Андрей Трушкин. Последняя осень бледи Гамильтон и другие рассказы --------------------------------------------------------------- © Copyright Андрей Трушkin E-mail: trueshkin@usa.net Страница в "Интернет": http://members.spree.com/sip/troo/ ║ http://members.spree.com/sip/troo/ Date: 11 Jan 1999 Произведение предложено на номинирование в литконкурс "Тенета-98" http://www.teneta.ru ║ http://www.teneta.ru --------------------------------------------------------------- Андрей Трушкин. Последняя осень бледи Гамильтон Что заставляет человека, смертельно уставшего после десятичасового протирания штанов в конторе, срываться с места и искать себе на ночь глядя приключений? Что заставляет этого козла сменить уют прогретой комнаты в коммуналке на зыбкую сырость осенней ночи; теплый коврик и тапочки на промокшие ноги, стиснутые противно хлюпающими на каждом шагу кожаными туфлями; приятное уединение перед сном в душе на мелькающие в мертвенно-бледном свете фонарей неживые лица пассажиров, добирающихся на последнем автобусе в свой Тьмутараканский район? Что мешает этому идиоту спокойно поужинать и лечь спать в свою кровать на свежее белье? Хотел бы я знать, хотел бы я знать... Сидел бы я тогда, просветленный этим знанием, спокойно у Юрки, хрустел бы газетой, пил бы чай, листал программы по телеку... А на его предложение сходить за подгулявшей на чьем-то дне рождения женой, мог бы ответить слабым кивком: иди, мол, а я пока ваш траходром посторожу. Он бы все равно не обиделся. Ему скажи: старик, сгинь на часок в булочную - свежим воздухом подыши, а я тут пока на твоей хате одной девчонке теорию перпендикуляров объясню, он плечами пожмет, авоську с гвоздика снимет и - вперед. Телок, в общем, хотя и парень неплохой. Но, впрочем, речь не о нем, а о куда более активных товарищах. В общем, приперлись мы на этот день рождения где-то в районе полуночи. "Здрасьте." "Здрасьте, мы за Людой." "Проходите, одну минуту." Юрка копытит в комнату свою телку в стойло загонять, а я в коридоре стою. Через минуту возвращается: пошли, мол, по стопарю вмажем - приглашают. Я вообще-то чужие компании не люблю - вечно чувствуешь себя не в своей тарелке, как гомик на нудистском пляже. Но выпить хочется и нервные рецепторы уже напряглись, теперь от них просто так не отмахнешься. Входим. Знакомимся со всей малиной. Хозяйка хаты, Вера Павловна - глаза и кожа, как у стареющего крокодила, штукатурка в три слоя, в общем, последняя осень бледи Гамильтон. Хозяин хаты, вернее, ее муж: Кузьма Егорыч - потный, взъерошенный хорек со взглядом узника Освенцима, выпавшего из газовой печи раньше срока. Их дочка, Ира, собственно именинница: вижу ее только до пояса, но даже верхняя часть - стрижка "каре", правильный носик, губки бантиком и груди, как две половинки теплого батона хлеба, заставляют априори принять нижнюю часть какой бы она ни была. Муж именинницы: Степа - квадратная башка, глаза - смазанные машинным маслом шарикоподшипники, взгляд хронического дебила в третьем поколении. Все уже веселые, как после третьей бутылки на первомайской демонстрации. Мы присаживаемся сбоку, как бедные родственники, опрокидываем по стакану. Я спускаю язык с привязи, разворачиваю хвост павлином, гоняю всякие соленые грибочки по тарелке и поглядываю на Иру. Становится совершенно ясно, что этой тугодумной публике для полного счастья не хватало двух таких балагуров, как мы с Юриком. И потому я со спокойной душой провожу операцию "очень-приятно-было-познакомиться-а-теперь-нам-пора-домой-в-наши-теплые-постельки" с ответным ходом "куда-же-вы-посидите-еще-минутку" и последующим приземлением на более почетные места за тем же столом. Честно говоря, я более чем на новый телефонный номер в записной книжке не рассчитывал. Но после пятого анекдота ко мне подходит Лидка и тянет за собой в коридор. - Ты что, домой собралась? - спрашиваю. - Да, мы сейчас с Юриком тихонько выпадем, - подмигивает Лидка, - а ты можешь остаться. По крайней мере, так Ира просила... Тут я начинаю медленно вращать своими шестеренками. Квартира-то трехкомнатная: удалить Борова, Старую Клячу, Хорька и можно детально ознакомиться и с нижней, и с верхней частью моей новой знакомой... Возвращаюсь обратно в компанию, незаметно умыкаю со стола бутылку водки и припрятываю ее на кухне. Тут вваливается Боров, хватает меня за грудки и сшибает с ног перегаром. - Слушай ты, - говорит (а сам уже с трудом буквы в слова складывает), - ежели насчет чего Ирки узнаю... Я ведь мясником работаю... опыт есть... как мясо разделывать... Я сначала перетрухнул. Откуда, думаю, он узнал. Их что - ясновидению там, на скотобойне, обучают? А потом думаю - да ведь при его физиомордии круглосуточно надо в шкуре Отелло пастись и ревновать ко всем кроме, пожалуй, фонарного столба, да и то с оглядкой. Упреждает значит... - смекаю я, глядя на его свиные глазки, опорошенные вокруг век редкими бесцветными ресницами. - Тебя бы самого на мясо пустить, небось, центнера два бы потянул... И тут - прямо посреди этой кухни с обмазанными оливковой казарменной краской стенами; рядом