ениях вы находились с гражданином Кузькиным Павлом Ивановичем. - Вероятнее всего, я не находился с ним ни в каких отношениях, потому что имя это мне ничего не говорит. Харитон с полминуты покурил молча, с прищуром глядя в глаза Гвоздеву. - Следствие располагает на этот счет иными сведениями, - сообщил он, наконец. Иван Сергеевич развел руками. - С этим я ничего поделать не могу. Я уже давно заметил, что следствие располагает о моей жизни гораздо большими сведениями, чем я сам. - Не надо лицемерить, гражданин Гвоздев, - нахмурился Харитон. - Вы отлично знаете, о ком я говорю. Я говорю о руководителе антисоветской группы, в которую входили вы, некто Глеб Резниченко и, очевидно, еще ряд лиц, сведения о которых вам придется предоставить следствию. Гвоздев покачал головой. - Мы с вами договорились в самом начале, гражданин следователь. Никого оговаривать я не буду. Харитон вдруг резко затушил папиросу в пепельнице, встал из-за стола, обошел вокруг него, угрожающе навис над Гвоздевым. - НКВД не вступает в договоры с врагами народа, - произнес он раздельно и зло. - Вам придется отвечать на поставленные вопросы. Иван Сергеевич снял с носа пенсне, подышал на него, потер о полу пиджака, устало покосился на Харитона. - Если материалы следствия изобличают меня, - кивнул он, - я готов признать в частности, что состоял в международном диверсионном центре Чемберлена-Конфуция. Конспиративное название центра - ЧК. Но в одном я совершенно уверен, гражданин следователь - кроме меня, никого из советских граждан в этом центре не состояло. Что-то словно соскочило с предохранителя в мозгу у Харитона. Одним резким движением он расстегнул кобуру, выхватил из нее маузер и ткнул его под подбородок Гвоздева. - Издеваться надо мной будешь, сука! - заорал он ему в лицо. - Прикончу тебя сейчас прямо здесь, как падаль - при попытке к бегству. Ну, что?! - упирал он ствол в заросшую щетиной шею. - Хочешь, вражина, проглотить девять грамм?! Хочешь?! Иван Сергеевич молчал и только вынужденно склонялся назад под давлением дула. Бешеная бессильная злоба, в которой рвалось наружу все напряжение последних дней, душила изнутри Харитона. Наверное, если можно было б, он в самом деле пристрелил теперь Гвоздева - и не в один прием, чтобы еще покорчился тот на полу. Но даже ударить его было сейчас нельзя. Он спрятал пистолет в кобуру, вернулся за стол, слегка дрожащей рукой взялся за перо, записал в протокол: "вопрос: Имея ненависть к Советской власти, вы на протяжении последних трех лет состояли активным членом антисоветской шпионско-вредительской организации под руководством разоблаченного НКВД прокурора Зольского района Кузькина Павла. Следствие требует от вас чистосердечных показаний." Записав это, Харитон вспомнил вдруг, что Кузькин появился в Зольске в марте этого года - недели через две после того, как Гвоздев был уже арестован. Он понял, что поторопился - халтуры в этом деле допускать было нельзя. "Ладно, - постарался он взять себя в руки и рассуждать спокойно. - Арестуем брата, поработаем с этим Резниченко - что-нибудь наклюнется. Надо Леонидова подключать," - решил он, прикуривая очередную папиросу, и мрачно уставился на Гвоздева. Тот сидел, потупясь. - Значит, вы отказываетесь давать чистосердечные показания? - спросил он сурово, но уже спокойным голосом. Иван Сергеевич молчал. Харитон нашарил левой рукой кнопку звонка, спрятанную под столешницей. В двери немедленно появился охранник. - Уведите, - коротко приказал ему Харитон. глава 31. ЛЕОНИДОВ Придя в библиотеку к половине двенадцатого, Вера Андреевна обслужила дожидавшегося ее посетителя, крупными буквами написала на листе бумаге записку: "По техническим причинам библиотека откроется в 15.00" - прикрепила ее снаружи к двери, заперла замок и отправилась в отдел культуры. Фаечка Филиппова - секретарша Вольфа - симпатичная, курящая и бестолковая женщина лет тридцати - оказалась единственной сотрудницей отдела в этот день. - Верочка, милая, да ты что! - замахала она руками в ответ на просьбу ее оформить расчет. - Я этих бумаг и пальцем не коснусь, пока кого-нибудь не пришлют. Потерпи ты немного - не оставят же меня тут одну надолго, - волнуясь, полезла она в сумочку за папиросами. - Я здесь, наверное, поседею скоро. Из управления сегодня звонили, из финотдела приходили, и оттуда, - кивнула она головою набок. - А что я им скажу? - прикуривая, всхлипнула она. - Два года мы здесь с Евгением Ивановичем вдвоем сидели, и никогда я за ним ничего такого не замечала. Сама боялась ему все время невпопад чего-нибудь ляпнуть. Что же это такое, Верочка? Все талдычат они - бдительность, бдительность. А как ее проявлять эту бдительность? Сыщик я им что ли? Ты вот могла себе о Вольфе что-нибудь такое представить? А что же они от меня хотят? Какие я им дам показания? Самой мне их что ли придумывать? Уж если Евгений Иванович враг, как тогда вообще в человеке разобраться можно? Вере Андреевне некогда было утешать ее. И вскоре она оставила Фаечку одну со своими переживаниями. Ей надо было успеть до обеда еще одно дело, и домой она вернулась только в половине третьего. Эйслер вышел к ней на кухню, когда, торопясь, готовила она себе обед, присел за стол. Она обо всем рассказала ему с утра: о том, что Паша порвал эти списки, о том, что заступился за Гвоздева, о том, что его хотят арестовать, о том, что они любят друг друга и сегодня уедут к нему - на заброшенный хутор в пятнадцати верстах от станицы Вислогузы. Но в тот их разговор за завтраком, она видела, Эйслер не изменил своего настороженного отношения к Паше. И она догадалась, конечно, что дело не в Паше, а в том, что старику горько расставаться с ней. - Ну, что, - спросил ее теперь Аркадий Исаевич, - дали вам расчет? Она покачала головой. - Разумеется. По правде говоря, все это совершеннейшее безумие - то, что вы затеяли. - Безумие, Аркадий Исаевич, - то, что творится вокруг нас, то, в чем живем мы здесь - большое всеобщее безумие. И вы это знаете. А постараться уйти от всего этого - по-моему, самое разумное из того, что можно предпринять. - Вы-то, в отличие от Павла Ивановича, не принимали участие в том, что творится. - Это только так кажется, Аркадий Исаевич. Просто должности есть более чистые. Но разве не в каждой второй из книг, которые я выдавала в библиотеке, написано, что так все и нужно? Разве не в каждой из газет, которыми вы торговали, написано, что еще недостаточно в нас кровожадности? Эйслер помолчал какое-то время. - Знаете, Вера, - сказал он затем. - Для себя я сегодня уверился в одном - в том, что все это не будет продолжаться вечно. Я скажу вам - почему. Потому что всякая диктатура - это унифицированная система, которой на каждом месте требуется унифицированный человек - шестеренка, крутящаяся в ту сторону, в которую нужно. А люди все слишком разные, чтобы укладывать их в шаблоны. Если уж на должности прокурора мог оказаться человек с совестью, что тогда говорить об остальных. Это все вздор, будто можно воспитать всех под одну гребенку. Никогда это им не удастся. А значит, жизнь сама рано или поздно вырвется за рамки идеологических табу, политических установок - это неизбежно. Я, может быть, и не доживу, а вот вы - наверное. - Пообедаете со мной? - спросила Вера Андреевна, снимая с примуса кастрюлю с супом. - Нет, нет, я Шурика дождусь. Он в футбол побежал играть. Что они все находят в этой игре, ума не приложу. - Кто это "они", Аркадий Исаевич? - улыбнулась она. Старик поглядел на нее внимательно, усмехнулся. - Все равно все можно было б организовать разумнее, - покачал он головой. - Чтобы не прятаться ни от кого, не убегать. Этот его поступок с Гвоздевым, конечно, очень благороден, но совершенно бессмысленен. Ну, хорошо, сделанного не воротишь, ему надо теперь делать ноги, но вам-то, Верочка, зачем срываться прямо сейчас? Спокойно доработали бы свои три года, а Павел Иванович пока что обустроится на месте, выяснит наверняка, что можно вам жить на этом хуторе. И приедете вы к нему в августе. Теперь же, если, не дай Бог, конечно, схватят его, то схватят и вас заодно. Зачем же рисковать понапрасну? - Я люблю его, Аркадий Исаевич, - сказала она. И Эйслер ничего больше не возразил ей. Он молчал, покуда, достав тарелку, сметану и соль, она не села за стол напротив него. И тогда сказал вдруг: - Возьмите нас с собой. И, захлопав глазами, она осталась сидеть над пустой тарелкой с поварешкой в руке. Этого она никак не ожидала от Эйслера. - А разве вам можно уехать? - спросила она, наконец. - Можно, - кивнул он. - Я ходил сегодня к ним, сослался на то, что нет работы. Они сказали - куда угодно. Зачем я им нужен? Постепенно приходя в себя, Вера Андреевна понимала теперь, что странно как раз было не ожидать этого, что так и должно было быть. Что делать ему одному в этом городе? Впрочем, ведь - не одному уже. - А Шурик? - Я уже поговорил с ним. За вами он готов поехать куда угодно. Вы для него, похоже, ассоциируетесь с матерью, хотя он стесняется говорить об этом. А для меня - с дочерью, - добавил он тихо. Тогда она рассмеялась. - Исход! - воскликнула она, смеясь. - Аркадий Исаевич, у нас с вами получается настоящий исход из Зольска. Она вовремя успела в библиотеку после обеда. Не без труда, как всегда, справившись с замком, подумала - какое счастье, что мучается она с ним в последний раз. Надо будет, впрочем, где-то оставить ключ. Или уже не надо - в отделе ведь есть дубликат. Может, соберутся, наконец, по случаю сменить замок. Как просто все это решилось вдруг - думала она, сев за стол и подперев ладонями голову. Еще вчера было столько казавшихся неразрешимыми проблем: Харитон, Баев с их непонятными чувствами, это никчемное депутатство. Все было так запутанно, так давило. А сегодня вечером они просто уедут отсюда, оставив им в наследство все проблемы. Уедут в Москву, а там вскоре пересядут на поезд, идущий в Ростов. Они будут ехать в купе вчетвером - муж и жена, старик и ребенок - пить чай, разговаривать о чем-нибудь простом и нетревожном. Мимо них будут проплывать поля, леса, незнакомые города. Но им они будут не нужны и неинтересны. Так замечательно было представлять это. Но в это время на лестнице послышались шаги, и в дверь постучали. Стук был какой-то странный - три раздельных громких удара с паузами между ними. Она удивилась. Кому это могло прийти в голову - стучать перед входом в библиотеку? - Войдите, - пробормотала она. Дверь открылась медленно. И на пороге ее оказался Леонидов - в полной форме, но с фуражкой, сдвинутой набекрень. Он улыбался ей во весь рот и обеими руками прижимал к туловищу большие желтые дыни. - Боже мой, Алексей, - изумилась она. - Что это? И почему ты стучишь? - Как порядочный человек, - сообщил тот, ногой пытаясь закрыть за собою дверь, - не могу позволить себе войти без стука к одиноко сидящей барышне. Тем более, что времени еще без минуты три. - Чем же ты стучал? Дыней? - Обижаешь, - приосанился Алексей. - Не дыней, а головой. Разве по глубине звука нельзя было отличить? То, что Вере Андреевне действительно нравилось в нем, было вот это вечно беззаботное его настроение и зеленоватый оттенок глаз. - Вообще, на твоем месте, Вера, - продолжил он, - на столь ответственном месте в борьбе за культурное просвещение масс, я бы взял пример со Степана Ибрагимовича и привесил над дверью колокольчик. Помимо практического удобства, он мог бы служить мощнейшим орудием в упомянутой борьбе. Представь себе только: заходят эти самые массы в библиотеку, а над головами у них нежно и мелодично - дзинь-дзинь. Это настраивало бы на определенный лад и вообще размягчало бы почву для семян просвещения. Это тебе, - положил он одну из дынь на прилавок. - Мне? - Именно тебе. - Спасибо, Алексей, но... Откуда это? - Прямиком из Туркмении. Один приятель моего отца вернулся из командировки. Вторую слопаю сам. Ну, так, - огляделся он. - Вот это, значит, и есть заведение, взрастившее красу и гордость Зольского района - кандидата в депутаты Российской Федерации - товарища Горностаеву. С твоего разрешения я присяду, - и он уселся в кресло напротив нее, вторую дыню разместив на столике рядом. - Ну что, готовишься ты уже ко встречам с избирателями? - Как же я должна готовиться? - Перечитать, скажем, кое-что из классики, запастись цитатами. Что ты читала в последнее время? - Достоевского, - ответила она, подумав. - Ну-у, Достоевского... Не пойдет. Писатель-то, конечно, был талантливый, пси-хо-логический писатель, но ведь не наш. Как ни крути, совершенно не наш. - Чей это - не ваш? - Не прогрессивный. Ни с какого бока, абсолютно не прогрессивный писатель. А если хочешь знать мое мнение, то к тому же еще и не женский. - То есть в каком же смысле? - А в том смысле, что все романы, которые он писал, он писал для кого угодно, но не для женщин. - Ты шутишь? - Ничего похожего. Я серьезен, как никогда, и, если угодно, могу развить свою мысль. Я ведь, хотя и не писатель, но работенка у меня тоже пси-хо-логическая - совсем как у Порфирия Петровича. Так вот, скажу тебе, Верочка, откровенно, что разница, которая существует между работой с мужчиной и работой с женщиной в нашем деле, огромна. А заключается она в следующем, - он на секунду задумался. - Дело видишь ли в том, что любой не совершенно глупый мужчина к середине жизни сознательно, либо бессознательно выстраивает у себя в голове некую картину этого мира, некую цельную систему, более или менее законченное философское здание. И вот, когда это здание готово, система завершена, когда он окончательно поверил в нее, все значимые поступки его и весь образ мыслей происходить будут из этой системы. Поэтому основная задача у меня как у следователя в работе с мужчиной - расшатать его философское здание, найти в нем плохо сцементированные кирпичики и вышибить их - так чтобы все здание рухнуло. И вот когда это происходит, если это происходит, мужчина становится беспомощен и податлив, как воск. Он выдаст тебе все и вся. Иное дело с женщиной. У женщины расшатывать нечего. Женщина за редким исключением живет помимо какой бы то ни было системы взглядов. Женщин-философов ведь не бывает. Когда я в своем кабинете беседую с женщиной, мне представляется, что на месте этого самого здания насыпана, скажем, кучка песка. Ты меня понимаешь?.. Так вот романы Достоевского, по моему убеждению, рассчитаны на человека, либо строящего, либо перестраивающего свое философское здание. То есть - на мужчину; даже, по преимуществу - на молодого мужчину. И здание, которое они призваны построить - отнюдь не прогрессивное здание, уж поверь мне. - С тобой, Алексей, не разберешь иногда, шутишь ты или всерьез, - подумав, пожала плечами Вера Андреевна. - Но во всяком случае, мне никогда не приходилось встречать такого самовлюбленного юношу, как ты. - Смотри-ка, задело! - обрадовался Леонидов. - Ладно, ладно, не гоношись. Можешь считать, что шучу. К тому же, среди всех женщин, с которыми так или иначе приходилось мне общаться за свою недолгую - согласен - жизнь, ты редкое и драгоценное исключение. На тебя, разумеется, мои выводы никак не распространяются. - Ну, а насчет своего здания, ты, конечно, уверен, что оно самое прочное? - Вовсе нет. Потому-то я и не люблю Достоевского - он ставит меня в положение, в которое я привык ставить других. - Это иногда полезно. - Вероятно. Но мне это претит. Поэтому я предпочитаю Чехова - тот хотя бы ничему не пытается меня учить. Кстати о Чехове, Верочка, - он побарабанил пальцами по дыне. - Один совет. О своем депутатстве пока что особенно не распространяйся. Ладно? Знаешь, повсякому еще может обернуться. - Я и не собиралась, - пожала она плечами. - Все это вообще странно как-то. - Это уж так вышло, - развел он руками. - Скажу тебе по секрету, подвернулась ты тогда под горячую руку. Но не беспокойся - все это легко замнется, если нужно будет. Никто и не вспомнит. Как тебе вообще показались наши субботние посиделки? - Суматошно немного. - Зато с размахом, согласись. Какие были цыганочки, а? - заведя глаза, поцеловал он кончики пальцев. - Разлюли-люли. А фейерверк? Нет, ну как тебе фейерверк? Она не успела ответить ему. В это время открылась входная дверь, и в библиотеке появился первый послеобеденный посетитель. Им оказался невысокий лысоватый пожилой мужчина в потрепанном коричневом пиджачке. Разглядев сидящего в кресле лейтенанта НКВД, он как-то рефлекторно застыл на секунду, взгляд его забегал по комнате, плечи ссутулились. Казалось, ему пришлось заставить себя подойти к прилавку. - Здравствуйте. Мне вот сдать бы, - пробормотал он. - Как ваша фамилия? - Ти-и... - Тимофеев - помню. Мужчина кивнул и покосился на Леонидова. Вера Андреевна нашла в картотеке нужную карточку и вставила вкладыш за обложку книги. - Что-нибудь брать будете? - Нет, - потряс он головой; но, помолчав несколько секунд, добавил вдруг, - буду. - Что? - "Антидюринг", - сказал он. - Фридриха Энгельса. - Хорошо, - кивнула Вера Андреевна и, встав из-за стола, подошла к застекленным шкафам. Выбрав том с "Антидюрингом", она оформила и вручила его мужчине. - До свидания, - сказал он куда-то посередине между ней и Леонидовым. - Всего хорошего. С томиком в руке он исчез за дверью. Алексей тем временем поднялся из кресла, прошелся по комнате, подошел к шкафу, который открывала Вера Андреевна, некоторое время постоял у него, потом подошел к столу, как бы в задумчивости облокотился о прилавок и заглянул за него. - А, кстати, Верочка, в твоей картотеке сохраняются названия книг, которые брали читать? - Нет, - покачала она головой, - То есть, пока что книга на руках, хранится, разумеется, вкладыш, а когда ее возвращают, вкладыш вставляется обратно в книгу. - Да, да, - кивнул Алексей. - Я знаю. - Зачем же спрашиваешь? - Да так... Слушай, а ты не помнишь случайно такого Гвоздева? Она не сразу ответила. - Гвоздева? - переспросила она. - Фамилия как будто знакомая. Один из них, я думаю, - коснулась она пальцами картотеки. - Один из них, без сомнения. Попробуй-ка вспомнить. - Нет, так я ничего не вспомню, - покачала она головой. - Если тебе действительно нужно, я могу посмотреть. - Ну, посмотри, - кивнул он. Привычными движениями пальцев, Вера Андреевна прошлась поверху плотного ряда карточек и вскоре вытащила нужную. - Гвоздев, - прочитала она, - Федор Васильевич. 1888-го года рождения, 11 августа, беспартийный, образование среднее, бухгалтер столовой общепита No 1, - она развернула карточку. - Записался в библиотеку полгода назад. На руках ничего нет. - Ну? - Алексей смотрел выжидающе. - Что-нибудь можешь вспомнить? - Нет, - подумала она, - ничего. В лицо, наверное, узнала бы, а так не помню. - Хорошо, - кивнул он. - Тогда дополнительная информация. Нынешней зимой и до начала марта он брал у тебя один за другим вот эти самые тома, - кивнул он в сторону шкафа, - полное собрание Ленина. - Ах, да, - наморщила лоб Вера Андреевна. - Действительно как будто припоминаю. По-моему, высокий такой, несколько обрюзглый мужчина, - она посмотрела вопросительно на Алексея. - Похоже. - А больше мне и вспоминать нечего. Он ни о чем со мной, вообще, не разговаривал. - А ты не спрашивала, откуда у него такое рвение к штудированью Ленина? - С какой же стати? - Это ведь, наверное, неординарный случай? - Я не спрашивала. А что он такого сделал? - Да нет, ничего такого. Просто нужно кое-что уточнить. - Скажи, Алексей, а когда Харитон в первый раз пришел сюда два месяца назад и перелистывал все эти тома - это тоже было из-за Гвоздева? - В общем, да, из-за Гвоздева. А что, он не говорил тебе?.. Но из-за другого Гвоздева. Их двое - двоюродные братья. Впрочем, бог с ними, - он посмотрел на часы. - Ладно. У тебя тут, конечно, очень мило, но мне пора. До вечера еще много дел, - он взял со столика дыню. - Да, вот еще кстати. Ты соседа своего не встречала сегодня случайно - Кузькина? Она покачала головой. - Наверное, он на работе. - В том-то и дело, что нет. А у меня к нему небольшое дельце. Она пожала плечами. - Ну, ладно, - в знак прощания Леонидов поднял кверху свободную руку и похлопал о ладонь кончиками пальцев. Вера Андреевна кивнула ему. Когда он прикрыл за собою дверь, она почувствовала как и тело, и мысли ее расслабились. Она приложила ладонь к лицу, чему-то покачала головой, затем взяла с прилавка дыню, оказавшуюся довольно тяжелой, и спрятала ее под стол. Посмотрелась в зеркальце, лежавшее на столе, и вложила на место карточку Гвоздева. глава 32. ИГОРЬ Средних лет мужчина в серой толстовке и черных брюках покуривал, сидя на возвышении у порога школы, поплевывал на асфальт и на посторонний взгляд вполне мог сойти за папашу, встречающего какого-нибудь из учеников младших классов. Единственной странностью в его поведении можно было признать манеру время от времени оглядываться по сторонам и даже оборачиваться за спину. Очевидно, он пришел сюда раньше времени и теперь не знал, чем занять себя в ожидании звонка. От нечего делать курильщик поглядывал на лица родителей, заходивших в ворота школы и по мере движения времени к половине второго скапливающихся у крыльца. Их, впрочем, было не очень много, особенно мужчин, рассматриванию которых курильщик отдавал предпочтение. Паше хорошо было видно его из-за деревьев напротив школьных ворот. Ровно в половину второго казавшееся до того безлюдным двухэтажное здание школы ожило изнутри. Послышались какие-то хлопки, за двойными окнами замелькали тени, затем одно из них - во втором этаже - с дребезгом распахнулось, далеко наружу высунулась стриженая ежиком рыжая голова, и рябое лицо под ежиком сморщилось в хищном оскале. Через несколько секунд распахнулась входная дверь здания, наружу из нее первым выскочил круглолицый чернявый мальчишка в пионерском галстуке. Еще через секунду рядом с рыжей головой в окне что-то мелькнуло, полетело вниз и на ступеньке у ног круглолицего взорвался бумажный пакет с водой. Рыжая голова в то же мгновение испарилась, а наружу из окна рванул многоголосый хохот. На звук от взорвавшегося пакета распахнулось окно в первом этаже школы, и появилась в нем голова уже взрослая - женская, в очках, но также хищная, хотя и без оскала. - Иванов, быстро ко мне в кабинет! - грозно высказала эта голова облитому. И оставив без внимания дальнейшее нытье Иванова: - Маргари-ита Ивановна, я-то причем? - окно захлопнулось. Брызги воды от взрыв-пакета долетели и до скучавшего мужчины в толстовке. Он, кажется, слегка вздрогнул от хлопка, обернулся, посмотрел на Иванова, на раскрытое окно наверху, провел рукою по волосам, однако ничего не высказал никому и только, встав с возвышения, отошел чуть в сторону от крыльца. Входная дверь школы тем временем выталкивала на улицу череду разного возраста мальчишек и девчонок - в галстуках и без галстуков, с портфелями и с ранцами, с мешочками и с тряпичными узелками. Кто-то из них направлялся к родителям, кто-то - прямиком к воротам, кто-то останавливался поболтать с друзьями и подружками. В одной из таких мальчишечьих группок Паша разглядел, наконец, Игоря. Более всего в этот момент Пашу беспокоил вопрос - знает ли Игоря в лицо человек в толстовке. Если бы взялся он провожать его до дома, дело стало бы безнадежным. Возле дома их на Валабуева - Паша видел уже - покуривал сегодня весьма похожий на этого скучающий человек, хотя и одетый в пиджак, а не в толстовку. Утром, выходя из двора их от Веры Андреевны, Паша едва не попался ему на глаза. Выручило его, надо полагать, то, что мужчина это ожидал его появления с улицы, а никак не со двора. Если бы даже видел он фотографию Игоря, успокаивал Паша сам себя, едва ли в этой толпе смог бы он опознать его. Через несколько минут, попрощавшись с мальчишками, Игорь зашагал к воротам. Мужчина, озираясь, стоял на месте. Паша подождал, покуда, выйдя из ворот, Игорь не дошел до угла школьного забора, и лишь тогда, убедившись, что мужчина остался возле крыльца, покинул свое укрытие за деревьями. Оглядываясь назад на ходу, он догнал его уже за следующим поворотом - в переулке, ведущем к Парадной площади, наискосок через которую был кратчайший путь от школы до Валабуева. - Игорь, - позвал он его. - Папа, привет! - мгновенно обернувшись, обрадовался тот, бросился к нему навстречу. - Ты почему здесь? - Не кричи, пожалуйста. Пойдем, - взял он его за руку и быстро повел в противоположную сторону. - А куда мы идем? - удивился Игорь. - Секрет. - А, ну хорошо, - вполне удовлетворился он таким ответом и тут же затараторил по обыкновению безостановочно. - Пап, ты знаешь, что такое факториал? Это когда берем мы, например, 10 и умножаем 1 на 2, на 3, на 4 - и так до десяти. Получается очень много - три миллиона шестьсот двадцать восемь тысяч восемьсот - это 10 факториал. А вот еще, знаешь. Если взять носовой платок - толщиной в одну десятую миллиметра, сложить его пополам, потом еще пополам, потом еще пополам - и так всего 50 раз, он тогда станет таким толстым, что достанет от Земли до Солнца, представляешь? Ну, только, конечно, так его не сложить. У меня сегодня две пятерки - по математике и по пению. Мы пели "Веди ж Буденый нас смелее в бой!" Я громче всех пел. А ты работал сегодня ночью? К нам ночью двое милиционеров приходили, которых ты за бумагами посылал. Искали, искали их - весь шкаф перерыли. Я сначала разговаривал с ними, потом заснул. У тебя много работы, да? Паша кивнул на ходу. - А мы сегодня с Машей Новиковой поспорили, - продолжил Игорь, вприпрыжку поспевая за ним. - Я говорю ей, нам очень повезло, потому что у нас в стране родились сразу и Ленин, и Сталин. Во всем мире не было больше таких людей, а у нас - сразу двое. Поэтому и революция у нас раньше всех случилась. А она говорит, что были еще Маркс и Энгельс, они родились в Германии. Но ведь революции в Германии до сих пор нет, и даже наоборот фашисты. Ты как думаешь, кто был более великий - Маркс или Ленин? Я думаю, что Ленин. Я думаю, если б не было Маркса, Ленин со Сталиным все равно во всем разобрались бы, и революцию все равно сделали бы, правда? А в Америке скоро будет революция? - Не знаю. - Я думаю, не очень скоро. Ведь там же никого нет пока, такого как Ленин или Сталин. Хорошо бы, если им как-нибудь помочь, а, пап. Может быть, Сталин пошлет туда в командировку Ворошилова или Ежова? Хорошо бы, если послал, а то сколько им еще мучиться без революции. Но сейчас, наверное, пока нельзя. Сейчас ведь и у нас так много еще врагов. Вот когда их всех переловят, тогда и можно будет послать. А сколько их еще осталось, как ты думаешь, пап? - Кого? - Врагов. - Где осталось? - В стране. - Я не знаю. - Конечно, никто не знает. А у нас в городе? - Я не знаю. - Наверное, есть еще. Сашка Шубин так и не верит, что его отец стал врагом. Он ведь теперь в нашем подъезде живет, у Аркадия Исаевича, ты знаешь? Он вчера со мной еще подраться хотел. Но я не стал, потому что в драке проигрывают все. Хотя я побил бы его. Я его сильнее. Паша сверху вниз незаметно покосился на Игоря. "Пожалуй, - подумал он, мысленно сравнивая его с Шуриком. - Пожалуй, сильнее." - Кто это - Маша Новикова? - спросил он вслух. - В нашем классе, ты видел - с черной косичкой. Пройдя квартал, они свернули направо - в переулок позади Парадной площади. Игорь одной рукой поддерживал ранец, перекинутый через плечо, другой держался за ладонь отца. Справа от них за забором на фоне голубого неба возвышалась обшарпанная колокольня Вознесенского собора. На колокольне не было ни креста, ни единого колокола. - Что все-таки решили с Шуриком? - спросил Паша. - Не будете принимать в пионеры? - Решили отложить вопрос, пока он не осознает свою ошибку. Да ты не беспокойся, мы его все равно примем немного попозже. Он тогда на классный час не пришел, поэтому решили отложить. А так ведь он не плохой совсем, только упрямый. Я ему несколько раз объяснял, что невиновного человека могут посадить в тюрьму в капиталистической стране, а у нас сажают только преступников и врагов. Но он говорит, что вышла ошибка, что его отца в тридцать пятом вызывал в Москву и хвалил Орджоникидзе. Ну и что же, Орджоникидзе ведь мог ошибиться, правда? Никто ведь еще не знал тогда, что он скрытый враг. А если б сейчас вышла ошибка, ты бы направил дело на доследование. Правда, пап? Ничего не ответив Игорю, Паша оглянулся по сторонам, отпустил его руку, шагнул к двухметровому забору церкви, затем вдруг, размахнувшись, перекинул через него свой портфель, сам подпрыгнул легко, подтянулся и через секунду оказался сидящим уже на заборе. - Давай-ка за мной, - сказал он. - Ранец кидай. Игорь на секунду даже застыл от удивления, но затем, рассмеявшись, бросил ему наверх ранец и не менее ловко, чем Паша, сиганул вслед за ним. Никем не замеченные, они спрыгнули по другую сторону забора и оказались на запущенном церковном кладбище. - Ну, ты даешь, пап! - с глазами, вытаращенными от восторга, смеялся Игорь. - А если б Маргарита Ивановна увидела - вот бы удивилась. Среди заросших травой могил валялись какие-то бочки, доски, ржавые металлические балки. Церковь с облупленными стенами, забитыми наглухо окнами была видна теперь целиком. Неподалеку от места, где спрыгнули они, Паша заметил в высокой траве какую-то скамейку, и они пошли к ней. - А что мы тут будем делать? - захваченный загадочностью происходящего Игорь даже говорить стал тише. - Садись, - пригласил его Паша и первым опустился на почерневшую, но совершенно прочную полированную доску сиденья. Скамейка эта, как оказалось вблизи, предназначена была когда-то для родных, приходивших к богатой и, должно быть, ухоженной семейной могиле. Три черных гранитных памятника, увенчанных гранитными же крестами, возвышались в метре напротив нее. От квадрата чугунной причудливого узора ограды, окружавшей могилы, осталась теперь всего одна сторона. - Я просто хочу поговорить с тобой, - сказал Паша, и почувствовал в этот момент, что как раз совсем непросто будет подобрать ему слова для того, что хотел, что должен был теперь сказать он сыну. Игорь притих и смотрел на него удивленно. Паша на минуту отвел взгляд. "Георг Вильгельмович Вигель", "Александр Георгиевич Вигель", "Антонина Ивановна Вигель" - прочитал он про себя механически на полированных черных постаментах. - Послушай меня внимательно, сынок, - произнес он, наконец, помолчал еще и тогда понял вдруг, с чего необходимо ему начать. - И запомни - все, что я скажу тебе сейчас, ты сохранишь в тайне. Прежде всего - отец Шубина не был врагом народа. - Как... не был? - ошарашенно пробормотал Игорь. - Почему же?.. Значит, это ошибка? - И ошибки никакой не было. Все дело в том, Игорь, что настоящим врагам народа удалось пробраться в НКВД. И, пользуясь своим положением, они под видом врагов народа уничтожают теперь лучших людей страны, всех тех, кто действительно может быть ей полезен. Для этого они придумывают им преступления, которые не были совершены. Игорь, казалось, забыл дышать. - Но... как же их самих не разоблачат? - К сожалению, пока это невозможно. Просто некому этого сделать. Самое страшное в том, что они пробрались в высшее руководство НКВД - в Москве, повсюду назначили на работу своих людей, и теперь очень-очень непросто с ними бороться. Тех, кто пытается разоблачить их, они немедленно арестовывают. Он помолчал. Игорю, очевидно, нужно было время, чтобы вместить в себя сказанное. - А... товарищ Ежов? - шепотом спросил он, наконец. Паша кивнул. - Но тогда... - пробормотал он, затем воскликнул. - Тогда надо скорее рассказать об этом товарищу Сталину! Паша покачал головой. - Это невозможно. Товарищ Сталин окружен охраной из НКВД. Они никого не подпускают к нему из тех, кто мог бы рассказать ему правду, и проверяют все письма, которые присылают ему. - Но... они же тогда могут убить его! - в ужасе прошептал он. Паша вздохнул. - За это не беспокойся. Они понимают, что, если бы посмели они это сделать, народ немедленно уничтожил бы их самих. Поэтому их вполне устраивает нынешнее положение вещей. - Но что же нужно делать? - Лично тебе нужно прежде всего никому ни словом, ни полсловом об этом не проговориться. Даже лучшим друзьям. Даже Шурику. Даже маме. Когда-нибудь - может быть, скоро - их разоблачат, обязательно разоблачат. Но я должен был сказать тебе это сейчас, потому что сегодня я уезжаю из Зольска. Я понял это все, работая здесь, но я ничего не могу поделать в одиночку. Я должен был сказать тебе это, чтобы ты не верил, если вдруг и обо мне тебе скажут, что я враг. - Значит, они догадались, что ты понял? Хотят тебя тоже арестовать? - Я надеюсь, что им это не удастся. - Так ты едешь бороться с ними? В Москву, да? - Игорь вдруг вскочил со скамейки, кинулся к нему и обнял его за шею. - Я не брошу тебя в опасности! Папа, я хочу с тобой! Папа, возьми меня! Я буду помогать тебе. Обнимая сына, Паша чувствовал в себе жуткую тоску и стыд, оттого что даже в этот момент не мог объяснить ему всей правды. Он отстранил его от себя, усадил рядом. - Это невозможно, сынок, это невозможно. Ты не сможешь помочь мне. Ты должен учиться. Ты должен заботиться о маме. Ты остаешься за мужчину в доме. Вам, наверное, придется переехать из этой квартиры, маме придется работать. Ты должен помогать ей. И ты ничего не должен говорить даже ей, чтобы не подвергать ее опасности. Обещай мне - до тех пор, пока так или иначе враги не будут разоблачены, ради меня, ради мамы, ты будешь молчать. Обещай мне. - Я буду молчать, - сказал он, по щекам его текли слезы. - Я постараюсь давать тебе знать о себе. Постараюсь иногда приезжать. Что бы ни случилось, я не оставлю тебя. И я надеюсь, что через какое-то время мы опять будем вместе. Что бы плохого тебе ни говорили обо мне, не верь этому. Но и не спорь, хорошо? Запомни - те, кто доказывают что-то громче других, обычно бывают неправы. Правда не бывает громкой. И вот еще что, - он помолчал немного, подбирая слова, которые могли быть понятны Игорю. - Постарайся извлечь для себя урок из этой истории - с Шуриком - не будь, как все. То, что много людей думают о чем-то одинаково, еще не означает того, что они правы. Не принимай на веру того, о чем твердят все вокруг. Напротив - насторожись и думай. Думай самостоятельно. Запомни - самое большое зло люди совершают тогда, когда их много, потому что, когда их много, им кажется, что ответственность за зло несут не они - толпа. Не стремись в толпу. Думай. Думай обо всем. Запомни - нет ничего бесспорного вокруг нас. То, что многим кажется истиной, слишком часто оказывается ложью. В любой ситуации, всегда, будь хоть немного сам по себе. Привыкни отвечать за себя, а не делить ответственность со всеми. Игорь слушал его, потупясь, часто всхлипывая, и Паша видел, едва ли понимал четко, о чем он говорит ему. - А, в общем, главное, - добавил он, помолчав, - будь добрым. Не делай другим того, чего не хотел бы, чтобы сделали тебе. Прежде, чем осуждать кого-то или даже спорить, поставь себя на его место, постарайся понять. И не держи в себе зла, но не бойся зла от других, если знаешь, что прав. - Я не буду вступать в пионеры, пока не примут Шурика, - сказал вдруг Игорь. - Я скажу им, что дети за отцов не отвечают - это говорил Сталин. Слезы постепенно высыхали у него на щеках. Паша так ясно видел в эту минуту, что это его сын. Теперь он сам обнял его. - Ну, все, - сказал он. - Иди. Маме сегодня ничего не рассказывай. Я еще побуду здесь. Здесь безопасно. Я должен быть осторожным. Он опасался, что долгое отсутствие Игоря может насторожить соглядатаев. Или Надю. Начнут расспрашивать его, а врать он не умеет. Ему было больно отпускать его. Больно смотреть ему вслед. Он на самом деле вовсе не был уверен, что когда-нибудь еще увидит его. С ранцем через плечо Игорь взобрался на забор, последний раз взглянул на него и спрыгнул по другую сторону. Паша остался один на кладбище. Еще довольно долго сидел он, уставившись мрачно на одну из черных гранитных плит. Прав ли он был - он не был уверен в этом теперь. Имел ли он право сделать то, что сделал вчера, не думая о сыне, рискуя будущим его, наверняка осложняя его судьбу - он не знал уже. Что могут изменить теперь его красивые слова? Слова вообще так мало меняют в жизни. Да еще и нужны ли были они? Как еще справится с ними мальчишка один на один, без его поддержки? Чего было больше в этих его словах, да и во вчерашних поступках - правдолюбия или эгоизма? Разве можно сыну расти без отца? Что станет Надя говорить ему о нем? Не захочет ли отомстить за то, что он ее бросил? Сможет ли он еще хоть чем-то помочь ему - он, затравленный беглец, человек вне закона? Все равно ничего нельзя было уже изменить. Даже если б и захотел он. Паша, наконец, как будто очнулся и огляделся вокруг. Чем-то надо было ему занять себя - еще довольно долго. По улицам действительно не стоило ему без нужды шататься. Встав со скамейки, он направился в сторону заколоченного заднего крыльца храма. Вознесенский собор Зольска построен был в начале девятнадцатого века. Ни простой, чистой гармонии древних русских церквей, ни изящных излишеств позднего средневековья, не найти было в его формах. В сочетании угловатых и широко-округлых линий, колонн с капителями и треугольного портала хранилось что-то от богатого помещичьего дома, что-то от петербуржских правительственных зданий. Очень украшала его, впрочем, высокая и стройная колокольня с небольшим, некогда ярко-синим куполом, теперь стоявшая без креста и колоколов. Стены собора снаружи сохранились еще кое-как, если не считать местами отвалившейся штукатурки. Крыша же ободрана была целиком, обнажив деревянный каркас. Неизвестно, почему он не был снесен до сих пор. Закрыт он был в 1931-м году, одновременно с Богоявленским, который снесли уже на следующий год. И давно уже существовали планы строительства на этом месте большого административного здания. Паша обошел его вокруг, и тогда обнаружил вдруг, что дверь на заднем крыльце, от которого начал он обход, не заперта. Правая створка ее, покосившись, висела на одной петле, и доступ к ней преграждали лишь несколько неструганных досок, забитых наискось кое-как. Поразмыслив недолго, Паша без особого усилия оторвал пару досок. Значительно сложнее оказалось сдвинуть открытую створку. Она была обита железом, очень тяжела и единственная петля ее, по-видимому, основательно проржавела в перекошенном состоянии. Однако, попотев немного, Паша справился и с этой преградой, и захватив со скамейки Вигелей оставленный там портфель, протиснулся внутрь. В полутьме собора ему потребовалось некоторое время, чтобы оглядеться и сообразить, что оказался он позади алтаря. Вернее, позади того, что было некогда алтарем, а теперь представляло собой пару высоких деревянных столбов и груду строительного мусора между ними. Паша прошел между этими столбами - там, где должны были быть когда-то царские врата, и оказался на амвоне. Его осторожные шаги вызвали переполох где-то в противоположном крыле храма. Послышалось хлопанье крыльев, пара черных птиц мелькнула под куполом, и снова все стихло. Стоя на амвоне, П