Оцените этот текст:



---------------------------------------------------------------
 © Copyright Iskandar F. Abdullaev
 Email: iskandar@nips.ac.jp>
 Date: 27 Sep 1999
---------------------------------------------------------------



                           Повесть

                           посвящается Ва





     ...ложится на паркет, пахнущий пчелами, косматый серый зверь, похожий и
не  похожий  на волка, и  роняет  серебряную  пулю,  символ своей  особенной
смерти.  Задумчиво  катает ее по полу  громадной лапой,  думая  о  своем,  и
щурится на солнце из окна янтарными глазами, в которых зрачки - как мошки  в
кусочках желтого камня. Лениво зевает, клацкая челюстями и негромко скулит..
Некоторое время  следит  за  неровным  полетом  ополоумевшей  моли,  пыль на
крылышках которой вспыхивает алмазной пылью, попадая под заоконное солнце...
Когда же  она  садится рядом  с  ним, утомленная, сильно  хлопает по  ней, и
промахивается, и смеется, глядя  на ее совсем уже сумашедшее, летуче-мышиное
шарахание в затхлой коричневой комнате.
     Он ждет. В эту ночь должна взойти и раствориться в крови луна.

     Раньше,  много  лет  назад,  днем  он  был  человеком...  и  ночью  был
человеком.  Но так  тяжело им оставаться, - особенно  когда влажное серебро,
льющееся сверху, вносит свои жестокие коррективы.
     Он, тускло вспомнив  что-то, походит к дальней стене - там, как дорогая
вещь  из оружейной коллекции, висит  кем-то любовно  отполированный осиновый
кол, покрытый затейливой  вязью  то ли диковинного  узора,  то ли надписи на
старом языке.
     Полуволк  ставит лапы на  стену,  оставляя  глубокие борозды на  камне,
покрашенном  под дерево, и  носом смахивает кол на паркет. В  комнате быстро
темнеет.  Он  смотрит на мертвый кусок дерева, который  когда-то сделал сам,
готовил сам, любовно полировал сам, когда уже не  было надежды, и все меньше
оставалось времени даже  в безлунную ночь, даже в  сумерки, -  а потом уже и
днем;  а был  только  страх,  животный и безоговорочный,  который  все  чаще
сменялся холодной ЛУННОЙ яростью.
     Полуволк  силится вспомнить  что-то,  и  ему  это  почти  удается...  и
ввергает  в  настоящее  исступление, так что  он  перекусывает  свою  смерть
напополам и мочится на нее, нервно подняв заднюю лапу.
     Молча  бросается вон, уже  не  видя  луны,  которая только  что взошла,
полуслепой от диковинных гормонов, к которым привык так давно.




     Весна, и  головная боль, и март, наглый  и  невинный... Ласковое солнце
балует его.
     Оборотень  в забытьи, странной тоске,  пережидает головную боль и день,
забившись в  свои мысли.  Что-то  в  нем неудержимо  хочет  выть,  плакать и
смеяться. Весна, хвостом ее по голове.
     Долгожданная,   пришедшая  в   одно   касание,  полутемень   скрадывает
нестерпимый свет и приносит с собой прохладу. Горы торопливо вписаны в черту
горизонта серыми, зелеными и коричневыми  мазками;  и,  только успокоившись,
невидимая рука наносит закатные краски. Тени  в лесу укорачиваются и синеют,
как сумеречное  небо. Зажигаются звезды, еще не зная,  что скоро серебрянная
монета неведомого бога потушит их.
     Вперед!
     Запахи,   и   знакомая  ярость,  запахи   леса   и  бег,  бесшумный   и
полубезумный.. Там! невдалеке! за деревьями, в кустах, где начинается лунная
поляна - тела двоих, любовная возня и приглушенный смех.
     Долгое мгновение  полуволк  смотрит  желтыми  глазами туда,  где делают
любовь  и  говорят  друг другу нежные слова,  плачaт,  стонут и тихо смеются
мужчина и  женщина. Глаза его - тусклый янтарь, и ничего больше. Ощеривается
и идет напролом,  вперед, уже неторопливым шагом, чтобы  его успели заметить
перед смертью. Кровь без вкуса страха - пуста.

     ...Лежит   на  траве,  под  шелестящим   призраком  громадного  дерева,
прислушиваясь  с любопытством к  звукам и запахам, и  шорохам,  с  поднятыми
торчком  от  возбуждения  ушами;  сладкий  зуд  охоты стихает медленно,  как
угасающая мелодия колокольчика. Ветер  тихонько поет заупокойную по ком-то в
сверчковой тишине.
     Шум  ломающихся  кустов,  всхрапывание  и вздохи,  запах пота и большое
животное, силуэт коня, залитый голубым  светом;  он приближается, не замечая
оборотня, не замечая вообще ничего, кроме травы и надоедливых слепней, хлеща
себя по бокам хвостом, мотая головой, как бы отгоняя мысли.
     Полуволк скалит зубы в ухмылке, и крепко прижимается к влажной земле.
     Сегодня хорошо и много, думает он.
     ...прыжок!! на спину! когтями по бокам, раздирая  толстую шкуру, зубами
- в загривок, и лакать горячее , и еще, и еще!!
     А потом - кромешная тьма, и тишина, как поворот выключателя, с щелчком.

