тоша, - в наступившей тишине расслышал Паша негромкий голос Тиграняна напротив, - а это не твоя ли maman? Быстро взглянув на Харитона, Паша понял, что Григол не ошибся. Харитон был совершенно бледен, сидел не шевелясь, и во взгляде, которым, не отрываясь, следил он за старухой, застыли изумление и ужас. В следующую секунду он уже поднимался из-за стола. - Мама, - в тишине произнес он дрогнувшим голосом, но со второго слова сумел овладеть интонацией. - Ты как здесь оказалась? Ты что здесь делаешь? Женщина не ответила ему и даже не посмотрела. Беспокойным взглядом из-под набухших век, она перебегала от одного гостя к другому. Степан Ибрагимович, развернувшись вполоборота, внимательно наблюдал за ней. Было невозможно тихо. - Добрый вечер, - произнес, наконец, Степан Ибрагимович. - Милости просим. Присаживайтесь, выпейте с нами чайку. Как и на Харитона, женщина не обратила на него никакого внимания. В своем поочередном осмотре гостей она дошла, впрочем, и до него, скользнула взглядом, ничем, по-видимому, не выделив среди прочих. Вдруг она запрокинула голову, протянула руку перед собой и заговорила. - Вижу, - сказала она. - Вижу, как снята третья печать. Вижу! Вижу коня вороного и всадника, имеющего меру. Она протянула вторую руку и теперь как бы указывала руками по обе стороны стола. - Вижу! - продолжила она, все более возвышая голос и, очевидно, взвинчивая сама себя. - Саранча выходит из дыма, чтобы мучить людей. На головах ее венцы золотые и лица ее, как лица человеческие. Стол потихоньку снова начинал гудеть. Харитон уже торопился к ней. - Вижу! - наконец, закричала она. - Вижу дракона красного с семью головами! Вижу зверя, выходящего из бездны! Горе вам, люди, о, горе великое! Ибо настал день гнева Господня! Харитон уже был рядом с ней. - Успокойся, - сказал он ей. - Пойдем. Он, по-видимому, знал, что нужно делать. Он взял ее за обе руки, легко опустил их и без особого усилия повел к выходу. Она все только пыталась оглянуться. - Горе! - повторяла она уже тише. - Горе! Но вдруг как будто впервые она заметила Харитона. - Сын мой! - извернувшись, вцепилась она в него руками. - Ты должен отречься от зверя. Покайся, пока не поздно! Сведи начертание его с чела своего! Я видела город с жемчужными воротами. Близок час уже нового Иерусалима! Покайся, сын мой! - повисла она на груди его уже в дверях. Вытолкнув ее за порог, Харитон обернулся - с лицом, которого никто не знал у него до сих пор. - Простите, - сказал он Степану Ибрагимовичу. - Я не представляю, как она попала сюда. Я провожу ее. До свидания. - Подождите, я с вами! - вдруг окликнула его Вера Андреевна и встала из-за стола. - Я помогу. Когда вставала она, ей вдруг бросился в глаза восьмиконечный православный крест на серебряном блюде под остывшими остатками поросенка. - До свидания, - попрощалась она со всеми уже на ходу, встретилась глазами со Степаном Ибрагимовичем. - До свидания, всего хорошего. Он кивнул ей одними веками. Харитон пропустил ее на крыльцо перед собой, и дверь за ними закрылась. - Ну и ну, - произнес кто-то. Еще секунду за столом висела тишина, потом случился переполох. Кто-то от души засмеялся. Кто-то неловким движением сбросил и разбил фужер. Все заговорили громко и разом. - Тут вам и Господь, тут вам и дракон, тут вам и саранча, - развел руками Василий Сильвестрович. - Шизофрения, - пояснил Григол. - Но как она прошла охрану? - А что же это за новый Иерусалим с жемчужными воротами? - поинтересовалась Алевтина Ивановна. - Это наш-то, подмосковный? - Вот так так, - покачал головою Михал Михалыч. - За такой-то тост и выпить не грех... Эх, не повезло Харитону с мамашей. - Да и у невесты его понятия настораживающие, - добавил Матвеев. При этих словах Степан Ибрагимович метнул на Матвеева короткий взгляд, от которого у сидящего между ними капитана Мумрикова, давно и хорошо разбирающегося во взглядах начальника, невольно вытянулось лицо и выпрямилась осанка. Сам Матвеев взгляда этого не заметил. Степан Ибрагимович вдруг поднялся из-за стола, и все, конечно, сразу обернулись к нему. - Товарищи, - произнесен он и взял бокал. - Пусть этот маленькое происшествие не внесет разлада в наше застолье, но послужит напоминанием о том, как бережно должны мы относиться к своим к родителям - людям, воспитавшим нас. По-моему, Харитон в этом смысле является примером для всех нас. Я предлагаю выпить за родителей, а потом добавлю еще кое-что. - За родителей! Браво! За родителей! - послышались возгласы. Все встали со своих мест, выпили стоя и постепенно снова расселись. Степан Ибрагимович остался стоять. - Ну, а чтобы стало еще веселей за нашим столом, я хочу сообщить вам одну приятную новость... Думаю, еще немногие знают о том, что трудовыми коллективами нашего города сегодня единодушно выдвинут кандидат в депутаты Верховного Совета Российской Федерации по Зольскому избирательному округу. И этим кандидатом стала... - он выдержал паузу, чуть улыбаясь, оглядел притихших гостей, - только что покинувшая нас Вера Андреевна Горностаева. Зная скромность Веры Андреевны, я не сообщал вам этого при ней, а теперь хочу предложить вам тост за нее, и хочу, чтобы все мы поддержали нашего кандидата от единого блока коммунистов и беспартийных. - Вот это да! - воскликнул Леонидов. - Вот это да! Гип-гип-ура! - Ура! - раздались довольно дружные восклицания. Все снова потянулись чокаться друг с другом. Общее воодушевление в меньшей степени коснулось ближней к Степану Ибрагимовичу части стола, где сидело четверо членов бюро Зольского райкома ВКП(б). Матвеев попытался было встретится взглядом с Михал Михалычем, но это ему не удалось - Михал Михалыч сосредоточенно пил свой бокал. Тогда Матвеев повернулся к Баеву. - Степан Ибрагимович, - позвал он его среди всеобщего звона бокалов. - Степан Ибрагимович, а вы разве не в курсе... - А, Матвеев, - улыбаясь, повернулся к нему Баев. - Хочешь со мною чокнуться, - как бы не расслышал он. - Ну, давай, давай. Чтобы дотянуться до подставленного Баевым бокала, Матвееву пришлось привстать. Чокаясь с ним, Степан Ибрагимович свободной рукой подал некий таинственный знак Мумрикову, и преданный заместитель понял его без слов. В следующую секунду он быстро и бесшумно отодвинул стул, с которого поднялся Матвеев. - Степан Ибрагимович, мы же вчера на бюро... - бормотал Матвеев, беспокойно бегая глазами, и стараясь придвинуться к уху Баева. Но Степан Ибрагимович не слушал его; чокнувшись, сел на место и прильнул к бокалу с вином. Матвееву пришлось отступить. Пригубив вино, он стал опускаться на место, и с грохотом даже большим, чем можно было ожидать, повалился на пол. Он ударился затылком о край стула и вылил вино на белую сорочку. Женщины по соседству вскрикнули, а Мумриков и Свист рассмеялись. У последнего, впрочем, смех получился не очень естественным. - Осторожнее нужно, Матвеев, - посоветовал Степан Ибрагимович. Горничная, улыбаясь, помогла подняться второму секретарю. До Матвеева, кажется, стало кое-что доходить. Сев на место, он ни на кого не взглянул, и ни сказал ни слова. Горничная же принялась тем временем за грязную посуду. На серебряное блюдо из-под жаркого она сложила остававшиеся тарелки, соусники и понесла прочь. Серебряное блюдо это с восьмиконечным крестом конфисковано было в одной из закрывшихся окрестных церквей - в селе Давыдково - полгода тому назад. глава 11. СВЯЩЕННИК Вселенная отца Иннокентия разделялась по-вертикали на три духовные подпространства. Первое - условно светлое подпространство - было средоточие добра - Божественного Провидения вселенной. Второе - условно темное подпространство - средоточие зла и сатанинских сил, действующих в ней. Разделяло их третье подпространство - по отцу Иннокентию, суть поле борьбы между первыми двумя, в котором оказалась и земная жизнь человечества. Отец Иннокентий рассуждал так. Само собою ясно, рассуждал отец Иннокентий, и о том не может быть спору - устройство всякого атома в мироздании твердит нам о наличии над собой Высшего Разума. Наличие же Высшего Разума означает безусловно наличие и высшего смысла. Смысла, который единственно способен мироздание это объяснить, оправдать и указать его конечную цель. Наличие же высшего смысла в свою очередь означает необходимость безотносительного единства вселенной. Дабы явить в себе высший смысл, вселенная должна быть едина. Так. Но ведь ребенку видно, насколько противоположные, враждебные друг другу силы сталкиваются в ней повсеместно и ежесекундно в беспощадной борьбе. Что следует из этого? Как совместить это с безусловной необходимостью единства? Следует из этого одно из двух. Либо, во-первых, можем предположить мы, что высший смысл, конечная суть мироздания, заключен в борьбе. Смысл борьбы в борьбе, смысл движения в движении. Предположение такое человеческому разуму противно и чуждо. Не случайно отнюдь является оно краеугольным камнем богоборческой религии большевиков. "Единство и борьба противоположностей" - основа чудовищной бессмыслицы так называемого диалектического материализма их. Если быть точным, впрочем, они и вопрос ставят иначе. Они спрашивают - почему существует вселенная? Вопроса "зачем" - вопроса о высшем смысле - в их искривленном сознании не существует вовсе. Но далее. Поелику это "во-первых" мы приемлеть не можем, остается нам "во-вторых". Во-вторых и в-последних, остается предположить нам, что высший смысл мироздания существует до сих пор как бы отделенно от него самого - как некая не занятая никем территория (третье подпространство), как некий конечный приз, за который и ведется непримиримая борьба между вселенскими стихиями - между светом и тьмою, между добром и злом (как то понятнее человеку). Кто окажется расчетливее, прозорливее, сильнее в этой борьбе - тот и получит "приз". Тот оправдает собою мир и укажет ему конечную цель; наполнит единым необоримым духом своим теперешнее и будущее бытие - уже навсегда. - Уже навсегда, - прошептал отец Иннокентий, придвинул к себе серебряную табакерку, щелкнул замком и принялся не торопясь набивать коротенькую прямую трубочку. Спальня, где сидел отец Иннокентий в высоком прямом деревянном кресле у стола, освещена была красноватым светом лампадки из-под образов. Бархатные багряные занавеси висели в ней на двери и на окнах. "Борьба, конечно, борьба, - думал отец Иннокентий. - Борьба не на жизнь, а на смерть - есть содержание теперешнего бытия вселенского. И чем еще объяснима могла бы быть жизнь человеческая с ее бесконечными страданиями, бедами, красотою и низостью, подвигами и трусостью, нескончаемыми войнами и потрясениями - если не тем, что оказалась она в поле битвы могущественных и равносильных вселенских стихий? И как могли бы мы представить мудрый единовластный Дух, правящий нами, который допустил бы все это - убийства и муки, горе и слезы, страдания детей? Если трудно нам вообразить даже, чтобы самый обыкновенный человек, будучи всевластен, не избавил бы нашу жизнь от этого. Значит, всевластия нет, а есть борьба, и нужно человеку занять свое место в ней. За души людские идет борьба, и на святой Руси Сатана берет нынче верх. Поэтому тому, кто остался с Богом, нужно быть теперь не только праведным и мудрым; нужно быть еще сильным, нужно быть еще хитрым. Только так теперь можно еще бороться - силой духа и хитростью. Хитростью и силой духа. Не трудно быть с Господом, когда он во власти на Земле, когда все, что требуется от человека - быть чистым и творить добро. Труднее, труднее стократ, когда отступил Господь пред временем сатанинским, когда полонил враг тела и души племени твоего, когда, дабы искру Божию сохранить и пронести сквозь мрак, нужно кривить душой, нужно лгать, подличать, нужно, может быть, отречься от собственной бессмертной души." Защелкнув табакерку, отец Иннокентий взялся за спички. Огонек в руке его дрожал слегка, пока раскуривал он плотно набитую трубку. Раскурив, он затянулся глубоко, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Бессонница мучила отца Иннокентия который уж год. Который уж год недели не проходило, чтобы не провел он хоть одну ночь, сидя в жестком кресле своем - так, как теперь. Он научился давно предчувствовать ее задолго до начала ночи. Еще и до ужина он знал обычно, что не ляжет сегодня; что сегодня бесполезно бороться с ней - с бессонницей. За час, за два до полуночи мысли в голове его становились быстры и беспокойны. Мысли обгоняли, перебивали друг друга, каждая была тревожна, каждая без исключения несла в себе боль. Впервые не смог он заснуть, впервые пришла она к нему - бессонница, сразу после того, как запретили в церкви ночные бдения. Может быть, что просто совпало так. Первое время это было мучительно. Первое время он лежал в постели, ворочался с боку на бок, искал сон, молился. Потом он научился принимать ее бестрепетно. Он научился узнавать ее и уже не ложился в постель. И, Боже мой, сколько же передумано было, сколько пережито в эти длинные ночи. Теперь он благодарен был за них Провидению. Вчера исполнилось ровно четверть века, как бессменно во имя Господне служил отец Иннокентий иереем Преображенского храма в селе Вельяминово, в шести километрах к юго-востоку от Зольска. Четверть века, как жил он в этой просторной крепкой избе за церковной оградой. Огненное дыхание бури, четверть века эти бушующей над Россией, то обжигая, то отступая чуть-чуть, доносилось и сюда - в глухую полунищую деревню, проехать до уездного центра от которой по проселочной дороге было возможно только в погожие дни. Если случайным прохожим подходить к Вельяминову с любой из сторон света, метров за сто кажется уже неотвязно, что вступаешь в зону безвременную. Зону, где время остановилось сотни лет назад и сотни лет еще не сдвинется с места. Покосившиеся, никогда не крашенные избы, рухнувшие заборы, цветущий пруд; церковь с обветшалой колокольней; ни человека на улице, ни животного. Если не начинается служба, если не сбредаются с окрестных деревень, из Зольска, старушки, кажется, что не живо село, кажется, вымерли жители его или, может быть, спят днями напролет. Кажется, ничто не происходит здесь и не меняется никогда. Но хорошо знал отец Иннокентий, что все это только кажется. Ах, Господи! Их-то и жаль, быть может, более всего, за них-то и больно, быть может, всего сильнее - за эти вот глухие тихие села, ни сном, ни духом не ведавшие о разыгравшейся на Руси битве бесовских идей, ни единым помыслом не виноватые в этом, кормившие без разбора всех площадных крикунов, сотрясавших воздух в обеих столицах; и безжалостно, как пыль, сброшенные первыми под копыта поднятой на дыбы России. Редкий мужик за эти четверть века пережил в Вельяминово девятнадцатилетие. Через год после того, как прибыл отец Иннокентий к своему приходу - со скарбом в телеге, с молодой женой - ушла на германский фронт первая череда крестьян. И уходили затем уже беспрерывно - едва переставая лазить за огурцами по чужим огородам, едва начиная бриться - на мировую, потом на гражданскую. И почти никто не возвращался. Наступила передышка только в двадцать первом году. Были за ним семь относительно покойных лет. Стали забываться голод, конные бандиты, с фиговыми бумажками приезжавшие отбирать то хлеб, то скот. Стал забываться Сергей Кольев - пятидесятилетний мужик, к которому осенью девятнадцатого пришла сначала бумажка о смерти сына, затем продотряд по анонимному доносу, на зиму оставивший его со старухой женой, с невесткой, с годовалым внуком без горсти муки. Этот Кольев, говорили, тронулся умом. Под Рождество он вышел на площадь перед церковью, облил себя керосином, перекрестился на колокольню и поджег. Отец Иннокентий старой своей семинарской шинелью тушил в снегу его скорченный труп. Стало забываться смутное время. Вырос в селе десяток-другой молодых мужиков. И, конечно, семьи, в которых выросли они, жили получше. За это во главе с мужиками и пошли они в двадцать девятом в Сибирь - как кулаки и подкулачники. И ставшее тогда усадьбой совхоза имени Карла Маркса, снова скорчилось от голода Вельяминово. Но прошло еще семь лет, и худо-бедно снова налаживаться стала жизнь. Вырос новый десяток мужиков - уже других, чем прежде - без Бога в душе и с ленцой в теле; все ж мужиков. На какую бойню их теперь заберут? За окном этой ночью не на шутку разыгралось ненастье. Поднявшись из кресла, отец Иннокентий встал у окна. Ветер, подвывая в темноте, беспорядочно косил дождевые струи, хлестал их о стекло. Шла и в природе борьба. Как всякому, природа говорила отцу Иннокентию то, что он хотел от нее слышать. В двойных оконных рамах отражалось лицо отца Иннокентия. Лицо это было умно, красиво и строго. В могучей литой бороде соперничали черные и седые волны. Густые брови почти прямыми углами окаймляли огромные глаза. Он смотрел на него как бы со стороны. Господи! Как одиноко ему было в этом ночном ненастье; в захваченной безумием стране, во вражеском лагере, среди всеобщего торжества Сатаны. Боже мой! Боже мой! Зачем оставил меня?! Так, может быть, чувствовали себя апостолы в чужих языческих столицах. Так, может быть, прежде еще чувствовал себя Спаситель, неся свой крест среди беснующейся толпы. И даже не было сил встать на молитву. - Направь и укрепи меня, Господи, - прошептал отец Иннокентий, вглядываясь в темноту. - Направь и укрепи. В те далекие уже годы, когда начиналась служба его, был отец Иннокентий строгим, бескомпромиссным, деятельным пастырем. Близко к сердцу принимал все происходившее вокруг, был быстр на слова и поступки, никогда не отмалчивался и не оставался в стороне. Отец его - вдовый петербуржский пресвитер - считал для сына полезным начать службу в сельской церкви, для того чтобы узнать ему, чем живет простой народ в России. Предполагалось, что затем вернется он в Петербург - на место отца. Кто бы мог представить себе тогда, в тринадцатом, что будет в России "затем". Как и большинство молодого духовенства в то время, был отец Иннокентий противником синодально-консисторского устройства Церкви, считал его канонически порочным, ратовал за отделение ее от государственного аппарата, за избавление от чуждых ей бюрократических уз, за свободу и самоуправляемость приходской жизни. За это частенько бывал он в контрах с местным архиереем. Но и за это же летом семнадцатого избрали его от епархии членом Поместного Собора, и почти год с перерывами участвовал он в его заседаниях. Сейчас и представить - кажется сном, с какими людьми довелось ему общаться в то время, сколько духовных и сколько исторических событий было пережито тогда в Москве. Поначалу в размышлениях было немного обидно отцу Иннокентию, что такая эпохальная, надисторическая веха, как созыв Поместного Собора, о котором напрасно мечтало не одно церковное поколение, возможным стало только в силу политических событий - свержения царизма. Тем самым как бы и само освобождение Церкви от государства, восстановление ее канонического строя, получалось в зависимости от перемен в государстве же. Однако свидетелем и соучастником стольких подлинных духовных прорывов довелось ему быть на том Поместном Соборе, что вскоре и думать забыл он об этом. В иные тяжкие минуты там, в огромном храме Христа Спасителя, казалось ему, Дух Святой сходил на людей. Кровавая бойня, разразившаяся на улицах Москвы в конце октября, многое перевернула в глазах отца Иннокентия. Он ясно увидел тогда помимо прочего, что не просто смута это, не просто социальные беспорядки, но великая битва великих вселенских начал открывается на Руси. И как бы ответом гордым на большевистский шабаш явилось людьми и Богом избрание Патриарха Всероссийского. Трое кандидатов голосованием соборян было выдвинуто на Патриарший престол. Отец Иннокентий отдал голос за своего митрополита, с которым был знаком к тому времени, которого почитал безмерно - за Тихона. И 5-го ноября старого стиля после Божественной литургии на амвон переполненного храма вынесен был митрополитом Киевским Владимиром ковчежец с тремя жребиями. Слепой старец - схииеромонах Зосимовой пустыни Алексий - помолившись, вынул один, передал его Владимиру. - Тихон, митрополит Московский - аксиос! - прозвучало в полной тишине под сводами храма. Со слезами в глазах - первыми за много лет слезами, и, наверное, уже последними - вместе со всеми ликуя, воскликнул отец Иннокентий: - Аксиос! Протодиакон Успенского Розов знаменитым на всю Россию басом своим возгласил многолетие Патриарху, и тогда казалось ему - вот оно свершилось долгожданное каноническое преображение Церкви. Кто устоит теперь перед могучим духом свободного Православия, получившего достойного вождя? Осталось только Божьим словом призвать народ русский к отпору невиданному доселе врагу, и рассеяны будут бесы, и сгинут во тьму, откуда пришли. Но оказалось, увы, все гораздо сложнее. Еще не многими на том Соборе оценена была по достоинству пришедшая к власти в Петрограде банда. Большинству оказалось трудно разглядеть, что за сила в действительности стоит за масками кровожадных клоунов - новых хозяев страны. Вместо того, чтобы проклясть ее, восстать на борьбу с ней, призвать к тому же весь мир православный, Собор пошел по пути легчайшему, объявил себя выше политики, как будто могло быть что-то выше политики в те дни на Руси. С января по сентябрь восемнадцатого, в то время, как кровавые реки лились по Руси, Собор, обсуждая, принимал долгожданные и нужные в принципе, но до абсурдности несвоевременные определения - об устройстве приходов, о епископах, о монахах. Не отдавая себе отчета в том, что скоро нечего уже будет устраивать, что скоро не будет на Руси ни приходов, ни епископов, ни монахов. Иногда казалось отцу Иннокентию, что все свои духовные силы Собор передал Патриарху. Он один за всех тогда громогласно обличал сатанинскую власть, предал ее анафеме, призвал христиан на борьбу с ней. Во время третьей сессии Собора, в августе восемнадцатого, отец Иннокентий получил известие об убийстве отца. Он поехал в Питер. Но на похороны отца так и не сумел попасть. Прямо на вокзале был он без объяснений схвачен матросами и брошен в тюрьму. Там от других арестованных он узнал, что взяты они как заложники в отместку за убийство Председателя Петроградского ЧК Урицкого. Через пару дней их вывезли в Кронштадт, выстроили там на каком-то плацу и объявили, что в возмездие за Моисея Соломоновича Урицкого каждый десятый из них будет расстрелян, а остальных отпустят. Ярко светило солнце. Усатый матрос, перевязанный крест-накрест пулеметными лентами, принялся считать. Отец Иннокентий не сводил с него ненавидящего взгляда. По мере того, как приближался он к нему, он видел, сколько ленивого равнодушия написано на его лице. Никаких особых чувств, очевидно, не вызывало в нем это занятие - простым расчетом вершить судьбы людские, определять, кому жить, а кому умереть сегодня. "Восемь" выпало какому-то средних лет мужчине - по виду мелкому чиновнику или, может быть, учителю; "девять" - стоявшему рядом с ним пожилому священнику; "десять" - ему. Лишь на долю секунды мелькнул по лицу его равнодушный взгляд и двинулся дальше. Смерти отец Иннокентий ничуть не испугался. Только жалко было, что без него теперь продолжится на Земле борьба с этими равнодушными слугами сатанинскими. - Лицо мне твое как-будто знакомо, - сказал ему вдруг "девятый" пожилой священник. - Ты не покойного ли отца Николая Смирнова сын будешь? Он кивнул. - А я Алексий Ставровский. Знал я хорошо твоего отца - и ты похож на него. Как зовут тебя? - Иннокентий. - Вот что, Иннокентий. Я стар уже, жить мне так и так недолго. Ты стой, пожалуй, на месте, а я уж вместо тебя выйду. - Десятые номера, три шага вперед шагом марш, - скомандовал матрос, закончив расчет. Алексий вышел вперед. Отец Иннокентий так и не нашелся ничего сказать ему. Отцовский приход оказался уже занят, в квартире его жила толпа каких-то пьяных пролетариев. Да он и сам не хотел теперь оставаться в Питере. Этот город - "колыбель революции" - охваченный безумием, загаженный быдлом, стал ему чужим, почти ненавистным. Он вернулся в Вельяминово с ясным чувством того, что жизнь его отныне не принадлежит ему, но подчинена единственной цели - борьбе с антихристом. И все, что мог, он делал для этой борьбы. В проповедях, на приходских собраниях обличал сатанинскую власть, в тайных беседах призывал прихожан к неповиновению, к помощи белым армиям. Тогда еще казалось, что зверь не продержится долго. Наступали Деникин, Колчак, Врангель. Да и сами большевики - бессмысленными расстрелами, бессовестным грабежом крестьян, кощунственными изуверствами, вроде вскрытия святых мощей - как будто делали все, чтобы озлобить народ, вызвать сопротивление. Но воистину дьявол помогал им, и все, что ни творили они безумного, каким-то непостижимым образом обращалось только на пользу их. И, казалось, силы их постоянно множились. Открытой борьбою своей отец Иннокентий достиг лишь того, что осенью девятнадцатого угодил в ЧК. И вторично едва не был расстрелян. Спасло его тогда Божье чудо, отчасти - заступничество прихожан, а более всего - неожиданное изменение позиции Патриарха. Его вызвали тогда из камеры, и он уверен был, что ведут его на расстрел. Но его привели в кабинет к начальнику Зольской уездной ЧК - двадцатилетнему очкастому подростку по фамилии Бундель, и тот зачитал ему послание Тихона к архипастырям Русской Православной Церкви, в котором призывал Патриарх к уклонению от участия в политических выступлениях, к невмешательству в дела гражданских властей, к повиновению "всякому человеческому начальству". Отец Иннокентий отказывался верить своим ушам. - Шлепнуть вас труда мне не составляет, - покуривая папироску, сообщил ему Бундель. - Шлепну вас с большим удовольствием. Но в данный момент мне важнее контролировать настроения масс. Я предлагаю вам свободу взамен на добросовестную пропаганду среди верующих этого документа. Ну, разумеется, при условии, что и сами вы будете последовательно его придерживаться. Откажетесь - найдем вам замену. Лично меня вы интересуете только потому, что пользуетесь доверием у прихожан. Вас не обвинят в продажности. Отец Иннокентий попросил у Бунделя ночь на размышление, и получил ее. Всю эту ночь он думал, думал, думал. В том, что неподкупно, беззаветно служил и служит Тихон России и Православию сомнений не было у него ни минуты. Но как же тогда может он называть человеческим это начальство - грабящее, убивающее, растлевающее души, уничтожающее беспощадно целую страну? Как можно Церкви повиноваться тем, кто открыто объявил себя врагами Веры? Что могло побудить Святителя к этому постыдному компромиссу с сатаной? Очевидно, что только одно - осознание дальнейшей бесполезности открытой борьбы. Конечно же, ему виднее происходящее в целом в стране. И, должно быть, раньше других сумел он разглядеть, что продолжение неравного боя способно привести только к полному разгрому Церкви. Два года уже не прекращалось повсеместное разорение храмов, убийства священнослужителей. Только из всем известных новомучениками пали митрополит Киевский Владимир - тот самый, первым возгласивший на Соборе имя нового Патриарха, архиепископы - Пермский Андроник, Воронежский Тихон, Тобольский Гермоген, Черниговский Василий, Астраханский Митрофан, Вяземский Макарий, Енотаевский Леонтий, Ревельский Платон. А кроме них десятки епископов, тысячи иереев, монахов и монахинь. Бывали случаи - бесы распинали их на Царских вратах, варили в котлах, душили епитрахилями, "причащали" расплавленным свинцом. И чтобы примирился с ними Святейший Патриарх? Отпустил им грехи, призвал к повиновению? Да нет же, конечно же, нет! Но ведь не мог он написать в послании - будьте хитрее, братия, избегайте открытой брани. Колчак отступает, Деникин захлебнулся под Орлом и Воронежем - надежда на скорое свержение большевиков тает. Да, да, все ясно теперь становилось отцу Иннокентию. Погибнуть слишком легко. Сохранить Церковь, продолжить служение Господу и борьбу с сатаной - вот задача неимоверно труднейшая. Если бы не Патриаршая мудрость, он мог бы и сам уже быть расстрелян. И что в том было бы проку? Ну, нет! Так дешево он теперь не сдастся. Утром отец Иннокентий принял условия Бунделя. Бундель, выслушав его, кивнул - словно бы и не сомневался. - Мне, гражданин Смирнов, вот что всегда любопытно было, - напоследок, задержав его уже у двери, сказал он вдруг, щурясь за стеклами очков. - Как вы, попы, после вечерней службы с попадьями своими в постели пихаетесь? То есть - в каких конкретно позах? Что при этом повизгиваете, часто ли креститесь? Есть ли, батюшка, на этот счет каноны в Православии? Следующие два года оказались более спокойными. Благодаря новой позиции Патриарха большевики на время отступились от Церкви. Вернее сказать, отложили разбой до подходящего случая. Не прекратились, впрочем, вскрытия святых мощей. Но даже бессовестные судилища над пастырями, проходившие вослед глумлению над мощами, завершались неожиданно мягкими приговорами. В Новгороде епископа Хутынского Алексия и шестерых других духовных лиц приговорили к различным срокам, но ввиду близкой победы в гражданской войне амнистировали. В Москве председателя совета объединенных приходов Самарина и члена совета Кузнецова приговорили к расстрелу, но постановили "ввиду победоносного завершения борьбы с интервентами заменить смертную казнь заключением в концентрационный лагерь впредь до победы мирового пролетариата над мировым империализмом". Отец Иннокентий стал понимать в те годы, что не только открытая борьба, не только призывы к этой борьбе, но и всякое слово Божье - есть удар по большевизму. Зверь оказался крепок - победить его средствами материальными уже, видимо, не представлялось возможным. Но ведь борьба шла не за города, богатства и земли - за сердца людские. А сердце, принявшее в себя однажды истину и заповеди Христовы, закрытым окажется для властелинов тьмы века сего. Небывалый и в прошедшие времена религиозный подъем, захвативший народ по окончании ужасов гражданской войны, отец Иннокентий воспринял и как свою победу, и как победу Церкви под водительством Патриарха. Храм его в те годы был переполнен молящимися во всякую службу. На праздники же творилось настоящее столпотворение. Он едва успевал крестить, венчать, исповедовать, причащать, беседовать с духовными чадами. Так вот это и была его каждодневная битва с сатаной. Что же другое можно было предпринять тогда? Два года - до весны двадцать второго длилось перемирие. Начался НЭП, и даже в какой-то момент стало казаться, что, может быть, утвердив свою власть, хоть немного одумаются ироды, хоть внешне захотят казаться миру цивилизованными правителями, хоть отчасти позволят жизни российской течь по исконным законам. Но иллюзии эти оказались недолгими. Разразившийся летом двадцать первого, к концу зимы достигший не виданных никогда масштабов, голод и мор в Поволжье оказался для них удобным поводом к началу нового похода на Церковь. Масла в огонь подлило тогда же и Заграничное Церковное Управление - эмигрировавшие за рубеж, но остававшиеся в канонической власти Патриарха, архиереи. Заседая в Карловцах, в Чехословакии, в удобной недосягаемости для Советов, они приняли послание, в котором призывали "на Всероссийский престол Помазанника, сильного любовью народа, законного православного царя из Дома Романовых". Затем направили обращение к Генуэзской конференции с призывом не допускать на нее Советы и "помочь честным русским гражданам". "Дайте им оружие в руки, - призывали они, - дайте им своих добровольцев и помогите изгнать большевиков". "Известия" той весной с удовольствием цитировали документы Карловацкого собрания. Лучшего повода, более удобной обстановки и придумать нельзя было Ленину, чтобы развернуть новую атаку на Православие. В феврале было принято постановление ВЦИКа об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих Поволжья. В ответ на него Патриарх разрешил жертвовать на нужды голодающих только те церковные украшения, которые не имеют богослужебного употребления. Но компромиссы большевикам были уже не нужны. Во время воскресной службы в церковь к отцу Иннокентию вломилась банда красноармейцев. Не снимая поганых буденовок своих, быстро разогнали они прихожан, принялись прикладами сбивать с иконостаса иконы, сдирать с них серебряные ризы. При первых же словах отповеди отец Иннокентий получил прикладом в затылок, потерял сознание и очнулся, когда все уже было кончено. Очнулся в разграбленном, оскверненном храме. Кто-то из помраченных в довершение помочился на алтарь. Всю следующую неделю вместе с паствой приводили они в порядок то, что можно было в порядок привести. Прихожане несли ему домашние иконы. Через неделю заново освятил он храм. Но изъятием церковных ценностей планы большевиков не ограничивались. В мае начались судебные процессы над духовенством, обвиняемым в подстрекательстве к беспорядкам при конфискации ценностей. И приговоры на этот раз были нешуточными. Одиннадцать человек в Москве, четверо в Петрограде - во главе с митрополитом Петроградским Вениамином - были казнены. Кстати пришлась и статья в апрельском номере "Русской мысли", где протопресвитер Шавельский предрекал "недалекое время, когда Святейший Патриарх возьмет в свои руки бразды народного правления, чтобы затем передать их в руки им самим указанному будущему носителю этой власти." Советские газеты наперебой визжали - мол, выявилось, наконец, подлинное лицо Церкви, заинтересованной в том, чтобы "костлявая рука голода" задушила советскую власть. 19 мая Тихон был взят под домашний арест в Донском монастыре. Этим массированным ударом большевикам удалось расколоть Церковь. 14 мая в "Известиях" появилось обращение группы из восьми священников, одного псаломщика и одного епископа - Антонина (Грановского). Этот Антонин был фигурой известной и колоритной в церковной среде. Во время Поместного Собора отец Иннокентий встречал его. Огромного роста, черный, как смоль, с горящим недобрым взглядом - он ошивался по Москве в рваном подряснике, ночевал на скамейке рядом с храмом Христа Спасителя, приставал к соборянам, юродствовал. Рассказывали, что в бытность смотрителем духовного училища, он завел на квартире медведя и всюду таскался с ним. Рассказывали еще, что развратничал, пьянствовал, лечился в доме умалишенных, работал цензором, посещал кружок Василия Розанова и получил от него кличку Левиафан. Теперь он оказался во главе группы подонков, пытающихся подлизаться к большевикам. Сам он, по слухам, был даже дружен с некоторыми из них. Группа заявила о необходимости пересмотра догматов и канонов Православия для приведения их в соответствие с новым политическим строем. Иуды обвинили церковное руководство в контрреволюции и потребовали суда над ним. Обманом им удалось тогда же захватить синодальную канцелярию. В конце мая они созвали учредительное собрание, объявили о создании некой "живой церкви" и организовали так называемое высшее церковное управление. Отец Иннокентий слыхивал и раньше о всех этих "революционных" течениях в духовенстве - о Введенском, о Титлинове, о "Союзе демократического духовенства". Но до той поры все это казалось ему лишь лицемерным шутовством нескольких перетрусивших иереев. Все оказалось гораздо серьезней, после того, как мерзавцы пришлись под руку большевикам. События тем летом развивались стремительно. Уже в начале июня совместно с ГПУ живоцерковники захватили храм Христа Спасителя и осквернили его "революционными богослужениями". Волной прокатились аресты епископов, воздавших должное их "революционной" деятельности. Но самым непостижимым и удручающим было появление в печати "меморандума трех". Маститые и уважаемые иерархи - митрополит Владимирский Сергий - будущий Местоблюститель Патриаршего престола, архиепископы Нижегородский и Костромской признали высшее церковное управление единственной канонической церковной властью. После этого успех раскольников стал нарастать. Больше половины священников и иерархов признала их. Впрочем, успех этот достигался в основном за счет сибирских и иных окраинных епархий. Да и то потому, что многие прихожане просто не слышали о расколе. В центральной России успех их был гораздо скромнее. В июле в церковь к отцу Иннокентию пришли двое человек в рясах и без бород - один из них был ему незнаком, в другом он не сразу и с изумлением узнал отца Евдокима - побрившегося молодого священника из Никольского прихода. Незнакомец отрекомендовался ему представителем высшего церковного управления и сообщил отцу Иннокентию, что основной задачей ВЦУ было и остается освобождение белого духовенства из-под гнета монашества. Отныне, сообщил он, не монахам, а всем женатым иереям открыт доступ к управлению Церковью. Священникам разрешено будет жениться вторично, а монашество будет запрещено, как вполне бессмысленное тунеядство. - Господь создал мужчину и женщину, - говорил он отцу Иннокентию. - Господь наказал им любить друг-друга. Ничего нет на свете более естественного и богоугодного, чем любовь между мужчиной и женщиной. Ничего нет более важного в религии, чем пастырское слово и иерейская служба. Так почему же управлять Церковью должны непременно импотенты и тунеядцы? Где в Писании сказано это? Почему служба, призванная духовно просветлять народ, ведется на непонятном этому народу языке? Разве Христос или апостолы учили этому? После великой социальной революции, свершившейся в России, Церковь не может более оставаться прежней и загнивать в косности. Христианство и коммунизм преследуют одни цели. Перед вами, отец Иннокентий, ваш новый белый епископ - Евдоким. Ваш бывший епископ Никон извержен нами из сана. Должен вам сообщить, что живая церковь отныне является на территории СССР единственной легальной православной Церковью. И как советский гражданин вы, конечно же, не станете поддерживать врага советской власти Тихона. Он будет вскоре судим - церковным и гражданским судами. А вы присоединяйтесь поскорее к нам. Ему немалого труда тогда стоило сдержать себя и прогнать их обоих в более или менее пристойной форме. В церковь с той поры, случалось, приходили к нему миряне из других приходов. Люди не желали справлять требы в храмах, захваченных отщепенцами. Тем временем сами раскольники, овладев властью, грызлись за нее между собой. Даже епископ Антонин вскоре оказался слишком консервативен для них. Начиная с августа они стали дробиться на какие-то уже просто дикие секты: "Церковное возрождение", "Свободная трудовая церковь", "Союз религиозных трудовых коммунистов", "Пуританская партия революционного духовенства и мирян". Священник Калиновский - один из подписавших обращение в "Известия" - главный редактор газеты "Живая церковь" - объявил о своем выходе из ВЦУ в связи с утратой веры в Бога, и стал заниматься атеистической пропагандой. Вся эта вакханалия продолжалась более года к полному удовольствию большевиков. В мае двадцать третьего раскольники организовали сборище, бесстыдно названное Поместным Собором. Заседания его проходили одновременно в храме Христа Спасителя и