с замызганным окном, замаскированным ситцевыми занавесками в мелкий несерьезный цветочек; тут - под засиженным мухами, желтым, как лица китайцев во время эпидемии гепатита, абажуром, меня посещает вдохновение. Ясно, как в телевизоре "Сони", я вижу стройную староитальянскую комбинацию "Фигаро си, Фигаро ля" с изящным эндшпилем в виде сексапильной Ирки. - Слушай Степа, - говорю я бойцу продовольственного фронта, - в жизни ты еще не ошибался адресом так, как сегодня. Видишь ли (только это между нами, старик), я зверь голубого окраса. Меня дичь с выменем не интересует... А вот тебе, по-дружески, дам одну наводку: Лидка с Юркой сегодня здорово поцапались... В-общем, она на него чихать хотела... И к тому же глаз на тебя положила. Если такой расклад интересует - дуй в ванную, Лидка сейчас на лестничной площадке докурит - и к тебе. Только света не зажигай! Парень садится на крючок с размахом. Глазенки заблестели, ручонки запотели, жилища на подбородке забилась в конвульсиях. Обо мне он, конечно, забывает, как о первой любви, и петляющим шагом, будто в одиночку танцует танго, отправляется в душевую. По тому какие он выделывает ой-ля-ля я понимаю, что выползет он оттуда не раньше утренней программы "Вести". Только я собираюсь извлечь свой НЗ, как на кухню в эдаком фривольном менуэте впархивает Вера Павловна и начинает вокруг меня отираться. Я говорю: - Вера Павловна... Вера Павловна! А она хватает меня своей клешней за руку и воркочет: - Зови меня просто Верунчик... - Ну, - думаю, - приплыли! Однако, все что ни есть - к лучшему! - Верунчик! - вальсирую вокруг. - Какое чудное имя! Однако я забыл сегодня свои черные очки, а слишком резкий свет на вашей кухне (ватт сорок, не больше, на лампочках экономят, гады!) мне противопоказан. Не можем ли мы возобновить нашу в высшей степени интересную беседу в каком-нибудь уединенном затемненном месте? Например, в ванной? Я скоро пойду туда совершать вечерний моцион... Только умоляю - не включайте свет! Только отгалопировал Верунчик, и я тянусь за припрятанной бутылкой в кухню, исполняя па-де-де из балета Чайковского, вваливается Кузьма Егорыч. Я напрягаю запотевшие мозги (четвертый час утра все-таки!) и понимаю, что пора принести в жертву ферзя. - Кузьма Егорыч, - начинаю выделывать я антраша, - как пролетарий пролетарию хочу Вам сделать сюрприз. Я принес с собой бутылку водки и за суматохой вспомнил о ней только сейчас. Поскольку она последняя - предлагаю полковой сбор не трубить, а напасть на нее с двух флангов на веранде. Мы захватываем с собой тарелку с малосольными огурчиками, пробираемся через кухню на застекленную веранду и садимся на какие-то ящики. Я ликвидирую пробку, наливаю Егорычу полстакана, себе - наперсток и пропускаю по маленькой. Потом я срочно вспоминаю, что с позавчерашнего дня не посещал туалет и отваливаю - оставив Егорыча биться с бутылкой один на один, заранее зная, что поединка ему не выдержать. Когда я влетаю в комнату, Ирка, положив ногу на ногу, курит. Зацепившись глазами за бесстыдный разрез, открывающий ее загорелые длинные ноги, я чувствую, что партия затеяна не зря и я уже близок к выигрышу, несмотря на неудачную позицию. Я наклоняюсь к ее ушку, как можно более бархатисто настраиваю свой голос и шепчу: - Сударыня, назначаю вам свидание минут через пять в спальной, когда все разойдутся... Ирка дает отмашку ресницами и невзначай проводит пальчиком по моему бедру. У меня внутри просыпается вулкан и я мгновенно, словно от шампанского со спиртом, возношусь почти на седьмое небо. Иду в другой конец комнаты, выразительно смотрю на охорашивающегося перед зеркалом, словно старый облезлый ворон, Верунчика и делаю длинный диагональный ход в сторону ванной. Как только я попадаю в коридор, то выключаю свет и прячусь за дверью. Проходит минуты две. В квартире тишина - только где-то стрекочут, навевая сон, часы, и вдруг неловко возится, видимо спикировав на пол, бугай Степа. Наконец, по коридору топает Верунчик и скрипит дверь ванной. Только я решаю вылезти из засады, как по коридору на цыпочках проходит Ирка и, пошарив рукой по стене, защелкивает, судя по звуку, какую-то щеколду. Когда она удаляется, я включаю свет и вижу, что дверь ванной заперта снаружи. - Во дает! - думаю. - Теща с зятем без света в ванной да еще и под замком! Теперь пока Верунчик Борова к жизни реанимирует, пока они потихоньку выдавят щеколду... А Ирка уже небось, все на Егорыча свалит - мол, спьяну взял да и закрыл. Он же все равно на утро не вспомнит ни хрена... Я снисходительно усмехаюсь по поводу ловкости Ирки, как учитель при виде ученика, перенявшего его метод, и ковыляю в комнату. Она пуста. Посреди разоренного, как после неофициального монголо-татарского визита, стола стоит облапанная и излюбленная пустая бутылка водки. Накренившись, словно пьяные, подпирают воздух стаканы. Длинные каноэ резаных вдоль огурцов прочно засели на мель в луже помидорного сока. Устало опираются друг на друга тарелки с замысловатой геометрией объедков. Окурки, как разномастные коровы, зарылись в пролитые озерца