     Зверь ты, или человек, скулящее создание?
     Смотри! он, крупица Джаггернаута, на сером  коне, рубит  коротким мечом
налево и направо от взмыленного крупа, а конь его бешен, и оставляет трещины
там,  где  касается  копытами,   и  топчет  крыс,  скалящихся  на  детей,  и
опрокидывает пинками детей, улыбающихся крысам, когда они гурьбой и с визгом
затевают свои странные игры на его пути...

     "Отвали, волчара позорная, не до тебя."
     Оборотень опрокинут на землю, и ощущает холод и  тяжесть там, где давит
копыто.
     " А ты не пасись, где не попадя."
     " Цыц!"
     " Хозяин-то где?"
     "  Да не знаю я.  Трахается где-то, наверно.  Что-то в  нем от человека
есть... Весна пришла, чуешь, волчара позорная?"
     " Да." - хриплый рык.
     "То-то.  Надоело, говорит, в  джаггернатики  играть,  а ты попасись,  я
скоро..."
     Полуволк рычит и  воет, и кашляет кровью, и хрипит - смеется, похожий и
непохожий на Анубиса, опрокинутого копьем сумасшедшего писца.
     Тоскливо:
     ".. и восьмое скоро... сдохнешь тут в конях..р-р-р-романтика, туды ее в
качель..!"
     Призрачный конь  уходит, забыв про оборотня, и  щиплет траву,  время от
времени резко встряхивая головой, как бы отгоняя грустные мысли.
     Вой, и плач, и смех полузверя в одном.





     Каштан цвел, и дурманящий запах  сплетался с  ночью, с болью в плече, с
дождем  и слякотью,  придавливая к  земле,  впечатывaя  в  лужу...  Полуволк
тихонько подвыл  - под  луной все казалось  политым серебром,  и нельзя было
встать и идти.
     Он  лежит  на  обочине, негромко  поскуливая  от  боли, под дождем, под
цветущим каштаном, под ночью, дрожа от холода;  кровь  из  раны сливается  с
дождевой водой и веселым ручейком бежит куда-то.
     Серебряный  нож,  спрятанный под рясой из  конского  волоса. Послушник,
хвостом тя по голове...Белыe пухлыe ручки, растерянное лицо, толстое пузо...
и нож. Только и делов-то, вытащить его зубами... только каштан  цветет... не
пошевелиться...

     Weerwolf  закрыл  желтые  глаза,  и  шелест капели  расцвел  диковинной
картиной:
     будто  бы он  стоит на берегу реки, вода  в которой  свинцовая, серая и
медленная, без  грана пены; тот  берег  виден  отчетливо, страшно.  Какой-то
старик неторопливо отвязывает старую, много раз  уже латаную ладью, кряхтя и
постанывая. он лысоват, белая неухоженная бороденка клином, почти матовое от
загара лицо и драная одежда создают впечатление старого вонючего старикашки,
который всю жизнь переправлял людей через реку за мизерную плату. И детей он
не имел, и жена от него  сбежала из-за того, что он ее часто бил, потому как
работа  тяжелая, как тут не приложица-то к бутылочке. Только его  пес, такой
же  старый, как и  он сам, выдерживает его  характер,  злобный, сварливый  и
подлый, удары шестом под горячую руку, голод, систематически прилагаемый как
средство воспитания. Правда, только своего пса он и любит, потому что никого
больше нет, тени не полюбишь же. И одиночество не полюбишь...
     Полуволк  вздрогнул  и  ощетинился,  увидев,  как  громадная, в полтора
слона,  трехголовая  собака прыгнула  на старика  с явным  желанием сожрать;
вместо хвоста  у нее росли змеи,  из  пастей капала слюна, и там, где капель
попадал  на  камень - крошил его  и  обугливал;  змеи  не переставая  кусали
буквально  все.  Шкура у  собаки была  как  у  носорога,  серая,  толстая  и
шершавая.
     Старик,  ворча, взял свободной рукой за нижнюю челюсть средней головы и
с неимоверной силой,  с вывертом, швырнул чудовищного  пса на спину. Почесал
брюхо повизгивающего от восторга, растроганного песика и дал ему пинкa, типа
хватит валяца, скотина трехбашковая, вали отседа, мне работать надоть...
     Крупный  щебень  у  них  под  ногами,  и  старый,  вырабoтанный  каньон
невдалеке, судя по всему, давно уже заброшенный.
     Старик явственно собирался на другой берег, и торопился. Оборотень
     зарычал и  заметался, но  идти было  некуда; правда,  и в гости к такой
теплой  компании  хотелось  не  очень. Он лег  и  послал все подальше, решив
поспать, чувствуя сильную усталость и равнодушие. Он узнал и старика, и пса,
и реку, и каньон. Видел пару раз...

