремя трупами больше. Слишком большой риск хранить такое письмо. Для Скотта это было ударом. Он вдруг сник и как-то сразу постарел. -- Боже мой... Боже мой... -- шептал он. -- Впрочем, иные вещи хранить еще более опасно? Не так ли? -- Боже мой... -- Ты сокрушаешься о смерти друга?... Или утратив последнюю хрупкую надежду заполучить шифр? Скотт, словно восстав из пепла, сверкнул очами, но быстро овладел собой и вполне хладнокровно произнес: -- Предлагаешь торг? -- Нет, откровенный разговор. -- Желаешь откровенного разговора? Хорошо, но помни: не я -- ты его захотел, однако правду -- в обмен на код. -- Слово... -- Одно условие: ты выслушаешь меня до конца, никаких вопросов, никаких комментариев, пока я не закончу. Я сам расскажу обо всем, что посчитаю возможным... Я кивнул в знак согласия. -- Что связывало меня и Рейна? -- Нормальные деловые отношения. Как врач, я располагал информацией о женщинах, чья первая беременность разрешилась не совсем удачно, я говорю о тех, у кого появились на свет дети-мутанты. Обычно это наносило сильнейшую психологическую травму. Рейна же интересовали только очень богатые семьи. Это все, что ему от меня требовалось. Для чего? -- я знал о его "изобретении" лишь в общих чертах: Рейн умел ждать. Это естественно, что семьи, где первенец родился с патологией, старались вскоре обрести второго ребенка, однако по ставшей уже печальной статистике, если в подобных случаях второй ребенок не рождается мутантом, то это скорее исключение, чем правило... На это и рассчитывал Рейн, когда втайне от жен вел переговоры с их мужьями, и, если все повторялось, он осуществлял подмену-- ребенка-мутанта на ребенка нормального. Рейн получал от мужей деньги, я от него свою долю, а ничего не подозревавшие матери были на вершине блаженства. "Но только не те, у кого обманом отняли детей", -- подумал я. Скотт говорил это и смотрел на меня, словно гипнотизируя. И я смотрел на него, время от времени отводя взгляд, делая вид, что рассматриваю камин...Признаюсь, мне нелегко было противостоять ему. -- С Рейном Павла познакомил я, -- продолжал Скотт, -- Томашевскому он был необходим для работы. Но однажды, каким-то образом Томашевский снял на пленку гораздо больше, чем следовало бы. Что там! Он вообще не должен был находиться в тот день, в тот час над операционной. Рейн узнал обо всем уже позже... Рассердился... Или нет, с его стороны это была какая-то трусливая ярость. Тогда-то мы и поссорились с Павлом. Он потребовал объяснений, назвал меня негодяем, подлецом... С тех пор между нами пролегла трещина -- пропасть. Павел не пошел в полицию -- знал, мне тогда не сдобровать. А может быть, он подумал о тех матерях -- каким ударом оказался бы для них этот процесс. Рейн затаился, наши с ним отношения прервались. Но прошел год, и Рейн пришел ко мне все с тем же. Я отказался. Тогда же, во время этого его визита, совершенно случайно, в клинике он увидел Элизабет. Он сразу ухватился за эту идею -- вытянуть деньги из тебя, вытянуть много... Дело в том... Скотт поднялся с дивана, подошел к стене, открыл невидимый со стороны бар в стене, налил себе, то ли нарочно, то ли так уж пересохло в горле... Он не спешил. -- Дело в том, что Элизабет была его пациенткой, и Томашевский снимал на видеопленку ее роды... И самое главное, Рейн утверждал, что у нее родился нормальный здоровый ребенок, которого он, Рейн, заменил после на мертвого... Но, во-первых, я не верил Рейну, не представляя себе, как он собирается на законных основаниях вернуть тебе ребенка, а во-вторых, опасался, что на поверхность всплывет много лишнего, мне наплевать было на Рейна и его сообщников, но я хотел остаться в тени... Я даже пытался помешать ему... Рейну необходимы были доказательства для тебя, с этой целью он, очевидно, и проник