же знаю имя герострата. Я вижу души под покровом сим, который вам не кажется покровом... я вижу ясно то, что вам самим века спустя взойдет созвездьем новым... (И Бога нарекут всего лишь Словом -- таким понятным и таким простым...) ...А на дворе, как в месяце нисане, (века, века!) распутица стоит, когда во мне -- недавней обезьяне -- однажды человек заговорит. И я увижу, как смешон и глуп ваш белый свет -- Великий и Кровавый, в котором выбивают зуб за зуб, и жгут дворцы, и ждут грядущей славы, и славят крест, терпение и труд, и жизнь несут легко и величаво, как реки воды мутные несут... Все знаю я -- что будет и когда, и отчего бестрепетно и немо горит над вами белая звезда, что назовут звездою Вифлеема... Я вижу души под покровом сим, который вам не видится покровом, я вижу ясно то, что вам самим века спустя взойдет созвездьем новым (еще я вижу: с именем Христовым смерть понесут одни стада -- другим...) Века, века... и кровь, и пот, и дым... И знанья чад -- пустой и одинокий. О чем тут спорят и о чем молчат, о чем кричат отважные пророки? О чем тут спорят и о чем молчат, зачем стоят тяжелые кумиры, так одиноко, холодно и сыро, как будто все -- века, века назад... Мой бедный мир! Мой бедный детский сад, который вы зовете страшным миром (и он прильнет ко мне ребенком сирым, взрослеющим от горя и утрат...) И плачу я -- века, века назад... 1988 x x x Я река. Я теку и мелею. По камням, разбиваясь, лечу... Я легко вас люблю и жалею, даже если жалеть не хочу. Я омою вас теплой водою, прожурчу вам любые слова, назову я вас первой звездою, даже зная, что я не права. Я такая. Я очень плохая. Доброта моя -- чистый расчет. По пустынным полям протекая, я втекаю, куда повлечет. В эти теплые летние воды окунуться любому под стать. Не ищу я любви и свободы, не хочу я, как птица, летать. Я теку неизвестно откуда и теку неизвестно куда. Я скорее природное чудо, что бывает едино из ста. И теку я как будто без дела, но лишь стоит к реке подойти, и покажется вам, что предела нет свободе на вашем пути. Окунаясь в бурлящие воды, Бесконечные воды мои, по глотку отпивая свободы, вы погубите души свои. Я такая. Я очень плохая: я забыть и простить не могу. Я река без конца и без края, я теку и теку, и теку... И покуда еще вы живые, дорогие друзья и враги, будто раны на мне ножевые, остаются все ваши глотки. И покуда вам, кажется, просто возвратиться, чтоб снова испить, поднимаясь до вашего роста, я в себе вас могу утопить. Утоплю я в себе вашу душу, если близко подступитесь вы. Вам не будет дороги на сушу -- там вы станете вовсе мертвы. Там вам будет и пусто и худо, вас обратно заманит вода. Вам не выбраться больше отсюда -- доброта моя -- не доброта. Надо мною сгущаются тучи, и на дне моем холод и тьма. Я вас черной тоскою замучу, вы со мною сойдете с ума. Я река без конца и без края. Никого не могу я согреть. Я такая, я очень плохая, доброта моя -- чистая смерть... И со дна моего, среди ночи, успокоясь под тяжестью вод, будут ваши стеклянные очи на зеленый глядеть небосвод. Ваша тень, ваше зренье пустое, ваша боль, ваша песнь, ваш пророк, -- я питаюсь, как вы, пустотою между этих немыслимых строк... 1991 x x x Если Ты меня оставишь, Господь, если очень долго будешь вдали, повенчаю я и разум, и плоть с принцем крови, князем этой земли. Буду жить в его хоромах-дворцах и куплю себе машину "ВольвО"... Полюбить его легко, подлеца, коль Тебе меня оставить вольнО. Без Тебя мне будет легче прожить, доживу я хоть до Судного дня... Как легко мне будет петь и кружить, коль Твоя тоска оставит меня. Я не сделаю вреда и чумы, буду просто жить сама по себе. Про свою любовь солгу князю тьмы, чтоб отстал, и думать дал о Тебе. И гадать я буду, день ото дня холодея и бледнея душой: отчего же отпустил ты меня? Или впрямь Тебе я стала чужой? Или впрямь, Любимый, не было сил уберечь меня от этого зла? Ведь остаться Ты меня не просил, потому на землю я и сошла. У Тебя, Господь, не тысяча рук и не крутишь Ты судеб колесо. У Тебя, Господь, ни свиты, ни слуг, Ты над нами только плачешь -- и все. Там, в небесном и чудесном краю, Где Твой дом и мой покинутый дом, я оставила Тебя -- боль свою, чтоб к Тебе еще вернуться потом... И не властен Ты уже надо мной, если я бреду по этой пыли. Ты устал. Господь от жизни земной, потому и остаешься вдали. Но я помню все -- Твой голос и взгляд, в сотню раз глядишь ревнивей, чем муж... (о каком они мне боге твердят и про ангела с трубой -- что за чушь?!) -- По пустыне, как мой древних народ, я иду одна, без древних чудес, и растет мой непомерный живот, повторяя форму свода небес. И растет во мне Твой сказочный Сын... вот уже над ним свершается суд... Знаю я, что Он и Ты -- Бог един, но глаза-то в нем МОИ прорастут! И забуду все: свой высохший рот, ноги сбитые и боль в голове. Лишь глаза умножит вечный мой род, как тоску и весь мой плач о Тебе... ...Только верь в меня, Господь, только верь! Я сама обратный выбрала путь, мне чуть-чуть идти осталось теперь, ждать меня Тебе осталось -- чуть-чуть!... ...Путь по краю мой, по краю скользит... Влево шаг ли, вправо шаг -- Не сбежать... Ни за что меня никто не простит. Да, наверно, и не надо прощать... 1991 x x x Д. П. Б. Чашка кофе, ломтик хлеба, нищета со всех сторон. Для чего ж я слышу с неба то ли ветер, то ли звон? Я ж совсем асоциальна, лишь писательский билет... Я почти нематерьяльна. Нет меня на свете, нет. Я и жизни-то не знаю к тридцати восьми годам. Я все время забываю, где родился Мандельштам... Среди суетного света Не имею я друзей и в центральную газету не ношу своих статей... И не то что от гордыни, просто лень -- моя беда, - ни в Париже, ни в Берлине я не буду никогда... И не то что денег мало, А подумаешь -- на кой Ехать мне куда попало? Пользы в этом никакой... Для чего ж таким убогим, Не добитым кирпичом, с неба Бог диктует строки, не подумав ни о чем? Ведь никто меня не вспомнит, не похвалит, не издаст... Антибукера никто мне да и букера не даст... Пропадут мои скрижали, бесполезные - умрут. Лучше б это написали те, кто правильно живут. Кто всегда мечтал явиться, правду людям возвестить... Из провинции столицу кто приехал поразить... Кто боролся, добивался, пробивался из низов... А не глупо улыбался, наломав по жизни дров. Я ж рифмую все глаголы, ассонанс и диссонанс. Я вообще ушла из школы, не зайдя в девятый класс. Я вообще не понимаю, где Моне, а где Дега. Я к тому ж еще хромаю -- у меня болит нога. Дуракам закон не писан. Мне и горе - не беда. Я хорошая актриса, если надо иногда. Я веду себя по-свински, говоря без дураков, Например, что П. Басинский -- Лучший критик всех веков... Я еще веду по-скотски, заявляя много лет, что поэт Иосиф Бродский -- все равно что Меламед. И о том, что вся картина подровняется потом. И Суглобову Ирину от Цветаевой Марины отличат с большим трудом. ...Ветер носит в чистом поле. Что хочу, то и мелю. А не все ли мне равно ли? -- все равно друзей люблю! Для чего ж таким убогим и неправильным, как я, с неба сбрасывают строки, не подумав ...хорошо? ...Будто лето, день слепящий, по поляне -- дети вскачь... Я ловлю с небес летящий Надувной блестящий мяч... ---------------------------- * не удержусь от примечания. По-скотски -- Бродский и по-свински -- Басинский -- рифмы из частушки, сочиненной Викторией Волченко. СВЯЩЕННАЯ ИСТОРИЯ Памяти Александра Меня И были у них и рабы, и ослы. И были они не добры и не злы -- не ведали римского права. Что сына убить за тринадцать ослов, что брата убить за двенадцать козлов, -- какая им разница, право? Их время текло и в дыму, и в золе, и год они ехать могли на осле, и лет тридцать пять на верблюде... И было все это в грязи и в пыли, на малом-премалом кусочке земли, как будто у Бога на блюде. И он приходил к ним -- израильский Бог. Зачем? Вероятно, был сам одинок, как злая ненужная совесть... И все предлагал им какой-то завет, зачем? Объяснения этому нет. Все длится печальная повесть. Как только представишь тьму длинных веков, рабов и наложниц, козлов и ослов, и жен, что похуже скотины, так страшно и больно сожмется в груди... А также -- представишь века впереди. И где-то себя -- в середине. И все не запомнить: какого козла какая ослица кому родила, и сколько верблюдов украли... К чему этот длинный и нудный разврат? Зачем города и поныне горят? Какие тут "бездны морали"? ... И вспомнишь: тяжелый полуденный зной, большое светило над дикой страной (оно там стоит и поныне) -- И кто я -- рабыня? Ослица? Жена? Куда и зачем я влачиться должна по этой смертельной пустыне? ...А тот, кто от Бога все ждал новостей, не видел больных и голодных детей, его занимали скрижали... Наш Бог только избранных лиц посещал, и много верблюдов он им обещал за то, чтоб его уважали. А мы-то молчали. Мычали в пыли, и шли по пустыне, рыдали и шли -- рабыни, ослицы и дети... Потом наступил предназначенный срок, пришел молодой и насмешливый бог, но что изменил он на свете? ...Такой молодой и насмешливый бог явился зачем-то не к месту, не в срок, в нелепой еврейской отчизне, как танец души среди вьючных дорог, и как декабристы (которых урок был в том, что не ведали жизни...) Нелепый, как счастье, как солнце -- слепой, он так и предстал перед пыльной толпой: смеялся, а руки дрожали... Руками махал и, как Чацкий, вещал и новую эру он всем обещал -- за то, чтобы не обижали... А мы-то молчали. Мычали в пыли. И новая эра, коснувшись земли, продлилась не более мига. И кто-то придумал про Новый завет. Зачем? Оправдания этому нет -- такая печальная книга... ...Но я все мечтаю про дальний полет -- кто знает -- тот знает. Кто хочет -- поймет. А кто не поймет -- и не надо. Чужая планета, и римский конвой... Что Темза, что Теза*, что Сена с Невой, что щит на вратах Цареграда... -- какое мне дело?! -- не выскажешь слов, не выплачешь слез, не развяжешь узлов, не взвидишь подлунного света... Непрошеный бог не вернется сюда. Погасла его золотая звезда меж Ветхим и Новым заветом... 1994 _____ * Теза - река, протекающая по г. Шуе. Дикие лебеди Покуда Элиза рубашки плела, покуда молчала и, петли считая, ждала, что опустится белая стая (а может быть, даже уже не ждала), покуда на площади вились дымы и пламя играло, готовя спасенье стране -- от Элизы, а ей--от тюрьмы, покуда уже собралось населенье, покуда король изменялся в лице, но знал, что ему государство дороже,-- я тоже молчала и верила тоже, что кто-нибудь правду напишет в конце. Покуда Элиза глядела на мир с бессильною жалостью -- вовсе не с гневом, я думала: чуда не будет под небом, пока мы еще пребываем под ним. Покуда толпа осаждала ОВИР и делала справки про то-то и то-то, я долго и нудно искала работу, не веря в другой, полусказочный мир. Покуда толпа осаждала ОВИР, кричала про цены, летела до Вены, я до-о-лго жила. Я не резала вены, не лезла в пролет междулестничных дыр. И лишь иногда, среди белого дня заснув (потому что устала до колик), я слышала: видно, она алкоголик... Иначе -- как спать среди белого дня? Еще наркоманкой считали меня -- за то, что глаза мои вечно блуждали то в небо, то в землю. но это детали. А, в общем, я просто рубашки плела. Покуда Элиза рубашки плела, покуда молчала -- ни вздоха, ни крика-- раскрылась красивая детская книга и страшная сказка на землю пришла. "Пока Эвелина рубашки плела, беда в ее доме сменялась бедою..."* И вот, наконец, я почти молодою до гибели целой страны дожила, Такого конца я, увы, не ждала, но чудо уже не имеет предела: о дикие лебеди, в этом ли дело, что я наконец-то рубашки сплела? Когда Эвелина рубашки сплела, страна, словно крылья, сложила границы. Над Красною площадью таяли лица безумных... В костре остывала зола... Элиза промолвила: "Богу хвала, ни дыма, ни чада, ни глада, ни мора..." А мне-то что делать? Сгореть от позора в стране, моим гневом спаленной дотла? Я чуда такого, увы, не ждала. Рубашки плести я уже не умею. Я только немею и молвить не смею всю правду -- откуда погибель пришла, когда Эвелина рубашки сплела... * Строчки из стихотворения Виктории Волченко 1992 Еврейская мелодия Не женитесь на русских еврейках, - говорит господин Баркашов. Они ходят порой в телогрейках, притворяются русской душой. А душа у них - мелкая плесень: только б выгодно что-то продать. Мир духовный у них слишком тесен. Им бы все торговать, торговать... Торговать! И ни дня не теряя, провести так все лучшие дни. По России, от края до края, поглядите - торгуют они. Им скупить бы все место, где можно разложить раскладные столы... Им не стыдно, не больно, не тошно, им не слышно хулы и хвалы. Им не надо печати и славы, на себя им - и то наплевать... Только б дали им в сердце державы торговать, торговать, торговать... Сколько б вы ни писали статейки, все равно они их не прочтут. Ведь не каждой подобной еврейке удалось поступить в институт, но... спускается Ангел Торговый к ней - со свастикой или с крестом, то ль с Христом, то ли с их Иеговой, то ль с рогами, а то ли - с хвостом... То ли с Ельциным, то ль с Горбачевым у нее есть масонская связь, но вселенским размахом торговым ей дается вселенская власть. И во дни испытаний великих -- в Куликово,в Полтаве,в Филях -- ее жидомасонские лики помогали победе в боях: В небесах появлялось знаменье, помогая врага одолеть. Видно, в этом ее назначенье -- в облаках над Россией висеть... ...И торгует, торгует, торгует, вся Россия торгует с лотка. И Вселенная рядом ликует, и немеет от счастья рука, что гребет ваши деньги лопатой, сдачу не успевая сдавать... И знамение - Ангел Пархатый -- помогает стране торговать. В электричках, в метро, у вокзала, повышая все цены вдвойне, мы торгуем чем только попало в нашей новой и русской стране. Нам не надо ни газа, ни света, только б выручки больше сорвать... Нам дано назначенье поэта -- торговать, торговать, торговать! ...Не женитесь на русских еврейках... 1995 x x x Читают разные стихи, почти не слушая друг друга. Они читают их по кругу, но друг от друга далеки. И пишут разные стихи простые разные поэты. У них единые приметы, Хотя они не дураки... И тянет их порочный круг, вернее - чтение по кругу. Как больно! - не сказать друг другу, об этом просто стыдно вслух... Но что-то крутит их, ведет, их что-то мучает ночами, за их неясными речами какой-то дальний свет встает. И продолжается поход: земную жизнь - до половины, и дальше, словно до Берлина, по безызвестности - вперед! А там не будет ничего. А только братская могила. Она своею черной силой затянет всех до одного. Кровь стынет в жилах у меня, когда я думаю об этом... Прах неизвестного поэта. И пламя вечного огня. 1996 x x x И пустота. Не будет ей конца. Мне не с кем говорить.* И даже хуже -- когда встречаю я ушедших души, они ко мне не повернут лица. ... Вот вижу сон: какой-то мрачный вид. Я захожу в какую-то квартиру. Там кто-то пьет, но это так, пунктиром... И за столом там Лебедев сидит. Его вы знали. Может быть - чуть-чуть, а может - хорошо, но прошлым летом он перешел туда, где суть не в этом. Он путь прошел. Не самый худший путь. Он за столом. А перед ним - стена. Бутылки, рюмки, все уже пустые. Он говорит - какая-то Мария бутылку водки принести должна... Так он сидит, не повернув лица. И мне не предлагает даже чаю, и на мои слова не отвечает, их не дослушав даже до конца. "Зачем сюда ты забрела одна? Но раз пришла, так посиди со мною..." И я сажусь за стол перед стеною. И вижу вдруг, что черная она. Хотя, конечно, это только сон, но у меня похолодели руки. И к двери отступаю я, но звуки моих шагов уже не слышит он. И плачу я все громче, и никак я не могу уже остановиться... Зачем они от нас скрывают лица? Зачем сидят, уставившись во мрак? Но тонет все в кромешной тишине. Так ничего и не поняв в итоге, я громко плачу, стоя на пороге. Но этот плач понятен только мне. И просыпаясь от своих же слез, я продолжаю плакать, только тише, хотя и здесь меня никто не слышит. И не воспримет этого всерьез. И не воспримут ничего всерьез. Ни здесь, ни там - никто не оглянется. И только плакать, плакать остается, и просыпаться от своих же слез. -- И снова плакать, будто бы от сна, закрыв лицо, как в детстве, одеялом... Прекрасно зная, что всему финалом -- бессмысленная черная стена. 1998 _______ * Это строчка Ирины Мельниковой. АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК И лес подступает стеною, и меркнет полуночный свет. Очнулося Чудо лесное и видит - Аленушки нет. Проснулся он - зверь безобразный в своей непролазной тайге, и взор помутившийся красный Аленушку ищет в тоске. Наверное, ей не вернуться из дому обратно сюда. Там люди как люди смеются, и в спину не дышит беда. Там нету надежды на чудо, но каждый как хочет живет... Нет, ей не вернуться оттуда. И вот безнадежно и люто чудовище в голос ревет. ...А умные сестры тем часом Алене внушают совет: "На свете есть воля и разум, а долга, родимая, нет. Его заколдованный терем тебя уже сводит с ума. Он был и останется зверем, а ты, в эти бредни поверя, чудовищем станешь сама." ...Бушует опять непогода, за окнами блещет гроза. Алена глядит на урода. в его золотые глаза. Под этою страшною рожей, под этою накипью лжи, есть кто-то другой, непохожий. Она умоляет: О Боже, хоть каплю его покажи! Но сколько бы ей ни молиться - а страшную маску не снять. И ей ничего не добиться. И ей ничего не понять. И ей никогда не пробиться сквозь липкий безудержный страх... И кажется - что-то случится, и гадкая черная птица ехидно смеется в кустах... Так дни или годы проходят. Алена живет как жила. К реке и к ручью не подходит, не смотрит в свои зеркала. Вот космы ее. заплетаясь, уже закрывают лицо, и, в грязную руку впиваясь, на пальце ржавеет кольцо. Сидит она с Чудищем рядом, глаза ее - как пятаки. Но там, под бессмысленным взглядом, под кожей, пропитанной ядом, ни горечи нет, ни тоски. Аленушка больше не плачет, и сердце ее не болит... Они одинаковы, значит - неважно, какие на вид. ...Тоска подступает стеною. Смеркается... Сил больше нет лить слезы, бороться с запоем и слушать бессмысленный бред. Ты требуешь водки и водки, и страшно рычишь без конца. Одна лишь бездонная глотка и страшная маска лица. Чем дальше к безумным пределам душа уплывает сама, тем все безобразнее тело, тем все непрогляднее тьма. Я вижу ужасную рожу, звериный бессмысленный рык... Но там, под оставленной кожей, есть кто-то другой, непохожий, кто слышит небесный язык... И сколько бы мне ни молиться, а страшную маску не снять. И мне ничего не добиться, с тобою туда не попасть. И мне никогда не пробиться сквозь липкий безудержный страх. И кажется - что-то случится, и кажется - кто-то стучится, за окнами шарит в кустах. ... Вот я выхожу к магазину, к ночному, в четвертом часу. Хозяину лавки, грузину, я прибыль в кармане несу. Меня он улыбкой встречает, - наверно, уже узнает. Но лишь головою качает и молча бутылку дает. А рядом - опухшие рожи. Я мимо скорее пройду, как будто боюсь стать похожей и к ним перейти за черту, как будто боюсь я подслушать, как что-то звенит и поет, когда их забытые души уходят в бесцельный полет. Уходят, от боли синея, добру неподвластны и злу... Но кажется - нет мне роднее любого бомжа на углу и этой заплаканной тетки, заклеившей пластырем бровь... У всех у нас общая водка, а стало быть - общая кровь. ...Так долго ли, коротко время, и все непрогляднее дни. Едины горят перед всеми киосков ночные огни. Я больше тебя не ругаю, напрасные слезы не лью. Я водки себе наливаю, и, морщась, глоточками пью. И кажется - мир предо мною, взрываясь, сгорает дотла. Ах, как я довольна судьбою - я правильно жизнь прожила. И кажется, я улетаю туда, где другие пути -- Я знаю, я знаю, я знаю - теперь уже все позади... И птица небесная плачет, и льется златое вино... И мы одинаковы, значит - какие - не все ли равно... 1998 Черно-белый романс Какая-то шавка с утра за окном все лавет и лает, скуля. И как бы я ни убирала свой дом -- он беден и сер, как земля. И сколько бы я ни мела этот сор, и как ни звенел бы мой смех, я в черную землю смотрю до сих пор, все черные дыры да снег... И сколько б я в небо ни бросила слов -- они не вернутся назад. И сколько бы я ни прощала врагов, -- они-то меня не простят. И сколько бы я ни пыталась взлететь, мне крыльев сырых не поднять. И сколько бы я ни писала про смерть -- на жизнь мне ее не сменять. ... В стране волоокой, где крыша течет, но время повернуто вспять, где каждая сука открыла свой счет и даже имеет печать, где нынче у вас миллион на счету, (а значит - не мне вас судить, я вам предъявляю свою нищету -- извольте мне все оплатить... Счет главный я вам предъявляю теперь за то, что я черная масть. За то, что не знала я даже потерь, и некуда было упасть... За то, что покуда у вас "Мерседес", какие-то там "Шевроле", -- для вас я меняю бумагу на лес, чтобы выжить на вашей земле... За то, что, как шавка с утра за окном, ползу я за вами, скуля, за то, чо земля вам -- и крыша, и дом, а мне она -- только земля... За рваные платья, за туфли в пыли, за весь этот золушкин бал, за то, что вы пепел мне в душу трясли, как будто в хрустальный бокал, за то, что всегда ненавидела вас, а нынче я с вами сдружусь... За этот жестокий и пошлый романс, которого я не стыжусь... За то, что в стране, где равнина мертва и пусто среди похорон, я стану, как вы, бесконечно права, как только возьму миллион... Тогда мы и спляшем на белых костях тех, кто нас рискнет обвинить. Мы будем сидеть друг у друга в гостях и что-то заморское пить. И буду я с вами своя и на "ты", нам будет цыганка плясать, я буду ей тысячи, словно цветы, от нечего делать бросать, -- И видит Господь, что я буду в раю за то, что у вас не в долгу. За то, что сама я за душу свою теперь расплатиться смогу. За то, что -- черна, как последняя мреть, в пыли собирая гроши, -- я в золоте не побоялась сгореть и не пожалела души... 1990