     Разбудили  его яростные  крики, вопли,  шум  и раскатистый  лай. Пес  и
старик барахтались в воде, вокруг них болтались деревянные остатки  разбитой
в щепы ладьи, а  в воздухе носились проклятья по поводу той проклятой  суки,
которая умудрилась родить  такое тупое животное, которое  токо и может , что
жрать тремя башками  сразу, и  прыгает своей  жирной  жопой на  лодку, мразь
многотонная..
     Наверно, песику захотелось , чтоб ему почесали под подбородком, подумал
полуволк, и отвернулся.

     ...был день, и жаркое солнце грело промокшую шкуру, от земли поднимался
пар, было влажно, тихо и удивительно  хорошо слушать птиц и толстых жужжащих
пчел, положив косматую  голову на колени девушке с синими глазами и смешными
косичками,  в перепачканном  глиной  дешевеньком ситцевом платьице. Вот  оно
что, подумал weerwolf... вытащили мне нож, все-таки...успели...
     И вдруг рассмеялся, глядя на цветущий каштан.






     "Вообще-то я храбрый, - сказал Тру-ля-ля.
     Но сегодня что-то голова болит."

     Девушка  со  стрекозьими  глазами,  в   смешных  косичках,  доверчивая,
ласковая как  котенок,  и опасная, как тысяча смертей  разом, не  выходила у
него из головы. Он  шел  по лесу, равнодушно принюхиваясь к  ночным запахам.
Суккуб, думал он.  Всего  лишь голодный суккуб.  Ну  ее к  чертовой  матери.
Сколько можно. Что я, один, в конце концов.
     Тут его огрели осиновым колом по хребту, напоили святой водой, которая,
как водится, содержит ионы серебра, и куда-то  уволокли, слабо брыкающегося.
Пулей он в тот раз не подавился.

     Очнулся он от ужасного вопля, который сам и издал, когда пригрезившееся
странное видение,  туманная львица с крыльями, заявило, что мечтает иметь от
него  детей,  и  долго  преследовало  его,  с   отвращением   убегающего  от
совокупления.  Так  и  не  добившись своего, оно  кастрировала его стальными
ножницами, отрастив руки с наманикюренными пальчиками.
     - Если не мне - то никому, - сказало оно в процессе.
     Вот тогда-то он и заорал. И пришел в себя.

     Действительность оказалась немногим получше.
     Все  было  на  месте,  и,  вместе со  всем  остальным  телом, летело  в
поднебесье к багровому закату. Вечерний бриз овевал  его чело, оскаленное от
переживаний,  а неведомая сила, благодаря которой он летел,  крепко  завязла
когтями в хребте, не давая упасть, и величаво махала
     невидимыми крыльями, время от  времени глухо покашливая. Вокруг  стояла
тишина.

     - Чего орешь? - спросили наверху.
     Weerwolf немного подумал.
     -  ...твою,  -сказал  он наконец,- в  соседней комнате... в-растопырку,
на-по-пе-рек и пере-по-полам...
     Говорить  было  трудно,  потому  что,  казалось,  вся шкура  съехала  к
загривку и там собралась в чудовищные складки, а горло сдавила.
     - Это как? - спросили где-то между крыльями. Потом неожиданно заржали и
закашлялись, с хрипом и вроде бы гулкими ударами в грудь.

     И ЗОВИТЕ МЕНЯ ВЛЭДОМ.

     В кругу облаков высоко
     Чернокрылый воробей
     Трепеща и одиноко
     Парит быстро над землей.
     Он летит ночной порой,
     Лунным светом освещенный,
     И, ничем не удрученный,
     Все он видит под собой.
     Гордый, хищный, разъяренный
     И летая, словно тень,
     Глаза светятся как день.

     Стругацкие,
     "Понедельник начинается в субботу"


