нная. Господи! Помоги ей выбраться из этой боли, помоги преодолеть тяжкую болезнь ее. За что же страдания-то такие?" Шура открыла мутные глаза и, обведя комнату воспаленным взором, остановила его на Константине. "Боже, как он смотрит на меня, -подумала она. - Как страдает из-за меня. Хороший мой, как ты жить-то будешь?" Она с трудом разомкнула губы, облизав их горячим сухим языком: - Костюшка, умираю я. Я крепилась, я противилась смерти, но нет больше сил... Я чувствую ее дыхание у своего изголовья, она пришла за мной. Милый мой... Звук ее голоса был настолько тих, что Косте пришлось наклониться к родному лицу Шурочки. По лицу жены катились крупные слезы. - Шурочка... Ты поправишься, Шурочка. Константина бил озноб. Он старался держать себя в руках, но ему плохо удавалось владеть собой. - Конец это... Прости, хороший мой, если что не так было, если обидела тебя чем. Я старалась быть хорошей женой, хорошей матерью... Я детей своих в снах видела взрослыми, я мечтала покачать вот на этих руках своих внуков... Шура подняла исхудалые со вздутыми венами руки и горестно посмотрела на них. Она говорила тихо, тяжело, прерывисто дыша и замолкая временами, чтобы собраться с силами. С трудом поднявшись, опираясь локтем на мятую подушку, взяла стакан с травяным отваром и, сделав несколько маленьких глотков, ложась, продолжала: - Детей береги. Господи! - она закусила губы, чтобы не разрыдаться. - Тяжело тебе будет, но ты сильный. Я знаю, ты сильный, ты выдюжишь. Дети спят? Жаль будить их, но мне бы еще только один разок взглянуть на них... Костя медленно встал. Сердце разрывалось на сотни маленьких сердец, и каждое из них стучало, бухало во всех частях его тела. В горле першило. Он сжал руками голову и подавил в себе тяжкий стон. Боря с Сережей спали вместе, отвернувшись друг от друга, сбив в ноги одеяло. Рядом, в кроватке, посапывала восьмилетняя Варюха. Она свернулась клубочком, подтянув к подбородку круглые коленки, и изредка всхлипывала во сне. Что снилось ей? Константин подошел к сыновьям, потормошил их за плечи. - Мальчики. Мальчики, вставайте. - Что? Уже утро? Так быстро? - Мама зовет вас, - сдавленным голосом проговорил отец. - Мама? - хором спросили они и глянули в окно. Окна смотрели на них своими темными глазницами. Братья перегля-нулись и поняли - беда. Варя спала неспокойно. Шум в комнате тотчас разбудил ее, она открыла глаза и захныкала: - Папочка, почему вы не спите? - Мама зовет вас, дочка, - опустив глаза, ответил Константин. - Мама? Так поздно? Она смотрела то на одного, то на другого и не могла понять своим детским умишком, зачем маме понадобилось будить их среди ночи. А поняв, запрыгала на кровати и захлопала в ладошки: - Ей лучше? Она поправилась? Я знала, знала, что она поправится. ... Она все так же лежала, вытянув вдоль тела руки и закрыв глаза. Спутанные волосы кудрявой россыпью были разбросаны по подушке. Дети с отцом вошли тихо, чтобы не потревожить больную. Шура вымученно улыбнулась: - Деточки, кровиночки... Дайте налюбуюсь на вас. Боря с Сережей опустились на колени у кровати матери, а Варя забралась к отцу, севшему на табурет подле ложа больной, и, глядя на маму, не могла понять, лучше ей или нет. Шура положила прозрачную ладонь на голову старшего, Бориса: - Боренька, сынок мой, ухожу я... Ты старший у нас... Отца берегите, слушайтесь его, помогайте. Один он с вами остается. Хороший ты мой, - мать с любовью посмотрела на сына, тяжело вздохнула, потом перевела взгляд на Сергея и, коснувшись его дрожащих пальцев, прошептала: - Сереженька, Варюшку не обижай, слышишь? Я люблю вас, дети мои. Варя смотрела на мать широко открытыми глазами: "Куда уходит мама, ведь она очень сильно больна?", - и вздрогнула, когда холодная рука мамы сжала ее горячую маленькую ладошку. - Варюшка, малышка моя..., - мать замолчала, закрыв руками свое лицо. Она лежала так несколько секунд, мысленно уговаривая себя: "Только бы не заплакать! Я не должна плакать! Господи, а жить-то, жить-то как хочется! Не успела, как много я не успела. Что сказать, какие найти слова моей милой девочке?". Шура оторвала от лица руки и улыбнулась: - Варюшка, расти большой и счастливой. Счастли-вой... Ей становилось все труднее и труднее говорить. Мысли начинали путаться. Она подняла глаза на мужа и с трудом прошептала: - Люблю... Помнишь, дождь, и мы, и зеленая ветка... Ты держал меня за руку, а потом...- Шура тяжело сглотнула слюну, - Поцелуй меня, Костюшка, как тогда... Костя опустил Варю на пол и наклонился к Шуре, прижав свои губы к губам жены. Он почувствовал их движение, он не мог оторваться от них. Шура легонько оттолкнула его, на лице ее заиграла улыбка, она глубоко вздохнула и ... замерла. - Мама, - дотронулась до нее Варюшка. - Мама! - никакого ответа. Варя дергала маму за руку, но рука была безучастной и чужой. - Мама! Мамочка! - закричала Варя и вдруг поняла , что мамы больше нет, что не будет ее уже никогда; и некому будет заплетать ей косички, шить нарядное платье; не будет мама читать сказку и петь на ночь песенку. Рыдания сотрясали худенькие плечики девочки. А Сергей с Борисом все так же стояли на коленях, и скупые мальчишечьи слезы катились из глаз. Костя словно окаменел. Он смотрел на неподвижное лицо жены и чувствовал на своих губах холодное прикосновение ее губ - последнее прикосновение. "Шурочка, как же я теперь без тебя? Как больно сердцу!". Он смотрел и смотрел на жену, а рядом плакали дети. Огромным усилием воли Константин заставил себя сдвинуться с места. Прикрыв жену одеялом, он прижал к себе плачущую Варю. - Поплачь, поплачь, доченька. Легче будет. Нет больше у нас мамки. Как мы без мамки-то? Остаток ночи прошел как нечто ужасное. Ворочались, всхлипывали и бормотали что-то во сне растревоженные дети. Костя ходил по горнице кругами, и под его тяжелыми шагами жалобно поскрипывали половицы, а рядом, за тонкой филенчатой дверью, спала крепким сном его Шурочка - вечным сном. И покойно ей было: не терзала больше жестокая боль, не терзали мирские заботы. Покой и вечность. Мир праху и душе ее. Пусть Господь покроет милостию Своею вольные и невольные прегрешения ее, от которых никто не чист перед Богом. Ее похоронили в ограде Александро-Невской церкви. Так Константин решил. Может статься, что забросит его судьба в края дальние, а тут всегда за могилкою присмотр будет. Разве мог он знать, что тяжелая нога в грязном сапоге безжалостно наступит на могильный холмик, что осыплется со стен церкви разъеденная сыростью штукатурка, а иконостас, искусно исполненный Иваном Князьковым, сгорит в адском пламени революции. Пустота какая-то, пустота... Я не знаю, что мне надо, что мне надо, Мне б улыбку чувствовать твою, Видеть теплоту и нежность взгляда. Нет больше нежного взгляда, и теплоты нет - все под земною твердью. Он сидел, положив голову на стол. Потом вдруг мысль обожгла. Константин быстро встал, подошел к буфету, широко распахнув его створки. Там, в уголке на полке, стояла, припасенная для какого-то случая, бутылка. Нет, сам он не пил. Разве что так, на большом празднике, пригубит чуток и отставит в сторону. Трезвая голова всегда лучше пьяной, да и господнему слуге стыдно облик человеческий терять. Костя достал стакан, быстро откупорив бутылку, налил его до краев. Он не думал, пить или нет. Закинув голову, вылил содержимое себе внутрь и не почувствовал горечи. Внутри зажгло. Еще? Он налил еще. На пороге комнаты стояли дети и смотрели на него с укоризной. - Не надо, папа, - попросил Борис. - Ты только не пей, отец, слышишь, - эхом вторил ему Сережа. А по лицу Вари покатилась-покатилась маленькая слезинка. - Я в порядке, детушки, идите к себе, - сказал он заплетающимся языком. - Плохо папке вашему. Идите, мне одному побыть надо. Дети вышли, а перед Костиными глазами все стояли и стояли их широко раскрытые глаза, в которых плескались боль, недоумение, печаль и тревога. Завыть хотелось громко-громко, или сердце из груди вырвать, чтоб не болело так. В бутылке оставалось немного. Он выпил остатки, не наливая в стакан. Голова гудела, но мысли были ясные. Часы отбивали маятником такт, а ему все слышалось только одно: "Шу-ра, Шу-ра, Шу-ра!". Это судьба. Это рок какой-то. Вот так же, тридцать шесть лет назад, мама похоронила своего тридцатипятилетнего мужа, оставшись одна с тремя малышами. Теперь все повторялось. Его милая Шурочка ушла от него почти в том же возрасте, что и отец, оставив несчастными его и троих детей. Шурочка! Он упал головой на стол и забылся. Утро было тяжелое, похмельное. Костя осторожно пошевелился и застонал от ужасной головной боли. Тихонько отворилась дверь, и Варюха просунула в нее свою русую головку. Костя кисло улыбнулся дочери, стыд разлился по его лицу. - Прости меня, дочь, - сказал он, не поднимая глаз. - Прости. Надо жить. Жить во имя сынов своих, жить во имя вот этой русоволосой девчонки. Без нее, без Шурочки, но все же жить. С памятью о ней, с любовью в сердце, с мыслями о единственной. Единственная. Ты была, есть, ты останешься единственной навсегда. Глава 7 - Ваше Высокопреподобие и милостивые государи, в настоящее время в нашем Отечестве пробуждается самый серьезный интерес к изучению родной старины. Было время на Святой Руси, когда под влиянием увлечения Западом все родное, русское, казалось выражением культурной отсталости, и в силу этого в искусстве, науке, школьном обучении, строе, домашней и общественной жизни старались копировать иностранцев. Русская жизнь насильно ломалась по западным образцам, которые признавались наилучшим выражением истинной культурности. Забывалось при этом одно, что духовная мощь и красота, свойственные духу нашего народа, всегда выражаются в оригинальных формах, которые вырабатывались веками. Поэтому нельзя никакому народу достичь истинной культурности, если он пренебрежет изучением и хранением памятников родной ему старины. Наши интеллигенты, несмотря на свою оторванность от народного мировоззрения и миропонимания, нередко восхищаются старинными памятниками церковного зодчества, музыки, живописи, иконографии. А это значит, что в седой церковной старине современный русский интеллигент находит родную его сердцу красоту национального русского духа, от которой он искусственно оторван тлетворными иноземными влияниями. Наш же простой, смиренный народ с особенным благоговением относится к древним церковным предметам, любит посещать старинные монастыри, молиться перед древними иконами. Пусть эти святыни не отличаются красотою внешних форм, но они бесконечно дороги народу, потому что в них сияет неземная красота национального русского духа. Поэтому из всего сказанного достаточно ясно вытекает громадное значение археологических церковных обществ и музеев церковных древностей. Чем больше будет открыто на святой Руси этих полезных учреждений, тем скорее наше общество придет к сознанию необходимости бережного охранения национальных достояний русского народа, - Константин поклонился и закончил свою длинную речь, которую провозглашал в стенах только что открывшегося Пермского археологического музея, председателем которого он являлся, и торжественное открытие которого состоялось 8 июля 1911 года. - Приветствую вас, господа, с сегодняшним замечательным в жизни Пермского края днем. От всей души желаю благословенного успеха начинающемуся полезному учреждению, и позволяю себе выразить твердую уверенность, что общество обогатит русскую археологическую науку многими интересными открытиями в области церковной старины и впишет свое имя в историю русской церковной археологии. В Перми Константин служил недолго, но занял достаточно солидный пост редактора Пермских епархиальных ведомостей и законоучителя частной гимназии Барбатенко. А потом снова дорога... Такова жизнь священника, который избрал путь не ради спокойствия, а ради отречения от благ житейских и ради просвещения душ человеческих. Все дальше и дальше относила его судьба от родной сторонушки. Ни одна тысяча верст отделяла Константина от дома, где родился и рос, где полюбил и потерял. Вернется ли снова, отдаст ли поклон родным могилкам, белоствольной березе у родительского дома? Ступит ли снова нога его на землю предков своих? Глава 8 "И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы... По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее - как лица человеческие... А на конях всадники, которые имели на себе брони огненные, гиацинтовые и серные; головы у коней - как головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера. От этих трех язв, от огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей... Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих... И не раскаялись они в убийствах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем..." Все изменилось в этом мире. Что было свято - осквернилось, что было скверно - возвенчалось. Константин недоумевал. Он прожил долгую жизнь, видел и счастие и горе, но такого горя не доводилось видеть никогда. Тогда, в семнадцатом, когда началась эта страшная заваруха, некоторые провозглашаемые рабочими и крестьянами идеи, казалось, имели какой-то здравый смысл: каждый должен жить по-человечески, досыта есть хлеба и прочее, прочее, прочее... Но здравые мысли быстро стали обрастать плесенью, и не мед уже был на устах глаголющих, а смрадом веяло от них. Земля овдовела. Она потеряла покой и мир. А люд православный отвернулся от Бога: Церковь отделили от государства, и она не являлась более обладательницей храмов; духовные пастыри отстранялись от воспитания народа, монастыри превратили в тюрьмы - религия стала считаться пережитком прошлого. "Доселе Русь была святой, а теперь хотят сделать ее поганою". "Как же так, - думал Константин, - еще вчера православное Отечество от нищего до царствующих особ жило со светлою верою в сердце, а сегодня все перечеркнуто и вымарано?". С детства Константину внушали, что любовь есть Бог, что обидеть, унизить ближнего своего, надругаться над чувствами его, - значит, надругаться над своею душой. Ему уже за пятьдесят, а то, чему учили в детстве, прочно сидит в нем и умрет с ним. Если разум не вернется к тем, кто потерял его, огненная геенна вечно будет жечь их души. Варя убрала со стола, перемыла посуду и, вернувшись в столовую, села за большой круглый стол рядом с братьями. Отец просил их не расходиться сегодня после обеда. Как-то нечасто стали они теперь вот так, вместе, собираться за обеденным столом. Тревожное время не позволяло расслабиться и вести милые, задушевные беседы. Серая хмурь поселилась в каждом уголке их большого дома. Отец мерил комнату тяжелыми шагами и долго молчал, потом кашлянул глухо: - Дети мои, - проговорил, наконец. - Дети мои, давно хочу поговорить с вами. Разговор будет долгий. Он опять замолчал, отмеряя шаги. Напряженная, словно грозовая, тишина повисла над столом. - Не мне вам, дети мои, рассказывать, что творится с землею нашей русской, - Константин перекрестился. - Помните? - обратился он к притихшим Борису, Сергею и Варваре. - " Ибо руки ваши осквернены кровию и перста ваши - беззаконием, уста ваши говорят ложь, язык ваш произносит неправду. Никто не возвышает голоса за правду, и никто не вступается за истину; надеются на пустое и говорят ложь, зачинают зло и рождают злодейство... Ноги их бегут ко злу, и они спешат на пролитие невинной крови; мысли их - мысли нечестивые; опустошение и гибель на стезях их... Потому-то и далек от нас суд, и правосудие не достигнет нас; ждем света, и вот тьма, - озарения, и ходим во мраке... Увы, племя злодеев, сыны погибельные!". Помните из Ветхого Завета? Не о нас ли писано то? Не о наших ли сегодняшних грехах? - Константин тяжко вздохнул и продолжил. - Второй раз в своей жизни мне приходится переносить нестерпимую боль, и кажется она невыносимее от сознания, что ничего нельзя изменить. Много лет назад, когда умирала ваша мать, я глядел на ее затухающий взор, и слезы бессилия душили меня. Константин запустил пальцы в густую бороду, уставившись в незримую точку. Тяжелые воспоминания нахлынули на него. - И вот теперь, - он с трудом перевел на детей уставший взгляд, - и вот теперь похожая боль терзает меня. Я вижу, как затухает православная жизнь моего Отечества, вижу, как люди отворачиваются от Бога и топчут его имя, как льется безвинная кровь, вижу, и мне больно от того, что я не в силах ничего изменить. Не могу больше! Если бы только кто подсказал, как помочь России выбраться из этой мглы... Чем помочь ей? Боюсь только, что тем и могу оказать услугу, что окажусь в красных казематах. Да что я?! Я - ладно! У вас вся жизнь впереди, мне за вас страшно! На днях я имел беседу с владыкой нашим, Антонием Храповицким, и мы решили, что младое племя нужно отправлять за границу, и сделать это безотлагательно. Борис с Сергеем быстро переглянулись, мрачная тень пронеслась по их лицам, они хотели что-то ответить отцу, но громкий Варин возглас опередил их: - Папа! Папочка, как же ты мог решиться на такое? Как? Нет. Нет, я никуда не поеду. Здесь мой дом, друзья, моя родина, наконец. Папа, открой глаза. Гроза кончится, а после грозы всегда бывает солнце. Ты взгляни в окно, папа, ты посмотри на это небо, видишь, какое оно голубое... А птицы как поют, слышишь? - и, будто подслушав взволнованные речи девушки, прямо над их окном звонко защебетали взъерошенные воробьи. Только что прошел теплый украинский дождь, и веселое "кап-кап" звучало со всех сторон; было так покойно, словно давно кончились пугающие выстрелы, перестала литься кровь, и не было никогда на дворе ни страшного восемнадцатого, ни взбалмошного двадцатого. - Подожди, Варя, не горячись, - остановил Сергей сестру. - Может быть, отец прав. Он же не сказал, что ехать надо сию минуту. Подожди, мы еще все обсудим. - Что обсудим, Сережа? Что обсудим? Уехать неведомо куда, бросить все... Я не хочу больше обсуждать эту тему. Варя металась по комнате, нервно заламывая пальцы, а Константин глядел на нее, и в душе у него была сумятица. Он подошел к дочери, пригнул ее голову к себе и ласково погладил по волосам. - Успокойся, девочка моя. Эх ты, Варюшка-Варвара. Вот так было всегда. Стоило отцу сказать ей тихое слово, и становилось хорошо-хорошо, разбивались вдребезги сомнения, забывались обиды. Варя прижалась к широкой отцовской груди, как в детстве, и тихонько всхлипнула. "А как же мне жить без отца? Кто успокоит и приласкает? - подумала девушка. - А как мне жить без дорогих братьев, самых лучших братьев на свете?". Нет, она не сможет без них. Варя ласково посмотрела на отца, на Бориса, на Сергея и улыбнулась сквозь слезы. Целый день девушка бродила по городу. Она устала от ходьбы и свербящих дум. Духота не давала дышать. Варя забрела в парк, что находился почти на окраине Харькова, присела на скамью и, сорвав кипарисовую темно-зеленую ветку, нервно растерла ее в руках . - Нехорошо, барышня, деревья губить, - вдруг услышала она над своей головой голос. Варя подняла глаза и увидела улыбающуюся физиономию белобрысого с яркими конопушками на лице долговязого красноармейца в потрепанной шинели. - Вам-то что! - резко ответила она. - А мне ничего. Так просто. Я, может, познакомиться хочу, - еще шире улыбнулся красноармеец. - Ну и хотите, - усмехнулась Варя. - Ты чего такая сердитая, барышня? - спросил парень. - Какая я вам барышня? Вы что, других слов не знаете? - Вот это правильно, это по-нашему, - рубанул воздух парень. - Барышень мы скоро всех ликвидируем, и будут у нас одни пролетарки, смелые, ловкие, без сюсюканий и обмороков, без стишков и романсов, - воодушевленно заговорил он. - А, между прочим, слышала, как белые драпают? Только пятки сверкают. А я, между прочим, тебя до дому проводить могу, - будто хвастаясь, предложил долговязый. - Ну, проводите, - засмеялась Варя. - Так что вы о белых говорили? - спросила она, поднимаясь со скамьи. - Я говорю, драпают хорошо. Пусть себе драпают - воздух чище. Мы без них такую жизнь построим - закачаешься. А тебя, между прочим, как звать-то? - Между прочим - Варя. - Ва-аря. Ва-арюшка, - нараспев повторил он. - Красивое имя. А меня просто кличут, по-пролетарски - Степаном. Незаметно они подошли к Вариному дому. - Вот тут я и живу, - показала девушка на тесовые ворота. - Тю-ю,- присвистнул Степан разглядывая основательный двухэтажный дом протоиерея Селивановского. - Все ясно. Поповская дочка, значит? Ну-ну... А я иду, распинаюсь перед ней о красивой будущей жизни, а она... Ну-ну... Поповка! Все вы... А-а, - не договорил он, махнув рукой. - Зачем вы так, Степан? Ведь вы не знаете ни меня, ни моего отца, - возму тилась Варя. - Я не знаю? Да я их всех, как облупленных... - вспыхнул Степан. - Прощайте, - кивнула Варвара и, не дав ему договорить, вбежала в ворота, плотно закрыв их за собой. Варя бросилась на диван и горько заплакала. - Что с тобой, сестричка? - подошел к ней Борис. - Ты никак не можешь прийти в себя от утреннего разговора? - спросил брат. - Боренька, скажи мне, почему столько ненависти в людях? - громко всхлипывала она. - Если бы я знал, милая, - поправил Борис съехавшие с переносья очки. - Я сам, сестренка, не могу разобраться во всей этой круговерти, во всей неразберихе. Жили себе спокойно люди, влюблялись, ходили в гости, слушали в парке музыку, смотрели спектакли, словом, тишь да гладь. А потом хлынули потоки крови, брат стал ненавистен брату, жена - мужу, все смешалось, каждый стал искать свою правду, и покатилась матушка-Россия в бездну. Кто ответит, когда лопнут сети бесчинств и злодеяний, опутавшие бедную Русь? Боюсь, что вкусивший крови долго будет желать ее, и не дождаться, видно, когда кончится эта бесконечная грызня. Ради чего свершилась так называемая Великая революция? Ради того, чтобы друг ненавидел друга, чтобы человек грыз, наслаждаясь, другого, забывая при этом о Боге, о совести, о чести, о любви к ближнему. Теперь, наверное, потребуется немало времени, прежде чем люди поймут, что кровавые распри лишь еще более озлобят и ожесточат. Не плачь, Варюшка. Подумай, есть ли смысл оставаться здесь, чтобы и самим уподобиться тем алчным и жадным до расправы. Варя давно вытерла слезы и, не перебивая, слушала брата. Тысячи мыслей роились в ее голове, наконец, она улыбнулась и произнесла с облегчением: - Я решила, Боря. Я еду. Вечер стоял удивительно сонный и тихий, как когда-то, в былые времена. Взяв в библиотеке отца "Путешествия Государя наследника Цесаревича на Восток", Варя поудобнее устроилась в широком кресле и раскрыла книгу. Она полностью погрузилась в чтение, когда на улице сердито взлаял дворовый пес. На воротах звякнул колоколец. - Я открою, папа, - подняла голову Варя. - Сиди, дочка. Я сам, - Константин поднялся из-за массивного дубового стола, за которым любил работать, и пошел к дверям. Степану открыл грузный, в очках, мужчина, с длинными волосами и густой бородой. У Константина екнуло сердце. "Неужели за мной? - пронеслось в голове, когда он увидел молодого парня в красноармейской шинели. - Скажите, здесь живет Варя? - переминался парень с ноги на ногу. - Здесь, - растерянно ответил Константин. "Неужели за ней?" - больно шевельнулась мысль. - А можно мне ее видеть? Обидел я ее утром. Извиниться хочу, - покраснел красноармеец. От сердца отлегло - Бог милостив пока. - Ну что ж, мил человек, проходите. Коль обидел, извиниться не грех. - Да нет, я тут подожду, - смутился Степан. - Нет уж, мы гостей на улице не держим. В дом проходите. Варя округлила глаза, когда на пороге появился отец с ее утренним знакомым. Вновь вспыхнула обида, но она подавила ее и, улыбнувшись, сказала: - Добрый вечер, Степан. - Угу, - пробурчал он и, как вкопанный, остановился в дверях. - Я вот, Варя, пришел..., - окончательно смутился он. Девушка засмеялась его неловкости: - Разве? - удивилась. - А я думаю, Степан пришел или мне кажется? - Что ж ты, дочка, человека в дверях держишь? К столу приглашай, чайку сообрази, - пожурил Константин и деликатно удалился из комнаты. На большом подносе, принесенном Варей, пыхтел паром чайник, в вазочке лежали печенье и сахар, на блюдце лоснились маленькие прозрачные кругляшки колбасы. "Неплохо живет попович", - сердито подумал Степан и тут же ругнул себя - ведь с добром пришел. - Варя, я извиниться хочу, - присел Степан на краешек стула. - Прости, что утром обидел тебя. - Бог простит, - проговорила Варя, помешивая ложечкой чай. - Я, это, грубо, конечно. Но как-то само так получилось, против воли. Понимаешь, я столько насмотрелся за все это время. - Степан замолчал, глядя в сторону, и, понизив немного голос, заговорил вновь. - Ты знаешь, два года назад казаки насмерть запороли моих отца и мать. Я никогда не смогу забыть этого. Никогда не забуду и наглую физиономию одного дьячка. Мы с продотрядом собирали муку и зерно для голодающих, и когда зашли в дом местного служаки, он, как коршун, налетел на нас и заорал, плюясь: "Изыдьте, краснопузые черти! Не троньте чужого. Голодающих накормить захотели, - кукиш вам, а не продовольствие! Сдыхайте, а я своего не отдам!". Понимаешь, не забуду я этого. Конечно, не все, наверное, такие. Против воли у меня как-то... - Против воли? - горько усмехнулась Варя. - А я вот долго плакала потом. Сегодня целый день меня мучает вопрос - почему люди так ненавидят друг друга. Вы сказали, Степан, что знаете "их", попов то есть, как облупленных. А вот мой отец никогда, никому в жизни ни сказал дурного слова. Люди всю жизнь шли к нему кто за советом, кто с просьбой, кто со слезами, кто с радостью, и никогда, вы слышите, ни-ког-да он не оттолкнул от себя, не сказал плохо, не рассмеялся в лицо. Он всегда дарил только добро и свет. А теперь люди забыли Бога, убивают священников, грабят церкви. И если вы,обличители христианства, имеете большое, доброе, чистое сердце, откуда же в вас вся эта жестокость? Стыд разлился по лицу Степана, и пока он собирался что-то сказать в свое оправдание, в комнату вновь вошел Константин. - Не возражаете, если я попью вместе с вами чайку? - хитро подмигнув, спросил он. Чаевничали допоздна. Вернулись домой Борис с Сергеем и составили им компанию. Говорили о разном: о Боге, о жизни, о революции. Когда прощались, было далеко за полночь. Степан шел темными, беспросветными улицами, и в голове его было так же беспросветно. Та его правда, которую он так тщательно оберегал, показалась ему шаткой и жалкой, как старый мосток через бурную реку. Зато мосточек, тянувшийся от Степана к Варваре, с каждым днем становился все более прочным - встречались Варя со Степаном теперь часто. И хотя их миропонимание во многом расходилось, это не мешало им, однако, и какая-то притягательная сила влекла их друг к другу все сильнее и сильнее. Отъезд оттягивался. Бесконечные важные дела не позволяли уехать, оставив их неоконченными, но было давно ясно, что оставаться в России небезопасно. Беспощадно, словно по чьему-то указу, грабились монастыри и церкви, сотнями, как уток на охоте в удачный сезон, расстреливали представителей интеллигенции, буржуазии, духовенства. Расстреливали жестоко, и было такое чувство, что хотят вытравить весь цвет нации, вырезать под корень тех, кто не приемлет большевистскую Россию с ее новыми, утопическими законами. Теперь уже Варя жалела, что дала свое согласие на отъезд. За короткое время она сильно привязалась к Степану, и разлука представлялась ей чем-то ужасным. До сих пор она молчала и не говорила о скорых изменениях в их жизни, но понимала, что рано или поздно должна будет это сделать. Варя долго готовилась к разговору, а вышло все как-то само собой, просто взяла и выпалила - то ли подсобил пасмурный ветреный вечер, то ли горькая эта тайна устала сидеть взаперти. - Степ, - сказала она, глядя, как ветер гнет за окном деревья, - Степ, скоро нам придется с тобой расстаться. Надолго, Степ. Навсегда. - Не понял, - поднял голову Степан и отложил в сторону починяемый сапог. - Ты что, хочешь сказать, что я не пара тебе? Живу в хибаре, сам чиню обувку. - Да подожди ты, - не дала ему договорить Варвара. - Уезжаем мы. Далеко уезжаем. Когда - точно не скажу, но очень скоро. Степан сидел какое-то время, не шевелясь. Ему казалось, что Варя шутит. Какой отъезд? Он не слышал об этом ни от Константина Николаевича, ни от Вариных братьев. И потом, как же он? Он что, ничего не значит для нее? - Не понял, - снова повторил Степан. - В Москву что ли? Куда, куда уезжаете-то, зачем? - За границу, Степа, - сказала Варя, не отрывая взгляда от окна. Ей хотелось плакать, но она больно кусала губы, чтобы не выдать своего состояния. - Погоди, зачем за границу? - Степан слушал ее в полном недоумении, до него никак не доходил смысл Вариных слов. - Нельзя нам здесь оставаться, ты сам об этом прекрасно знаешь. К владыке Антонию и моему отцу давно приглядываются. Братья тоже будущие священнослужители, значит и им здесь будет несладко, да и ты можешь пострадать, когда твои друзья узнают, с кем водишь знакомство. - Ерунду ты говоришь, Варька, мои друзья не изверги. И потом, может твоему отцу придти и повиниться? - неуверенно проговорил Степан. - Да в чем же виниться, Степа? В чем вина отца, братьев, моя? Мы никому не сделали худого. В чем вина? В том, что мой отец всю жизнь учил нас, детей, да и не только нас, добру и справедливости? - вспыхнув, гневно посмотрела на Степана Варвара. - А, а-а, - растерялся от ее взгляда Степан, - а как же я? Он вскочил с табурета, опрокинув его, схватил Варю за плечи и повторил: - А как же я? Я ведь люблю тебя, Варька, - вырвалось у него. - Я, между прочим, никуда не пущу тебя. Слышишь? Никуда! Неожиданно он притянул Варю к себе, нащупал своими губами ее послушные губы и замер в долгом неумелом поцелуе. У Вари закружилась голова, никогда еще ей не было так хорошо. Она закрыла глаза и наслаждалась своим первым поцелуем, пока ей хватало воздуху. Потом слабо оттолкнула Степана и, зардевшись, прошептала: - Ты чего, Степа? Нехорошо это. - Варька, мне плевать, что скажут мои друзья, когда узнают обо всем. Понимаешь? Плевать! Я просто люблю тебя и все. Понимаешь? И не хочу потерять тебя, слышишь ты, глупая девчонка?! Варя вдруг бросилась Степану на шею и громко, по-девчоночьи, расплакалась: - Степка, а я как буду там, без тебя?- глотая слезы, дрожала она всем телом. - Я ведь тоже люблю тебя. Сильно-сильно. И всегда буду любить и никогда не забуду. - Варя слегка отстранилась от Степана, посмотрела на него и, вновь уронив голову ему на грудь, заплакала еще горше. Слезы ручьями катились по щекам, она не хотела вытирать их, ей надо было выплакать всю боль: боль за себя, за отца, за братьев, за Степана, боль за родину свою. Степан крепче прижал Варю к груди и гладил ее мягкие, пушистые волосы. Он не знал, как утешить ее. Ему самому хотелось завыть от безысходности, как загнанному волку. Он взял девушку за подбородок, заглянул ей в глаза и увидел, как в них бьется боль, его или Варина, или их общая, но такая горькая и такая неразрешимая. - Варюшка, давай поженимся, - вдруг предложил он. - Поженимся, и тебе не придется ехать. Всю жизнь тебя на руках носить буду. Варюшка, Варюха моя ... Он целовал ее безучастные теперь губы, гладил ее взъерошенные волосы, а она смотрела, сухими уже глазами куда-то мимо, и не отвечала Степану ни на его слова, ни на ласки. Что-то надорвалось, что-то сломалось в ней, видно выплакала она вместе со слезами всю самое себя. Степан взял Варю на руки, пошатываясь, понес ее к старенькому дивану и опустил осторожно... Алая зорька занялась на небосклоне. Ночь прошла. Счастливая? Горькая ночь. С горькими поцелуями, горькими объятиями. Слезы высохли, а горечь осталась. Варвара сидела прямая, с потухшим взглядом и бледными щеками. Степан налил ей кипятка, отрезал ломоть ржаного хлеба и, придвинув поближе скромное угощение, прошептал ласково: - Ты поешь, Варенька. Не обессудь, чем богаты. Варя посмотрела на него искоса, сделала несколько глотков, но хлеб так и остался лежать нетронутым. - Ну чего ты, Варь? - дрожащими пальцами убирая прядку волос с Вариного лба, жалобно спросил Степа. - Ты не любишь меня теперь? Моя ты теперь на веки вечные. - Пойду я, - вставая, сказала девушка. - Варь, а мы знаешь, что сделаем? - схватил ее руку Степан. - Мы сейчас вместе с тобой пойдем, чтобы отец браниться не стал, что дома не ночевала. И я скажу ему, так, мол, и так, Константин Николаевич, мы с Варей решили пожениться, и никуда она с вами не поедет, - радостно закончил он. - Решил, - без оттенка в голосе проговорила Варвара. Степан растерянно взглянул на нее. - А как же..., сегодня ночью-то? Это что? - заикался он. - Варька? - Оставь меня, Степа. Я одна домой пойду. И не приходи, сама дам знать о себе. Варя быстро натянула шерстяную кофту и вышла, не прикрыв двери. Глава 9 Константин не ложился. Нет, не из-за того, что Варя не пришла домой. За нее он был спокоен, взрослая уже, своя голова на плечах. Да и Степан парень надежный. Вот время только ненадежное, лихое время. Угнетало другое. С тех пор, как Константин принял решение ехать, он потерял покой и сон и тешил себя лишь тем, что отъезд этот, - явление временное, что улягутся страсти, вспомнит народ Бога и прекратит гонения на церковь Христову, а он там, вдали от родины, будет молиться за грехи мирские, за убиенных. Если будет за кого молиться... В самые первые месяцы после революции в Царском селе был убит протоиерей Иоанн Кочуров, в Александро-Невской Лавре красногвардейцами убит священник Петр Скипетров, зверски замучен архиепископ Андроник Пермский, в Москве вместе с протоиереем Иоанном Восторговым и группой русских министров расстрелян епископ Герман Вольский, по личному приказу Троцкого замучен епископ Амвросий, утоплен с камнем на шее архиепископ Гермоген Тобольский, на Смоленском кладбище лежат сорок священников, закопанных живьем; убит митрополит Киевский Владимир, один архиерей, 102 священника, 154 диакона, 94 монаха и монахинь; закрыто 94 церкви и 26 монастырей; осквернены десятки храмов и часовен. Это был восемнадцатый год. Сейчас на исходе двадцатый. Сколько их, безвинно сложивших голову? Возможно ли сосчитать число смертей? И есть ли конец им? На одно уповал Константин, что не один он будет на чужбине, многим придется оставить родной дом. Поначалу он хотел отправить только детей, но чем дальше, тем более творилось бесчинств, смотреть на которые не было сил. Владыка Антоний, с которым они уговорились об отъезде, в последнее время вдруг переменил свое намерение, и ни какие уговоры не могли убедить его, что оставаться здесь равносильно смерти. С Антонием Константин был в самых добрых отношениях. Он часто задумывался о том, насколько интересна человеческая судьба. Если бы кто-то в самом начале его пути сказал вдруг, что жизнь его пересечется с человеком, едва не ставшим патриархом всея Руси, вряд ли Константин поверил бы в это. В отличие от Константина, чьи предки испокон веков были простыми сельскими церковнослужителями, Антоний являлся выходцем из родовитой семьи, обладателем громкой дворянской фамилии, правнуком статс-секретаря Екатерины II со стороны отца, богатого помещика - отставного генерала, фактического директора крестьянского банка; и внуком какого-то видного генерала со стороны матери. Но с малых лет Алеша, так звали Антония до пострижения в монахи, был искренне религиозным и мечтал о карьере священника. Будучи учеником одной из петербургских гимназий Алексей познакомился с Федором Михайловичем Достоевским, который в то время работал над романом "Братья Карамазовы". Достоевский укреплял в Храповицком любовь к христианству, православию, монашеству, любил подолгу беседовать с ним. Многие утверждали, что образ Алеши Карамазова написан с Алеши Храповицкого. Окончив гимназию с золотой медалью, Алексей поступил в духовную академию, и уже на втором курсе, когда ему было всего лишь двадцать лет, постригся в монахи, а вскоре сделался самым молодым и самым популярным архиепископом. Жил Антоний всегда скромно и строго придерживался монашеских обетов, но как говорят те, кто знавал его в юные годы, в беседах с инако-мыслящими бывал иногда резок и даже непристоен. Около Антония всегда группировалась монашеская интеллигенция. Многие восторгались им, для многих он был идеалом, но были у него и противники, которые не понимали и не принимали его. Как-то знаменитый художник Иван Репин, послушав одну из религиозных лекций, которые читал Антоний, подытожил: "Не понимаю, почему восторгаются Храповицким? Чиновник в рясе и больше ничего". Антоний сделал блестящую карьеру: в двадцать четыре года стал магистром богословия, в двадцать шесть - архимандритом, ректором духовных академий - Петербургской, Московской, позднее Казанской. Обладатель "Анны на шее"(орден святой Анны II степени), в тридцать четыре года Антоний становится епископом. В 1917 году пятидесятитрехлетний Антоний, к этому времени уже три года занимавший харьковскую кафедру, активно включился в подготовку церковного Поместного православного собора, который должен был восстановить патриаршество, учрежденное в 1589 году, в царствование Федора Иоанновича, и упраздненное Петром I в 1700, и избрать патриарха. Успех Антония был несомненен, но случайный жребий пал на московского митрополита Тихона, в миру Василия Беллавина, что стало большим ударом для Антония Храповицкого, который мечтал вывести Русскую Православную Церковь, народ русский из бедствий, которые они переживали; и слабым утешением был дарованный ему новым патриархом титул митрополита. Варя вошла бесшумно. Ее мучила совесть из-за того, что заставила волноваться домашних, - она не представляла, как будет глядеть в глаза отцу. Девушка подошла к окну и замерла. Ей не хотелось ни думать ни о чем, ни видеть никого. Зимнее небо было под стать ее настроению - сумрачное и холодное. Трепетали на ветру чудом сохранившиеся на деревьях жалкие засохшие листки. Ветер манил их за собой то ласковым шаловливым дуновением, то кокетливым заигрыванием, то, устав от тщетных усилий, - буйным молодецким порывом, а они, помахав ему вслед, оставались на своем родном древе, продолжая крепко держаться за родную холодную ветвь. Она не слышала, как подошел отец, и тот, видя ее настроение, остановился позади и так же, как дочь, глядя на трепещущие листы, будто читая мысли дочери, задумался об их удивительном постоянстве. - Папа? - спросила Варвара, услышав за спиной дыхание отца. - Ты прости меня, папа, - не поворачивая головы, тихо произнесла она. - Я поступила плохо, очень плохо. Я не хочу оправдывать себя... - Оставь, дочь. Не надо, к чему оправдания. Ты взрослая уже и сама понимаешь, что делаешь правильно, а за что совесть будет терзать и казнить тебя. - Папа, а если я останусь, как ты считаешь, моя совесть будет покойна? А если уеду - совесть окажется в райской колыбели и будет блаженствовать? - Варя резко повернулась к отцу. - Я устала, папа, устала от бесплодных сомнений. "Братия, не слушайте безумцев и