в дом Томашевского. Что там произошло, не знаю. Не думаю, что его убил Павел. Да и разобрался я во всем тогда не сразу. Они бесследно исчезли оба -- и одновременно. Уже потом, через свои контакты в полиции, я выяснил, что труп принадлежал не Томашевскому. Скорее всего, здесь замешаны мутанты, также охотившиеся за Павлом и его архивом... Скотт говорил монотонно, смотрел уже устало, однако с легкой усмешкой на устах. -- Тем неизвестным в доме Томашевского был я. Мое честолюбие, этот вечно пожирающий меня монстр, наконец мог утолить свой голод. Я был уверен, что Павел, будь он даже жив, в чем, кстати, я сильно сомневался, в дом никогда не вернется. Я слишком хорошо его знал... Не мог я отказаться от такого шанса. Я думал, что мир будет у моих ног... Простак Павел оказался куда хитрее, чем я полагал. Кейс никак нельзя было вскрыть иначе, как набрав правильный шифр, в противном случае сработало бы взрывное устройство, так мне объяснил один знаток этого дела... Но в тот момент, когда кейс оказался в моих руках, я еще ничего не знал. Мне хотелось петь, плясать, вопить во все горло от счастья. Наверное поэтому я был так неосторожен: проглядел тебя и едва не расстался с жизнью, когда в лесу Сен-Жермен меня обстреляли в упор из встречного "мерседеса". Я уже бросился из машины и вдруг услышал голос Элизабет, оглянулся -- она, на заднем сиденье... В ту ночь Элизабет ночевала у меня. Ты хотел откровенного разговора? -- пожалуйста. Элизабет часто ночевала у меня и в ту ночь тоже. Я любил ее. А разве ты любил? Что-то не помню. Кем она тебе была? Всего лишь красавица-жена, ублажавшая твое самолюбие, а затем сумасшедшая, психически больная, которой ты не дал бы ничего, кроме жалости. Я любил ее, и Элизабет любила меня. И наша любовь длилась не год, а пять лет, пока болезнь не поборола ее окончательно. Элиз умерла только в прошлом месяце... А Элен -- наша дочь... Что ты еще хочешь услышать? Ах да, где черновики... Архив... Он в надежном месте, очень надежном. Трижды у меня переворачивали всю квартиру и в клинике, в моем кабинете, и уже здесь, мне угрожали по телефону. Я все время чувствовал их дыхание, совсем близко. Но скоро от меня отстали; ни у кого не было твердой уверенности, что кейс у меня, тем более, что почти год до случившегося я не поддерживал с Томашевским никаких отношений. Итак, шифр... -- "Анна и Вильям", -- сказал кто-то, но то был я. -- "Анна и Вильям"... Бог мой -- должен был догадаться... Поверишь ли, никакой радости... Но почему? Я ждал этого дня тридцать лет... Но, может быть, слишком долго... Мне пора... Он давно пережил все это и теперь, вынужденный по чужой прихоти копаться в своей памяти, словно со старого заброшенного чердака вытащил ненужный хлам, бросил мне под ноги и сказал: "Это твое". Жестко? Но даже, когда он говорил о любви, его голос ни на секунду не дрогнул... Не ожил... Нет, не жестко. Скотт поднялся, всем своим видом давая понять, что разговор окончен. -- Я хочу видеть ту пленку, роды Элизабет..., -- наверное, сфинкс не говорил с таким каменным лицом... -- Будь по-твоему, если только она действительно в кейсе, как, вероятно, полагал Рейн. Жду тебя около девяти вечера, здесь же. Я выехал на своей машине за ворота, проехал метров сто, свернул в лес и заглушил мотор. О чем я думал? Что терзало душу? -- Я не в силах вспомнить, но было до сумасшествия грустно. Горько. Так горько... Меня отвлек телефон. Говорил Карл. -- Морис, немедленно приезжай в Ретуни. Пат исчезла... 28. Полиция была повсюду. Внизу, у центрального входа, отбиваясь от нескольких досаждавших им журналистов и немногих штурмующих клинику родственников больных; в полном боевом снаряжении, с автоматами, в бронежилетах, в фойе -- слоняясь без дела; на лестницах -- подозрительно присматриваясь ко всем, кто проходит мимо; на этаже, где находилась палата Патриции; у ординаторской на посту; и прохаживаясь по коридору из конца в конец. Едва ли я бы пробился сам через все эти заслоны, но мне помог все тот же молоденький офицер полиции, с которым я встречался здесь же, две недели назад. Пока мы шли с ним наверх, он коротко сообщил мне, по какой причине в больницу вторгся чуть ли не батальон полиции: -- Здесь устроили настоящую бойню... Старший офицер, к которому он подвел меня, невысокий плотный блондин с широким лицом, мясистым носом, но с крохотными бесцветными глазками, еще не старый, но, вероятно, уже подумывающий о пенсии, разговаривал с двумя господами в штатском, чья весьма респектабельная внешность явно указывала на их принадлежность к "власть имущим". Оба они были примерно одного возраста -- лет шестидесяти -- и крупного телосложения, но если один производил впечатление атлета на пенсии, то другой скорее напоминал пивную бочку, оба носили очки, и оба, наверное, тратили не более трех-четырех движений, чтобы расчесать и аккуратно уложить в пробор свои реденькие и едва прикрывавшие лысины волосы. Вели они себя по-разному: "атлет на пенсии" был сдержан, сосредоточен, и если говорил, то словно любуясь собой; "пивная бочка" -- наоборот, был слишком экспансивен: -- ...и вы считаете, этого достаточно? -- услышал я сильный итальянский акцент. -- Однако мы делаем все возможное, -- довольно сухо отвечал ему старший офицер. -- Значит, сделайте невозможное! -- Поймите, комиссар, фитиль уже горит, и остается только надеяться, что вы потушите его раньше, чем все мы взлетим на воздух, -- сказал "атлет на пенсии". -- Прошу прощения, мсье, -- осторожно подал голос мой сопровождающий. -- Мсье комиссар, это г-н де Санс, отец Патриции де Санс. Все трое, прервав беседу, впились в меня взглядом... Право, мне стало не по себе. -- Господа, прошу вас... Что происходит? -- взволнованно спросил я. -- Да, разумеется, -- кивнул мне комиссар, снова обернулся к господам в штатском и сказал тоном человека, которому постоянно мешают, -- Вы позволите, мсье? -- Комиссар, к полуночи жду от вас доклада. Не разочаровывайте меня. Кориме, -- сказала все с тем же итальянским акцентом "пивная бочка", -- Желаю удачи! Кориме пригласил меня в ординаторскую, выгнал оттуда врачей, и, усевшись на стол, предложил мне стул напротив. -- Мсье де Санс, вы, наверное, слышали -- времени у меня нет. Но дело не в том, что с меня снимут голову, если я не найду, пусть даже под землей, сообщников вашей дочери, а в том, что взрыв, говоря языком моего начальства, может произойти. Я хочу сказать, что последствия медлительности в данный момент непредсказуемы. Поэтому перейдем непосредственно к делу. Больше года мы шли по следу террористической организации "Адам и Ева". На ее счету десятки, если не сотни человеческих жизней, и мне наплевать, что это жизни так называемых мутантов -- перед Богом и законом все равны. Несколько дней назад нам стало известно о намечаемой этой организацией широкомасштабной акции террора. И, несмотря на то, что у нас не было прямых улик против вашей дочери, мы взяли ее под стражу, под личную мою ответственность. По нашим сведениям, именно она стоит во главе "Адама и Евы". -- Но, мне кажется, вы не о чем не можете говорить с уверенностью, -- подметил я. -- Тут уж ничего не поделаешь -- это так. Наши осведомители ни разу не представили нам документальных подтверждений, выступить же в роли свидетелей по делу никто не рискует. Однако, смею вас уверить: то, что касается Патриции, -- правда, и у меня нет в том сомнений. Скажу вам и о другом. Патриции де Санс была необходима охрана. Некоторые из ее друзей, также находившиеся под присмотром, исчезли, и есть все основания думать, что они убиты. Мы полагаем,