     - Черт, бронхит, и никак не проходит, хоть тресни. Я уже и собачье сало
пробовал (weerwolf поежился), и жена мне всю мою поганую душу вынула банками
етими  долбаными,  травами  вонючими (мимо  пролетел  яростный  плевок),  от
которых понос один и никакой пользы организму.
     - Угм, -  согласился полуволк. Морда его так  и  осталась оскаленной, а
глаза выпученными, по  причине некоторой дислокации шкуры. Поноса от банок у
него никогда не было, но спорить он просто не мог.
     -  И сыну,  расстегаю, впадлу мя слушать,  словно я  и не вампир,  и не
папа, а  мотылек какой занюханный, который по жизни только лампочки клеит  и
цветочки лижет.
     - Р-ра, - сказал оборотень.
     - В общем, затрахался до не могу, крови свежей, пмаешь, днем с огнем, а
какая  есть - то  дерьмо, непонятно чья.  И молодежь кусает, кого ни попадя.
Темпуресы  и  моресы... Давеча  вона  мальчонку  в  зоопарк  сводил,  отошел
ненадолго. Так он там, мля, вообще верблюда покусал, так тот там же на месте
и  взбесился.  Сам видел:  морда белая, глаза  красныe... кровь  сосет...  и
порхает по вольере. Че, грю, кусал? да, грит, папа,  в какое время мы живем!
Люди же все отравлены!
     - Бвайт, - сказал weerwolf.
     - В общем, я  те так  скажу: у мя дел до не могу, выше крыши, опять  же
жена требует седня к  родокам слетать, в Румынию. тама у нас  замок,  вроде.
Свежатинка всякая, то, се... отпуск...
     Наверху задумались.
     - Короче, мне сынишку надо б  с  кем-нить  оставить..  трупакам доверия
нет, соседям - тем более; а родственники - ну, сам пмаешь,  какие  у вампира
родственнички...от василисков у нeго аллергия, тролли смердят и несъедобны..
а ты  парень хороший, пральный, говорят, че попало не потребляешь, ну и дите
у мя тихое, спокойное, токо-токо зубки режуца... долго тебя мучить не будет.
Кстати, а ты знаешь, что 9 граммов крови оборотня, подавившегося  серебряной
пулей, в полнолуние, слизанные с осиновой стружки, грят,  очень помогают при
етих,  как его...  распираторных заболеваниях.  А  че,  мне  теща сказала. И
Отпуск-то у мя через месяц как раз кончается.
     -  Ага!  - проницательно  сказал weerwolf, пытаясь  сложить непослушные
подушечки лап в полузабытый кукиш.
     - Ну да, ну да! - раздраженно сказали  где-то между крыльями,  - знал б
ты, КАК Я ЗАТРАХАЛСЯ КАШЛЯТЬ... Пуля у тебя с собой?
     - Трис, как же так, - с трудом проговорил оборотень.
     -  Знаешь куда  мы летим? Мы летим вмазать! У  мя тут  недалеко дача...
Посидим, поболтаем, то, се... сто лет не виделись уже. И зови меня Влэдом.





     Они сидели через стол друг от друга. И пили. И молчали.
     Weerwolf  хмуро  осмотрелся, с непередаваемым  нетерпеливым  презрением
дернул себя за левый ус и разлил еще.
     Где-то муха остервенело билась об оконное стекло, впрочем, едва слышно;
блестел абсолют в хрустальных  стопках, kовер, толстый и пушистый, лежал под
столом и вокруг, огромный  и ленивый. Неуклюже сложенный  из  мрамора  камин
застенчиво  трещал  огнем,  время  от  времени  щелкая  случайной  искрой  в
подвешенную спящей  птицей, дробящую свет  люстру.  Тени  гонялись  друг  за
другом. Стояла особенная, какая-то сиреневая тишина, которая бывает только в
летние сумерки на даче. Где-то гавкнула собака, - на воровато пробирающегося
в траве молчаливого сверчка.

     - С каких это пор ты Влэд?
     - С первой брачной  ночи. Че смеешься? жена...  в  общем, вампир  она у
меня. Потомственный.
     - Забурел... и шкуру вот попортил, мышь бешеная.
     - ...
     - Вот смотрю я на  тебя,  - медленно говорит weerwolf,  -  и  вспоминаю
золотой сад, в котором каждая травинка из золота; там растут золотые цветы и
золотые  деревья, а  на  цветах - бабочки, выполненные  из тончайших  листов
золота, настолько легких,  что при  дуновении  ветра эти бабочки взлетают  и
порхают, как живые.
     -  Опять он  за  старое. Да  у  меня  на  шее тогда  сидели  ребята  из
Казначейства,  а  каждый  солдат  стучал  святой церкви и  чуть не лично его
святейшеству.  Сколько  раз я тебе  объяснял! Да меня  премило спалили бы на
аутодафе в Севилье по возвращении! Я же был лицо  официальное,  и начхать на
всяких там инков, ацтеков и монтесум!..
     - ...  а  ты,  - безжалостно  продолжает weerwolf,  - приказал это  все
переплавить в слитки, опечатал иезуитской печатью и запер у себя в каюте.
     - Помню, - развалясь в  кресле и достав зеленую сигару, говорит Влэд. -
Ты тогда еще плюхнулся в обморок, потом два раза дрался со мной на
     дуэли и еще три недели не разговаривал.
     Влэд поднимает руку, озабоченно трогает обрубок мизинца и злобится.
     - Кстати,  а  кто  выпросил у меня  15 этих самых проклятых  слитков, а
затем отбил у меня же прекрасную донну Лауру де лос...де лос... чего-то-там,
а  на  следующий  день   вернул  с  сопроводительной  запиской?!  И,   самое
интересное,  плюхи получил опять же я, и самые конкретные. Куда-то она потом
делась...
     Weerwolf скалит зубы в ухмылке, поводит носом в  воздухе, принюхиваясь,
и смеется. Неторопливо скребет лапой по столу, оставляя глубокие борозды, со
скрежетом,  и некоторое  время рассматривает  светлые полосы на полированной
поверхности.  Затем  лапа его в игре  света и тени  начинает  снова казаться
рукой, и он берет ею сигарету и закуривает.
     - Ее убил муж, - говорит он. - Как водится.
     Собеседник  хочет  сказать  ему что-то,  но присмотревшись,  угасает  и
наливает по новой.

