Александр Чехов. Тайны живописи. Повесть --------------------------------------------------------------- © Copyright Александр Чехов Email: cay@rnivc.kis.ru Date: 3 Feb 2000 --------------------------------------------------------------- 15 апреля - 5 июля 1999 Средь путей живописца тушь простая выше всего. Он раскроет тайну природы, он закончит деяние творца. Ван Вей "Тайны живописи" (перевод академика В.М. Алексеева) 1. Люди идут. Их много, они разные, мужчины и женщины, дети и старики, кто-то идет молча, в одиночку, кто-то -- в компании, разговаривая, кто-то смеется, кто-то улыбается, кто-то идет, опустив голову, кто-то -- расправив плечи. Размашисто, размеренно, семеня, шаркая, торопясь или поминутно останавливаясь, глядя вперед, друг на друга, по сторонам или под ноги, они идут в разных направлениях, просто гуляя или может быть по делам, хотя какие дела могут быть майским вечером в пятницу, да еще в такую погоду? Они идут, многоголосо стуча каблуками по асфальту, шелестя несвоевременными, но не снятыми по привычке плащами и куртками, вдыхая успевший уже пропылиться и пропахнуть летом городской воздух, наполненный долгожданным, наконец наступившим теплом, идут, встречаясь взглядами друг с другом, сталкиваясь на мгновение и расходясь навсегда, их много, они разные, они идут нескончаемым потоком по главной пешеходной улице, по Большой Покровке, от площади Горького к Кремлю, к площади Минина, к памятнику Чкалову или наоборот, от помпезного здания Драматического театра к стеклянному фасаду магазина Народных Промыслов, у которого продавцы хохломы, солнцезащитных очков и мягких игрушек деловито сворачивают свои палатки, и еще дальше -- к ломбарду на перекрестке с Малой Покровкой, темно-серому мрачному Дому Связи, к ресторану Макдональдс, переделанному не так давно из книжной лавки, к цветочным клумбам и скверу... Официантка в синей униформе с надписью "Rothmans" на кепи, быстрым привычным движением убирает со столика грязные стаканы. Ей -- лет двадцать, может быть двадцать два, вряд ли больше. Скучающее, уставшее, засыпающее лицо, кажущееся немного искусственным из-за большого слоя косметики. Кукольное лицо, кукольные светлые волосы, только глаза, пусть и потускневшие, выдают его живость. Правильный овал, чуть вздернутый нос, припухлые губы, стройная фигура. Кафе не занято и наполовину, три порядком выпивших человека за столиком у бара, двое чуть дальше, тихо беседуют, потом еще один, с перстнем на безымянном пальце, в синей джинсовой куртке, не спеша потягивает дешевое пиво, размышляя, видимо, о чем-то своем, и еще двое, мужчина и женщина, за столиком у чугунной ограды, оба -- лет тридцати, одеты не броско и не дорого, но со вкусом. За оградой, на улице, группа из трех музыкантов-духовиков закончила полонез Огинского и начала какой-то малознакомый медленный фокстрот. -- Ну как? -- Тебе нужна моя оценка? -- Хотелось бы услышать. -- По-моему неплохо. -- По-моему замечательно. Это лучшее, что у нас когда-либо получалось. -- Ну не знаю, впрочем... -- Не говори ничего! -- мужчина поворачивается к женщине и прерывает ее немного картинным жестом, -- Давай просто посидим. Послушаем музыку. Кларнет сегодня в ударе, ты не находишь? -- Пожалуй. Просто все на своих местах. Он чуть заметно кивает. Продолжать незачем. В музыкантах чувствуется опыт, нет, это не дешевые лабухи из подземных переходов и прокуренных кабаков, это профессионалы, возможно, студенты консерватории, которым не хватает стипендии, хотя нет, как раз кларнет уже, кажется, вышел из этого возраста. С излишней, быть может, витиеватостью насыщает он нехитрую тему изысканными форшлагами, словно кружева плетет, мягкие, легкие, воздушные, подстать своему инструменту. -- Прекрасный вечер, -- тихо произносит женщина. В тонких пальцах высокий стакан блестит загадочностью, -- Все удалось. -- Просто все на своих местах. Музыка подобрана удачно. -- Удачно к чему? К обстановке? К настроению? -- К финалу. Финал звучит, да? -- Звучит. Хотя... Можно было подобрать что-то пооригинальнее. Не такое кричащее. -- Отчего кричащее? -- искренне удивляется мужчина, -- Негромкая живая музыка. Открытое кафе. Звуки шагов за оградой. Разговор. Крупным планом, глаза в глаза. Все выдержано, ничего лишнего. -- Возможно. Просто это уже было. Где-то. -- Все, что мы делаем, уже когда-то было. Все искусство построено на штампах. Нужно лишь расположить их в правильной последовательности. Как ноты. -- Сразу -- и в философию! Погоди уж. Ладно, а если без нот? -- Без нот... Хаос. Или просто тишина. -- Я люблю тишину. О-кей, пусть будет тишина. Или хаос. Он улыбается. -- Пусть! Мы начнем что-нибудь новое. Что-нибудь о любви. О жизни и смерти. О страстях человеческих. -- Мрачно! -- Жизненно! Мне кажется, самое время. -- Когда? -- Прямо сейчас. Отличный день для