шимся  глазом  вижу
намотанные  на  колеса  части себя,  превращающиеся в жидкость и одинокие
твердые  части  и  отставшим  в  сторону  ухом,  где-нибудь в чистом снегу
километров  за  пять  отсюда  буду  слышать  хриплый бег бродячей собаки и
нетерпеж  ее  зубов,  и  скользким  ртом,  губой верхней единственной буду
висеть  на  оси  вторых двух колес, целуя ее холодный материал бесконечным
смерзшимся  поцелуем, растворяя себя в туннеле, в рельсовом пути, по днищу
поезда и колес с гауссовым распределением и снегу, окрашивая его инородным
цветом,   и   истошным   криком   сторожа,  увидевшим что-то непонятное,
выкатившееся из  туннеля,  неестественно  красное  и  подбежавшего  его,
любопытного, мучительно  стошнит  на  мерзлую  железную  рельсу  недавно
съеденным  бутербродом.  И  моей  обнаженной  плоти  будет  совершенно  не
противно  от  перекошенного лица и извергнутой непереваренной пищи, потому
что  разве  может  быть  противно снегу от снега, крови от крови, ветру от
ветра.  Я теперь во всем, и благородные крысы, и собаки, и патологоанатомы
(если успеют) разнесут меня глубже и вширь. Тысячью глаз и ушей смотреть,
впитывать  в  себя запах и отражения, тысячами рук и ног трогать и топтать
такое  разное,   как  часть  целого,   часть  себя,  розовым  вырванным
зрачком-пуговкой  возвышаться в центре цветка, обнятым желтыми лепестками,
сорванным  быть и подаренным в нежные девичьи руки, чтобы она вдыхала меня
и налет пыльцы со слизистой оболочки стекловидного вещества.