     Сгущается ночь, и они встречают ее молчанием.
     - Понимаешь, - говорит Weerwolf, - есть девушка со стрекозьими глазами,
доверчивая и ласковая, как котенок...
     - У мя есть получше  сигареты, - не  глядя на него, отвечает Влэд. -Уже
забиты. Достань-ка во-он там, в ящичке...
     - Понимаешь, - говорит Weerwolf, - есть девушка со стрекозьими глазами.





     1. Синестезия.

     Я  иду  сквозь  лес, меня  кусает лес, зубами,  красными,  зелеными,  с
желтизной,  сидящими  на  ветках дерев, раздирает шкуру  в  клочья, обнажает
душу.  Я  выхожу  из  леса  на  берег  серебряного  озера,  в  котором ветер
перебирает рябь, как струны. Там не слышно мeлодии в полдень, когда штиль.
     А  кто-то  подвесил на  небе  ослепительную золотую  монету, источающую
нестерпимый холод. Бомм! Бомм! Это кто-то  идет по расплавленному серебру, и
каждый шаг - радужными каплями бензина на воде перед глазами.
     Это моя тень крадется впереди. (Стой, как же мне без тебя.)
     Кончается озеро, перебор струн остался за  спиной, а впереди  песок, на
подушечках  лап  отдающий привкусом  лимона,  нестерпимо  кислого. Неуловимо
сдвигается  спектр - о, нет, это  уже не лимон, это просто  песок  обжигает,
накаленный солнцем в полдень. И ветер приносит запах вызженной травы.
     А на горизонте, на синем холсте, - белый  и каменный город, с башнями и
шпилями,  с  крепостной  стеной,  тщательно выписанный нищим полусумасшедшим
художником.  Холст  колышется  в горячем  мареве, и  исчезает, проданный  за
ослепительную золотую  монету,  которая, правда,  все еще в  небе, но  - вот
скоро уже сумерки, как бархат, и ночь, как отсутствие света. А завтра монету
снова пропьют, и будут малевать миражи...



     2. Хозяин Дерева.


     "Улыбaться по-чеширски" - значит: я с
     вами, но в то же время меня с вами нет; я жмурюсь  на солнце; я покоен;
я сыт;  я любознателен;  я  обладаю чувством  юмора. Впрочем, спросите лучше
сами у Чеширского Кота - вон он улыбается.


     Там, где-то в песках,  живет мой друг, который знает все,  кроме  себя,
дух, струйка дыма, хозяин Дерева; большой любитель "Doors", этилового спирта
и порнографических картинок. Он коллекционирует разновидности дыма.
     Каждый раз  в  гостях у него  я воскуряю  благовония, творю дым и запах
немыслимых оттенков,  что доставляет  ему странное удовольствие - он  ужасно
гордится тем, что в нем  есть нечто, отличающее его. Когда в небе появляется
облако (что достаточная редкость для пустыни), он никогда не упускает случая
подняться в голубое-голубое небо и поиздеваться над ним. Тогда далеко-далеко
вокруг раздаются жутчайший мат, хохот и оскорбления.
     Доиграешься,  говорю   я  ему  иногда,  дадут  тебе  в  морду  туманным
сапогом... Хоть бы дали,  всегда  отвечает он мне голосом Джима  Моррисона и
впадает в депрессию. Его  самая  большая проблема в  том,  что его  никто  и
никогда не видел.
     Когда  я  встретил   его  в  первый  раз,   он  считал  себя  последним
марсианином,  и  пел марсианские песни  на суахили. Потом  (видимо, где-то у
себя) набрел на Зелязни и начал  склоняться к приятной версии старого бога в
изгнании. Его непомерно раздутое тщеславие по этому поводу непомерно же меня
бесило. Теперь он атеист, что меня несколько настораживает.
     Я называю его Душка, Душец или Душок - в зависимости от настроения.

     ...подношу зиппо,  отливающий солнечными  бликами, к  куче сухой  хвои,
которую принес  с собой, и смотрю на белый дым, клубами поднимающийся вверх,
и на молчаливой черной спиралью прильнувшего к нему Духа. Картинка еще та.