начала. -- Почему бы нет? В мае -- самое время. -- Пожалуй. Ведь май -- это... -- Май -- это... -- Весна. -- Лето. -- Наполовину весна, наполовину лето. Мы начнем в мае и закончим осенью. Минорной осенью. Где-нибудь в конце сентября. Когда начинают лить дожди. Холодные дожди. Бесконечные, нудные, осенние. -- Полгода. -- Чуть меньше. Но этого все равно достаточно. Можно прожить целую жизнь. -- Пожалуй. Родиться и умереть. -- Нет. Умереть и родиться! Маленький уличный оркестр заканчивает играть. Без аплодисментов, после короткой паузы, он начинает снова, другой мотив. В раскрытом футляре -- несколько смятых бумажек. Солнце село, и недавно вымытые к Пасхе стекла окон и покатые жестяные крыши старого Нижнего перестали блестеть. Кое-где уже зажегся свет. Людей на улице становится меньше, небо постепенно сереет, затем окрашивается фиолетовыми оттенками. 2. Молодой человек неподвижно сидел за столом и наблюдал, как маленькие пылинки играют в узком солнечном луче. "Как их много, -- думал человек, -- тысячи! Это из-за дороги. С дороги всегда летит пыль". Он провел пальцем по поверхности стола -- остался блестящий след полированного дерева. Пыль лежала на черных клавишах печатной машинки, старой механической "Ятрани", на вставленном в нее чистом белом листе. "Обидно! -- подумал человек, -- Стол -- это моя жизнь. Мой мир. Моя Вселенная. А я не подходил к нему уже несколько дней. Как все запылилось!" Направо от стола стоял большой бельевой шкаф из темного дерева и тумбочка с телевизором, на стенах в шахматном порядке висели застекленные книжные полки, налево -- старый, протертый кое-где и немного продавленный диван, обитый желтой тканью и накрытый ковром, кресло из того же гарнитура и все те же вездесущие полки с книгами. Корешок к корешку и еще сверху, так что не остается свободного места, Стендаль, Достоевский, Шекспир, Ницше, собрания слов и мыслей, бумажная история человечества, почти тысяча книг за стеклом в пробивающимся сквозь тополиную листву дрожащем солнечном луче. Обычная холостяцкая комната. "Ненавижу это ощущение, -- размышлял человек, -- полная беспомощность. Никаких идей, мыслей, ничего конструктивного. Пытаешься выдавить из себя что-нибудь интересное, бесполезно. В голову лезет всякая муть. Вчерашнее кино, несколько фраз, услышанных в троллейбусе, работа эта, давно уже в печенках... Крутишься весь день, копаешься в бумагах и цифрах, как крот в земле, в результате к вечеру приходишь домой пустой, как скорлупа от гнилого ореха. Ничего. Ни идей, ни мыслей. Пустота. Какие-то обрывки впечатлений, воспоминания, фантазии... Все крайне бессвязно и совершенно бессмысленно. Ерунда, одним словом. Чувствуешь себя полной бездарностью. Хочется бросить все и дать себе слово больше никогда ничего не писать. Нет, нужно придумать что-нибудь. Что-нибудь новое. Как-то абстрагироваться, что ли, и начать все заново. С нуля. Может быть тогда что-нибудь получится. Записки графомана..." Пальцы человека легли на клавиши и застыли в нерешительности. "Что бы такое написать? -- спросил он себя, -- А вы что думаете, господа зрители? -- взгляд куда-то вверх, в сторону оконных гардин, -- О чем бы вам хотелось услышать? Можно начать с простого. Например, отношения мужчины и женщины. Он, она и еще один мужчина. Или еще одна женщина. Любовный треугольник. Конечно, ничего особенного, но это только поначалу. Вам ведь хочется криминала, сильных эмоций, не так ли? Вы устали от скучных мелодрам, вы хотите чего-то сильного? Этот сюжет можно развить. Например, довести главного героя до убийства. Или до самоубийства. Почему бы нет? Это интересно, хотя, конечно, не ново. Можно найти какую-нибудь неожиданную сторону, новый поворот -- нужно лишь захотеть. Вам понравится". На улице кричали дети. Громко, весело, непринужденно, они спорили, ссорились почти до драки и тут же мирились. Какой-то мальчишка все время визжал высоким, донельзя противным голосом: "А я не играю! А я не играю!"... Молодой человек, которого, кстати, все, от родственников до сослуживцев, всегда звали Мишей и больше никак, ибо до отчества он еще не дорос ни по возрасту, ни по должности, одетый по домашнему просто, слегка не бритый, поскольку щетина на его лице росла так, что уже через пару часов после бритья он выглядел "слегка не бритым", 23-х лет от роду и ста восьмидесяти сантиметров росту, снял руки с клавиатуры, так ничего и не напечатав, медленно встал и вышел из комнаты. Ветер, проникающий в комнату сквозь открытое окно, колыхал край белой тюлевой занавески. Был май, вечер. 3. Ветер трепал волосы на их головах. Темно-русые, коротко подстриженные у одного, того, что помоложе, и черные, длинные у другого. Ветер свистел им в уши, негромко, нудно, навязчиво, одну и ту же ноту. Ветер играл с полами их плащей, так что каждый становился похожим на флаг, на живой флаг, бежевый или зеленый, чуть склоненный, трепещущий, но крепко стоящий на ногах. -- Здесь? -- спросил Миша, тот, молодой. -- Нет, еще выше, -- ответил Андрей. Андрей старше, намного старше, ему уже за тридцать, худощавая фигура, тонкие губы, умные глаза, ходит, не вынимая рук из карманов. -- Куда уж выше? -- А вот, -- Андрей кивнул на лестницу. Ржавую, шаткую, вертикальную, ведущую на чердачную надстройку, почти в небо, -- Можно подняться еще на несколько метров. -- А нужно? -- Нужно. Потом они поднялись на самый верх -- маленькую квадратную площадку, метров пятнадцать по диагонали с большой антенной посередине. -- Ну как? Миша огляделся. Город лежал у самых его ног, зеленый, скомканный ковер деревьев, Кремль, телевышка, покатые крыши домов, жесть, шифер, кирпичные трубы, скелеты антенн, высокое серое здание банка на площади Горького -- абстрактный, скупой параллелепипед, схожие кубистские контуры высоких новостроек, две реки, Стрелка с одиноко летящими над жирафоподобными кранами черными куполами храма Александра Невского, широкие горбатые мосты через Оку, двухъярусный железнодорожный мост через Волгу дальше к западу, прямой, как линейка, уходящий куда-то в заволжские леса, небо, на треть затянутое бесформенной ватой кучевых облаков. -- Здорово! -- А я что говорил! Я сюда Олю привел, когда мы еще только познакомились. Это было испытание. Мне хотелось знать, поймет она или нет. -- Поняла? -- А ты как думаешь? -- Андрей повернулся лицом к ветру, подошел к краю и задумчиво посмотрел вниз, -- В прошлом году здесь один человек разбился. Забралась сюда пьяная компания, погулять просто, он и свалился. Сдуру. Полетать захотелось. Не умеют люди летать, не умеют. Закроют скоро это место, дверь заколотят и все. Удивительно, что до сих пор не заколотили. -- Да... -- Миша шумно и долго втянул в себя прохладный воздух высоты, затем также протяжно выдохнул, -- Будет жаль. А я вот хочу новый сценарий написать. -- А со старым что? -- Потом доделаю. Сейчас не хочется. Надоело мне. Не идет что-то. -- Понятно. А что за новый сценарий? -- У меня еще нет четкой идеи. Пока только несколько сумбурных мыслей. Я хочу попробовать поиграть с реальностью. -- По-моему, мы только этим и занимаемся. -- Возможно, -- рассмеялся Миша, -- Я хочу создать что-то новое. Что-то на грани жизни и фантазии. Чтобы непонятно было, сон это или явь, игра или реальные чувства. Завязка, в общем, обычная, нечто вроде любовного треугольника, но потом... -- Забавно, -- Андрей задумался, -- Игра, говоришь? -- Да. Кино, может быть, или театр. Разыгрывается измена, которая воплощается в реальной жизни. -- Актеры? -- Возможно. Ну допустим... -- Миша замолчал на несколько секунд, сосредоточенно подбирая слова, -- Они что-то играют. Некую пьесу. Это просто игра, ничего больше. Игра ради игры. Чистое искусство. Но потом что-то меняется. Разыгранные чувства становятся реальными. -- Хм... -- Андрей улыбнулся загадочно, -- Я бы не сказал, что это принципиально ново. Но может быть ты найдешь что-нибудь интересное. Даже в банальнейшем сюжете всегда можно найти что-то интересное. Все же забавное это развлечение -- творить! Хорошо, что у нас есть такая возможность. Иногда за это даже платят. Попробуй, может быть что-нибудь получится! -- Я попробую. Время у меня есть. -- Да, времени у нас навалом. Андрей вернулся на середину, прислонился спиной к железной мачте. -- Представляешь, когда-то здесь не было города, -- подумав, начал он. Говорил он медленно и негромко, скорее самому себе, -- Было такое время -- только лес и ветер. Когда-то не было и леса. И зверей не было. Только ветер дул над безжизненной горячей лавой. И когда-нибудь только ветер и останется. Ни домов, ни людей, ни деревьев, ни любви, ни слез, ни рождения, ни смерти, ни пьес, ни героев. Только ветер. Когда-нибудь... -- Андрей посмотрел на Мишу, -- А пока здесь и сейчас -- город. Большой город, полтора миллиона людей, пять миллионов крыс и миллиард тараканов, -- он снова подошел к краю, -- И еще машины, дома, дороги, подземные переходы, музыка и фонари... Люблю я это место, реки вот эти, город. Хорошие декорации для очередной небольшой пьесы. Иногда немного шумно, но в остальном... Он потрясающе фантастичен, ты не находишь? -- Возможно. -- Точно. Место, где сливаются две больших реки, несет в себе некую силу. Что-то такое настоящее, природное, не от неба, от земли, из самого центра. Очень древнее, языческое. Жаль будет отсюда уезжать. -- Уезжаешь все-таки? -- В Москву, в Москву... Зовут. Не сейчас, в сентябре, осенью. Но такой шанс упускать нельзя. Хочется поставить хоть что-то в столице на старости лет. -- Да... -- Миша повернулся спиной и посмотрел куда-то в горизонт. -- Пошли! -- Андрей хлопнул его по плечу, -- Пива попьем. В этом городе продают хорошее пиво. Металлическая лестница глухо лязгала, когда два человека по очереди спускались вниз. 4. Утро. Щебечут воробьи, чуть слышно шелестит листвой ветер, короткий гудок автомобиля, противно, но, к счастью, ненадолго задребезжали, отъезжая в сторону, металлические ворота близлежащей фабрики, потом донеслось прерывистое гудение двигателя, снова короткое дребезжание, закончившееся глухим стуком, словно что-то упало, чьи-то шаги. Миша лежал головой к окну, но в стекло книжных полок мог видеть его отражение. Несколько легких перистых облаков и тополиные ветви поверх трехтомника Гессе -- небрежные мазки акварелью. Еще есть время и можно полежать и подумать, расслабившись, потянувшись, прикрыв глаза. О чем? Да о чем угодно. Мысль бежит неуловимо. Даже когда мы сосредотачиваемся на чем-либо, отвлечение приходит незаметно, как бы исподтишка, и вот вместо поставленной задачи мы думаем уже о просмотренном вчера фильме, о положении на Балканах, о ситуации в стране, о новом доме, мрачной серой высотке, которую строят неподалеку, потом замечаем это, останавливаемся, возвращаемся к тому, с чего начали, но ум игрив, как котенок -- ему нужно подсунуть нечто крайне интересное, чтобы он остановился на чем-то одном хотя бы ненадолго, нечто динамичное и непостоянное, как бумажка на ниточке, которая все время ускользает из лап. Одна ассоциация цепляет другую, мы углубляемся в свое детство или в мечты о будущем, мы забавляемся со своими фантазиями, мы становимся ими на мгновения, играем воображаемые роли в воображаемом мире, а потом вдруг осознаем себя лежащими на продавленном в середине диване, отчего немного болит под лопатками, а проезжающим под окном редкий автомобиль удаляющимся гулом напоминает о реальности майского утра, перистых облаков и Гессе. Почему-то эту реальность ум может воспринимать без напряжения. "Театр" -- он зацепился, наконец, за это слово, и оно повисло теперь в его уме навязчиво, словно опухоль, притягивая к себе все мысли, все внимание. Он перевел взгляд на белый, покрытый кое-где мелкими трещинами потолок и закинул руки за голову. Театр был странный. Совсем не большой, студийный, с маленьким зрительным залом, совершенно не нужным, потому что ни зрителей, ни аплодисментов, ни ожидания, ни шепота, ни возни, ни кашля в этом зале никогда не было. Этот театр был пуст, абсолютно пуст, если не считать нескольких чудаковатых актеров, собирающихся здесь вечерами, чтобы сыграть в очередной раз что-то исключительно для себя, исключительно ради наслаждения самой игрой. Когда-то они играли Шекспира, Брехта и Софокла и еще, конечно, Чехова, их было мало, и каждый, поэтому, брал на себя сразу несколько ролей, играя порой одновременно и Гамлета, и Горацио, и даже убийцу Клавдия, все в одном лице, было интересно, ново, необычно, привлекательно, завораживающе, какие монологи, какие новые трактовки всем знакомых сцен и сюжетов открывались им в этом пустом зале с восьми до десяти часов вечера! Но со временем им наскучило и это. И тогда они стали сочинять пьесы сами. И первая, самая первая пьеса была о художнике, который влюбляется в собственную модель. Они знакомятся на улице, на остановке трамвая, банально, пошло, сентиментально, обыденно, поздним майским вечером, где-нибудь в центре города, как обычно знакомятся люди на остановке трамвая, почти случайно, он влюбляется в нее по уши, он пишет ее портреты один за другим, бездарные, парадные портреты одной и той же женщины, полные позерства и мнимой, показной роскоши. Потом появляется третий или, может быть, третья, потом... Пьеса о художнике, как и его первый, написанный год назад сценарий -- Миша с детства увлекался рисованием, помимо всего прочего, эта тема была ему близка, он уже не в первый раз обращался к ней и сейчас чувствовал, что играть они должны будут именно об этом, о живописи, о творчестве, о том, как из-под кисти на чистом белом холсте из ничего рождаются картины, цвета, линии. Забавное это развлечение -- творить... Да... Тот, прошлогодний сценарий не получился, но этот... Это будет лучше и он получится обязательно. Как там было в недавно прочитанном стихотворении у того китайца? В центре нарисуем высокий пик-хозяин, а сбоку -- горы-гости, так, чтобы мчались к нему, на сгибе поместим монашеский скит, а у дороги -- простое жилье. Селу или ферме придадим ряд деревьев, составив их в рощу, у обрыва нарисуем водную ленту -- пусть брызжет и мчится... Миша с радостью и вдохновением наблюдал сейчас тот удивительный, уникальный, волнующий момент, когда отдельные разрозненные мысли, бессвязные образы и смутные идеи, накопленные за последние дни, собираются в нечто цельное, четкое, оформленное, в некую конструкцию или, лучше сказать, пейзаж, масштабную картину с горами, рекой, домами и дорогами, он знал уже имена и возраст актеров, черты их характеров, он видел перед собой ясно, как в кино, первую сцену, и была полная внутренняя уверенность, что она должна быть именно такой -- словно медленно выплывающая из темноты, из небытия, из пространства, не сразу, постепенно появляющийся на свет мир ирреального театра, зрительного зала, декораций, актеров и их персонажей, живущих в каком-нибудь большом городе где-то в России, не в Москве, нет, где-то в провинции, где жизнь похожа на медленно несущую свои воды Волгу, полная созерцательности и сосредоточения, когда можно остановиться, оглянуться назад, подумать и только после этого сделать шаг дальше. Миша встал, как был в трусах, сел за стол, смахнул пыль с клавиатуры, положил руки на клавиши. Пальцы его напряженно замерли на несколько секунд, затем выстрелили короткую, звонкую очередь. На белом листе появилась надпись: "ТАЙНЫ ЖИВОПИСИ" киносценарий 5. Комната. В полумраке едва видны несколько стульев вдоль стены, контуры четырех людских фигур. С е р г е й. Свет поярче? В а д и м. Нет. Оставь. Так лучше. Т а н я. Интим! М а р и н а. Сейчас что-то будет. Короткая пауза. Слышен звук двигаемого стула, возня. С е р г е й. Не слишком затянуто выходит? В а д и м. Сойдет для начала. Т а н я. Так все же, трагедия или комедия? В а д и м. Драма. С е р г е й. Драма? Это слово не говорит ничего. Просто история. В а д и м. Ничего. Слишком много. Какая разница? Камера наезжает на Вадима, так что источник света, слабая, прикрытая абажуром лампа, находится сзади, и голова - лишь контур в красно-оранжевом ореоле. Так она медленно движется от актера к актеру на протяжении всей сцены. С е р г е й. И все-таки... В а д и м. Трагедия и комедия -- это условность. Все зависит от чувства юмора. Т а н я. Автора? В а д и м. Актеров. М а р и н а. Оригинально. С е р г е й. Ничего святого? В а д и м. Почему бы нет? С е р г е й. Ты собираешься смеяться над Ромео? В а д и м. Почему бы нет? Т а н я. Любовь... В а д и м. Страсть. Только страсть убивает. А любовь заставляет расти. А Шекспир был веселый человек. Ты согласна? М а р и н а. Хорошо. Страсть, смерть, любовь, измена... Отношения мужчины и женщины. Как всегда. Это вечная тема. С е р г е й. Просто люди похожи. И мы играем в одно и тоже. Только по разному. Т а н я. Штампы, штампы... Ты был прав. Что, опять треугольник? В а д и м. Может быть. Может быть нет. Хочешь, мы сделаем круг? С е р г е й. Это будет забавно. А финал? Хочешь хороший финал? Ты и я, на арене, как? Чем тебе не круг? Мы выходим на цирковую арену в костюме клоунов, почти как у Феллини, только наоборот, не уходим, а выходим и кланяемся публике. Не конец, вроде, а как бы начало. Круг. Как? В а д и м. Финала нет. Т а н я. Как нет? В а д и м. Нет. Финала нет. Нет автора и нет финала. Мы -- сами себе хозяева. И пусть оно идет, как идет. С е р г е й. Вот как! Без финала, значит? В а д и м. Без финала. М а р и н а. Ясно. И что же нам делать? В а д и м. Жить. 6. Ночь. Город. Он сел на место у окна, благо в полупустом вагоне таких мест было полно, и в пыльном стекле увидел свое лицо. Трамвай 26-го маршрута, Московский вокзал - 4-й Нагорный микрорайон, предпоследний, последний будет через полчаса, в начале одиннадцатого. Вагон чуть качнулся назад, задребезжал и тронулся с места. Вместе с ним тронулось и лицо, или тот мир, что снаружи. Сквозь лицо проплыла, исчезая в темное, безмолвное никуда, опустевшая остановка с еще работающим металлическим киоском, заставленным сигаретами и пивом, несколько изогнутых стволов деревьев, досчатый забор, стена. Трамвай постепенно набирал скорость. В общем, это было достаточно обычное, не примечательное лицо -- широкое, но не слишком, после двадцати у него начали расти скулы, отчего само лицо стало приобретать некую взрослую матерость, челюсть стала более массивной, что ему очень не нравилось, правильные черты, высокий лоб, немного крупноватый нос, что еще было терпимо, таких лиц -- тысячи. Трамвай повернул, и на фоне лица поплыли яркие неоновые огни и витрины. Он любил это время -- ночь и город. Удивительное, фантастическое, немыслимое сочетание пустоты, пространства, тишины и движения. Странный, ирреальный мир, где за внешним сонным, умиротворенным спокойствием всегда что-то меняется. Конечно, ночь -- это всегда прежде всего страх. Страх случайных прохожих и пьяных компаний, страх неизвестности, страх пустых дворов и подъездов, особенно в старых кварталах, где дома, построенные еще в прошлом веке, выглядят как-то особенно мрачно именно ночью. Но это не только страх. И не только усталость или голод после рабочего дня, когда ты едешь домой, мечтая лишь об ужине и постели. Ночь -- это еще и вдохновение. Вдохновение от звезд, от Луны, от зажженных окон, которых -- тысячи и сотни тысяч, от фонарей и редких автомобилей, и еще когда за кладбищенской оградой поют в ветвях соловьи, а это как раз сейчас, в мае, или когда в июне убаюкивающе стрекочут сверчки, или когда стук чьих-то каблуков по асфальту вырывает тебя из сна и ты лежишь где-то после полуночи и слушаешь, быть может, обрывок тихого разговора двоих под твоим окном. Это -- вдохновение. Это ожидание чуда, потому что ночью всегда что-то происходит, что-то случайное, хорошее или плохое, это вера в завтрашний день и надежда на что-то лучшее. Это -- ночь в большом городе. Она зашла на Стрелке, у моста, быстро, легко, как бабочка вспорхнула, он успел увидеть лишь ее профиль, мельком, на какую-то секунду, и еще стройную фигуру, облаченную в недорогую коричневую куртку и синие джинсы, а потом только волосы, копна густых, длинных, вьющихся волос цвета спелого лимона, в них слышался запах земляники и ландышей, и еще чего-то незнакомого, легкого, неуловимого, несильный запах, почти незаметный, ровно настолько, чтобы окутать тебя только когда ты стоишь с девушкой лицом к лицу, или как сейчас, непроизвольно, тайком окунаешься в него сам... "И еще ночь -- это любовь, -- подумал он, -- Конечно, куда без нее?.. Сколько людей сейчас соединяются в экстазе? Для кого-то это, конечно, просто секс и удовольствие, для кого-то -- привязанность, страсть, жадность или что-то еще. Для кого-то -- любовь. И это тоже -- ночь в большом городе". Трамвай переехал через мост и начал натужно вбираться в гору. И тогда девушка, та самая, сидящая перед ним, обернулась. -- Простите, Вы не подскажите, когда будет улица Генкиной? -- Генкиной? -- лицо Миши напряглось от умственной работы, затем озарилось виноватой улыбкой, -- А это где вообще? -- Где-то в центре, -- секунду она смотрит куда-то в сторону, в пространство, задумавшись, затем вновь поднимает глаза на него. Хвойный лес в солнечную погоду -- такие были у нее глаза, зеленые, темные, но не слишком. Она могла бы быть колдуньей. -- Там еще какая-то телефонная служба. С вышкой. -- Генкиной, Генкиной... А! Да, знаю. Этот трамвай туда не идет. -- Да? -- на лице девушки появилось замешательство. -- Да. Он идет по Бекетова. А Генкиной -- это возле оперного театра. -- Что же мне делать? -- Вам можно выйти. На следующей остановке, например. И пересесть на двадцать седьмой. -- Двадцать седьмой... -- эхом повторила она, -- Хорошо. Потом была остановка, и она вышла. И, выходя, у самых дверей, обернулась. Миша смотрел на нее, поймал ее взгляд, улыбнулся, и она улыбнулась в ответ. А когда двери вот-вот готовы были закрыться, он выскочил следом. -- Поздно уже. Темно, -- запыхавшись, выпалил он, -- Можно я Вас провожу. Тяжелое громыхание уходящего трамвая помешал ей ответить. Она рассмеялась и просто кивнула. -- Меня Миша зовут. Девушка протянула руку. -- Лена. -- Вы не подумайте чего... -- Давай на ты! Потом они шли по тротуару и разговаривали. -- Так я голос и сорвала, -- рассказывала Лена, -- Холодно в зале было. Не топили, и зачем только понадобилась эта репетиция? Он ко мне за кулисами подошел еще и говорит "Надо же, как это ты спела хорошо в конце, с надрывом таким, здорово!", а я ему уже ответить ничего не могу, сижу, слезы по щекам градом. Подруга тогда до дома довела. Так с тех пор больше на сцене не пела. У него на следующий год еще одна девчонка в хоре голос сорвала, так же примерно, родители в суд подали, он из школы ушел. -- Да... -- Миша кивнул, -- А твои что судиться не стали? -- Они не знали, что можно. Мама очень переживала. Голос -- это тоже собственность, только мы этого не понимали. Кстати, мы почти пришли. Вот в том доме живет моя тетя. Тетя Люба. Я вообще пятый раз здесь. -- Не страшно вот так, по ночам одной ездить? В чужом городе? -- Нет, -- улыбнулась она, -- У себя дома я полгода в секцию каратэ ходила. Оранжевый пояс. Не бог весть что, конечно, но все же... -- Да? Хм... Ты интересный человек, Лена. -- Ты тоже, Миша. Спасибо. Я узнала сегодня много нового. -- Мне очень понравились твои стихи. Правда. Нет, правда, очень понравились! Я очень хочу услышать, как ты поешь. Она покраснела. -- Сейчас уже не то. -- Все равно. Давай как-нибудь встретимся! Можно, я позвоню? -- Звони. Я здесь теперь долго жить буду. Его руки шарят по карманам и достают, наконец, ручку. -- А на чем писать? Миша снова пытается что-то найти в карманах куртки, затем, поняв, что ожидание чересчур затянулось, протягивает руку. -- Пиши на руке. Она улыбнулась, бережно взяла его ладонь пальчиками левой руки и старательно вывела на ней шесть цифр и две черточки. 7. -- Ну что тебе сказать? -- Андрей поднял голову, -- Я ожидал чего-то подобного. -- Прочитал? Дай сюда! Оля забрала у Андрея рукопись и углубилась в чтение. -- И что? -- спросил Миша. Андрей улыбнулся. -- Задумка интересная. Сама идея. А сюжет слишком прямолинеен, предсказуем. Ты собираешься их перессорить, спровоцируешь конфликт, потом разрешишь его. Мораль и happy end. Достаточно просто. Маленькая кухня была отделана белоснежным кафелем так, что напоминала операционную, белый навесной шкаф, белая плита, белый холодильник, белый прямоугольный стол -- все было белым, сверкало, блестело и выглядело бы почти стерильным, если бы не следы человеческой деятельности -- оранжевая керамическая пепельница с двумя окурками и пятнами пепла, полотенце, брошенное небрежно возле раковины, две немытых чашки с малиновым ободком там же, пластмассовые синие часы на стене, и так далее, и так далее, всевозможные, разнообразные мелкие отпечатки быта одной семьи из двух человек вносили в стерильность, однотонность мебели и кафеля кухни художественный хаос, беспорядок, пестрящие, летние краски. Кухня эта досталась им в наследство от прошлых хозяев квартиры, чудаковатой, обеспеченной пары, помешавшейся, видимо, на чистоте и порядке, в конце концов заработок, несмотря на кризис, а может быть и благодаря ему, позволил им переехать поближе к центру, в более престижный район, а эту квартиру продать по дешевке, считай, почти даром. Андрей только руками разводил -- "повезло!"... -- Ну почему же просто?! -- возмутился Миша, -- Их ведь четверо. Двое мужчин, две женщины. Здесь может быть такая гамма чувств, от любви до ненависти, все, что угодно. -- Верно, -- согласился Андрей, -- Хотя для всей гаммы чувств бывает достаточно и двоих. Фишка в том, что они в замкнутом пространстве. Они ограничены сами в себе, и это делает их поведение и сюжет предсказуемым. И потом... У тебя хватит опыта, чтобы описать взаимоотношения четырех персонажей? Ты достаточно знаешь людей для этого? Здесь нужно очень тонко пройти по бритвенному лезвию, чтобы не скатиться в пошлость. Чайник на плите дохнул паром и свистнул чуть слышно, затем, спустя секунду или две, словно отдышавшись и посмотрев на реакцию хозяев, засвистел, запыхтел, призывно, громко, закладывая уши. Оля бросила чтение и кинулась к нему, как к ребенку. Андрей встал, достал из стенного шкафа три чашки и поставил их на стол. -- Да и сама идея... -- задумчиво сказал он. -- Что идея? -- спросил Миша. -- Нет, идея хороша. Но если ты пишешь такую претенциозную вещь, нужно, опять-таки быть очень осторожным, чтобы писать живо, весело, интригуя, иначе у тебя зритель заснет после первого акта. Или просто уйдет. А это будет провал. С сахаром будешь? -- Ну, если есть конфеты, то без. -- Конфеты есть, -- вскочила Оля, -- сейчас достану. -- Философия и эстетские изыски сейчас мало кого интересуют, -- продолжил Андрей, -- На бесконечные кухонные разговоры просто никто не пойдет. Это может быть интересно только нам с тобой, больше никому. Действие нужно, действие. Некая драматургическая завершенность. Чтобы что-то изменилось в пространстве, в жизни, в судьбах персонажей, в умах зрителей, что-то яркое, то, что запоминается. Сильные эмоции, предательство, преступление, подлость, ревность, жадность, все человеческое. И катарсис в конце. Кто-то что-то должен понять и изменить в своей жизни. Это сюжет, понимаешь? Сюжет должен быть. С завязкой, кульминацией и финалом. -- Да? Может быть. Будет сюжет, -- махнул рукой Миша, -- Придумаем что-нибудь. -- Нет, вообще интересно, -- Оля положила рукопись на стол и улыбнулась, -- Необычно. Мне нравится. Вадим в их пьесе играет главную роль, художника, да? Миша кивнул. -- Знаешь... -- она задумалась, -- Художник -- это интересно. Им нужен творческий человек в качестве главного героя, я правильно поняла? Это действительно интересно. Они не просто играют, они хотят изучить процесс творчества в лицах, в реальной жизненной истории, так? Оригинально. Но... Может быть лучше сделать его сценаристом. Или драматургом. Как тебе такая идея? -- А чем плох художник? -- Понимаешь... Драматург не просто фиксирует отдельные моменты жизни, портреты, образы, пейзажи, он творит мир в динамике. Он создает характеры, прослеживает их взаимоотношения, влюбляет, разводит, убивает, все в процессе. Это интереснее, правда? -- Пожалуй... -- Миша отхлебнул чаю и несколько секунд смотрел на темную поверхность жидкости в чашке, словно надеясь там что-то увидеть, -- Пожалуй, ты права. Хорошо, пусть будет сценарист. Супруги обменялись взглядами, которые могли бы показаться Мише многозначительными, если бы он вообще обратил на это внимание. -- Ты пиши! -- кивнул Андрей, -- Сейчас сложно сказать, что из всего этого выйдет, но хороший опыт ты в любом случае получишь. А в нашем деле это самое главное. Ну или одно из самых главных. Мне интересно, что в результате получится. 8. Солнце пришло в легком коротком оранжевом платье и в белых босоножках на высокой платформе. Солнце принесло с собой в маленькой сумочке лето и июнь, осветило золотом и без того яркую набережную, наполнило прозрачный, струящийся жарой воздух запахом своих любимых духов. Солнце двигалось легко, почти летя над поверхностью земли, над нагретым асфальтом, над трафаретами теней обескураженных прохожих, почти танцуя на цыпочках свое игривое, веселое, молодое, бело-желто-оранжевое па-де-де. -- Привет! -- сказало Солнце и солнечно улыбнулось. -- Привет! -- ошарашено повторил он. Потом они гуляли по Верхне-Волжской набережной, от огромного лыжного трамплина, похожего на фантастический космодром, опустевший внезапно после старта космической ракеты, к памятнику Чкалову и лестнице в форме восьмерки, бродили, взявшись за руки, как дети, останавливаясь, разговаривая, и он замечал украдкой, как посматривают в ее сторону идущие навстречу мужчины. Нет, она не была той, о которой говорят: "ослепительно красивая" или "обворожительно красивая" или "настоящая фотомодель" или что-то еще в том же духе. Придирчивый взгляд смог бы различить недостатки внешности, фигуры или походки, слишком решительные, угловатые подчас и не вполне женские движения, чуть заметный, намечающийся двойной подбородок или слишком широкие ноздри, но какое это имело значение? Были еще обнаженные руки, белые, не успевшие еще загореть, покрытые гладкими, мелкими волосками вдоль предплечья, были открытые до середины бедра стройные ноги с маленькой царапиной ниже левого колена, были волосы, распущенные по плечам и одна непослушная прядь, падающая на лоб, были глаза с длинными ресницами, колдовские, языческие, хвойные глаза, которые смотрели на него широко, открыто, доверительно, ожидая чего-то -- этого было достаточно. Достаточно для того, чтобы встать рядом с этой лесной нимфой, почувствовать ее дыхание, каждый вдох и выдох, ее запах, дотронуться хотя бы до узкой только ладони и окончательно, безнадежно, навсегда потерять голову. -- Хорошо здесь! -- Лена глубоко вдохнула воздух, -- Как здесь хорошо! Миша облокотился рядом о парапет так, что локти их соприкоснулись. -- Это самое красивое место в городе. Вон те дома -- это Бор. Этот город и стеклозавод после революции построили. А до революции там вообще ничего не было -- несколько деревянных домиков и заволжские леса до самого горизонта. А представляешь, как здесь красиво весной, в конце апреля, когда Волга разливается! На этой улице жили самые богатые люди города. -- Я бы тоже хотела жить на этой улице. Боже, как жить-то хорошо! Она раскинула руки, подобно взлетающей птице, и подпрыгнула на месте. Пронзительно голубое безоблачное небо, белеющее к горизонту, на мгновение приняло ее в свои объятия, затянутое, прикованное к земле лесами здание художественного музея безнадежно покачнулось следом, но река, река где-то внизу, у ног, спокойно продолжала нести свои искристые, посеребренные, рассеченные катерами и баржами воды куда-то на юго-восток, в страну степей. Еще было открытое кафе, там же, на набережной, чуть ниже по склону горы, она попросила пива, и он встал в очередь к прилавку. Когда он возвращался, держа в руках бутылку с двумя надетыми на нее стаканами и тарелку с чипсами, очень низко, почти над столиком пролетело несколько чаек, оглушив всех громким, пронзительным, картавым криком. -- Красивая птица -- чайка, но кричит ужасно, -- сказала она. -- Нет здесь "Портера". Странно. Ладно, и так неплохо. Небрежно махнула рукой. -- Сойдет. Я говорю, чайки -- красивые птицы. -- Да, -- согласился Миша, -- Все птицы красивы. Во-первых, потому, что летают. -- Мухи тоже летают, -- взгляд из-под прищуренных век, полный доброй насмешки. -- Хм... -- Миша задумался, -- Птицы изящны, грациозны, у них гладкое, обтекаемое тело. -- И еще они белые и пушистые, -- и тут же поправилась, -- То есть не все белые, но все пушистые. -- А то, что чайки так кричат... -- он выдержал небольшую паузу, -- Ты знаешь, мне кажется, в этом есть какая-то гармония. -- Гармония? Она смотрела на него, наклонив голову, немного исподлобья, но этот взгляд ей удивительно шел. -- Ну то есть такой... цельный образ реки. Представь: высокие свистки буксиров, басовые, низкие, долгие гудки пароходов, и резкие крики чаек. Все это вместе -- река. Волга. -- Да... -- Лена вдруг наклонилась и прошептала ему на ухо, -- Представляешь, если бы чайки пели, как соловьи!.. Они смеялись, разговаривали, снова смеялись, гуляли. Миша чувствовал, что ему становится все легче и легче общаться с этой девушкой, она была умна -- несомненно, талантлива по своему, поэтическая тонкость, лиричность и готовность слушать и понимать не простые, изысканные, художественные вещи причудливым и, наверное, лучшим образом сочеталась в ней с простотой и земной, жизненной практичностью, иногда, правда, в ее словах сквозила некая грубость, озорная мальчишеская угловатость, резкое словцо, едкий эпитет, неприличная шутка, то, что резало слух, но Миша понимал, что это -- огрехи среды и дворовой компании, в которой она, видимо, выросла и