кетчупа, обрамленные по краям луковой шелухой и крошками хлеба. Словно брошенное на поле брани оружие, тускло поблескивают вилки, и одинокий таракан короткими перебежками мчится в атаку на невидимого мне противника. Я заглядываю на веранду и отнимаю у прикорнувшего на коврике Егорыча остатки водки. Сделав щедрый глоток, я снова обозреваю поле гастрономической битвы, замечаю дотлевающий окурок Иркиной сигареты, вспоминаю выпуклый рельеф ее местности и коршуном лечу в черный омут спальни. Она накидывается на меня изголодавшейся кошкой, чуть не душит поцелуями и без долгих стратегических рокировок подбирается к моему королю. Я тоже вспыхиваю, как сухостой, и, чего там скрывать, выдаю ей, что называется, по самые помидоры. Через минут... Впрочем, я не знаю сколько прошло времени, когда мы услыхали приглушенные крики и стук из ванной. Видать, их там здорово допекло, если подняли такой шум. Я последний раз жадно обшариваю Ирку и на этот раз мне почему-то кажется, что ландшафт ее местности несколько подувял. Щурясь от света и, застегивая на ходу некоторые детали своего туалета, я вываливаю из спальной, вспоминая наиболее пикантные ходы этой партии. - Пошли, киска, - тороплю я Ирку, - надо выпустить этих узников совести. Ну что ты там колготишься? - Сейчас! - шепчет не своим голосом Ирка, я оборачиваюсь, чтобы в последний раз чмокнуть ее в щеку и вижу наплывающее на меня из тьмы бледное, с синими макаронинами губ, лицо Верунчика. Видимо что-то нечеловеческое отражается на моей тупой, самодовольной, пьяной харе, потому что Верунчик кидается отворять окна, усаживает меня на диван и обмахивает газеткой "Народная трибуна". Дверь ванной наконец подается, щеколда выскакивает из гнезда и с каким-то тупым безразличием клюет в пол. Из коридора, поправляя платье, выскакивает злая растрепанная Ирка, и выползает довольный, как хряк, объевшийся отрубей, Степа. Кусок бифштекса, на излете страсти, лапает свою благоверную, а та яростно отбивается с видом поруганной невинности и орет, будто ей наступили на хвост: - Кто дверь закрыл? Какая сволочь это сделала?! - Да тише ты, не видишь - человеку плохо! - прикрикивает на нее Верунчик. - Егорыч опять начудил, не поняла что-ли? Спасибо, не как в прошлый раз: газ включил, а спичку не зажег! - А какого черта ты меня в ванную погнала? - взрывается Ирка. - Степе плохо, ах, Степе плохо! - Это ему что-ли плохо - этому жиртресту?! - тычет она пальцем в брюхо Степе. - Ему что-ли плохо?! Степа молчит, блаженно улыбается и покачивается, нагло показывая всем своим видом, что теперь ему очень хорошо. А плохо на самом деле мне. Получить в решающей партии детский мат, согласитесь, это не каждый гроссмейстер выдержит. Тем более когда призом проигравшему ставится последняя осень бледи Гамильтон. И что это заставляет замученного жизнью человека искать себе на ночь глядя приключений, вместо того, чтобы сладко спать в своей постели на своем белье? Хотел бы я знать, хотел бы я знать... Андрей Трушкин. Опята в соусе по-негритянски Саша-негр, в отличии от большинства своих единокровников, не был плодом скоротечной любви сумасшедшего лета 1957 года, когда в Москве решением советского правительства случился международный фестиваль молодежи и студентов со всеми вытекающими отсюда младенцами с нехарактерным для средней полосы России окрасом. Тайна появления на свет Саши-негра была окутана какой-то романтической дымкой, которая, впрочем, не помешала ему расти в обыкновенной русской деревне, умываться по утрам из алюминиевого рукомойника, курить "Беломорканал" в школьном туалете, вступать в комсомол и давать путаные пояснения на педсовете по поводу очередного срыва занятий в классе. Саша-негр был единственным моим другом и, кроме того, в силу своего деревенского детства, самым большим в моем кругу авторитетом по части сбора грибов и их дальнейшего использования. Вот уже восемь лет в середине сентября мы с ним хватали чемоданы (Саша собирал грибы исключительно чемоданами), садились на междугородный автобус и ехали на Сашину родину - в деревню Ратьково Киржачского района Владимирской области. Тамошние места он знал, как свою маленькую квартирку, и, побродив полдня по грибным полянам, остальную часть суток мы обычно проводили в уничтожении богатейших залежей самогона в домах сашиных друзей детства. Но девятый грибной сезон, хоть по цифре он значился счастливым, принес мне глубокое потрясение. Самые ленивые дачники, что по приезде в деревню тут же расстреливают все кругом репеллентами и в лес без провожатых хаживать боятся, в тот год набирали полные лукошки опят прямо в своем огороде. Что уж говорить про исконно грибные места! Когда Саша, уверенно выбрав путь в зарослях молодого сосняка, провел меня на свои заповедные поляны, я уронил чемодан и замер в восхищении, как некогда при последних аккордах "Героической" симфонии Людвига ван Бетховена. Стройными колоннами и смешанными отрядами опята, подберезовики, рыжики, перекатываясь волнами через валежины, наступали на бастионы пней и груздями висели на минаретах берез и лип. Словно по штурмовым лестницам, опята взбирались по дикому хмелю на высоту роста человека и выше. На секунду влажная пелена, обволакивающая поляну, дрогнула, и мне показалось, что грибное море зашевелилось и готово захлестнуть меня вместе с моими чемоданами. Раскрыв наши "лукошки", как ковши экскаваторов, мы с Сашей бросились в атаку. Целыми батальонами мы обрушивали с отвесных стволов грибы в чемоданы и целыми дивизионами выкашивали их на земле. Мы могли бы послужить прекрасной иллюстрацией к битве Голиафов с пигмеями, если бы таковая когда-нибудь случилась. Правда, бой оказался слишком неравным - когда мы уже набили все четыре чемодана и два тюка, сооруженных из наших курток, противник заметного урона не понес. Грибы на глазах лезли из-под земли, падали с веток и самым наглым образом нависали у нас над головой. "Вот что может случиться, - подумалось мне, - когда промышленно развитая Англия схватится со слабоиндустриальным, но многолюдным Китаем." Домой мы приехали опьяненные свежим, как аромат зубной пасты "Колгейт", дыханием леса. Мы тут же нажарили две сковородки опят и под веселый переклик вилок и двух граненых стаканов осушили со скоростью опытных мелиораторов три бутылки водки. Наша с Сашей беда состоит в том, что остановиться вовремя мы не можем. Выпивка - это как будильник, заводится быстро, а стук потом стоит, дай Бог! И главное - потом в голове такой трезвон!.. - Что ж я маленьким не сдох! - подумал я, пытаясь на утро отодрать голову от дивана. В черепе неистовствовали колокола новгородского вече, во рту было сухо, как в чуме у бедуина, и в довершение ко всему грудь и горло клещами охватила противная тошнота. Я побрел по квартире, машинально поставил чайник на газ. Саши-негра нигде не было, хотя его чемоданы стояли в прихожей. Я взглянул на часы - ну, конечно же! Он же у нас трудяга, в пол-восьмого он пытался меня растолкать, чтобы идти на службу (мы кроме всех других общих привязанностей, еще и работали вместе, в одном отделе). Я, естественно, от души послал его к ядрене макароне и он, благородное сердце, отвалил в контору и будет теперь всеми силами отмазывать меня от нападок нашего толстого и наглого, как король колумбийской наркомафии, начальника. Невероятным усилием воли я влил в себя стакан чая с сахаром (на опохмел что-нибудь оставить мы, конечно, вчера пожадничали). Потом я подравнял электробритвой газон щетины на своем подбородке и бакенбардах и, втиснувшись в костюм, побрел невеселый, как вор-рецидивист перед очередным судебным заседанием, в наш гадюшник. Я незаметно проскользнул в кабинет, но никаких признаков появления Саши не заметил. Я заглянул к соседям напротив, где сидели две девушки лет сорока - Мила и Наташа, у которых Саша, пользуясь их незамужним вниманием к холостым мужчинам, часто распивал чаи. Но Саши не было и там. - Сашенцию не видали? - постарался я изобразить на лице что-то вроде улыбки. Видимо, получилось нечто мерзкое, потому что Мила и Наташа с испугом переглянулись и хором защебетали: - Как?! Ты разве ничего не знаешь?! Я присел на кресло - девятый вал захлестывающей меня тошноты был где-то близок. - Ты только не волнуйся! - ласково погладила меня по руке Мила. - Он вчера с кем-то ездил грибы собирать, ну и отравился. Утром его в Склифосовского на "скорой" отправили, но, говорят, надежда еще есть... Так вот почему Саша не попал на работу! Он вышел - и по пути ему стало плохо! Так вот почему меня еще с ночи мучает тошнота! Не в водке тут дело, ох, не в водке! Да и чтоб нам было - двоим здоровым мужикам с трех бутылок?! Я прохрипел нечто невразумительное и машинально расстегнул ворот рубашки. - Да ведь ты... да ведь ты... - пробормотала Наташа, - это ты с ним вчера ездил?! - Ой, мамочки, - заголосила Мила, - ой, мамочки, что же теперь будет?! - Может быть рвотного? - деловито уперлась в меня своими светло-серыми глазами Наташа. Я горестно мотнул головой - с этим делом у меня и без рвотного сейчас будет полный порядок. - Мила, хватит причитать, они же еще не покойники, - прикрикнула на подружку Наташа, - срочно звони в больницу, а я сейчас! Она выскочила за дверь, а Мила, стараясь держаться от меня подальше, подгребла к телефону. "Господи, и как все это глупо происходит, - подумал я, - выпили с другом водки, поели грибков. И все..." - Вот, достала! - торжествующе махая какой-то бумажкой, ворвалась в комнату Наташа. - На, звони, - шлепнула она бумажкой о стол, - это телефон писателя Солодухина, он в прошлом году целую книгу о грибах написал и в отравлениях разбирается получше всяких там медиков недоучившихся! Я с нежностью посмотрел на Наташу. Может быть именно такой - преданной, решительной и на все для меня готовой женщины мне и не хватало всю жизнь? О, Господи, и почему ты даешь прозрение людям так поздно, слишком поздно... Я набрал номер телефона и голосом умирающего лебедя стал объяснять знаменитому писателю суть дела. - А, черт! - взвился на дыбы Солодухин. - Опять про грибы! Я что - про другое не писал что ли?! Я хотел уже было бросить трубку - речь идет о жизни и смерти, а он выкобенивается, но тут писатель, видимо, почувствовал, что переборщил и сменил гнев на милость: - Ну, давайте, что у вас там? Где и что собирали? Как готовили? Когда ели? Чем запивали? Как мог подробно я все рассказал, жалея, что рядом нет Саши-негра, который мог бы с точностью прояснить некоторые нюансы. Солодухин внимательно слушал и, наконец, тяжело вздохнул: - Ох, уж мне эти горе-грибники, дачники-неудачники... Со смертью ведь играете... Предчувствуя недоброе, я вцепился в телефонную трубку, как в спасательный круг, и, повинуясь требованиям легких, задышал неровно и часто. - Метастазы... - процедил Солодухин и, будто толкнув меня под ледяной душ, продолжил, - в общем среди прочего хлама набрали вы самых что ни на есть ядовитых поганок, и жить вам осталось часа четыре. Можете, конечно, попробовать вызвать "скорую", но, говорю вам как мужчина мужчине - это бесполезно - они способны лишь продлить агонию. Позвонили бы вы мне хотя бы ночью... В общем, когда на губах появится пена сероватого такого оттенка, готовьтесь, уже будет скоро. Если есть водка можете выпить - говорят, помогает легче отойти... Я аккуратно положил трубку обратно на рычаги. Телефон, словно извиняясь, жалобно звякнул. Я никогда не боялся смерти, но и предположить не мог, что она придет так рано, посреди прекрасной, полной радости жизни, да еще в тошнотворном тумане и с пеной сероватого оттенка на губах... - Ну как?! - дотронулась до моего рукава Наташа. - Милая, хорошая женщина, - подумал я и вслух сказал: - Ничего страшного, советует сходить в магазин и попить молока горячего с медом... Я вышел на воздух и быстро зашагал в нашу дежурную торговую точку на Бутырской улице. Четыре часа! Сколько предстоит сделать! Позвонить одной девушке и извиниться за все. Взять деньги из сберкассы, расписать долги - чтоб после смерти про меня никто плохо не поминал. Ну, и на похороны отложить... Я в сердцах плюнул - и чем только приходится заниматься в последние минуты жизни! Очередь, штурмующая двери в винный магазин "Восход", окончательно меня доконала - ну, конечно же, сегодня понедельник! Боже, и что ж это делается в мире, если даже напоследок человек не может получить такой милости - выпить сто грамм для храбрости! Ведь даже преступникам, приговоренным к смерти, исполняют последнюю волю! А я же даже не преступник! Я сел на шаткий деревянный ящик и, подперев голову рукой, с изумлением глядел на перекошенные физиономии, в которых мало что осталось от потомков дарвиновских обезьян. Волны спин мерно накатывали на узкий проем двери, выпуская в редких фазах отлива одного-двух счастливцев с бутылками в клешнях. Один из таких юрких алкашей выбрался из толпы на четвереньках и, пригибаясь, будто на линии огня, побежал прочь. Но его товарищи, от которых он злостно пытался скрыться с общей долей добычи, заметили его раньше, чем он успел добраться до угла. В три прыжка один из обманутых - плотный крепыш в синем спортивном костюме, настиг ренегата и тот, по-крысиному пискнув, занял оборону, высоко подняв бутылку над головой. В этой позе, удивительно похожий на американскую статую Свободы, он пробыл недолго - как только крепыш подскочил к нему на расстоянии вытянутой руки, он обрушил на него со всего размаху бутылку "Русской". - Убьет! - подумал я с тоской.. - О, люди, люди, если бы вы знали, как хороша жизнь! Бутылка, ударившись о череп крепыша, звонко лопнула, и в воздухе разлился нежный аромат медицинского спирта. Крепыш выдержал этот страшный удар, как былинный герой, с невозмутимой улыбкой на лице, тряхнул головой, и на землю посыпались, что-то тоненько напевая, блестящие и мокрые осколки. - Н-ну... - сказал крепыш. - И чего дальше? Алкаш что-то взвизгнул, выбросил на землю вторую бутылку и задал стрекача. Вокруг героя тут же собралась толпа, ближайшие друзья, с наслаждением вдыхая аромат спирта, вычесывали из его шевелюры мелкие осколки. - Почему повезло ему, а не мне? - горько подумал я и в следующую секунду, забыв и о чужом спасении, и о своей надвигающейся смерти, в изумлении привстал с ящика. Толпу, осаждающую двери магазина, вспучило, будто изнутри в нее в упор шарахнули ядром, и из темного нутра забегаловки выспросталась знакомая до боли двухметровая фигура Саши-негра. Он ослепительно улыбался во все свои тридцать два африканских зуба и крепко прижимал к себе две бутылки "Столичной". - А-а, проснулся! - подошел он ко мне, - а я думал до обеда продрыхнешь! - Так ты... так ты... - залепетал я, - так ты не в Склифосовского?! Саша-негр, увидев мое бледное, как посмертная маска Пушкина, лицо заржал, словно одержимый. - Старик, ну ты что - совсем фишку не ловишь? - успокоившись, похлопал он меня по плечу. - Какая могла быть работа после вчерашнего? Ну я в контору и позвонил, что мы отравились, поехали на консультацию в Склифосовского. А тебя будить было жалко, я подумал пока ты проснешься, я в магазин успею смотаться. Что - здорово за меня перепугался? - сверкнул своими непорочно-белыми белками глаз Саша. - Эх, подумал я, - вмазать бы сейчас по твоему плосконосью, губошлеп ты чертов! Я сел обратно на ящик, свинтил с бутылки пробку и, сделав щедрый глоток, задохнулся от счастья. В просвете темно-лиловых, беременных дождем туч, мелькнуло солнце. Ветер ласково потрепал тяжелой рукой макушки берез и несколько золотых, в редких точках ржавчины, листьев, исполняя изящные па, понеслись к земле. Я выпил еще и еще. Жизнь - ты прекрасна и удивительна! Андрей Трушкин. Три пера Кивнув знакомому милиционеру, охранявшему наш подъезд, я вошел в лифт и вознесся на шестой этаж редакции. Ничто - ни развороченный микрофон для связи с диспетчером, ни сакраментальная надпись "Берегите лиф...", ни даже бледный, как китайский чай, свет маломощной лампочки в кабине - ничто не могло мне сегодня испортить настроение. После голубого, как вылянивший джинс, неба! после свежего, упругого ветерка, который, против обыкновения, дул не со стороны какой-нибудь помойки! после чашечки! с ложечкой! крепкого кофе! с молоком! и где - в местном "Гастрономе"!! Нет, положительно, жизнь после таких радостных мгновений не может не быть радостной и удивительной! Но мой друг и коллега Мао-Цзе-Дун моего настроения в тот день понять почему-то не мог. Он сидел мрачный, как папуас-людоед перед стаканом морковного чая, и сосредоточенно корпел над какими-то подсчетами. Я заглянул к нему через плечо и увидел торопливо набросанные колонки имен, фамилий и цифр: Цыбейко - 6, Франция - 16 - 24, Доганян - 16, 17, Петров- Псковский - 19, Малютка Ку - ?, Пузырь - 21... Я понял, что кредиторы вконец одолели несчастного Мао и теперь, как честный человек, он прикидывает у кого бы еще подзанять денег, чтобы купить пистолет, напиться и застрелиться. - Ну-ну, - сказал я с ноткой сочувствия в голосе (мне ведь тоже когда-то придется отдавать долги), - успехов вам, коллега, на ниве сальдо-бульдо... - Щас по рогам получишь, - грустно огрызнулся Мао. - Лучше бы калькулятор где раздобыл, а то у меня с этой арифметикой крыша от чердака отъезжает... - Не бережете вы себя, коллега, - хлопнул я его по могучему плечу. - А может для обострения математических способностей по паре холодного пивка возьмем? Мао только отмахнулся, и я понял, что подладиться ему сейчас под мое весеннее настроение так же трудно, как слону устроиться в Минфин инструктором по аэробике. Я обозначил пиджаком свое присутствие на месте и вышел в коридор в поисках души, способной разделить мою любовь к весне и к пиву. В коридоре наблюдалось необычное для будничного дня оживление. Я с удивлением отметил, что сегодня не день получки, а последняя аттестация на предмет соответствия своим должностям прошла месяц назад. Тем не менее редакция пребывала в каком-то лихорадочном возбуждении. Я выглянул в окно, но ни танков, ни баррикад на улице не обнаружил. Легкие облачка растворялись в высокой синеве неба, словно Некто после сытного обеда развалился на припеке, раскурил трубочку и меланхолично пускал в воздух колечки дыма. Я прикинул куда мне беспроигрышней всего двинуть в поисках компании и остановился на отделе социально-экономических проблем. Мужики, символизирующие работу в этом отделе, никогда не были врагами радостям жизни. Их группу потому и величали в просторечьи не иначе как отдел сексуально-экономических беспроблем. Но на месте, где должны были произрастать конопля, расцветать гаремы и бить фонтаны из красного кахетинского я нашел лишь убогое пепелище. Мрачный, словно ему предстояло отвечать за грехи всего человечества, Доганян медитировал над листом бумаги в клеточку и изучал какую-то сложную диаграмму. По оси абсцисс у него были отложены имена и фамилии мужчин и женщин (Мао, Цыбейко, Франция, Петров-Псковский, Пузырь...), а по оси ординат уже знакомые по списку Мао цифры - 5, 6, 16-24, 19, 21... - Доганян, пойдем выпьем, - робко предложил я (уж больно сосредоточенный был у него вид). Доганян отрицательно покачал головой. - Доганян, - снова пошел я на приступ с убежденностью фанатика-миссионера секты Сознание Брюшны. - Пойдем выпьем. Пива... По паре... Холодненького... С таким же успехом я мог уговаривать Медного Всадника подбросить меня от Сенатской площади до Эрмитажа. Доганян - злой и расстроенный, как бульдог, упустивший кошку, поднял голову от бумаг и пробурчал: - Ну тебя... в Киргуду... Несколько ошалелый я выкатился от Доганяна и направился в отдел культуры. Мое радужное, сияющее настроение чуть потускнело, словно легковушка, промчавшаяся после купания в автомойке по пыльному пустырю. "Где стол был яств, там гроб стоит", - уже почти невесело подумал я. Похоже я начал нервничать. В редакции явно что-то происходило - нечто весьма неприятное, иначе чего они все забегали? Денежная реформа! - ахнул я. Старые деньги меняют на новые с каким-то лимитом - вот они долги и подсчитывают, чтоб деньги не сгорели. Небось "тассовка" утром пришла и... Но, к сожалению, эта версия не выдерживала никакой критики. То, что у Доганяна могли водиться какие-то деньги, я допускал - вот он недавно, например, телевизор взял в кредит. А вот по поводу Мао я никаких иллюзий не питал. Всю его и мою наличность, безналичность, валютность и кредитность мы уже выпили, съели и переварили на год вперед. Так что поговорка: "Журналистам нечего терять кроме своих долгов" подходила к нам идеально. Тогда что? Что?! Я решил все выяснить в отделе культуры у Петрова-Псковского, проще именуемого Петровым-Водкиным. Двойная фамилия Петрова-Водкина идеально подчеркивала широкие свойства его натуры. В нем уживались - легко и свободно - два диаметрально противоположных человека. Например, к Петрову можно было прийти с историей очередной несчастной любви и найти в нем по-отечески заинтересованного и по-матерински сочувствующего слушателя. И буквально через минуту - его оборотная сторона - Водкин весело травил в курилке верстальщикам сальные анекдоты о той же неразделенной любви. За эти необычные перевоплощения он получил и вторую кличку: Двуликий Водкин. Но было в нем еще одно замечательное и незаменимое качество: и малохольный Петров, и попрыгунчик Водкин были не дураки выпить. - Водкин! По паре пива... Холодного... - уже почти жалобно запел я. - Я плачу... И сбегаю тоже... Петров-Псковский сверкнул своим лысым теменем и посмотрел на меня печальным и мудрым взором беременной старушки. Поверх мятых, присыпанных пеплом и залитых вином гранок на его столе лежал все тот же проклятый список. - Водкин! - плюхнулся я на диван. - Да объясни ты, ради Бога, что здесь творится?! Вы что - в голландскую лотерею всем кагалом решили сыграть? Или машину делите? Полные неземной горечи глаза Петрова-Псковского бессмысленно поблуждали по кабинету и уставились на самодельный плакатик, пришпиленный к стене ржавой кнопкой: "Если можешь не писать - не пиши!" Какой-то остряк, конечно, не преминул аккуратно подправить этот лозунг так, что читался он совсем по-другому: "Если уже ничего не можешь - пиши!" Петров-Псковский обхватил свою голову толстенькими пальцами, похожими на сосиски с проросшими на них жесткими курчавыми волосиками, и уже было хотел что-то сказать, как дверь его кабинета, словно вышибленная плечом, резко отворилась. Так в комнату у нас могли врываться только два человека. Первая - Ирка из буфета во время обыска, когда она злобно чехвостя всех - от главного редактора до стажеров, металась по кабинетам в поисках уведенных из ее епархии стаканов, тарелок, чашек, вилок, ложек и прочего кухонного хозяйства. Вторым был Франция, мой друг, а также, по определению Мао, "растратчик и путан". К счастью, это оказался Франция, иначе за башни стаканов, которые Водкин копил в своем кабинете, не утруждая себя мытьем использованной посуды, Ирка нас бы расстреляла военно-половым судом без следствия и других глупых проволочек. - А, жмуры! Привет! - радостно улыбнулся Франция. - Катафалк уже заказали? Петров-Псковский посмотрел на него дикими глазами, удерживая закипающие слезы, крикнул: как ты можешь? как ты можешь?! - и выбежал из кабинета. - Нас всех повесят за измену Родине? - осведомился я. - В стране произошел военный переворот? К власти пришел режим Ермолая Кровянистого? - Смерть, - туманно пояснил Франция. - Призрак смерти бродит по Европе... Может по паре холодного пива? - Брат! - бросился я к нему в объятия. - О тебе я мечтал всю свою недолгую девическую жизнь! ...После второй бутылки Франция откинулся на спинку скамейки и, блаженно осклабясь, произнес: - Я тащусь, как удав по стекловате! - Что-то ты больно весел, - хмуро сказал я (спиртное действует на меня отрезвляюще, и я начинаю смотреть на этот мир глазами, не замутненными романтикой). - Все дергаются, как червяки на сковородке, а тебе хоть бы хны. - Я живу! - гордо сказал Франция, погладил ровный ежик на своей абсолютно круглой голове и продолжил, - я всегда живу как будто это день последний и когда-нибудь я не ошибусь! А тут если и вымрем все, как динозавры, так в худшем случае лет через пять... Правда, это уж наверняка... - Он еще секунду потянул резину, с удовольствием наблюдая, как я от нетерпения закипаю, и открыл мне тайну золотого ключика. - Помнишь где-то год назад мы взяли в штат собкором по Вологде симпотную такую девку? - Помню, - кивнул я. - Такая черненькая коза с приподнятым багажником. Эля, по-моему... - Точно, - снова начал смаковать свою новость Франция. - Она недавно от редакции должна была в круиз вокруг Европы ехать. Для итальянской визы ей надо было справку из кожвендиспансера взять... Так вот - анализы показали, что у нее СПИД! - Ну и? - булькнуло у меня в животе пиво. - Сам должен сшурупить, - открыл новую бутылку Франция. - До этого у нас собкоровское совещание было. Ну, помнишь, целый месяц гостиницу "Россия" на уши ставили? Так вот - сначала, шестого, на Эле прокатился Цыбейко, семнадцатого - Доганян, девятнадцатого - Петров-Псковский, двадцать первого - Пузырь, а я ее на капитальный ремонт ставил аж с шестнадцатого по двадцать четвертое! И как она, стерва, везде поспевала? Тебе-то беспокоиться нечего, ты ж у нас насчет этого дела святой, а вот нам... Я замолчал, переваривая эту убийственную во всех отношениях новость. Видимо, я отключился надолго, потому что Франция тронул меня за рукав и ошеломленно спросил: - Слушай, а ты ее случайно не того? - Я ее, Франция, еще четвертого... того... - выдавил я признание. - Мать моя женщина! - изумился Франция. - Значит вышел из клуба юных девственников СССР без уплаты членских взносов? А еще тихоней прикидывался! - И что, - понуро сказал я, - значит целых шесть человек от нее СПИД подцепили? - Если бы шесть... - бросил Франция пустую бутылку в кусты и принялся загибать пальцы. - Машинистка Олька, ну, такая беленькая, с кудряшками, да знаешь ты ее! - это раз. - Погоди! - перебил я Францию. - Так Элька еще и лесбиянка?! - Если бы! Тогда б она мужиков не трогала, - развел руками Франция. - Это Доганяна после семнадцатого бес попутал. Ну а я Ленку из фотолаборатории успел... сфотать. У них там, знаешь, такие удобные кабинки - темно, только красный фонарь горит, совсем как в публичном доме, а главное - дверь на щеколду изнутри запирается - это чтоб во время фотопроцесса кто-нибудь лишний не вломился. Ну вот, это два. Плюс еще мы с Мао двух замужних телок из соседней редакции сняли. Плюс еще день рождения у Петрова-Водкина на даче отмечали - там я вообще не помню чего было... Да еще умножь на новоселье у Васильича! Вот теперь все сидят и разбираются кто кого когда и с кем. Да разве теперь-то - через месяц вспомнишь? Вся редакция вымрет к Едрене Фене! И публицисты, и моралисты, и юмористы. Все в одной палате лежать будем. И будет у нас выездная редакция в кожвендиспансере номер один города Москвы... Это ерничанье Франции мне стало что-то поперек горла. Теперь я понял реакцию Водкина на шалопутливого Францию. После таких известий хочется побыть одному, привыкнуть к своему новому положению смертника, а он тут комика из себя корчит на электрическом стуле... Когда мы вернулись в редакцию там по-прежнему все было очень оживленно. Но атмосфера после нашего с Францией часового отсутствия здорово изменилась. По-прежнему что-то возбужденно обсуждали мужчины, шушукались, обмениваясь сигаретами, женщины, но все это происходило как-то не траурно, как будто и не витал над редакцией совсем недавно дух Смерти. Мужчины весело перемигивались и преглупо ухмылялись, будто молодожены, прожившие год в одной постели, и, наконец, докатившиеся до ЗАГСа и первой официальной брачной ночи. Девушки (явно навеселе) загинали матерные анекдоты. Пожилые женщины из машбюро вежливо хихикали. Мы с Францией продефилировали в кабинет к Мао. Мао сидел, развалясь в кресле, и нянчил на руках симпатичную курьершу из свежего набора. Следом за нами в кабинет влетел Петров-Псковский с двумя пузырями водки в руках. - Три пера! Три пера! - закричал он и радостно загоготал. - Все, - подумал я. - Пир во время чумы начинается. Закат Римской империи. Последний день Помпеи. - Три пера! Три пера! - снова заголосил на какой-то знакомый мотив Петров, разливающий водку, и почему-то напомнил мне этим движением одного солиста Большого театра, певшего арию из "Пиковой дамы": три карты! три карты! Но, поскольку у певца был маленький дефект речи, получалось у него нечто совсем иное: три кварты! три кварты! Интересно, - пришла мне в голову глупейшая мысль, - успею ли я до того как превращусь в высохшую живую мумию и меня посадят в больницу под замок, выпить три кварты "Вазисубани"? Из задумчивости меня вывел Франция. Он сунул мне в руку стакан водки и крикнул прямо в ухо: - Очнись, очкарик! В анализах ошибка прошла! У нее всего лишь три пера! Триппер!! Готовь антибиотики, святоша! Да здравствует трихоманоз! Андрей Трушкин. Все люди - братья Свою кличку Володька Коммунист получил во время припадка душевной доброты. Однажды на какой-то пьянке он познакомился и сошелся с продавщицей сельского магазина Людкой. Неразумная, поздняя любовь затянула его в деревенскую глушь, а зачатая в блуде дочь якорем привязала его к новому местожительству. Длинный, тощий, мозглявый Володька к загородному бытию был приспособлен мало. Из всего комплекса навыков, необходимых для жизни на селе, Володька с блеском освоил только выгон и употребление сивухи. Единожды включившись, его самогонный аппарат не выключался уже никогда и вскоре стал таким же обыденным предметом володькиной избы, как будильник или чайник. Впрочем, собственной избы у Володьки как раз и не было. Из-за этого факта, кстати, и началась его шумная и скоротечная жизнь финансового мага и волшебника. Дело началось под Пасху. За большим, сработанным еще при прошлых поколениях, столом собрались все хозяева избы: Людка, ее сестра Клавдена со своим сыном-оболтусом Алешкой, их старший брат дядя Саша и Володька, тогда еще носивший кличку Мосол. Ни Клавдена, ни дядя Саша постоянно в отцовском доме не жили, а наезжали в деревню по выходным и большим праздникам, будь то 7 Ноября или День Святого Николы. Для дяди Саши и Клавдены, в отличие от Людки, изба уже давно превратилась в дачу. Но, поскольку каждый из них имел свою долю отцовского наследства, Людка терпела их набеги. - Так Пасха, говорят, уж пришла, - махнула задом на лавку Клавдена, поставив на стол свою порцию закуски. - Прошла... - презрительно процеди