     - Спалю тебе дерево когда-нибудь.
     - Не.
     - Как тебе на этот раз?
     - Отвали.
     - Вот  смотрю на тебя, Душец,  и  думаю: какими такими  перцепциями  ты
обладаешь? Вижу, что кайфуешь, а как - не понимаю. Нервирует.
     - Вопрос. Ну ты и дурак. Как я тебе объясню-то.
     -  Душок,  будешь  грубить  - в  следующий раз галошу подожгу. Во будет
дыма, - хоть завались.
     - И то идея, - отвечает он лениво.
     Я  подкидываю  в  огонь  щепотку  тертого  пармезана, немного  толченых
лопаток  летучей мыши  и веточку  омелы - к омеле у него  интерес прямо-таки
патологический.
     - Хорошо, - говорит он нежась. - Еще бы капельку спиртного...

     ...огромное  Дерево,  с  шершавыми, в  грубых наростах коры, узловатыми
корнями, которыe выпирают из песка причудливыми змеями.
     Крона Дерева неописуема. Она занимает полгоризонта. В мириадах  листьев
ее  запутались  все  времена  года.  Сама  реальность  пасует  перед  такими
масштабами -  воздух в радиусе ста  метров от нее темнее,  и преломляет свет
несколько  иначе, так что  Дерево  издали кажется  всегда окруженным маревом
темного и неподвижного воздуха. Эдакий синий кусочек сумерек в пустыне.
     Дерево отбрасывает  тень  во  все  стороны  сразу, поэтому  там  всегда
прохладно. Иногда маленькие смерчики, которых много в пустыне, приносят тучи
песчинок,   и   это   удивительное   зрелище   -   песчинки    врываются   в
светло-фиолетово-синюю  занавесь  и  вспыхивают светлячками,  которые гаснут
почти мгновенно, в белых точечных вспышках.
     Впрочем, не все. Некоторые из них становятся людьми.

     Например:
     ...смотрит  на  Дерево,  запрокинув голову,  почесывая дряблое  пузо  и
полуоткрыв рот, лезет наверх, пыхтя и отдуваясь, и тянется  к плодам, и рвет
их,  и надкусывает; наедается до отвала,  до икоты, и все-таки  рвет  еще, и
кидает на  землю весь  день. Вечером  спускается вниз и, довольно посапывая,
собирает их  все  в  одну огромную кучу,  пока усталость  не  лупит  его  по
затылку. Его  переливистый  храп мешает мне  дремать,  поэтому  я отнимаю  у
времени несколько десятилетий.
     Вот же  он - лысый, обрюзгший, с презрительной складкой, кривящей рот и
наводящей  мысли  о  язве  желудка,  устало   разглядывает  гигантскую  кучу
полусгнивших фруктов. Медленные мысли шевелятся у него в мозгу. Пинает
     кучу, зло, с отрыжкой, и плетется вон.
     Ветер подхватывает песчинку и уносит ее куда-то куражась.
     Теперь если немного изменить фокус...
     ...еще один, жилистый и худой, весь дрожит от нетерпения, шевелит носом
и  поправляет очки, лезет на Дерево, заглядывает в дупло  и некоторое  время
пристально  смотрит мне  в глаза... ничего  не замечает, сует руку  в дупло,
шарит там  обстоятельно, ничего не находит, лезет  дальше  вверх, срывает по
дороге  лист и  плод  и  падает  на  землю. Не обращая внимания  на ушибы  и
переломы,  достает  лупу,  пинцет  и  рабочую  тетрадь,  бормоча   что-то  о
микроскопе.
     Он забавляет меня, и я разглядываю его  с интересом, впрочем, несколько
подремывая. Потом я сплю, и вижу странные сны...
     Когда я просыпаюсь, он уже невообразимо  стар, свирепо смотрит из-  под
косматых  белых бровей, копошится возле громоздкого прибора и сверяет данные
с  записанными  в  рабочем журнале.  Некоторое  время  мы  оба  с  интересом
разглядываем зайчик осциллографа. Потом он как-то совсем по-детски  вздыхает
и уходит,  опираясь  на  трость,  напоследок  аккуратно положив тетрадку  на
книжную полку, отливающую глянцем, в длиннейший ряд таких же тетрадок.
     Может быть, еще один  день, и он увидел  бы меня... В тот, первый, день
он был ближе всего к своей цели.

     - А это кто, - говорит weerwolf, раглядывая что-то в лупу.
     Я немного скашиваю глаза:
     ...Лежит на земле, в  опавших  листьях,  шуриться  на солнечные  пятна,
бездумно посасывая сигарету,  в сонной истоме, погруженный в мечты, ленивый,
лишенный   каких-либо   особенных  желаний   и  вообще  слегка   презирающий
окружающее.
     - Понятно, - говорит weerwolf. - Дать бы ему пинка. Долго он так будет?
     - Не  знаю. Может, подросток. Они все такие иногда. Может просто устал.
Лучше скажи мне, что с тобой?
     Он  прячет  свои  желтые   глаза  и  деланно  зевает,  клацкая  зубами.
Впечатывает лапу в песок и внимательно рассматривает когтистый след. Я знаю,
что с ним, и он знает, что я знаю. Он боится.

     - Художник, - говорит Дух с удовольствием и протягивается в небе черной
радугой, оставив хвост в дупле размером с пещеру.
     Полуволк   нюхает   песок,  поднимает   голову  и  зевает  с  негромким
поскуливанием,  припав на  передние лапы и  потягиваясь, совсем как  собака.
Затем ложится на брюхо и кладет косматую голову на лапы, глядя вперед.
     - Мой любимчик, - говорит Дух.
     - Ничего особенного я в нем не вижу.
     - Волчара ты позорная. Посмотри, что он пишет!
     - Вижу. Дерево он пишет. А что ему еще писать здесь?
     - А  вот эту дымно-серую  полосу  он только  что затер, дурак -  как ты
думаешь, что это?
     - Что?
     - Я!!!
     - У тебя мания величия.
     - Смотри, опять порвал. Мля...
     -?
     - Он  уже  написал  1276 холстов с изображением Дерева. Но все время их
рвет.
     - Неудивительно.
     -  Ты не понимаешь! Они чудесны!  но он их рвет,  потому что  в  них не
хватает самого главного: последнего мазка... Который ему никак не удается. В
них не хватает меня!
     - Слушай, грязное  полотенце, хвостом тя по голове, откуда у него здесь
куча холстов и краски, и жратва? - говорит weerwolf прищурясь.
     - Ох, не бережешь ты свой хвост. Ну, я ему даю...когда он рвет картину,
я возвращаю его назад... И он пишет уже немного по другому.
     - Уже немного по другому? Береги его, Душка.



     Суккуб, согласно мифологии -
     демон страсти женского пола;  овладевает мужчинами во сне и забирает их
души. Чем и живет.



     - Ну, бывай, Душка.
     - Уходишь?
     - Да.
     - Боишься?
     - Очень боюсь.
     - Возвращайся. Надеюсь, вернешься.
     - Постараюсь. Как всегда.
     - Сколько раз уже..?
     - Не хочу говорить об этом. Но каждый раз очень страшно.
     - Не понимаю...
     - Все ты понимаешь, старое полотенце. С тех пор, как она поймала  меня,
она... уже не может  ни на кого охотиться. И умирает от голода.  Я чувствую,
что она умирает. Я должен быть с ней, а то все ни к черту. Все ни к черту.
     - Уснешь, и, может быть, не проснешься... Зачем тебе это?
     - Я люблю ее.











---------------------------------------------------------------
 © Copyright Искандер Абдуллаев
 Email: iskandar@nips.ac.jp
 Date: 10 Mar 1999
 Этюды предложены на литконкурс "Тенета-98"
---------------------------------------------------------------



     "Прекрасная, полупрозрачная мысль прилетела ко мне диковинной птицей, и
я наспех связал ее первыми попавшимися словами.. так что она  задохнулась  в
них  и  умерла. А  я, глядя на бездыханное тельце, удивлялся, чему я мог так
радоваться, поймав ее.."
     Аллюзия из Ф.Ницше.


     ...ложится на паркет, пахнущий пчелами, косматый серый зверь, похожий и
не  похожий  на волка, и  роняет  серебряную пулю,  символ  своей  особенной
смерти. Задумчиво  катает ее  по полу  громадной  лапой,  думая  о своем,  и
щурится на солнце из окна  янтарными глазами, в которых зрачки - как мошки в
кусочках желтого камня. Лениво зевает, клацкая челюстями и негромко скулит..
Некоторое  время  следит  за  неровным  полетом  ополоумевшей моли,  пыль на
крылышках которой вспыхивает алмазной  пылью, попадая под заоконное солнце..
Когда  же  она садится рядом с ним, утомленная,  сильно  хлопает по  ней,  и
смеется,  глядя  на  ее совсем уже сумашедшее,  летуче-мышиное  шарахание  в
затхлой коричневой комнате...
     Он ждет.. В эту ночь должна взойти и раствориться в крови луна.

     Раньше,  много  лет  назад,  днем  он  был  человеком...  и  ночью  был
человеком. Но так  тяжело им  оставаться, - особенно когда влажное  серебро,
льющееся сверху, вносит свои жестокие коррективы.
     Он, тускло вспомнив что-то, походит к дальней стене -  там, как дорогая
вещь из оружейной коллекции,  висит кем-то любовно  отполированный  осиновый
кол,  покрытый затейливой  вязью  то ли диковинного узора, то ли  надписи на
старом языке.
     Полуволк  ставит  лапы на стену, оставляя  глубокие борозды  на  камне,
покрашенном под дерево, и  носом смахивает кол на паркет.  В  комнате быстро
темнеет. Он смотрит на мертвый  кусок  дерева, который когда-то  сделал сам,
готовил сам, любовно полировал сам, когда уже не было  надежды, и все меньше
оставалось времени даже  в безлунную  ночь, даже в  сумерки, - а потом уже и
днем;  а  был  только  страх, животный и безоговорочный,  который  все  чаще
сменялся холодной ЛУННОЙ яростью..
     Полуволк силится вспомнить что-то, и ему это почти удается.. и ввергает
в настоящее  исступление,  так что он  перекусывает свою смерть  напополам и
мочится на нее, нервно подняв заднюю лапу.
     Молча бросается  вон,  уже не  видя  луны, которая  только что  взошла,
полуслепой от диковинных гормонов, к которым привык так давно.



     Весна, и головная  боль,  и март, наглый  и невинный... Ласковое солнце
балует его.
     Оборотень  в забытьи, странной тоске, пережидает  головную боль и день,
забившись  в  свои мысли. Что-то в  нем  неудержимо  хочет  выть,  плакать и
смеяться. Весна, хвостом ее по голове...
     Долгожданная,   пришедшая   в  одно  касание,   полутемень   скрадывает
нестерпимый  свет  и  приносит с собой  прохладу.. Горы торопливо  вписаны в
черту   горизонта  серыми,   зелеными   и  коричневыми  мазками;  и,  только
успокоившись,  невидимая  рука  наносит   закатные   краски.   Тени  в  лесу
укорачиваются и синеют, как сумеречное небо. Зажигаются звезды, еще не зная,
что скоро серебрянная монета неведомого бога потушит их.
     Вперед!
     Запахи,   и  знакомая  ярость,   запахи   леса  и   бег,   бесшумный  и
полубезумный.. Там! невдалеке! за деревьями, в кустах, где начинается лунная
поляна - тела двоих, любовная возня и приглушенный смех..
     Долгое мгновение полуволк смотрит желтыми глазами туда, где трахаются и
говорят друг  другу нежные слова, плачaт, стонут  и тихо  смеются мужчина  и
женщина. Глаза его -  тусклый  янтарь, и ничего больше. Ощеривается  и  идет
напролом,  вперед, уже неторопливым шагом,  чтобы его успели заметить  перед
смертью.. Кровь без вкуса страха - пуста.

     ...Лежит   на   траве,  под  шелестящим  призраком  громадного  дерева,
прислушиваясь с любопытством  к  звукам  и запахам, и  шорохам, с  поднятыми
торчком  от  возбуждения ушами;  сладкий  зуд  охоты стихает  медленно,  как
угасающая мелодия колокольчика.  Ветер тихонько поет заупокойную по ком-то в
сверчковой тишине...
     Шум  ломающихся кустов, всхрапывание  и вздохи,  запах пота  и  большое
животное, силуэт  коня, залитый  голубым светом; он приближается, не замечая
оборотня, не замечая вообще ничего, кроме травы и надоедливых слепней, хлеща
себя по бокам хвостом, мотая головой, как бы отгоняя мысли...
     Полуволк скалит зубы в ухмылке, и крепко прижимается к влажной земле.
     Сегодня хорошо и много, думает он.
     ...Прыжок!! на спину! когтями по бокам, раздирая толстую  шкуру, зубами
- в загривок, и лакать горячее , и еще, и еще!!
     А потом - кромешная тьма, и тишина, как поворот выключателя, с щелчком.

     ...Зверь ты, или человек, скулящее создание? Скули громче.. и смотри!

     Смотри!  он, крупица Джаггернаута,  на сером коне, рубит коротким мечом
налево и направо от взмыленного крупа, а конь его бешен, и оставляет трещины
там,  где   касается   копытами,  и   топчет  демонов-крыс,  скалящихся   на
полубогов-детей,   и   опрокидывает   пинками  полубогов-детей,  улыбающихся
демонам-крысам, когда они гурьбой и с визгом затевают свои странные игры...

     "Отвали, волчара позорная, не до тебя."
     Оборотень опрокинут на землю, и ощущает холод и тяжесть  там, где давит
копыто.
     " А ты не пасись, где не попадя.."
     " Цыц!"
     " А хозяин-то где?"
     "  Да не знаю я. Трахается  где-то, наверно. Что-то  в нем от  человека
есть... Весна пришла, чуешь, волчара позорная?"
     " Да.." - хриплый рык.
     "То-то..  Надоело,  говорит, в джаггернатики  играть, а ты попасись,  я
скоро.."
     Полуволк рычит и воет, и кашляет кровью, и  хрипит - смеется, похожий и
непохожий на Анубиса, опрокинутого копьем сумасшедшего писца.
     Тоскливо:
     ".. и восьмое скоро... сдохнешь тут в конях..р-р-р-романтика, туды ее в
качель..!"
     Призрачный конь  уходит,  забыв про оборотня, и щиплет траву,  время от
времени резко встряхивая головой, как бы отгоняя грустные мысли.
     Вой, и плач, и смех полузверя в одном.




Last-modified: Mon, 27 Sep 1999 04:55:07 GMT
Оцените этот текст: