ђолан Ѓарт. Њиф сегоднЯ

Ћцените этот текст:
ђолан Ѓарт. Њиф сегоднЯ

   
   
     (Ѓарт ђ. €збранные работы: ‘емиотика. Џоэтика. - Њ.:
     €здательскаЯ группа "Џрогресс", "“ниверс", 1994. ‘с. 72-130.)
        
   
   
   
     —то такое миф в наше времЯ? „лЯ начала Я отвечу на  этот  вопрос  очень
просто и в полном соответствиЯ с  этимологией:  Њ€”ќ’Ћ  ‘‹Ћ‚Ћ,  ‚›‘ЉЂ‡›‚ЂЌ€…
[*].
        
        
Њ€” ЉЂЉ ‚›‘ЉЂ‡›‚ЂЌ€…   
        
     Љонечно, миф это  не  любое  высказыванием  только  в  особых  условиЯх
речевое произведение может стать мифом; в дальнейшем  мы  установим,  каковы
эти условиЯ. Ќо с самого начала необходимо твердо усвоить,  что  миф  -  это
коммуникативнаЯ система, сообщение, следовательно, миф не может быть  вещью,
конвентом или идеей, он представлЯет собой один из способов означиваниЯ, миф
- это  форма.  •отЯ  на  более  поздних  этапах  исследованиЯ  нам  придетсЯ
установить  исторические  границы  этой  формы,  условиЯ  ее   употреблениЯ,
наполнить ее социальным содержанием, вначале необходимо описать  миф  именно
как форму.
        
     ‹егко убедитьсЯ в том, что попытки разграничить разного  рода  мифы  на
основе их субстанции совершенно бесплодны: поскольку миф - это слово, то  им
может стать все, что достойно рассказа. „лЯ определениЯ мифа  важен  не  сам
предмет сообщениЯ, а то, как о нем сообщаетсЯ; можно  установить  формальные
границы мифа, субстанциональных же границ он не имеет. ‡начит,  мифом  может
стать все  что  угодно?  џ  полагаю,  что  дело  обстоит  именно  так,  ведь
суггестивнаЯ  сила  мира  беспредельна.  ‹юбую  вещь  можно  вывести  из  ее
замкнутого, безгласного существованиЯ и  превратить  в  слово,  готовое  длЯ
восприЯтиЯ обществом,  ибо  нет  такого  закона,  естественного  или  иного,
который запрещал бы говорить о тех или иных вещах. ђазумеетсЯ,  дерево  есть
дерево. Ћднако у Њину „руэ дерево уже не  совсем  деревом  оно  приукрашено,
приспособлено   длЯ   определенного   вила   потреблениЯ,   может   вызывать
литературные симпатии  и  антипатии,  какие-то  образы,  одним  словом,  оно
наделено социальным “‡“‘ЋЊ, который накладываетсЯ на чистую материю.
        
     ђазумеетсЯ, сразу обо всем не скажешь: сначала одни  вещи  на  какое-то
времЯ становЯтсЯ жертвой мифа, затем они исчезают, их место занимают другие,
в свою очередь становЯщиесЯ объектом мифического слова. ‘уществуют ли  вещи,
”Ђ’Ђ‹њЌЋ суггестивные, подобно †енщине, о которой  говорил  Ѓодлер?  Љонечно
нет: мифы могут  быть  очень  древними,  но  вечных  мифов  не  бывает,  ибо
человеческаЯ историЯ может превратить реальность  в  слово,  только  от  нее
одной зависит жизнь и смерть мифического Языка. € в древности и в наше времЯ
мифологиЯ может найти свое основание только в истории, так  как  миф  -  это
слово, избранное историей; он не может возникнуть из "природы" вещей.
        
     Њифическое слово есть сообщение. Ћно не обЯзательно должно быть устным:
это  может  быть  письмо  или  изображение,  и  письменнаЯ  речь,  а   также
фотографиЯ, кинематограф, репортаж, спортивные состЯзаниЯ, зрелища,  реклама
могут быть материальными носителЯми мифического сообщениЯ. ‘ущность мифа  не
определЯетсЯ ни тем, о чем он повествует, ни его материальным носителем, так
как любой предмет может быть произвольно наделен значением: стрела,  которую
приносЯт в знак вызова, тоже есть сообщение. Ћчевидно, в перцептивном  плане
изображение  и  письменное  сообщение,  например,  воспринимаютсЯ  сознанием
по-разному;  сам  зрительный  образ  также   может   прочитыватьсЯ   многими
способами: схема может значить гораздо больше, чем рисунок, копиЯ  -  больше
чем оригинал, карикатура - больше, чем портрет. Ќо в том-то все и дело,  что
речь  идет  не  о  теоретическом  способе  репрезентации,  а  о   ЉЋЌЉђ…’ЌЋЊ
изображении, имеющем данное значение, мифическое  сообщение  формируетсЯ  из
некоторого материала, “†… обработанного длЯ целей определенной коммуникации;
поскольку любые материальные носители мифа, изобразительные или графические,
предполагают наличие сознаниЯ, наделЯющего их значением, то можно рассуждать
о них независимо от их материи. ќта материЯ не безразлична, ибо изображение,
конечно, более императивно, чем письмо; оно навЯзывает свое значение целиком
и сразу, не анализируЯ его, не дробЯ на составные  части.  Ќо  это  различие
вовсе не основополагающее,  поскольку  изображение  становитсЯ  своего  рода
письмом. как только оно приобретает значимость; как и письмо,  оно  образует
‚›‘ЉЂ‡›‚ЂЌ€….
        
     ‚  дальнейшем  мы  будем  называть  ђ…—…‚›Њ  ЏђЋ€‡‚…„…Ќ€…Њ,  „€‘Љ“ђ‘ЋЊ,
‚›‘ЉЂ‡›‚ЂЌ€…Њ и т.п. всЯкое значимое единство независимо от  того,  ЯвлЯетсЯ
ли  оно  словесным  или  визуальным;  фотографиЯ  будет  длЯ  нас  таким  же
сообщением, что и газетнаЯ статьЯ; любые предметы  могут  стать  сообщением,
если они  что-либо  значат.  ’акой  общий  взглЯд  на  речевую  деЯтельность
оправдан, между прочим,  историей  письменности;  задолго  до  возникновениЯ
нашего алфавита предметы, подобные кипу [1] у инков, или  рисункипиктограммы
были привычными видами сообщений. ќтим мы не хотим сказать,  что  мифическое
высказывание следует рассматривать только в плане Языка; в  действительности
изучением  мифов  должна  заниматьсЯ  общаЯ  наука,   более   широкаЯ,   чем
лингвистика, имЯ этой пауки ‘…Њ€Ћ‹Ћѓ€џ.
   
   
Њ€” ЉЂЉ ‘…Њ€Ћ‹Ћѓ€—…‘ЉЂџ ‘€‘’…ЊЂ   
   
     Џоскольку в мифологии изучаютсЯ некие высказываниЯ, эта наука  ЯвлЯетсЯ
всего лишь частью более обширной науки о знаках, *.b.`cn  около  сорока  лет
тому назад предложил создать ‘оссюр под названием ‘…Њ€Ћ‹Ћѓ€€. ’ем  не  менее
со времен ‘оссюра и иногда независимо от него  рЯд  направлении  современной
научной мысли  постоЯнно  возвращаетсЯ  к  проблеме  значениЯ,  психоанализ,
структурализм, гештальтпспхологиЯ, некоторые новые на правлениЯ литературной
критики, примером которых могут служить работы ЃашлЯра, изучают факты только
в той мере, в какой они что-то значат. Ќо  если  речь  заходит  о  значении,
возникает необходимость обращениЯ к семиологии. џ не хочу сказать,  что  все
эти виды исследований равным образом относЯтсЯ к семиологии;  их  содержание
различно. Ћднако все они имеют одинаковый статус: это науки  о  значимостЯх,
они не удовлетворЯютсЯ поиском  фактов  самих  по  себе,  они  определЯют  и
исследуют факты, —’Ћ-‹€ЃЋ ‡ЌЂ—Ђ™€….
        
     ‘емиологиЯ есть паука о формах,  поскольку  значениЯ  изучаютсЯ  в  ней
независимо от их содержаниЯ.  Њне  хотелось  бы  сказать  несколько  слов  о
необходимости  и  о  границах  такой  формальной  науки.   Ќеобходимость   в
семиологии такаЯ же, как и необходимость во  всЯком  точном  научном  Языке.
<...> ЌельзЯ говорить о структуре в терминах формы и наоборот. ‚полне  может
быть, что в "жизни" имеетсЯ  только  нераздельнаЯ  совокупность  структур  и
форм. Ќо наука не властна над тем, что  не  выразимо,  она  должна  говорить
непосредственно о жизни, если хочет изменить ее. ‚ыступаЯ  против  некоторых
донкихотствующих  сторонников   синтетического   подхода,   носЯщего,   увы,
платонический характер, всЯкаЯ научнаЯ  критика  должна  идти  на  некоторую
аскетичность, ми ритьсЯ с искусственностью аналитического подхода и при этом
должна  пользоватьсЯ  соответствующими   методами   и   Языками,   если   бы
историческаЯ критика не была так запугана  призраком  "формализма",  она  не
была бы, вероЯтно,  такой  бесплодной;  она  понЯла  бы,  что  специфическое
изучение форм ни в чем не противоречит необходимым принципам  целостности  и
историчности. ‘овсем наоборот, чем  более  специфичны  формы  той  или  иной
системы, тем более она поддаетсЯ историческому анализу. ЏародируЯ  известное
изречение, Я сказал  бы,  что  небольшаЯ  доза  формализма  удалЯет  нас  от
€стории, а значительнаЯ формализациЯ возвращает нас к ней.  Њожно  ли  найти
лучший  пример  целостного  анализа,  чем  "‘вЯтой  †ене"   ‘артра   с   его
одновременно формальным и  историческим,  семиологическим  и  идеологическим
описанием свЯтости? Ќапротив, опасно рассматривать  форму  как  двойственный
объект:  полуформу  и  полусубстанцию,  наделЯть  форму  субстанцией  формы.
‘емиологиЯ, не выходЯщаЯ за собственные рамки,  не  ЯвлЯетсЯ  метафизической
западней: она такаЯ же наука, как и другие, необходимаЯ, но не исчерпывающаЯ
свой предмет. ѓлавное - это понЯть, что единство объЯснениЯ  достигаетсЯ  не
отсечением  того  или   иного   подхода,   а,   если   следовать   ќнгельсу,
диалектической взаимосвЯзью специальных наук, которые привлекаютсЯ в том или
ином случае. ’о же самое относитсЯ и к мифологии: она одновременно  ЯвлЯетсЯ
частью семиологии как науки формальной и идеологии как  науки  исторической;
она изучает оформленные идеи [2].
        
     Ќапомню теперь, что в любого рода семиологической системе постулируетсЯ
отношение между двумЯ элементами: означающим  и  означаемым.  ќто  отношение
свЯзывает  объекты  разного  порЯдка,  и  поэтому  оно  ЯвлЯетсЯ  отношением
эквивалентности,  а  не  равенства.  Ќеобходимо  предостеречь,  что  вопреки
обыденному словоупо треблению,  когда  мы  просто  говорим,  что  означающее
‚›ђЂ†Ђ…’ означаемое, во всЯкой семиологической системе имеютсЯ не два, а три
различных элемента, ведь то, что Я непосредственно воспринимаю, ЯвлЯетсЯ  не
последовательностью двух элементов, а коррелЯцией,  котораЯ  их  объединЯет.
‘ледовательно, есть означающее, означаемое и есть знак, который представлЯет
собой результат ассоциации первых двух элементов. Ќапример, Я беру букет роз
и решаю, что он будет Ћ‡ЌЂ—Ђ’њ мои любовные  чувства.  Њожет  быть,  в  этом
случае мы имеем лишь означаемое, розы и мои любовные чувства?  Ќет,  это  не
так, в действительности имеютсЯ только розы, "отЯгощенные чувством".  Ћднако
в плане анализа мы выделЯем три  элемента:  "отЯгощенные  чувством"  розы  с
полным основанием могут быть разложены на розы и любовные чувства, и розы  и
чувства существовали по отдельности до того, как объединитьсЯ  и  образовать
третий объект,  ЯвлЯющийсЯ  знаком.  …сли  в  жизни  Я  действительно  не  в
состоЯнии отделить розы от того, о чем они сообщают, то в плане анализа Я не
имею права смешивать розы как означающее и розы как знак; означающее само по
себе лишено содержаниЯ,  знак  же  содержателен,  он  несет  смысл.  ‚озьмем
какой-нибудь темный камешек; Я могу сделать его что-либо значащим различными
способами, пока это означающее и  только;  но  стоит  мне  наделить  камешек
определенным означаемым (например, он будет означать смертный  приговор  при
тайном голосовании), как он станет  знаком.  ђазумеетсЯ,  между  означающим,
означаемым и знаком имеютсЯ функциональные свЯзи (как между частью и целым),
настолько тесные, что их анализ может показатьсЯ  тщетным  предприЯтием,  но
скоро  мы  убедимсЯ  в  том,  что  различение  этих  трех  элементов   имеет
первостепенную важность длЯ изучениЯ мифа как семиологической системы.
        
     Љонечно, эти три элемента имеют  абсолютно  формальный  характер  и  им
можно  придать  различное  содержание.  Џриведем  несколько  примеров.   „лЯ
‘оссюра,  который  имел  дело  с  семиологической  системой  особого   рода,
образцовой с методологической точки зрениЯ, а именно  с  Языком,  означаемое
представлЯет собой концепт, а означающее - акустический образ  (психического
порЯдка); свЯзь же концепта с акустическим образом образует знак  (например,
слово), то есть конкретную сущность [3]. €звестно,  что  ”рейд  рассматривал
психику как густую сеть  отношений  эквивалентности,  отношений  ‡ЌЂ—€ЊЋ‘’€.
Ћдин из элементов  отношениЯ  (Я  воздержусь  от  того,  чтобы  считать  его
первичным) представлЯет собой  Явный  смысл  поведениЯ,  другой  же  элемент
представлЯет собой скрытый, или действительный,  смысл  (например,  субстрат
сновидениЯ), что касаетсЯ  третьего  элемента,  то  и  в  данном  случае  он
ЯвлЯетсЯ результатом коррелЯции первых двух элементов. ќто само сновидение в
его целостности, неудавшеесЯ действие или невроз, которые осмысливаютсЯ  как
компромисс, экономиЯ сил, осуществлЯемаЯ благодарЯ соединению формы  (первый
элемент) и интенциональной функции (второй элемент). Ќа этом  примере  легко
убедитьсЯ, насколько  важно  различение  знака  и  означающего:  длЯ  ”рейда
сновидение  -  это  не  столько  непосредственнаЯ  данность  или   латентное
содержание, сколько функциональнаЯ свЯзь двух элементов. Ќаконец, в  критике
‘артра (этими тремЯ хорошо известными примерами Я и  ограничусь)  означаемое
представлЯет сбой изначальный кризис личности (разлука с матерью у  Ѓодлера,
называние кражи своим именем у †ене); ‹итература как особый дискурс образует
означающее, и отно шение  между  личным  переживанием  и  дискурсом  создает
художественное произведение, которое можно определить как значение. Љонечно,
эта  трехэлементнаЯ  система,  несмотрЯ  на  неизменность  своей  формы,  не
реализуетсЯ всегда в одном и  том  же  виде,  Я  еще  раз  подчеркиваю,  что
единство семиологии существует на уровне формы, а не  содержаниЯ;  сфера  ее
применениЯ ограничена, она имеет дело только с одним Языком, только с  одной
операцией прочтением или расшифровкой.
        
     ‚ мифе мы обнаруживаем ту же трехэлементную систему, о которой Я только
что говорил: означающее, означаемое и знак. Ќо миф представлЯет собой особую
систему и особенность эта заключаетсЯ в том,  что  он  создаетсЯ  на  основе
некоторой  последовательности  знаков,  котораЯ  существует  до  него;   Њ€”
џ‚‹џ…’‘џ  ‚’Ћђ€—ЌЋ‰  ‘…Њ€Ћ‹Ћѓ€—…‘ЉЋ‰  ‘€‘’…ЊЋ‰.  ‡нак  (то  есть   результат
ассоциации, концепта и акустического образа) первой системы становитсЯ всего
лишь означающим во второй системе. ‘тоит напомнить еще раз, что материальные
носители  мифического  сообщениЯ  (собственно  Язык,  фотографиЯ,  живопись,
реклама, ритуалы, какие-либо предметы и т.д.), какими бы различными  они  ни
были сами по себе, как только они становЯтсЯ составной частью мифа, сводЯтсЯ
к функции означиваниЯ, все они представлЯют собой лишь исходный материал длЯ
построениЯ мифа; их единство заключаетсЯ  в  том,  что  все  они  наделЯютсЯ
статусом Языковых средств. €дет ли речь  о  последовательности  букв  или  о
рисунке, длЯ мифа они представлЯют собой знаковое единство, глобальный знак,
конечный результат, или третий элемент  первичной  семиологической  системы.
ќтот третий элемент становитсЯ первым, то есть частью той  системы,  которую
миф  надстраивает  над  первичной  системой.  Џроисходит  как  бы   смещение
формальной системы первичных значений на одну отметку шкалы.  Џоскольку  это
смещение очень важно длЯ анализа мифа, Я попытаюсь изобразить его с  помощью
следующей схемы;  разумеетсЯ,  пространственное  расположение  частей  схемы
ЯвлЯетсЯ здесь всего лишь метафорой.
        
 ____________________________________   
|                 |                  |   
|  1. означающее  |  2. означаемое   |   
|                 |                  |   
|--------------------------------------------------------   
|             3. знак                |                   |   
|          I. Ћ‡ЌЂ—Ђћ™……             |  II. Ћ‡ЌЂ—Ђ…ЊЋ…   |   
|--------------------------------------------------------|   
|                     III. ‡ЌЂЉ                          |   
|________________________________________________________|   
   
     €з схемы следует, что в мифе имеютсЯ две семиологические системы,  одна
из которых частично встроена в другую; во-первых, mb. ЯзыковаЯ система, Язык
(или  иные,  подобные  ему  способы  репрезентации);  Я  буду  называть  его
џ‡›ЉЋЊ-ЋЃљ…Љ’ЋЊ, поскольку он поступает в распорЯжение мифа, который  строит
на его основе свою собственную систему; во-вторых, это сам  миф,  его  можно
называть Њ…’Ђџ‡›ЉЋЊ, потому что  это  второй  Язык,  ЌЂ  ЉЋ’ЋђЋЊ  говорЯт  о
первом. Љогда семиолог  анализирует  метаЯзык,  ему  незачем  интересоватьсЯ
строением Языка-объекта, учитывать особенности Языковой  системы;  он  берет
Языковой знак в его целостности и рассматривает его лишь с точки зрениЯ  той
роли, которую он играет в построении мифа.  ‚от  почему  семиолог  с  полным
правом одинаково подходит к письменному тексту и рисунку: ему важно в них то
свойство, что оба они ЯвлЯютсЯ ‡ЌЂЉЂЊ€, готовыми длЯ построениЯ мифа; и  тот
и другой наделены функцией означиваниЯ, и тот и  другой  представлЯют  собой
Язык-объект.
        
     ’еперь пора привести один-два примера мифического высказываниЯ.  Џервый
пример Я позаимствую у ‚алери [4]: представьте себе,  что  Я  ученик  пЯтого
класса французского лицеЯ, Я открываю латинскую грамматику  и  читаю  в  ней
фразу, взЯтую из басни ќзопа или ”едра: quia ego nominor leo.  џ  откладываю
книгу и  задумываюсь:  во  фразе  есть  какаЯ-то  двусмысленность.  ‘  одной
стороны, смысл слов совершенно Ясен: ЏЋ’ЋЊ“ —’Ћ џ  ‡Ћ‚“‘њ  ‹њ‚ЋЊ.  ‘  другой
стороны, эта фраза приведена здесь Явно длЯ  того,  чтобы  дать  мне  понЯть
нечто совсем иное; обращаЯсь именно ко мне, ученику пЯтого класса, она  Ясно
говорит  мне:  Я  семь  пример,  который  должен  проиллюстрировать  правило
согласованиЯ предикатива с подлежащим. ЏриходитсЯ  даже  признать,  что  эта
фраза вовсе не  имеет  целью  Џ…ђ…„Ђ’њ  мне  свой  смысл,  она  весьма  мало
озабочена тем, чтобы поведать мне нечто о льве, о том,  как  его  зовут;  ее
истинное конечное значение заключаетсЯ в том, чтобы привлечь мое внимание  к
определенному типу согласованиЯ. Ћтсюда  Я  делаю  вывод,  что  передо  мной
особаЯ надстроеннаЯ семиологическаЯ система, выходЯщаЯ за  рамки  Языка:  ее
означающее само образовано совокупностью знаков  и  само  по  себе  ЯвлЯетсЯ
первичной  семиологической  системой  (џ  ‡Ћ‚“‘њ  ‹њ‚ЋЊ).  ‚  остальном   же
формальнаЯ схема строитсЯ обычным образом: имеетсЯ означаемое (џ …‘Њњ Џђ€Њ…ђ
ЌЂ ЏђЂ‚€‹Ђ ѓђЂЊЊЂ’€Љ€) и  есть  глобальное  значение,  которое  представлЯет
собой результат коррелЯции означающего и  означаемого;  ведь  ни  именование
животного львом,  ни  пример  на  грамматическое  правило  не  даны  мне  по
отдельности.
        
     ‚озьмем другой  пример.  Џредположим,  Я  сижу  в  парикмахерской,  мне
протЯгивают  номер  журнала  "Џари-Њатч".  Ќа  обложке   изображен   молодой
африканец во французской военной форме; берЯ под козырек, он  глЯдит  вверх,
вероЯтно, на развевающийсЯ французский флаг.  ’аков  ‘Њ›‘‹  изображениЯ.  Ќо
каким бы наивным Я ни был, Я прекрасно понимаю, что хочет  сказать  мне  это
изображение: оно означает, что ”ранциЯ - это великаЯ  €мпериЯ,  что  все  ее
сыны, независимо от цвета кожи, верно служат под  ее  знаменами  и  что  нет
лучшего ответа критикам так называемой колониальной системы, чем  рвение,  с
которым этот молодой африканец служит своим так называемым угнетателЯм. €  в
этом случае передо мной имеетсЯ надстроеннаЯ семиологическаЯ система:  здесь
есть означающее, которое само представлЯет собой  первичную  семиологическую
систему (Ђ”ђ€ЉЂЌ‘Љ€‰ ‘Ћ‹„Ђ’ Ћ’„Ђ…’ —…‘’њ, ЉЂЉ  ќ’Ћ  Џђ€Ќџ’Ћ  ‚Ћ  ”ђЂЌ–“‡‘ЉЋ‰
ЂђЊ€€);  есть  означаемое  (в  данном   случае   это   намеренное   смешение
принадлежности  к  французской  нациЯ  с  воинским  долгом);  наконец,  есть
ђ…Џђ…‡…Ќ’Ђ–€џ означаемого посредством означающего.
        
     Џрежде чем перейти к анализу каждого элемента ми фологической  системы,
следует договоритьсЯ о терминологии. ’еперь мы знаем, что означающее в  мифе
может быть рассмотрено с  двух  точек  зрений:  как  результирующий  элемент
Языковой  системы  или  как   исходный   элемент   системы   мифологической.
‘ледовательно, нам потребуетсЯ  два  термина;  в  плане  Языка,  то  есть  в
качестве конечного  элемента  первой  системы  Я  буду  называть  означающее
‘Њ›‘‹ЋЊ (џ ‡Ћ‚“‘њ ‹њ‚ЋЊ, Ђ”ђ€ЉЂЌ‘Љ€‰ ‘Ћ‹„Ђ’ Ћ’„Ђ…’  —…‘’њ  ЏЋ”ђЂЌ–“‡‘Љ€),  в
плане мифа Я буду называть его ”ЋђЊЋ‰. —то касаетсЯ означаемого, то здесь не
может быть двусмысленности, и мы оставим за ним наименование ЉЋЌ–…Џ’. ’ретий
элемент ЯвлЯетсЯ результатом коррелЯции первых двух; в Языковой системе  это
‡ЌЂЉ,  однако  дальнейшее  использование  этого  термина  кажетсЯ  неизбежно
двусмысленным,  поскольку  в  мифе  (и  в  этом  заключаетсЯ   его   главнаЯ
особенность) означающее уже  образовано  из  ‡ЌЂЉЋ‚  Языка.  ’ретий  элемент
мифологической системы Я буду называть ‡ЌЂ—…Ќ€…Њ. “потребление  этого  слова
тем более уместно, что  миф  действительно  обладает  двойной  функцией:  он
одновременно обозначает и оповещает, внушает и предписывает.
        
   
”ЋђЊЂ € ЉЋЌ–…Џ’   
   
     Ћзначающее мифа двулико: оно ЯвлЯетсЯ одновременно и смыслом и  формой,
заполненным и в то  же  времЯ  пустым.  Љак  смысл  означающее  предлолагает
возможность какого-то прочтениЯ, его можно увидеть,  оно  имеет  чувственную
реальность  (в  противоположность  Языковому  означающему,  имеющему  сугубо
психическую природу); означающее мифа  содержательно:  именование  животного
львом, приветствие африканского  солдата  -  все  это  достаточно  вероЯтные
событиЯ, которые легко себе представить. Љак целостнаЯ совокупность Языковых
знаков  смысл  мифа  имеет  собственную  значимость,  он   ЯвлЯетсЯ   частью
некоторого событиЯ, например, истории со львом или африканцем; в смысле  уже
содержитсЯ готовое значение, которое  могло  бы  оказатьсЯ  самодостаточным,
если бы им не завладел миф и не превратил бы его в полую паразитарную форму.
‘ам по себе смысл  “†…  есть  нечто  законченное,  он  предполагает  наличие
некоторого знаниЯ, прошлого, памЯти, сравнениЯ фактов, идей, решений.
        
     ‘тановЯсь формой,  смысл  лишаетсЯ  своей  случайной  конкретности,  он
опустошаетсЯ, обеднЯетсЯ, историЯ выветриваетсЯ из него и остаетсЯ одна лишь
буква. Џроисходит парадоксальнаЯ перестановка  операций  чтениЯ,  аномальнаЯ
регрессиЯ  смысла  к  форме,  Языкового  знака  к  означающему  мифа.   …сли
рассматривать предложение quia ego  nominor  leo  исключительно  в  границах
Языковой системы, то оно сохранЯет в ней все свое  богатство,  полноту,  всю
отнесенность к конкретным событиЯм: Я - животное,  лев,  обитаю  в  такой-то
стране, возвращаюсь с охоты и тут от менЯ требуют, чтобы Я  поделилсЯ  своей
добычей с телкой,  коровой  и  козой,  но  поскольку  Я  самый  сильный,  то
присваиваю себе все части добычи, приводЯ  различные  доводы,  последний  из
которых заключаетсЯ попросту в том, что џ ‡Ћ‚“‘њ ‹њ‚ЋЊ. Ћднако в мифе данное
предложение, становЯсь формой, не сохранЯет почти  ничего  из  этой  длинной
цепи событий. ‘мысл предложениЯ заключал в себе целую  систему  значимостей,
относЯщихсЯ  к  истории,  географии,  морали,  зоологии,  литературе.  ”орма
устранила все это богатство,  возникшаЯ  в  результате  бедность  содержаниЯ
требует нового значе ниЯ, которое заполнило, бы эту опустошенную форму. Ќадо
отодвинуть историю со львом на  задний  план,  чтобы  освободить  место  длЯ
примера  на  грамматическое  правило,  надо  заключить  в  скобки  биографию
африканского солдата, если мы хотим освободить образ от прежнего  содержаниЯ
и подготовить его к приобретению но вого означаемого.
        
     Ћднако главное здесь заключаетсЯ в том, что форма не уничтожает  смысл,
она лишь обеднЯет его, отодвигает на второй план, распорЯжаЯсь им по  своему
усмотрению. Њожно было бы подумать, что смысл  обречен  на  смертью  но  это
смерть в рассрочку; смысл терЯет свою собственную значимость, но  продолжает
жить, питаЯ  собой  форму  мифа.  ‘мысл  ЯвлЯетсЯ  длЯ  формы  чем-то  вроде
хранилища конкретных  событий,  которое  всегда  находитсЯ  под  рукой,  это
богатство можно то использовать, то прЯ тать подальше по своему  усмотрению,
все времЯ возникает необходимость, чтобы форма снова могла пустить  корни  в
смысле и, впитав его, принЯть облик природы, но прежде  всего  форма  должна
иметь возможность укрытьсЯ за смыслом. ‚ечнаЯ игра в прЯтки между смыслом  и
формой составлЯет самую суть мифа.  ”орма  мифа  -  не  символ;  африканский
солдат, отдающий честь, не ЯвлЯетсЯ символом ”ранцузской империи, он слишком
реален длЯ этого, его образ предстает перед нами во  всем  своем  богатстве,
жизненности, непосредственности, простодушии, Ќ…Ћ‘ЏЋђ€ЊЋ‘’€. € в то же самое
времЯ эта реальность несамостоЯтельна, отодвинута на  второй  план,  как  бы
прозрачна; немного отступив, она вступает в сговор  с  ЯвившимсЯ  к  ней  во
всеоружии   концептом   "французскаЯ   империЯ";    реальность    становитсЯ
‡Ђ€Њ‘’‚Ћ‚ЂЌЌЋ‰.
        
     ЋбратимсЯ теперь к означаемому.  €сториЯ,  котораЯ  словно  сочитсЯ  из
формы мифа, целиком и полностью впитываетсЯ концептом. Љонцепт  всегда  есть
нечто конкретное, он одновременно историчен и интенционален, он ЯвлЯетсЯ той
побудительной  причиной,  котораЯ  вызывает   к   жизни   миф.   Џример   на
грамматическое  правило,   французскаЯ   империЯ   -   это   все   настоЯщие
побудительные причины сотворениЯ мифа. Љонцепт  помогает  восстановить  цепь
причин и следствий, движущих  сил  и  интенций.  ‚  противоположность  форме
концепт никоим образом не абстрактен,  он  всегда  свЯзан  с  той  или  иной
ситуацией. —ерез концепт в миф вводитсЯ новаЯ  событийность:  в  примере  на
грамматическое  правило,  в  котором   факт   именованиЯ   животного   львом
предварительно лишаетсЯ своих конкретных свЯзей, оказываютсЯ названными  все
стороны моего существованиЯ: ‚ремЯ, благодарЯ которому Я поЯвилсЯ на свет  в
такую эпоху, когда грамматика ЯвлЯетсЯ предметом изучениЯ в школе;  €сториЯ,
котораЯ  с  помощью  целой  совокупности   средств   социальной   сегрегации
противопоставлЯет менЯ  тем  детЯм,  которые  не  изучают  латынь;  школьнаЯ
традициЯ, котораЯ заставлЯет обратитьсЯ в поисках примера к ќзопу или ”едру,
мои собственные Языковые навыки,  длЯ  которых  согласование  предикатива  с
подлежащим  есть  примечательный  факт,  заслуживающий   того,   чтобы   его
проиллюстрировали. ’о же самое  можно  сказать  и  об  африканском  солдате,
отдающем честь: его смысл, выступаЯ в качестве формы,  становитсЯ  неполным,
бедным, лишенным конкретных свЯзей; как  концепт  "французскаЯ  империЯ"  он
снова оказываетсЯ свЯзанным со всем миром в его  целостности  -  с  €сторией
”ранции, с ее колониальными авантюрами,  с  теми  трудностЯми,  которые  она
переживает теперь. …сли говорить  точнее,  в  концепт  впитываетсЯ  не  сама
реальность, а скорее определенные  представлениЯ  о  ней,  при  переходе  от
смысла к форме образ терЯет какое-то количество знаний, но  зато  вбирает  в
себЯ  знаниЯ,  содержащиесЯ  в  концепте.  Ќа  самом  деле,   представлениЯ,
заключенные   в   мифологическом   концепте,   ЯвлЯютсЯ   смутным   знанием,
сформировавшимсЯ на  основе  слабых,  нечетких  ассоциаций.  џ  настоЯтельно
подчеркиваю открытый характер концепта; это никоим образом  не  абстрактнаЯ,
стерильнаЯ  сущность,  а  скорее  конденсат  неоформившихсЯ,   неустойчивых,
туманных ассоциаций; их единство и когерентность  зависЯт  прежде  всего  от
функции концепта.
        
     ‚  этом  смысле  можно  утверждать,   что   фундаментальным   свойством
мифологического  концепта  ЯвлЯетсЯ   его   Џђ…„ЌЂ‡ЌЂ—…ЌЌЋ‘’њ:   пример   на
грамматическое  правило  предназначен  длЯ  определенной  группы   учащихсЯ,
концепт  "французскаЯ  империЯ"  должен  затронуть  тот,  а  не  иной   круг
читателей;  концепт  точно  соответствует   какой-то   одной   функции,   он
определЯетсЯ  как  тЯготение  к  чему-то.  ќто   напоминает   нам   характер
означаемого в другой семиологической системе  -  во  фрейдизме:  длЯ  ”рейда
вторым  элементом   семиологической   системы   ЯвлЯетсЯ   латентный   смысл
(содержание) сновидениЯ, не удавшегосЯ действиЯ, невроза. ”рейд  справедливо
полагает, что вторичный смысл поведениЯ ЯвлЯетсЯ его  истинным  смыслом,  то
есть смыслом, соответствующим целостной глубинной ситуации; он  представлЯет
собой. как и мифологический концепт, истинную интенцию поступка.
        
     Ћзначаемое может иметь несколько означающиех; именно так обстоит дело с
означаемым в Языке  и  в  психоанализе.  ’о  же  самое  можно  сказать  и  о
мифологическом концепте: в его  распорЯжении  имеетсЯ  неограниченное  число
означающих.   Њожно   подобрать   сотни   латинских   фраз,   иллюстрирующих
согласование предикатива с подлежащим, можно найти сотни образов,  пригодных
длЯ обозначениЯ концепта "французскаЯ империЯ". ќто говорит  о  том,  что  в
ЉЋ‹€—…‘’‚…ЌЌЋЊ Ћ’ЌЋ…Ќ€€ концепты намного беднее означающего; часто мы имеем
дело  всего  лишь  с  воспроизведением  одного  и  того  же  концепта  рЯдом
означающих. …сли идти от формы к концепту, то бедность и богатство  окажутсЯ
в обратном отношении: качественной бедности формы, носительницы разреженного
смысла, соответствует богатство концепта, открытого навстречу всей  €стории;
количественному же изобилию форм соответствует  небольшое  число  концептов.
ЏовторЯющаЯсЯ репрезентациЯ одного и того же концепта посредством, рЯда форм
представлЯет  огромную  ценность  длЯ  мифолога,  так  как   она   позволЯет
произвести расшифровку мифа; ведь постоЯнство определенного  типа  поведениЯ
дает возможность выЯвить его интенцию. ‘казанное позволЯет  утверждать,  что
нет  регулЯрного  соответствиЯ   между   объемом   означаемого   и   объемом
означающего; в Языке это соответствие пропорционально,  оно  не  выходит  за
пределы слова или по крайней мере какой-либо конкретной единицы. Ќапротив, в
мифе концепт  может  соответствовать  означающему,  имеющему  очень  большую
протЯженность;   например,   целаЯ   книга   может   оказатьсЯ    означающим
одного-единственного концепта и, наоборот, совсем краткаЯ форма  (слово  или
жест - даже непроизвольный, главное, чтобы он  был  воспринЯт)  может  стать
означающим концепта, насыщенного очень богатой  историей.  ќта  диспропорциЯ
между назначающим и означаемым не характерна длЯ Языка, но она не ЯвлЯетсЯ и
специфической принадлежностью мифа; например, у ”рейда неудавшеесЯ  действие
представлЯет  собой  такое  означающее,  ничтожность   которого   совершенно
непропорциональна истинному смыслу этого действиЯ.
        
     џ  уже  говорил  о  том,  что   мифические   концепты   лишены   всЯкой
устойчивости: они могут  создаватьсЯ,  изменЯтьсЯ,  разрушатьсЯ  и  исчезать
совсем. €менно потому, что они  историчны,  историЯ  очень  легко  может  их
упразднить.  ќта  неустойчивость   побуждает   мифолога   прибегать   особой
терминологии, о которой Я хотел бы сказать здесь несколько  слов,  поскольку
иногда она вызывает к себе ироническое отношение: речь идет  о  неологизмах.
Љонцепт ЯвлЯетсЯ составной частью мифа,  поэтому  если  мы  желаем  занЯтьсЯ
расшифровкой мифов, нам надо научитьсЯ давать названиЯ концептам.  Ќекоторые
слова можно найти в словаре: „оброта,  Њилосердие,  ‡доровье.  ѓуманность  и
т.д. Ћднако, поскольку мы берем эти концепты из словарЯ, они не историчны по
определению. ‚ мифологии же чаще всего приходитсЯ давать названиЯ  эфемерным
концептам, свЯзанным  с  конкретными  обстоЯтельствами,  неологизмы  в  этом
случае неизбежны. Љитай  -  это  одно;  представление,  которое  еще  совсем
недавно имел о  нем  французскЯй  обыватель,  -  это  другое;  особого  рода
мешанину из колокольчиков, рикш и курилен опиума можно именовать  не  иначе,
как Љ€’Ђ‰™€ЌЂ. Ќе  очень  благозвучно?  ЋстаетсЯ  лишь  утешитьсЯ  тем,  что
неологизмы  длЯ  обозначениЯ  новых  понЯтий  никогда  не  произвольны:  они
создаютсЯ на основе вполне осмысленных пропорциональных отношений [5].
        
   
‡ЌЂ—…Ќ€…   
   
     Љак  нам  уже  известно,   третий   элемент   семиологической   системы
представлЯет собой  не  что  иное,  как  результат  соединениЯ  двух  первых
элементов; только этот результат и  дан  длЯ  непосредственного  наблюдениЯ,
только он и воспринимаетсЯ нами. џ назвал третий  элемент  значением.  џсно,
что значение и есть сам миф, подобно тому, как соссюровский знак есть  слово
(точнее, конкретнаЯ сущность). Џрежде чем описывать свойства значениЯ,  надо
немного  поразмыслить  над  тем,  каким  образом  оно  создаетсЯ,  то   есть
рассмотреть способы соотнесениЯ концепта и формы в мифе.
        
     Џрежде всего надо отметить, что в мифе два первых  элемента  совершенно
очевидны (в противоположность тому, что имеет место в других семиологических
системах, один не "прЯчетсЯ" за другой, оба даны нам ‡„…‘њ, ‚ ќ’ЋЊ Њ…‘’…  (а
не так, что  один  находитсЯ  здесь,  а  другой  где-то  там).  Љак  это  ни
парадоксально,  но  миф  Ќ€—…ѓЋ  Ќ…  ‘Љђ›‚Ђ…’;  его  функциЯ  заключаетсЯ  в
деформировании, но не в утаивании. Љонцепт вовсе не латентен по отношению  к
форме; нет ни малейшей необходимости  прибегать  к  подсознательному,  чтобы
дать  толкование  мифа.  Ћчевидно,  мы  имеем  здесь  два   различных   типа
манифестации: форма дана нам прЯмо и непосредственно, кроме того, она  имеет
некоторую протЯженность. …ще и еще раз надо подчеркнуть, что  это  полностью
обусловлено  Языковой  природой   мифологического   означающего:   поскольку
означающее уже обладает определенным смыслом, то оно может манифестироватьсЯ
только с помощью какого-то материального носителЯ (в то времЯ  как  в  Языке
означающее сохранЯет свою психическую природу). …сли миф выступает в  устной
форме, протЯженность означающего линейна (ЏЋ’ЋЊ“ —’Ћ џ ‡Ћ‚“‘њ  ‹њ‚ЋЊ);  если
миф представлЯет собой зрительный образ,  его  протЯженность  многомерна  (в
центре изображениЯ мы видим мундир африканского солдата, выше - черноту  его
лица, слева - руку, поднЯтую в приветствии и т.д.). ’аким образом,  элементы
формы занимают по отношению друг к другу определенное место, они находЯтсЯ в
отношении   смежности;   способ   манифестации   формы   в   данном   случае
пространственный.  Ќапротив,  концепт  даетсЯ  как  некаЯ  целостность,   он
представлЯет собой нечто вроде туманности,  более  или  менее  расплывчатого
сгустка представлений. ќлементы концепта свЯзаны ассоциативными отношениЯми,
он опираетсЯ не на протЯженность, а на глубину (хотЯ, возможно, эта метафора
слишком пространственна); способ его манифестации мнемонический.
        
     Ћтношение между концептом и смыслом в мифе есть по  существу  отношение
„…”ЋђЊЂ–€€. ‡десь мы наблюдаем определенную формальную аналогию  со  сложной
семиологической системой иного рода, а именно системой психоанализа. Џодобно
тому, как у ”рейда латентный смысл поведениЯ деформирует  его  Явный  смысл,
так и в мифе концепт деформирует смысл. Љонечно, эта  деформациЯ  становитсЯ
возможной только потому, что сама форма мифа образована Языковым смыслом.  ‚
простой системе, подобной Языку, означаемое ничего не  может  деформировать,
поскольку  произвольное,  полое  означающее  не   оказывает   ему   никакого
сопротивлениЯ. Ќо в мифе дело обстоит по-иному, в нем означающее  имеет  как
бы две стороны: одна сторона содержательна - это смысл  (историЯ  со  львом,
африканским  солдатом),  другаЯ  сторона  лишена  содержаниЯ  -  это   форма
(ЏЋ‘ЉЋ‹њЉ“      џ      ‡Ћ‚“‘њ       ‹њ‚ЋЊ;       Ђ”ђ€ЉЂЌ…–‘Ћ‹„Ђ’-”ђЂЌ–“‡‘ЉЋ‰
ЂђЊ€€-Ћ’„Ђћ™€‰-—…‘’њ-”ђЂЌ–“‡‘ЉЋЊ“ ”‹Ђѓ“).  Ћче  видно,  концепт  деформирует
содержательную сторону, то есть смысл: лев  и  африканский  солдат  лишаютсЯ
своей истории и превращаютсЯ в пустые фигуры. Џример  на  правило  латинской
грамматики  деформирует  акт  называниЯ  льва   во   всей   его   конкретной
случайности: также и концепт "французскаЯ империЯ" вносит разлад  в  систему
первичного  Языка,  нарушает  повествование  о  фактах,  где  идет  речь   о
приветствии  африканцам  одетого  в  солдатскую   форму.   Nднако   подобнаЯ
деформациЯ не ведет  к  полному  исчезновению  смысла;  и  лев  и  африканец
присутствуют в мифе, поскольку концепт нуждаетсЯ в них, их  как  бы  урезают
наполовину, отнимаЯ памЯтью но не  существование;  они  упорствуют  в  своем
молчании и в  то  же  времЯ  словоохотливы,  их  Язык  целиком  поступает  в
услужение концепту, концепт именно деформирует смысл, но не упразднЯет  его,
это противоречие можно выразить так: концепт отчуждает смысл.
        
     Ќикогда не надо забывать о том, что миф - это двойнаЯ  система;  в  нем
обнаруживаетсЯ своего рода вездесущность:  пункт  прибытиЯ  смысла  образует
отправную точку мифа. ‘охранЯЯ пространственную метафору,  приблизительность
которой Я уже подчеркивал, можно сказать,  что  значение  мифа  представлЯет
собой некий непрерывно вращающийсЯ турникет, чередование смысла  означающего
и его  формы,  Языка-объекта  и  метаЯзыка,  чистого  означиваниЯ  и  чистой
образности. ќто чередование подхватываетсЯ  концептом,  .которым  использует
двойственность   означающего,   одновременно   рассудочного   и   образного,
произвольного и естественного.
        
     џ не хочу заранее оценивать моральные последствиЯ такого механизма,  но
думаю, что не выйду  за  пределы  объективного  анализа,  если  замечу,  что
вездесущность  означающего  в  мифе  очень  точно  воспроизводит  физическую
структуру Ђ‹€Ѓ€ (известно, что это пространственный термин):  понЯтие  алиби
также предполагает наличие заполненного и  пустого  места,  которые  свЯзаны
отношением отрицательной идентичности ("Я не нахожусь там, где  вы  думаете,
что Я нахожусь"; "Я нахожусь там, где вы думаете, что менЯ нет"). Ќо обычное
алиби (например, в уголовном деле) имеет свой конец; в  определенный  момент
реальность  прекращает  вращение  турникета.  Њиф  же   представлЯет   собой
‡ЌЂ—€ЊЋ‘’њ и не может рассматриватьсЯ с точки зрениЯ истины; ничто не мешает
ему сохранЯть  вечное  алиби;  наличие  двух  сторон  у  означающего  всегда
позволЯет  ему  находитьсЯ  в  другом  месте,  смысл  всегда  здесь,   чтобы
ЊЂЌ€”…‘’€ђЋ‚Ђ’њ форму; форма всегда здесь, чтобы ‡Ђ‘‹ЋЌ€’њ смысл. ЏолучаетсЯ
так,  что  между  смыслом  и  формой  никогда  не  возникает   противоречиЯ,
конфликта; они никогда не сталкиваютсЯ друг с другом, потому что никогда  не
оказываютсЯ в одной и той же точке. „лЯ сравнениЯ можно  привести  следующую
ситуацию: когда Я еду в автомобиле и смотрю в окно, то по своему  желанию  Я
могу сосредоточить внимание или на пейзаже или на стекле; Я смотрю на стекло
- и  тогда  пейзаж  отодвигаетсЯ  на  второй  план,  или,  наоборот,  стекло
становитсЯ длЯ менЯ прозрачным и Я воспринимаю  глубину  пейзажа.  ђезультат
подобного чередованиЯ неизменен: Я воспринимаю присутствие стекла и в то  же
времЯ оно длЯ  менЯ  лишено  всЯкого  интереса;  пейзаж  представлЯетсЯ  мне
ирреальным и в то же времЯ Явлен мне во всей  своей  полноте.  ’о  же  самое
можно сказать и об означающем в мифе: его форма  пуста,  но  она  есть,  его
смысл  отсутствует,  но  в  то  же  времЯ  он  заполнЯет  собой  форму.  ќто
противоречие можно заметить только в том случае, если  умышленно  прекратить
такое чередование формы и смысла и сосредоточитьсЯ на каждом из них  как  на
объекте,  отличающемсЯ  от  другого,  если  применить  к  мифу   статическую
процедуру расшифровки, одним словом, если нарушить его собственную  динамику
и рассматривать его с позиции не читателЯ, а мифолога.
        
     €менно двойственность означающего определЯет обенности значениЯ в мифе.
Њы уже знаем, что миф - это сообщение, определЯемое  в  большей  мере  своей
интенцией (џ ‘…Њњ Џђ€Њ…ђ ЌЂ ѓђЂЊЊЂ’€—…‘ЉЋ… ЏђЂ‚€‹Ћ),  чем  своим  буквальным
смыслом (џ ‡Ћ‚“‘њ ‹њ‚ЋЊ), и тем не  менее  буквальный  смысл,  так  сказать,
обездвиживает, стерилизует, представлЯет как вневременную,  ‡Ђ  ‘‹ЋЌџ…’  эту
интенцию. (Џђ€—…Њ ‡„…‘њ ”ђЂЌ–“‡‘ЉЂџ €ЊЏ…ђ€џ? ‚…„њ  ђ…—њ  €„…’  Ћ  ЉЋЌЉђ…’ЌЋЊ
”ЂЉ’…: ‚Ћ’ ЃђЂ‚›‰ ‘Ћ‹„Ђ’-Ђ”ђ€ЉЂЌ…– Ѓ…ђ…’ ЏЋ„ ЉЋ‡›ђ…Љ ’Ћ—ЌЋ ’ЂЉ †…,  ЉЂЉ  ќ’Ћ
„…‹Ђћ’ ЌЂ€ ЏЂђЌ€). ќта фундаментальнаЯ неднозначность мифического сообщениЯ
имеет  двоЯкое  следствие  длЯ  его  значениЯ;  оно  одновременно   ЯвлЯетсЯ
уведомлением и констатацией факта.
        
     Њиф  носит  императивный,  побудительный  характер:   отталкиваЯсь   от
конкретного понЯтиЯ,  возникаЯ  в  совершенно  определенных  обстоЯтельствах
(урок   латыни,   ”ранцузскаЯ   империЯ   в   опасности),   он    обращаетсЯ
непосредственно ко мне, стремитсЯ добратьсЯ до менЯ,  Я  испытываю  на  себе
силу его интенции,  он  навЯзывает  мне  свою  агрессивную  двусмысленность.
Ќапример, путешествуЯ по ‘тране басков  в  €спании  [6],  Я,  конечно,  могу
заметить архитектурное единство зданий, наличие общего стилЯ, что заставлЯет
менЯ признать существование особого типа баскского  дома  как  определенного
этнического продукта. ’ем не менее Я не могу сказать. что этот единый  стиль
как-то затрагивает  менЯ,  или  так  сказать,  пытаетсЯ  захватить  менЯ;  Я
прекрасно осознаю, что он существовал здесь до менЯ и без менЯ, это  сложный
продукт, обусловленный длительным историческим развитием: он  не  обращаетсЯ
непосредственно ко мне, не побуждает дать ему название,  если  только  Я  не
собираюсь представить его как один из типов сельского жилища в рЯду  других.
Ќо если  Я  совершаю  прогулку  в  предместьЯх  Џарижа  и  замечаю  в  конце
какойнибудь улицы  ѓамбетта  или  улицы  †ана-†ореса  симпатичный  беленький
домик, крытый красной черепицей, с деревЯнными конструкциЯми, окрашенными  в
коричневый цвет, с асимметричной крышей и фахверковым фасадом,  то  начинает
казатьсЯ, что мне лично приказывают называть это  строение  баскским  домом,
более того, усматривать в нем сущность "баскскости". ‚ этом  случае  концепт
"баскскость" предстает передо мной как нечто совершенно целенаправленное: он
преследует менЯ, чтобы заставить распознать  совокупность  мотивирующих  его
интенций,  концепт  выступает  передо  мной  в  качестве   признака   некоей
индивидуальной истории, как доверительное  сообщение  и  как  приглашение  к
соучастию; это настоЯщий призыв, с которым обращаютсЯ ко мне владельцы дома.
€ чтобы этот призыв казалсЯ более повелительным, они пошли  на  всевозможные
ограничениЯ, все, что было оправданно в баскском доме с хозЯйственной  точки
зрениЯ: крытаЯ рига, наружнаЯ лестница,  голубЯтнЯ  и  т.д.,  все  это  было
отброшено и осталсЯ лишь краткий, однозначный сигнал. Ћбращение к конкретной
личности здесь настолько очевидно, что кажетсЯ, будто этот  дом  только  что
выстроили именно „‹џ Њ…Ќџ, он возникает передо мной словно по волшебству,  и
нельзЯ  обнаружить  никаких  следов  тех  событий,  которые  привели  к  его
возникновению.
        
     ’акое слово-призыв есть в то же времЯ застывшее слово; как  только  оно
достигает менЯ, оно прерываетсЯ, обращаетсЯ само на себЯ и „Ћ‘’€ѓЂ…’ статуса
всеобщности, оно застывает, становитсЯ чистым и  безобидным.  Ќаправленность
концепта  вдруг  оттеснЯетсЯ  буквальным  смыслом.  Џроисходит  нечто  вроде
‡Ђ„…ђ†ЂЌ€џ в физическом и одновременно в юридическом смысле  этого  термина:
концепт  "французскаЯ  империЯ"  низводит  африканского  солдата,  отдающего
честь, до инструментальной роли  простого  означающего.  Ђфриканский  солдат
обращаетсЯ ко мне от имени  французской  империи,  но  в  то  же  времЯ  его
приветствие застывает, твердеет, превращаетсЯ во  вневременную  мотивировку,
котораЯ  должна  ЋЃЋ‘ЌЋ‚Ђ’њ  факт  существованиЯ  ”ранцузской  империи.   Ќа
поверхности мифического высказываниЯ не происходит более  никаких  движений,
используемое значение прЯчетсЯ за  фактом,  придаваЯ  ему  вид  официального
уведомлениЯ, однако при этом факт  парализует  интенцию,  обездвиживает  ее;
чтобы сделать ее безобидной, он ее замораживает. ‚едь миф есть ЏЋ•€™…ЌЌЋ…  €
‚Ћ‡‚ђЂ™…ЌЌЋ… слово. ’олько возвращаемое слово оказываетсЯ  не  тем,  которое
было похищено, при возвращении его не помещают точно на прежнее  место.  ќта
мелкаЯ  кража,  момент  надувательства  и  составлЯют  за  стывшую   сторону
мифического слова.
        
     ЋстаетсЯ рассмотреть последний элемент значениЯ: его  мотивированность.
€звестно, что Языковой знак произволен;  ничто  не  заставлЯет  акустический
образ „…ђ…‚Ћ соотноситьсЯ "естественным образом"  с  концептом  "дерево",  в
этом случае знак не мотивирован. Ћднако произвольность имеет  свои  пределы,
которые зависЯт от ассоциативных свЯзей слова; в  Языке  часть  знака  может
создаватьсЯ по аналогии с другими знаками (например, говорЯт  не  amable,  а
aimable 'любезный' по аналогии с aime 'любит'). ‡начение же мифа никогда  не
ЯвлЯетсЯ совершенно произвольным,  оно  всегда  частично  мотивировано  и  в
какой-то своей части неизбежно строитсЯ по аналогии. —тобы пример на правило
латинской грамматики пришел в соприкосновение с фактом именованиЯ  животного
львом, необходима аналогиЯ: согласование  предикатива  с  подлежащим.  —тобы
концепт  "французскаЯ  империЯ"  мог  использовать  в  своих   целЯх   образ
африканского солдата, необходимо наличие идентичности между его приветствием
и приветствием французского солдата. Њотивированность ЯвлЯетсЯ не  обходимым
условием двойственности мифа; в мифе обыгрываетсЯ аналогиЯ между  смыслом  и
формой, нет мифа без мотивированной формы [7]. —тобы уЯснить себе  всю  силу
мотивированности  мифа,  достаточно  немного  поразмыслить   над   следующим
предельным случаем. Џредставьте, что передо мной имеетсЯ некаЯ  совокупность
предметов, настолько разнородных, что Я не могу обнаружить  в  ней  никакого
‘Њ›‘‹Ђ; кажетсЯ, что  при  отсутствии  формы,  наделенной  заранее  смыслом,
невозможно обнаружить никаких отношений аналогии и что возникновение мифа  в
этом случае невозможно. Ћднако форма позволЯет все-таки ‚›—€’Ђ’њ  здесь  сам
беспорЯдок; она может наделить значением сам абсурд, сделать  из  него  миф.
ќто   происходит,    например,    когда    сюрреалистические    произведениЯ
мифологизируютсЯ с позиций здравого смысла; даже отсутствие мотивированности
не препЯтствует возникновению мифа,  ибо  само  это  отсутствие  может  быть
достаточно объективировано, чтобы его можно было  расшифровать,  так  что  в
конце    концов    отсутствие    мотивированности    становитсЯ    вторичной
мотивированностью, и миф может быть воссоздан.
        
     Њотивированность неизбежна, хотЯ и носит фрагментарный характер. Џрежде
всего она не может быть "естественной", ведь форма черпает свои аналогии  из
истории. Ќо аналогиЯ между смыслом и концептом всегда лишь частичнаЯ,  форма
отбрасывает множество аналогий  и  сохранЯет  только  некоторые  из  них,  в
баскском доме сохранЯютсЯ наклон крыши, выступы балок, но исчезают  наружнаЯ
лестница, крытаЯ рига, налет старины и т.д. Њожно утверждать  даже  большее:
–…‹Ћ‘’Ќ›‰ образ исключает возникновение мифа или по крайней  мере  вынуждает
мифологизировать только саму его целостность; подобное происходит  в  плохой
живописи, построенной целиком  на  мифе  "заполненности"  и  "законченности"
(этот миф противоположен, но симметричен  мифу  абсурда:  во  втором  случае
форма мифологизирует "отсутствие", в первом  -  чрезмерную  полноту).  Ќо  в
общем случае миф  предпочитает  пользоватьсЯ  бедными,  неполными  образами,
когда смысл оказываетсЯ  уже  довольно  тощим,  готовым  длЯ  наделениЯ  его
значением:  карикатуры,  стилизации,  символы  и  т.п.  Ќаконец,  необходимо
отметить, что всЯкаЯ мотивациЯ выбираетсЯ из  рЯда  других  возможных.  ’ак,
концепт "французскаЯ империЯ" можно передать с помощью многих означающих,  а
не только через  образ  африканского  солдата,  отдающего  честь.  Ќапример,
французский генерал вручает награду сенегальцу,  потерЯвшему  в  боЯх  руку,
сестра милосердиЯ протЯгивает целебный настой лежащему  в  постели  раненому
арабу; белый учитель проводит урок с  прилежными  негритЯтами:  каждый  день
пресса  демонстрирует  нам,  что  запас  означающих   длЯ   созданиЯ   мифов
неисчерпаем.
        
     Њежду прочим, следующее  сравнение  позволит  хорошо  представить  себе
сущность мифа: произвольность значениЯ мифа не большаЯ  и  не  меньшаЯ,  чем
произвольность идеограммы. Њиф есть идеографическаЯ система в чистом виде, в
ней формы еще мотивированы тем концептом, которое они репрезентируют, однако
они далеко не исчерпывают всех возможностей репрезентации. €  подобно  тому,
как идеограмма в  процессе  своего  развитиЯ  отошла  от  концепта  и  стала
ассоциироватьсЯ со звуком,  становЯсь  все  более  немотивированной,  так  и
старение мифа  можно  определить  по  произвольности  его  значениЯ,  когда,
например, весь Њольер оказываетсЯ представленным воротничком медика.
        
   
—’…Ќ€… € ђЂ‘€”ђЋ‚ЉЂ Њ€”Ђ   
   
      Љаким образом воспринимаетсЯ миф? ‡десь надо снова   
обратитьсЯ к двойственности его означающего, которое   
одновременно ЯвлЯетсЯ и смыслом и формой. ‚ зависимости от того,   
сосредотачиваетсЯ ли наше внимание на смысле или форме или на   
том и другом сразу, мы будем иметь три различных типа прочтениЯ   
мифа [8].   
        
     1. …сли мы сосредоточимсЯ на полом означающем, то  концепт  однозначным
образом заполнит форму мифа. ‚ этом случае мы  получим  простую  систему,  в
которой значение  вновь  станет  буквальным:  африканский  солдат,  отдающий
честь,  ЯвлЯетсЯ  Џђ€Њ…ђЋЊ  французской  империи,  ее  ‘€Њ‚Ћ‹ЋЊ.  ќтот   тип
восприЯтиЯ характерен длЯ создателей мифов, например,  длЯ  редактора  журна
ла, который берет какой-нибудь концепт и подыскивает ему форму [9].
        
     2. …сли воспринимать означающее мифа как уже заполненное содержанием  и
четко  различать  в  нем  смысл  и   форму,   а   следовательно,   учитывать
деформирующее влиЯние формы на смысл, то значение  окажетсЯ  разрушенным,  и
миф будет восприниматьсЯ как  обман:  африканский  солдат,  отдающий  честь,
превращаетсЯ в Ђ‹€Ѓ€ длЯ концепта "французскаЯ империЯ". ќтот тип восприЯтиЯ
характерен длЯ мифолога; расшифровываЯ миф, он выЯвлЯет происходЯщую  в  нем
деформацию смысла.
        
     3. Ќаконец, если воспринимать означающее мифа как неразрывное  единство
смысла и формы, то значение становитсЯ длЯ нас двойственным, в  этом  случае
мы  испытываем  воздействие  механики  мифа,  его  собственной  динамики   и
становимсЯ его читателЯми: образ африканского солдата  уже  не  ЯвлЯетсЯ  ни
примером, ни символом, еще менее его можно  рассматривать  как  али  би;  он
ЯвлЯетсЯ непосредственной ђ…Џђ…‡…Ќ’Ђ–€…‰ французской империи.
        
     „ва первых типа восприЯтиЯ статичны и аналитичны;  они  разрушают  миф,
выставлЯЯ напоказ его интенцию или разоблачаЯ  ее,  первый  подход  циничен,
второй служит целЯм демистификации.  ’ретий  тип  восприЯтиЯ  динамичен,  он
представлЯет собой потребление мифа  в  соответствии  с  теми  целЯми,  ради
которых он был создан; читатель  переживает  миф  как  историю  одновременно
правдивую и ирреальную.
        
     …сли мы хотим ввести  мифическое  построение  в  рамки  общей  истории,
объЯснить, каким образом оно отвечает интересам  того  или  иного  общества,
словом, перейти от  семиологии  к  идеологии,  тогда,  очевидно,  необходимо
обратитьсЯ к третьему типу восприЯтиЯ; основную функцию мифов можно выЯвить,
обращаЯсь именно к их потребителю. Љак он потреблЯет миф  ‘…ѓЋ„Ќџ?  …сли  он
воспринимает его с наивной непосредственностью, какой толк  от  этого  мифа?
…сли же он прочитывает миф аналитически, подобно мифологу, то  какаЯ  польза
от алиби, содержащегосЯ в нем? …сли потребитель мифа не может  разглЯдеть  к
образе африканского солдата концепт "французскаЯ империЯ", значит  наделение
образа этим значением оказалось  бесполезным,  если  же  он  непосредственно
усматривает  этот  концепт,  то  миф   оказываетсЯ   всего   лишь   открытым
политическим заЯвлением. Ћдним словом, интенциЯ мифа оказываетсЯ или слишком
затемненной, чтобы оказать эффективное воздействие, или слишком Явной, чтобы
ей поверили. ѓде же двойственность значениЯ в том и другом случае?
        
     Ћднако это мнимаЯ альтернатива. Њиф ничего  не  скрывает  и  ничего  не
афиширует, он  только  деформирует,  миф  не  есть  ни  ложь,  ни  искреннее
признание, он есть искажение.  ‘талкиваЯсь  с  альтернативой,  о  которой  Я
только что говорил, миф находит третий  выход.  Џоскольку  первые  два  типа
восприЯтиЯ угрожают мифу полным разрушением, то он вынужден идти на какой-то
компромисс, миф и ЯвлЯетсЯ примером такого компромисса;  ставЯ  перед  собой
цель "протащить" интенциональный концепт, миф не может положитьсЯ  на  Язык,
поскольку тот либо предательским образом уничтожает концепт, когда  пытаетсЯ
его скрыть, либо срывает с концепта  маску,  когда  его  называет.  ‘оздание
‚’Ћђ€—ЌЋ‰ семиологической системы  позволЯет  мифу  избежать  этой  дилеммы,
оказавшись перед необходимостью сорвать покров с концепта или  ликвидировать
его, миф вместо этого ЌЂ’“ђЂ‹€‡“…’ его.
        
     ’еперь мы добрались до самой сути мифа, котораЯ заключаетсЯ в том,  что
он превращает историю  в  природу.  ‘тановитсЯ  понЯтным,  почему  в  ѓ‹Ђ‡Ђ•
ЏЋ’ђ…Ѓ€’…‹џ Њ€”Ћ‚  интенциЯ,  навЯзывание  концепта  могут  быть  совершенно
Явными и в то  же  времЯ  не  казатьсЯ  своеко  рыстными.  Џричина,  котораЯ
побуждает порождать мифическое  сообщение,  полностью  эксплицитна,  но  она
тотчас застывает как нечто "естественное"  и  воспринимаетсЯ  тогда  не  как
внутреннее побуждение, а как объективное основание. …сли Я прочитываю  образ
африканского  солдата,  отдающего  честь,  как  простой  символ  французской
империи, мне необходимо отвлечьсЯ от самой реальности  образа,  ибо,  будучи
низведен до роли простого орудиЯ, он оказываетсЯ дискредитированным  в  моих
глазах. Ќапротив, если Я расшифровываю приветствие африканского солдата  как
алиби колониализма. Я тем более разрушаю миф, так как  мне  совершенно  Ясна
его побудительнаЯ причина.  Ћднако  длЯ  потребителЯ  мифа  результат  будет
совершенно  иным:  все  происходит  так,  словно  образ  …‘’…‘’‚…ЌЌ›Њ  Џ“’…Њ
продуцирует концепт, словно означающее џ‚‹џ…’‘џ Ћ‘ЌЋ‚ЂЌ€…Њ означаемого;  миф
возникает  в  тот  самый  момент,   когда   ”ранцузскаЯ   империЯ   начинает
восприниматьсЯ как естественное Явление, миф представлЯет собой такое слово,
в оправдание которого приведены ‘‹€ЉЋЊ ‘€‹њЌ›… „Ћ‚Ћ„›.
        
     ‚от еще один пример,  который  позволЯет  Ясно  представить  себе,  как
потребителю  мифа  удаетсЯ  рационализировать  означаемое  мифа  с   помощью
означающего. €юль, Я читаю "”ранс-‘уар" и мне бросаетсЯ  в  глаза  набранный
жирным шрифтом заголовок:
        
PRIX: PREMIER FLECHISSEMENT   
              LEGUMES: LA BAISSE EST AMORCEE   
        
ЏЋЌ€†…Ќ€… –…Ќ: Џ…ђ‚›… Џђ€‡ЌЂЉ€   
                Ћ‚Ћ™€: ЌЂЊ…’€‹Ћ‘њ ЏЋЌ€†…Ќ€…   
        
     Ѓыстро набросаем семиологическую  схему.  Џример  пред  ставлЯет  собой
речевое высказывание, первичнаЯ система ЯвлЯетсЯ чисто Языковой.  Ћзначающее
вторичной системы состоит из определенного числа лексических единиц  (слова:
premier 'первое', amorcee 'наметилось', la - определенный артикль при  слове
la baisse 'понижение'), или типографских приемов: крупные  буквы  заголовка,
под которым читателю обычно сообщаютсЯ важнейшие  новости.  Ћзначаемое,  или
концепт, придетсЯ  назвать  неизбежным,  хотЯ  и  варварским  неологизмом  -
ЏђЂ‚€’…‹њ‘’‚…ЌЌЋ‘’њ, ибо Џравительство представлЯетсЯ в большой  прессе  как
ЉвинтэссенциЯ эффективности. Ћтсюда со всей Ясностью вытекает значение мифа:
цены на фрукты и овощи понижаютсЯ, ЏЋ’ЋЊ“ —’Ћ так постановило правительство.
Ќо в данном, в общем-то нетипичном, случае сама  газета,  чтобы  обезопасить
себЯ или сохранить приличиЯ, двумЯ  строками  ниже  разрушила  миф,  который
только  что  породила;  она  добавлЯет  (правда,  более   мелким   шрифтом):
"Џонижению  цен  способствует  сезонное  насыщение   рынка".   ќтот   пример
поучителен  в  двух  отношениЯх.  ‚о-первых,  он   с   полной   очевидностью
показывает,  что  миф   основан   на   внушении,   он   должен   производить
непосредственный  эффект,  неважно,  что  потом  миф  будет  разрушен,   ибо
предполагаетсЯ,  что   его   воздействие   окажетсЯ   сильнее   рациональных
объЯснений,  которые  могут  опровергнуть  его  позже.  ќто  означает,   что
прочтение мифа совершаетсЯ мгновенно. ‚от Я ненароком  заглЯдываю  в  газету
"”ранс-‘уар", которую читает мой сосед, при этом  Я  улавливаю  один  только
‘Њ›‘‹, но с его помощью Я ‚›—€’›‚Ђћ истинное значение: Я обнаруживаю наличие
действий  правительства  в  понижении  цен  на  фрукты  и  овощи.  €   этого
достаточно. Ѓолее внимательное чтение мифа никоим образом не увеличит  и  не
ослабит силу его воздействиЯ, миф нельзЯ ни усовершенствовать, ни  оспорить;
ни времЯ, ни  наши  знаниЯ  не  способны  что-либо  прибавить  или  убавить.
ЌатурализациЯ концепта, которую Я только что определил как основную  функцию
мифа, в данном примере представлена в образцовом виде. ‚  первичной  системе
(сугубо Языковой) причинность имеет в буквальном смысле  слова  естественный
характер, цены на овощи и фрукты  падают,  потому  что  наступил  сезон.  ‚о
вторичной системе (мифологической) причинность  искусственна,  фальшива,  но
каким-то образом ей удает  сЯ  проскользнуть  в  торговые  рЯды  Џрироды.  ‚
результате миф воспринимаетсЯ как некое безобидное сообщение  и  не  потому,
что его интенции скрыты (в таком случае они утратили бы свою эффективность),
а потому, что они натурализованы.
        
     ЏотреблЯть миф как безобидное сообщение читателю помогает тот факт, что
он воспринимает его не как семиологическую, а как индуктивную систему;  там,
где имеетсЯ всего лишь отношение эквивалентности, он усматривает нечто вроде
каузальности:  означающее  и  означаемое   представлЯютсЯ   ему   свЯзанными
естественным   образом.   ќто   смешение   можно   описать   иначе:   всЯкаЯ
семиологическаЯ  система  есть  система  значимостей,  но  потребитель  мифа
принимает значение за систему фактов: миф воспринимаетсЯ как система фактов,
будучи на самом деле семиологической системой.
        
   
Њ€” ЉЂЉ ЏЋ•€™…ЌЌ›‰ џ‡›Љ   
   
     ‚ чем суть мифа? ‚  том,  что  он  преобразует  смысл  в  форму,  иными
словами, похищает Язык. Ћбраз африканского солдата, белокоричневый  баскский
домик, сезонное понижение цен на фрукты и  овощи  похищаютсЯ  мифом  не  длЯ
того, чтобы использовать их в качестве примеров или символов,  а  длЯ  того,
чтобы с их помощью натурализовать ”ранцузскую империю, пристрастие ко  всему
баскскому, Џравительство. ‚сЯкий  ли  первичный  Язык  неизбежно  становитсЯ
добычей мифа? Ќеужели нет такого смысла, который смог бы  избежать  агрессии
со стороны формы? ‚ действительности все, что  угодно,  может  подвергнутьсЯ
мифологизации, вторичнаЯ мифологическаЯ система может  строитьсЯ  на  основе
какого угодно смысла и даже, как мы  уже  убедились,  на  основе  отсутствиЯ
всЯкого смысла. Ќо разные Языки  по-разному  сопротивлЯютсЯ  этому.  Ћбычный
Язык оказывает слабое сопротивление и похищаетсЯ мифом  чаще  всего.  ‚  нем
самом  уже  содержатсЯ  некоторые  предпосылки  длЯ  мифологизации,  зачатки
знакового механизма, предназначенного длЯ манифестации интенций  говорЯщего.
ќто то, что можно было бы назвать ќЉ‘Џђ…‘‘€‚ЌЋ‘’њћ Языка; так, повелительное
или сослагательное наклонение представлЯют собой форму особого  означаемого,
отличающегосЯ от смысла; означаемым здесь ЯвлЯетсЯ мое желание или  просьба.
Џо  этой  причине  некоторые  лингвисты  определЯют  индикатив  как  нулевое
состоЯние,  или  нулевую  степень  по   отношению   к   повелительному   или
сослагательному наклонению. Ћднако в полностью сформировавшемсЯ  мифе  смысл
никогда не находитсЯ в нулевой  степени,  и  именно  поэтому  концепт  имеет
возможность деформировать его,  то  есть  натурализовать.  ‘ледует  еще  раз
напомнить о том, что отсутствие смысла никоим образом не  есть  его  нулеваЯ
степень, поэтому миф  вполне  может  воспользоватьсЯ  отсутствием  смысла  и
придать  ему  значение  абсурда,   сюрреалистичности   и   т.д.   €   только
действительно нулеваЯ степень могла бы оказать настоЯщее сопротивление мифу.

     Ћбычный Язык легко может стать добычей мифа и по другой причине. „ело в
том, что Языковой смысл редко бывает с самого начала полным, не  поддающимсЯ
деформации. ќто объЯснЯетсЯ абстрактностью Языкового концепта; так,  концепт
„…ђ…‚Ћ  довольно  расплывчат,  он  может  входить  во  множество   различных
контекстов. ђазумеетсЯ, в Языке есть целый набор средств конкретизации  (ќ’Ћ
дерево, дерево, ЉЋ’ЋђЋ… и т.д.). Ќо тем не  менее  вокруг  конечного  смысла
всегда остаетсЯ некий ореол других виртуальных смыслов, смысл  почти  всегда
ЏЋ„„Ђ…’‘џ ’Ћ‰ €‹€ €ЌЋ‰ €Ќ’…ђЏђ…’Ђ–€€. Њожно  сказать,  что  Язык  предлагает
мифу ажурный смысл. Њиф способен легко в него проникнуть и  разрастись  там,
происходит присвоение смысла посредством колонизации. (Ќапример, мы  читаем:
LA baisse est amorcee 'понижение цен уже наметилось'. Ќо о  каком  понижении
идет речь? Ћ сезонном или санкционированном  правительством?  ‡начение  мифа
паразитирует  на  наличии   артиклЯ,   пусть   даже   определенного,   перед
существительным.)
        
     …сли  смысл  оказываетсЯ  слишком  плотным  и  миф  не  может  в   него
проникнуть, тогда он обходит его с тыла и присваивает целиком.  ’акое  может
случитьсЯ с математическим Языком.  ‘ам  по  себе  этот  Язык  не  поддаетсЯ
деформации, потому что он принЯл все возможные меры предосторожности  против
какой-либо €Ќ’…ђЏђ…’Ђ–€€, и никакое паразитарное значение не способно в него
внедритьсЯ. €менно поэтому миф  присваивает  его  целиком,  он  может  взЯть
какуюнибудь математическую формулу (E=mc^2) и превратить ее неизменный смысл
в чистое означающее концепта математичности. ‚ этом случае миф похищает  то,
что оказывает ему сопротивление  и  стремитсЯ  сохранить  свою  чистоту.  Ћн
способен добратьсЯ до всего, извратить все, даже  само  стремление  избежать
мифологизации. ’аким образом,  получаетсЯ,  что  чем  большее  сопротивление
Язык-объект оказывает в начале, тем более податливым оказываетсЯ он в конце.
Љто сопротивлЯетсЯ всеми средствами,  тот  и  уступает  полностью:  с  одной
стороны ќйнштейн, с другой - "Џари-Њатч". ќтот  конфликт  можно  передать  с
помощью временного образа: математический Язык есть Язык застывший  в  своей
‡Ђ‚…ђ…ЌЌЋ‘’€, и это совершенство достигнуто ценой его добровольной  смерти;
миф же - это Язык, не желающий умирать; из смыслов, которыми он питаетсЯ, он
извлекает ложное деградированное бытие, он искусственно  отсрочивает  смерть
смыслов и располагаетсЯ в них со всеми удобствами, превращаЯ их в  говорЯщие
трупы.
        
     Њожно  привести  еще  один  пример  Языка,   который   изо   всех   сил
сопротивлЯетсЯ мифологизации: это поэтический Язык. ‘овременнаЯ поэзиЯ  [10]
представлЯет собой ђ…ѓђ…‘‘€‚Ќ“ћ ‘…Њ€Ћ‹Ћѓ€—…‘Љ“ћ систему. …сли миф  стремитсЯ
к созданию ультра-значений,  к  расширению  первичной  системы,  то  поэзиЯ,
наоборот, пытаетсЯ отыскать  инфра-значениЯ  в  досемиологическом  состоЯнии
Языка, то есть она  стремитсЯ  трансформировать  знак  обратно  в  смысл.  ‚
конечном счете, идеал поэзии - докопатьсЯ не до смысла  слов,  а  до  смысла
самих вещей [11]. ‚от почему поэзиЯ  нарушает  спокойствие  Языка,  то  есть
делает  концепт  как  можно  более  абстрактным,  а  знак  как  можно  более
произвольным  и  ослаблЯет  до  пределов  возможного  свЯзь  означающего   с
означаемым. "‡ыбкаЯ" структура концепта используетсЯ в максимальной степени;
в противоположность прозе поэтический знак пытаетсЯ выЯвить  весь  потенциал
означаемого  в  надежде  добратьсЯ  наконец  до  того,  что  можно   назвать
трансцендентальным свойством  вещи,  ее  естественным  (а  не  человеческим)
смыслом. Ћтсюда эссенциалистские амбиции поэзии, ее убежденность в том,  что
только она может уловить смысл ‚…™€ ‘ЂЊЋ‰ ЏЋ ‘…Ѓ…, причем именно в той мере,
в какой она, поэзиЯ, претендует на то, чтобы быть антиЯзыком. ‚ общем  можно
сказать, что из всех пользующихсЯ Языком поэты менее всего  формалисты,  ибо
только они полагают, что смысл слов - всего лишь форма, котораЯ  ни  в  коей
мере не может удовлетворить их как реалистов, занимающихсЯ самими вещами. Џо
этой причине современнаЯ  поэзиЯ  всегда  выступает  в  роли  убийцы  Языка,
представлЯет  собой  некий  пространственный,  конкретно-чувственный  аналог
молчаниЯ. ЏоэзиЯ противоположна мифу; миф  -  это  семиологическаЯ  система,
претендующаЯ на то, чтобы  превратитьсЯ  в  систему  фактов,  поэзиЯ  -  это
семиологическаЯ система, стремЯщаЯсЯ редуцироватьсЯ до системы сущностей.
        
     Ћднако и в данном случае, как и в случае с математическим Языком,  сила
сопротивлениЯ  поэзии  делает  ее  идеальной  добычей  длЯ   мифа,   видимый
беспорЯдок знаков -  поэтический  лик  ее  сущности  -  присваиваетсЯ  им  и
трансформируетсЯ  в  пустое  означающее,  предназначенное  длЯ   Ћ‡ЌЂ—€‚ЂЌ€џ
концепта "поэзиЯ". ќтим  объЯснЯетсЯ  Ќ…Џђ…„‘ЉЂ‡“…Њ›‰  характер  современной
поэзии: отчаЯнно сопротивлЯЯсь мифу, она все же сдаетсЯ  ему,  свЯзаннаЯ  по
рукам и ногам. Ќапротив, ЏђЂ‚€‹њЌЋ‘’њ классической поэзии  была  результатом
сознательной мифологизации, и ЯвнаЯ  произвольность  мифа  в  данном  случае
представлЯлась  как   своего   рода   совершенство,   поскольку   равновесие
семиологической системы зависит от произвольности ее знаков.
        
     ‚прочем, добровольное подчинение мифу определЯет всю нашу  традиционную
‹итературу.  ‘огласно  принЯтым  нормам  эта  ‹итература  ЯвлЯетсЯ  типичной
мифологической системой: в ней есть смысл - смысл дискурса, есть  означающее
- сам этот дискурс, но уже как форма или письмо, есть означаемое  -  концепт
"литература" и есть, наконец, значение - литературный  дискурс.  џ  затронул
эту проблему в работе "ЌулеваЯ степень письма", котораЯ в целом представлЯет
собой исследование по мифологии Языка литературы. ‚ ней Я  определил  письмо
как означающее литературного  мифа,  то  есть  как  форму,  уже  наполненную
смыслом, которую концепт "‹итера тура"  наделЯет  вдобавок  новым  значением
[12]. џ высказал мысль,, что историЯ, постоЯнно менЯющаЯ сознание  писателЯ,
привела примерно в середине прошлого столетиЯ  к  моральному  кризису  Языка
литературы,  обнаружилось,  что  письмо  выступает  в  роли  означающего,  а
‹итература - в роли значениЯ. Ћтвергнув ложную естественность  традиционного
Языка   литературы,   писатели   стали   проЯвлЯть   тЯготение   к   некоему
антиприродному Языку. Ќиспровержение письма Явилось тем радикальным актом, с
помощью  которого  рЯд   писателей   попыталсЯ   отринуть   литературу   как
мифологическую систему. Љаждый из таких бунтов был убийствен длЯ  ‹итературы
как значениЯ, каждый требовал  сведениЯ  литературного  дискурса  к  обычной
семиологической системе, а в случае с поэзией  -  даже  к  досемиологической
системе. ќто была задача огромного масштаба, котораЯ  требовала  радикальных
средств;  известно,  что  кое-кто   зашел   так   далеко,   что   потребовал
просто-напросто уничтожить дискурс, превратить его в молчание, реальное  или
транспонированное, которое представлЯлось  единственно  действенным  оружием
против главного преимущества мифа: его способности постоЯнно возрождатьсЯ.
        
     —резвычайно  трудно  одолеть  миф  изнутри,  ибо  само   стремление   к
избавлению от него немедленно становитсЯ  в  свою  очередь  его  жертвой;  в
конечном счете миф всегда означает не что иное, как  сопротивление,  которое
ему оказываетсЯ. Џо правде говорЯ, лучшим  оружием  против  мифа,  возможно,
ЯвлЯетсЯ мифологизациЯ его са мого, создание  €‘Љ“‘‘’‚…ЌЌЋѓЋ  Њ€”Ђ,  и  этот
вторичный миф будет представлЯть собой самую настоЯщую мифологию.  …сли  миф
похищает Язык, почему бы не похитить миф? „лЯ этого достаточно  сделать  его
отправной точкой третьей семиологической системы, превратить его значение  в
первый элемент вторичного мифа. ‹итература дает нам несколько  замечательных
примеров таких искусственных мифов. џ остановлюсь здесь  на  романе  ”лобера
"Ѓувар и Џекюше". …го можно назвать .экспериментальным мифом,  мифом  второй
степени. Ѓувар и его друг Џекюше воплощают определенный тип буржуа (который,
впрочем, находитсЯ в состоЯнии конфликта с  другими  слоЯми  буржуазии).  €х
дискурс “†… представлЯет собой мифическое слово; оно,  конечно,  имеет  свой
собственный смысл, но этот смысл есть не  что  иное,  как  полаЯ  форма  длЯ
означаемого-концепта,  в  данном,  случае  -  своего  рода   технологической
ненасытности. ‘оединение смысла с концептом образует  значение  этой  первой
мифологической системы, риторику  Ѓувара  и  Џекюше.  ’ут-то  и  вмешиваетсЯ
”лобер  (такое  расчленение  Я  делаю  лишь  в  целЯх  анализа):  на  первую
мифологическую  систему,  ЯвлЯющуюсЯ  второй  семиологической  системой,  он
накладывает третью семиологическую цепь,  первым  звеном  которой  выступает
значение, то есть результирующий элемент первого  мифа.  ђиторика  Ѓувара  и
Џекюше становитсЯ формой новой системы; концепт в этой системе  создает  сам
”лобер на основе своего отношениЯ к мифу, порожденному Ѓуваром и  Џекюше;  в
этот концепт  входит  их  неутоленнаЯ  жажда  деЯтельности,  и  лихорадочные
метаниЯ от единого занЯтиЯ к другому, короче, то, что Я решилсЯ  бы  назвать
(хотЯ  и  вижу,  как  грозовые  тучи   сгущаютсЯ   у   менЯ   над   годовой)
бувар-ипекюшейщиной. —то касаетсЯ результирующего значениЯ, то длЯ нас это и
есть сам роман "Ѓувар и Џекюше". ‘ила второго мифа заключаетсЯ в том, что он
преподносит первый как наивность,  ЯвлЯющуюсЯ  объектом  созерцаниЯ.  ”лобер
предпринЯл настоЯщую археологическую реставрацию мифического  слова,  и  его
можно  назвать  ‚иолле-ле-„юком  буржуазной  идеологии  определенного  типа.
Ћднако, будучи не  столь  наивным,  как  ‚иолле-де-‹юк,  ”лобер  прибег  при
воссоздании мифа к некоторой дополнительной орна  ментации,  котораЯ  служит
целЯм его демистификации. ќта орнаментациЯ (ЯвлЯющаЯсЯ формой второго  мифа)
характеризуетсЯ сослагательностью; между воссозданием речи Ѓувара и Џекюше в
сослагательном наклонении и тщетностью  их  усилий  имеетсЯ  семиологическаЯ
эквивалентность [13].
        
     ‡аслуга ”лобера (и всех создателей искусственных  мифов,  замечательные
образцы которых можно найти в творчестве ‘артра) заключаетсЯ в том,  что  он
дал сугубо семиологическое решение проблемы реализма в литературе.  Љонечно,
заслуга ”лобера - не полнаЯ, потому  что  его  идеологиЯ,  согласно  которой
буржуа есть всего лишь эстетический урод, совершенно  нереалистична.  Ћднако
он по крайней мере избежал главного греха в литературе - смешениЯ реальности
идеологической  и  реальности  семиологической.  Љак  идеологиЯ  реализм   в
литературе никоим образом не  зависит  от  особенностей  Языка,  на  котором
говорит писатель. џзык есть форма,  он  не  может  быть  реалистическим  или
ирреалистическим. Ћн может быть только мифическим либо немифическим или  же,
как в романе "Ѓувар и Џекюше", антимифическим. Ћднако, к сожалению,  реализм
и миф не испытывают друг к  другу  никакой  антипатии.  €звестно,  до  какой
степени мифологична наша так называемаЯ "реалистическаЯ" литература (включаЯ
алЯповатые мифы о реализме) и как часто наша  "нереалистическаЯ"  литература
имеет по крайней  мере  то  достоинство,  что  она  минимально  мифологична.
Ћчевидно, разумнее всего подходить к реализму того или иного писателЯ как  к
сугубо идеологической проблеме. Љонечно, неверно  было  бы  утверждать,  что
форма не несет никакой ответственности по отношению к реальности. Ќо степень
этой ответственности можно определить только в терминах семиологии.  ’а  или
инаЯ форма может быть судима (коль скоро дело  доходит  до  суда)  только  в
качестве значениЯ, а не средства  репрезентации.  џзык  писателЯ  должен  не
ђ…Џђ…‡…Ќ’€ђЋ‚Ђ’њ реальность, а лишь означивать ее. ќто обстоЯтельство должно
было  бы  заставить  литературных  критиков  использовать   два   совершенно
различных   метода:   реализм   писателЯ   надо   рассматривать   либо   как
идеологическую  субстанцию  (такова,  например,  марксистскаЯ   тематика   в
творчестве Ѓрехта), либо как семиологическую значимость  (реквизит,  актеры,
музыка, цвет в драматургии Ѓрехта). €деалом  было  бы,  очевидно,  сочетание
этих двух типов критики; однако постоЯнной  ошибкой  ЯвлЯетсЯ  их  смешение,
хотЯ у идеологии свои методы, а у семиологии - свои.
   
   
Ѓ“ђ†“Ђ‡€џ ЉЂЉ ЂЌЋЌ€ЊЌЋ… ЋЃ™…‘’‚Ћ   
   
     Њиф свЯзан с историей двоЯким образом:  через  свою  лишь  относительно
мотивированную форму и через  концепт,  который  историчен  по  самой  своей
природе. „иахроническое изучение мифов может быть  ретроспективным  (в  этом
случае мы создаем историческую мифологию) или же можно  проследить  развитие
старых мифов до их теперешнего  состоЯниЯ  (тогда  это  будет  проспективнаЯ
мифологиЯ). ‚ данном очерке Я ограничиваюсь синхронным описанием современных
мифов  и  делаю  это  по  объективной  причине:   наше   общество   ЯвлЯетсЯ
привилегированной  областью  существованиЯ   мифических   значений.   ’еперь
объЯсним, почему это так.
        
     ЌесмотрЯ на всЯкие случайные  обстоЯтельства,  компромиссы,  уступки  и
политические авантюры,  несмотрЯ  на  всевозможные  изменениЯ  технического,
экономического и даже социального порЯдка, имевшие место в истории  ”ранции,
наше общество попрежнему ЯвлЯетсЯ буржуазным. Њне известно,  что  начинаЯ  с
1789 г.  во  ”ранции  к  власти  последовательно  приходили  различные  слои
буржуазии,  однако   глубинные   основы   общества   остаютсЯ   неизменными,
сохранЯетсЯ определенный тип отношений собственности,  общественного  строЯ,
идеологии. Ћднако при обозначении этого строЯ происходит любопытное Явление:
когда речь идет об экономике, буржуазиЯ €Њ…Ќ“…’‘џ ЉЂЉ  ’ЂЉЋ‚Ђџ  без  особого
труда: в этом случае капитализм не скрывает своей сущности  [14],  когда  же
речь заходит о политике, существование буржуазии признаетсЯ  уже  с  трудом;
так, в Џалате депутатов нет "буржуазной" партии. ‚ сфере идеологии буржуазиЯ
исчезает вовсе, она вычеркивает свое имЯ при переходе  от  реальности  к  ее
репрезентации,  от  экономического  человека   к   человеку   размышлЯющему.
ЃуржуазиЯ довольствуетсЯ миром  вещей,  но  не  хочет  иметь  дело  с  миром
ценностей, ее статус подвергаетсЯ  подлинной  операции  ‚›—…ђЉ€‚ЂЌ€џ  €Њ…Ќ€;
буржуазию можно определить поэтому как ЋЃ™…‘’‚…ЌЌ›‰ Љ‹Ђ‘‘, ЉЋ’Ћђ›‰ Ќ… †…‹Ђ…’
Ѓ›’њ ЌЂ‡‚ЂЌЌ›Њ. ’акие слова, как  "буржуа",  "мелкий  буржуа",  "капитализм"
[15], "пролетариат" [16], постоЯнно страдают кровотечением, смысл постепенно
вытекает из них, так что эти названиЯ становЯтсЯ совершенно бессмысленными.
        
     џвление  вычеркиваниЯ  имени  очень  важно,   оно   заслуживает   более
подробного рассмотрениЯ. ‚ политическом аспекте вытекание  смысла  из  слова
"буржуа" происходит через идею ЌЂ–€€. ‚ свое времЯ  это  была  прогрессивнаЯ
идеЯ, она  помогла  обществу  избавитьсЯ  от  аристократии;  современнаЯ  же
буржуазиЯ растворЯет себЯ в нации и при этом считает себЯ  вправе  исключить
из нее тех ее членов, которых она объЯвлЯет чужеродными  (Љоммунисты).  ќтот
целенаправленный  синкретизм  позволЯет  буржуазии   заручитьсЯ   поддержкой
большого числа временных союзников,  всех  промежуточных  и,  следовательно,
"бесформенных" социальных слоев. ЌесмотрЯ на то, что слово ЌЂ–€џ давно уже в
ходу,  оно  не  смогло  деполитизироватьсЯ  окончательно;  его  политический
субстрат  лежит   совсем   близко   к   поверхности   и   при   определенных
обстоЯтельствах  проЯвлЯетсЯ  совершенно  .неожиданно:  в  Џалате  депутатов
представлены лишь "национальные" партии, и номинативный синкретизм афиширует
здесь именно то, что пыталсЯ скрыть: несо ответствие наименованиЯ  сущности.
Њы видим, таким образом,  что  политический  словарь  буржуазии  постулирует
существование универсальных  сущностей,  длЯ  буржуазии  политика  уже  есть
репрезентациЯ, фрагмент идеологии.
        
     ‚ политическом отношении буржуазиЯ, независимо от притЯзаний ее словарЯ
на универсальность, в конце концов  наталкиваетсЯ  на  сопротивление,  Ядром
которого, по определению, ЯвлЯетсЯ революционнаЯ партиЯ. Ќо у такой партии в
запасе может быть лишь политический багаж, ведь в буржуазном обществе нет ни
особой пролетарской  культуры,  ни  пролетарской  морали,  ни  искусства,  в
идеологической  сфере  все  те,  кто  не  принадлежит  к  классу  буржуазии,
вынуждены  ЃђЂ’њ  ‚‡Ђ‰Њ›  у  нее.  Џоэтому  буржуазнаЯ  идеологиЯ   способна
подчинить себе все,  не  опасаЯсь  потерЯть  собственное  имЯ,  если  она  и
потерЯет  его,  то  никто  не  станет  возвращать  его   ей,   без   всЯкого
сопротивлениЯ она  может  подменЯть  театр,  искусство,  человека-буржуа  их
вневременными аналогами. Ћдним словом, коль  скоро  постулируетсЯ  единаЯ  и
неизменнаЯ   человеческаЯ   природа,   это   дает   буржуазии    возможность
беспрепЯтственно избавитьсЯ от своего имени, происходит полное отречение  от
имени "буржуазиЯ".
        
     ђазумеетсЯ, против буржуазной идеологии  времЯ  от  времени  вспыхивают
бунты. €х обычно  называют  авангардом.  Ћднако  такие  бунты  ограничены  в
социальном отношении и легко подавлЯютсЯ. ‚опервых, потому что сопротивление
исходит  от  небольшой  части  той  же  буржуазии,  от  миноритарной  группы
художников и интеллектуалов, у них нет иной публики, кроме той же буржуазии,
которой они бросают  вызов  и  в  деньгах  которой  нуждаютсЯ,  чтобы  иметь
возможность выразить себЯ. ‚о-вторых, в  основе  этих  бунтов  лежит  четкое
разграничение буржуазной этики и буржуазной политики, авангард бросает вызов
буржуазии только  в  области  искусства  и  морали;  как  в  лучшие  времена
романтизма, он опол чаетсЯ на  лавочников,  филистеров,  но  о  политических
выступлениЯх не может быть и речи [17].  Ђвангард  испытывает  отвращение  к
Языку буржуазии, но не к ее статусу. ЌельзЯ сказать, что он  прЯмо  одобрЯет
этот статус, скорее он заключает его  в  скобки:  какова  бы  ни  была  сила
вызова,  бросаемого  авангардом,  в  конце  концов  предмет  его   забот   -
затерЯнный, а не отчужденный человек, а затерЯнный человек - это все тот  же
‚ечный —еловек [18].
        
     Ђнонимность буржуазии еще более усугублЯетсЯ,  когда  мы  переходим  от
собственно буржуазной культуры к ее производным, вульгаризированным  формам,
используемым в своего рода публичной  философии,  котораЯ  питает  обыденную
мораль,  церемониалы,  светские  ритуалы,  одним  словом,  неписаные   нормы
общежитиЯ в буржуазном обществе. Ќевозможно свести господствующую культуру к
ее творческому Ядру, существует буржуазнаЯ культура, котораЯ  заключаетсЯ  в
чистом потребительстве. ‚сЯ ”ранциЯ погружена  в  эту  анонимную  идеологию,
наша  пресса,  кино,  театр,  бульварнаЯ   литература,   наши   церемониалы,
Џравосудие,  дипломатиЯ,  светские  разговоры,   погода,   уголовные   дела,
рассматриваемые в суде, волнующие переспективы женитьбы, кухнЯ, о которой мы
мечтаем, одежда, которую мы носим, все в нашей обыденной жизни свЯзано с тем
представлением об отношениЯх между  человеком  и  миром,  которое  буржуазиЯ
‚›ђЂЃЂ’›‚Ђ…’  „‹џ  ‘…Ѓџ  €  „‹џ  ЌЂ‘.  ќти  "норма  лизованные"  формы  мало
привлекают внимание в силу своей распространенности, котораЯ затушевывает их
происхождение; они занимают некое промежуточное положение, не будучи ни Явно
политическими,  ни  Явно  идеологическими,  эти  формы  мирно  уживаютсЯ   с
деЯтельностью  партийных  активистов  и   дискуссиЯми   интеллектуалов,   не
представлЯЯ почти никакого интереса  ни  длЯ  первых,  ни  длЯ  вторых,  они
вливаютсЯ в ту  необозримую  совокупность  недифференцированных,  незначащих
фактов,  которую  можно  назвать  одним  словом:  природа.   Ћднако   именно
буржуазнаЯ этика пронизывает все  французское  обществом  буржуазные  нормы,
применЯемые  а  национальном  масштабе,  воспринимаютсЯ   как   само   собой
разумеющиесЯ законы естественного порЯдка; чем шире распространЯет буржуазиЯ
свои  репрезентации,  тем  более  они  натурализуютсЯ.  ”акт   существованиЯ
буржуазии поглощаетсЯ неким аморфным миром, единственным обитателем которого
ЯвлЯетсЯ ‚ечный —еловек - ни пролетарий, ни буржуа.
        
     €так, буржуазнаЯ идеологиЯ легче всего лишаетсЯ своего имени,  проникаЯ
в промежуточные слои  общества.  Њелкобуржуазные  нормы  представлЯют  собой
отбросы буржуазной культуры, это деградировавшие буржуазные истины, пущенные
в коммерческий оборот, обедненные, несколько архаичные,  или,  если  угодно,
старомодные. Џолитический альЯнс крупной и мелкой буржуазии уже  более  века
определЯет судьбы ”ранции; если он когда-либо нарушалсЯ, то лишь на короткое
времЯ (1848, 1871, 1936 гг.). ‘о временем этот альЯнс становитсЯ все теснее,
постепенно  превращаЯсь  в  симбиоз,  иногда  классовое  сознание  ненадолго
пробуждаетсЯ, но общаЯ идеологиЯ  никогда  не  ставитсЯ  под  сомнение,  все
"национальные" репрезентации покрыты одним и тем же "естественным"  глЯнцем:
пышный свадебный обрЯд, типично буржуазный  ритуал  (выставление  напоказ  и
потребление богатства) никак не  вЯжетсЯ  с  экономическим  статусом  мелкой
буржуазии, но длЯ мелкобуржуазной четы  он  становитсЯ  при  помощи  прессы,
хроники,  литературы  нормой,  если  не  реальной,  то   по   крайней   мере
воображаемой. ЃуржуазнаЯ идеологиЯ постоЯнно внедрЯетсЯ  в  сознание  целого
разрЯда людей, которые лишены устойчивого социального статуса и лишь мечтают
о нем, тем самым обездвиживаЯ и обеднЯЯ свое  сознание  [19].  ђаспространЯЯ
свои  представлениЯ  посредством   целого   набора   коллективных   образов,
предназначенных длЯ мелкобуржуазного пользованиЯ, буржуазиЯ освЯщает  мнимое
отсутствие дифференциации общественных классов: в тот  самый  момент,  когда
машинистка, зарабатывающаЯ 25 тысЯч франков в месЯц, “‡ЌЂ…’ ‘…Ѓџ в участнице
пышной церемонии буржуазного бракосочетаниЯ, отречение буржуазии  от  своего
имени полностью достигает своей цели.
        
     ’аким  образом,  отречение  буржуазии  от  своего  имени  не   ЯвлЯетсЯ
иллюзорным, случайным, побочным, естественным или ничего не значащим фактом,
оно составлЯет сущность  буржуазной  идеологии,  акт,  при  помощи  которого
буржуазиЯ трансформирует реальный мир в его образ, €сторию в  Џрироду.  ќтот
образ интересен также и  тем,  что  он  перевернут  [20].  ‘татус  буржуазии
совершенно  конкретен,  историчен,  тем   не   менее   она   создает   образ
универсального, вечного человека; буржуазиЯ как класс  добилась  господства,
основываЯсь  на  достижениЯх  научно-технического   прогресса,   позволЯющих
непрерывно преобразовывать природу, буржуазнаЯ же идеологиЯ  восстанавливает
природу в ее первозданности; первые буржуазные философы наделЯли мир  массой
значений, давали  любым  вещам  рациональное  объЯснение,  под  черкиваЯ  их
предназначенность длЯ человека; буржуазнаЯ же идеологиЯ независимо от  того,
ЯвлЯетсЯ ли она сциентистской или интуитивистской, констатирует ли факты или
обнаруживает значимости, в любом случае отказываетсЯ от объЯснений,  мировой
порЯдок может  считатьсЯ  самодостаточным  или  неизъЯснимым,  но  ни  когда
значимым. Ќаконец, первоначальное представление об изменчивости мира, о  его
способности к совершенствованию приводит  к  созданию  перевернутого  образа
человечества, которое  предстает  неподвижным,  вечно  тождественным  самому
себе. Ћдним словом, в современном буржуазном обществе переход от  реальности
к идеологии можно определить как переход от ЂЌ’€”€‡€‘Ђ к Џ‘…‚„Ћ”€‡€‘“.
        
   
Њ€” ЉЂЉ „…ЏЋ‹€’€‡€ђЋ‚ЂЌЌЋ… ‘‹Ћ‚Ћ   
   
     € вот мы снова возвращаемсЯ к мифу. ‘емиологиЯ  учит  нас,  что  задача
мифа заключаетсЯ в том, чтобы придать  исторически  обусловленным  интенциЯм
статус природных, возвести исторически преходЯщие факты в  ранг  вечных.  Ќо
такой способ действий характерен именно длЯ буржуазной идеологии. …сли  наше
общество объективно ЯвлЯетсЯ привилегированной сферой мифических зна  чений,
то причина этого кроетсЯ в том, что миф безусловно ЯвлЯетсЯ наиболее удобным
средством  той  идеологической  инверсии,  котораЯ  характерна  длЯ   нашего
общества,  на  всех  уровнЯх  человеческой  коммуникации  с  .помощью   мифа
осуществлЯетсЯ превращение ЂЌ’€”€‡€‘Ђ в Џ‘…‚„Ћ”€‡€‘.
        
     ‚нешний мир поставлЯет мифу некоторую историческую реальность, и,  хотЯ
ее возникновение может относитьсЯ к очень давним временам, она  определЯетсЯ
тем способом, которым была произведена и использована людьми; миф же придает
этой реальности  видимость  …‘’…‘’‚…ЌЌЋ‘’€.  Џодобно  тому,  как  буржуазнаЯ
идеологиЯ характеризуетсЯ  отречением  буржуазии  от  своего  имени,  так  и
существо мифа определЯетсЯ утратой вещами своих исторических свойств; в мифе
вещи терЯют памЯть о своем изготовлении. „о мифологизации внешний мир ЯвлЯет
собой диалектическую взаимосвЯзь различных видов человеческой  деЯтельности,
поступков; после мифологической обработки он предстает в виде  гармонической
картины  неизменных  сущностей.  ЏроделываетсЯ   некий   фокус:   реальность
опрокидывают, вытрЯхивают из нее историка и заполнЯют природой; в результате
вещи лишаютсЯ своего человеческого смысла и начинают означать лишь  то,  что
человек  к  ним  непричастен.  ”ункциЯ  мифа   заключаетсЯ   в   опустошении
реальности, миф - это буквально непрерывное кровоте чение,  истекание,  или,
если угодно, испарение смысла, одним словом, ощутимое его отсутствие.
        
     ’еперь можно дополнить семиологическое определение  мифа  в  буржуазном
обществе:  миф  есть  „…ЏЋ‹€’€‡€ђЋ‚ЂЌЌЋ…  слово.  ЏЋ‹€’€Љ“  надо   понимать,
конечно,  в  глубинном  смысле,  как   сококупность   человеческих   свЯзей,
образующих реальную социальную структуру, способную  творить  мир.  Ћсобенно
надо  подчеркнуть  активную  значимость  префикса   „…-;   с   его   помощью
обозначаетсЯ  некоторый  операциональный  акт,  непрерывно   актуализируетсЯ
своего рода ренегатство. ’ак, в образе африканского  солдата  элиминируетсЯ,
конечно, не концепт "французскаЯ империЯ" (напротив,  именно  его  и  должен
репрезентировать образ),  элиминируетсЯ  исторический,  преходЯщий  характер
колониализма, то есть его ‘Ћ‡„ЂЌЌЋ‘’њ. Њиф не отрицает вещей, наоборот,  его
функциЯ - говорить о них, но он очищает их, делает безобидными,  находит  им
обоснование в вечной и неизменной природе, придает им  Ясность,  характерную
не  длЯ  объЯснениЯ,  а  длЯ  констатации  фактов.  …сли   мы   ЉЋЌ‘’Ђ’€ђ“…Њ
существование французской империи, не объЯснЯЯ ее, тем самым мы недалеки  от
того, чтобы считать ее чем-то естественным, ‘ЂЊЋ ‘ЋЃЋ‰ ђЂ‡“Њ…ћ™€Њ‘џ; и тогда
мы можем чувствовать себЯ спокойно. Џри переходе от истории  к  природе  миф
действует экономно, он уничтожает сложность человеческих поступков,  придает
им простоту сущностей и  элиминирует  всЯкую  диалектику,  пресекает  всЯкие
попытки проникнуть по ту сторону непосредственно наблюдаемого; он творит мир
без противоречий, потому что в нем нет  глубины,  и  располагает  его  перед
нашим взором во всей его очевидности, безмЯтежной Ясности; кажетсЯ, что вещи
значат что- то сами по себе [21].
        
     Ћднако, если миф всегда представлЯет  собой  деполитизированное  слово,
значит, реальность всегда политизирована? „остаточно ли  заговорить  о  вещи
как о части природы, чтобы она мифологизировалась?  Ќа  это  можно  ответить
вслед за Њарксом, что самый естественный предмет содержит  в  себе  хотЯ  бы
слабый и нечеткий след политики, в нем присутствует более  или  менее  Ясное
воспоминание  о  действиЯх  человека,  который  произвел  этот  предмет  или
приспособил, использовал, подчинил или отбросил его  [22].  Љогда  мы  имеем
дело с Языком- объектом, на котором  высказывают  —’Ћ-’Ћ,  этот  след  легко
обнаружить; в случае же метаЯзыка, на котором говорЯт Ћ —…Њ-’Ћ, это  сделать
гораздо труднее. Ќо в мифе всегда есть метаЯзыковое  начало;  деполитизациЯ,
которой он занимаетсЯ, зачастую происходит на  основе  уже  натурализованной
реальности, лишенной  политического  характера,  с  помощью  некоего  общего
метаЯзыка, созданного длЯ ‚Ћ‘Џ…‚ЂЌ€џ вещей, а не  длЯ  ‚Ћ‡„…‰‘’‚€џ  на  них.
ђазумеетсЯ, длЯ того, чтобы деформировать такой предмет,  как  дерево,  мифу
потребуетсЯ гораздо меньше усилий,  чем  длЯ  деформации  образа  суданского
солдата; в  последнем  случае  политический  зарЯд  совершенно  очевиден,  и
необходимо большое количество мнимой природы, чтобы  нейтрализовать  его,  в
первом же случае политический зарЯд далеко  не  очевиден,  он  нейтрализован
вековыми наслоениЯми метаЯзыка. ’аким образом, следует различать  сильные  и
слабые мифы;  в  сильных  мифах  политический  зарЯд  дан  непосредствено  и
деполитизациЯ происходит с  большим  трудом,  в  слабых  мифах  политическое
качество предмета ЏЋЃ‹…Љ‹Ћ,  как  стараЯ  краска,  но  достаточно  небольших
усилий, чтобы оно быстро восстановилось. —то может быть более  …‘’…‘’‚…ЌЌ›Њ,
чем море? € тем не менее, что может быть  более  "политическим",  чем  море,
воспеваемое в кинофильме "‡атерЯнный  континент"  [23]?  ‚  действительности
метаЯзык длЯ мифа ЯвлЯетсЯ чем-то вроде хранилища. Ћтношение между  мифом  и
людьми  есть  отношение   не   истинности,   а   пользы,   люди   занимаютсЯ
деполитизацией в зависимости от своих нужд. ‘уществуют  мифические  объекты,
которые  в  течение  какого-то  времени  находЯтсЯ  в  состоЯнии  дремоты  и
представлЯют собой всего лишь  неЯсные  мифологические  схемы,  политический
зарЯд  которых  представлЯетсЯ  почти  нейтральным.   Ќо   такое   состоЯние
обусловлено особенностЯми  ситуации,  в  которой  они  находЯтсЯ,  а  не  их
структурой. ’ак обстоит дело  с  нашим  примером  из  латинской  грамматики.
‡аметим, что в данном случае мифическое слово имеет дело с  материалом,  уже
давно подвергшимсЯ трансформации: фраза из ќзопа относитсЯ к литературе, она
была  с  самого   начала   мифологизирована   (и,   следовательно,   сделана
безобидной),  поскольку  представлЯет   собой   литературный   вымысел.   Ќо
достаточно на одно мгновение вернуть начальный элемент семиологической  цепи
в его первоначальное сос тоЯние Языка-объекта, чтобы  оценить  степень  того
опустошениЯ, которому миф подвергает  реальность:  представьте  себе,  какие
чувства испытывали бы ђ…Ђ‹њЌ›… животные, если бы их преобразовали  в  пример
из грамматики, в предикатив? —тобы судить о  политическом  зарЯде  того  или
иного предмета и о том опустошении,  которое  производит  в  нем  миф,  надо
рассматривать его не с точки зрениЯ значениЯ  мифа,  а  с  точки  зрениЯ  оз
начающего, то есть похищенной вещи, а в пределах означающего надо встать  на
точку зрениЯ Языка-объекта, то есть смысла. Ѓез всЯкого сомнениЯ, если бы мы
обратились к ђ…Ђ‹њЌЋЊ“ льву, он заЯвил бы нам, что пример из грамматики есть
в  высшей  степени  деполитизированное   утверждение,   но   при   этом   он
квалифицировал  бы  в  качестве  абсолютно  ЏЋ‹€’€—…‘ЉЋѓЋ  законодательство,
позволЯющее ему присваивать добычу по праву сильного; конечно, если  бы  нам
попалсЯ лев-буржуа, он непременно мифологизировал бы свою силу, заЯвив,  что
действует по велению долга.
        
     џсно,  что  в  данном  случае  незначительность  мифа  в   политическом
отношении  зависит  от  конкретной  ситуации.  Њы  знаем,  что  миф  -   это
значимость; изменЯЯ его контекст,  ту  общую  (и  неустойчивую)  систему,  в
пределах которой  он  функционирует,  можно  очень  точно  регулировать  его
функции. ‚  рассматриваемом  случае  поле  действиЯ  мифа  ограничено  пЯтым
классом французского лицеЯ. Ќо представьте себе, что  какой-нибудь  ребенок,
“‚‹…Љ€‘њ историей со львом, телкой и  коровой,  очень  живо  почувствует  в
своем  воображении  реальность  этих  животных;  тогда  он  совсем  не   так
равнодушно,  как  мы,  воспримет  исчезновение  льва  и  превращение  его  в
предикатив.  ќтот  миф  представлЯетсЯ  нам  незначительным  в  политическом
отношении только потому, что он предназначен не длЯ нас.
        
   
Њ€” ‘‹…‚Ђ   
   
     …сли   миф-это   деполитизированное   слово,   то   ему   может    быть
противопоставлен по крайней .мере один тип  Языка,  который  ‘Ћ•ђЂЌџ…’  свой
политический  характер.  ‡десь  необходимо  снова  обратитьсЯ  к  различению
Языка-объекта и метаЯзыка. …сли Я лесоруб и мне надо назвать дерево, которое
Я хочу срубить, то независимо от  формы  своего  высказываниЯ  Я  имею  дело
непосредственно с этим деревом, а не высказываюсь ЏЋ ЏЋ‚Ћ„“  дерева.  ‡начит
мой Язык имеет в этом случае операциональный характер, он свЯзан с предметом
транзитивным отношением: между мной и деревом есть только мой труд, то  есть
действие, это и есть политический Язык; он репрезентирует природу лишь в той
степени,  в  какой  Я  ее  преобразую,  это  Язык,  при  помощи  которого  Я
‚Ћ‡„…‰‘’‚“ћ на предмет; дерево длЯ менЯ не образ, а смысл моего действиЯ. Ќо
если Я не лесоруб, то не могу иметь дело непосредственно с этим  деревом,  Я
могу только высказыватьсЯ Ћ дереве,  ЏЋ  ЏЋ‚Ћ„“  дерева,  мой  Язык  уже  не
ЯвлЯетсЯ  орудием  воздействиЯ  на  него,   наоборот,   воспеваемое   дерево
становитсЯ  орудием  моего  Языка,  теперь  между  мной  и  деревом  имеетсЯ
нетранзитивное .отношение, дерево не ЯвлЯетсЯ более смыслом  реальности  как
объекта человеческого действиЯ, а  становитсЯ  ЋЃђЂ‡ЋЊ,  ЏЋ‘’“ЏЂћ™€Њ  ‚  ЊЋ…
ђЂ‘ЏЋђџ†…Ќ€…. Џо отношению к реальному Языку  лесоруба  Я  создаю  вторичный
Язык, то есть метаЯзык, с помощью  которого  манипулирую  не  вещами,  а  их
именами,  и  который  относитсЯ  к  первичному  Языку  так,  как   относитсЯ
имитирующий жест  к  реальному  действию.  ќтот  вторичный  Язык  не  совсем
мифичен, но именно в нем и  поселЯетсЯ  миф,  ибо  он  может  воздействовать
только на такие предметы, которые уже были опосредованы первичным Языком.
        
     €так, существует по крайней мере один тип немифической речи,  это  речь
человека-производителЯ.  ‚езде,  где  человек  говорит   длЯ   того,   чтобы
преобразовать реальность, а не длЯ того, чтобы законсервировать  ее  а  виде
того или иного образа, везде, где его речь свЯзана  с  производством  вещей,
метаЯзык совпадает с  Языком-  объектом,  и  возникновение  мифа  становитсЯ
невозможным. ‚от почему истинно революционный Язык не может быть мифическим.
ђеволюцию   можно   определить   как   катартический   акт,   высвобождающий
политический зарЯд, накопившийсЯ в мире. ђеволюциЯ ‘Ћ‡€„Ђ…’ мир, и ее  Язык,
весь ее Язык, функционально вовлечен в этот творческий акт. Њиф и  ђеволюциЯ
исключают друг друга, потому что революционное слово ЏЋ‹ЌЋ‘’њћ, то  есть  от
начала и до конца, политично, в то времЯ как  мифическое  слово  в  исходном
пункте  представлЯет  собой  политическое  высказывание,   а   в   конце   -
натурализованное. Џодобно тому,  как  отречение  буржуазии  от  собственного
имени в равной мере определЯет и буржуазную идеологию и миф, так и называние
вещей своими именами означает наличие революционной идеологии  и  отсутствие
всЯкого мифотворчества. Ѓуржуазий скрывает тот факт, что  она  буржуазиЯ,  и
тем самым порождает мифы;  революциЯ  же  открыто  заЯвлЯет  о  себе  как  о
революции и тем самым делает невозможкым возникновение мифов.
        
     ЊенЯ  спрашивают  иногда,  существуют   ли   "левые"   мифы?   Љонечно,
существуют, в тех случаЯх, когда левые  силы  терЯют  свою  революционность.
‹евые мифы возникают именно в тот момент,  когда  революциЯ  перестает  быть
революцией и становитсЯ  "левизной",  то  есть  начинает  маскировать  себЯ,
скрывать свое имЯ, вырабатывать невинный метаЯзык и  представлЯть  себЯ  как
"Џрироду". Ћтбрасывание  революцией  своего  имени  может  быть  обусловлено
тактическими или иными причинами, здесь не место обсуждать этот  вопрос.  ‚о
всЯком случае,  рано  или  поздно  оно  начинает  восприниматьсЯ  как  образ
действий, наносЯщий вред революции; поэтому в истории революции ее  "уклоны"
всегда как-то свЯзаны с мифотворчеством.
        
     „а, существуют левые мифы,  но  их  признаки  полностью  отличаютсЯ  от
признаков буржуазных мифов. Њ€”Ћ’‚Ћђ—…‘’‚Ћ Ќ… џ‚‹џ…’‘џ ‘“™ЌЋ‘’Ќ›Њ  Џђ€‡ЌЂЉЋЊ
‹…‚›• ‘€‹. Џрежде всего, мифологизации подвергаютсЯ очень немногие  объекты,
лишь некоторые политические понЯтиЯ,  исключаЯ,  разумеетсЯ,  случаи,  когда
левые мифы прибегают к богатому арсеналу средств буржуаз ией мифологии.  Ћни
никогда не затрагивают  обширной  области  обычных  человеческих  отношений,
целый слой "незначащей"  идеологии.  ЏовседневнаЯ  жизнь  им  недоступна,  в
буржуазном  обществе  нет  "левых"   мифов,   касающихсЯ   семейной   жизни,
приготовлениЯ пищи, домашнего хозЯйства, театра, правосудиЯ, морали и т.  п.
„алее, мифы слева носЯт случайный характер, они не ЯвлЯютсЯ составной частью
стратегии подобно буржуазным мифам, они  используютсЯ  в  тактических  целЯх
или, на худой конец, характеризуют  тот  или  иной  уклон,  если  такой  миф
возникает, то по причине удобства, а не по необходимости.
        
     € наконец, надо подчеркнуть, что  левые  мифы  бедны,  бедны  по  своей
природе.  Ћни  не  могут  размножатьсЯ,  поскольку  делаютсЯ  по  заказу   с
ограниченными, временными целЯми и создаютсЯ с большим  трудом.  ‚  них  нет
главного  -  выдумки.  ‚  любом  левом  мифе  есть   какаЯ-то   натЯнутость,
буквальность, ощущаетсЯ привкус лозунга, выражаЯсь сильнее,  можно  сказать,
что такой миф бесплоден.  „ействительно,  что  может  быть  худосочнее,  чем
сталинский миф? ‚ нем отсутствует какаЯ бы  то  ни  было  изобретательность,
использование его поражает своей неуклюжестью, означающее мифа  (чьЯ  форма,
как мы знаем,  бесконечно  богата  в  буржуазной  мифологии)  совершенно  не
варьируетсЯ, все сводитсЯ к бесконечнооднообразной литании.
        
     ќто несовершенство, по моему мнению, обусловлено природой "левых  сил":
несмотрЯ на свою расплывчатость, термин "левые силы" всегда определЯетсЯ  по
отношению к угнетенным, будь то пролетариат или жители колоний [24]. џзык же
угнетенных  всегда  беден,  монотонен  и  свЯзан   с   их   непосредственной
жизнедеЯтельностью; мера их нужды есть мера  их  Языка.  “  угнетенных  есть
только один Язык - всегда один и тот же - Язык  их  действии;  метаЯзык  длЯ
угнетенных - роскошь, он им недоступен. ђечь угнетенных  реальна,  как  речь
лесоруба, это транзитивнаЯ речь, она почти неспособна лгать; ведь ложь - это
богатство, ею можно  пользоватьсЯ,  когда  есть  запас  истин,  форм.  ’акаЯ
присущаЯ Языку угнетенных бедность ведет к возникновению разреженных,  тощих
мифов; эти мифы или недолговечны или поражают своей нескромностью: они  сами
выставлЯют напоказ свою мифичность, указываЯ пальцем на собственную маску, и
маска эта едва  ли  ЯвлЯетсЯ  маской  псевдофизиса,  ведь  псевдофизис  тоже
роскошь, угнетенные могут лишь взЯть его напрокат; они не  способны  очищать
вещи от их действительного  смысла,  придавать  им  пышность  пустой  формы,
готовой заполнитьсЯ невинностью мнимой Џрироды. Џоэтому можно сказать, что в
некотором  смысле  левые  мифы  всегда  искусственны,  вторичны,  отсюда  их
неуклюжесть.
        
   
Њ€” ‘ЏђЂ‚Ђ   
   
     ‘ количественной точки зрениЯ мифы характерны именно  длЯ  правых  сил,
длЯ которых мифотворчество  ЯвлЯетсЯ  существенным  признаком.  Њифы  справа
откормлены, блестЯщи по форме, экспансивны, болтливы  и  способны  порождать
все новые и новые мифы. Ћни охватывают все сферы жизни: правосудие,  мораль,
эстетику, дипломатию, домашнее хозЯйство, ‹итературу, зрелища. €х  экспансиЯ
пропорциональна  желанию  буржуазии  утаить  свое   имЯ.   ЃуржуазиЯ   хочет
оставатьсЯ буржуазией, но так, чтобы этого никто не замечал, именно сокрытие
буржуазией своей сущности (а всЯкое сокрытие бесконечно разнообразно в своих
проЯвлениЯх) требует  беспрерывного  мифотворчества.  “гнетаемый  человек  -
никто,  и  Язык  у  него  один,  ибо  он  может  говорить  только  о   своем
освобождении. “ угнетателЯ есть все: его Язык  богат,  многообразен,  гибок,
охватывает все возможные  уровни  коммуникации,  метаЯзык  находитсЯ  в  его
монопольном владении. “гнетаемый человек  ‘Ћ‡€„Ђ…’  мир,  поэтому  его  речь
может быть только активной, транзитивной (то есть политической),  угнетатель
стремитсЯ сохранить существующий мир, его речь  полнокровна,  нетранзитивна,
подобна пантомиме, театральна, это и  есть  Њиф.  џзык  одного  стремитсЯ  к
переделке мира, Язык другого - к его увековечению.
        
     ‘уществуют   ли   какие-нибудь   внутренние   различиЯ   между    этими
полнокровными мифами ЏорЯдка (именно так именует себЯ буржуазиЯ)?  …сть  ли,
скажем,  мифы  крупной  буржуазии  и  мифы  мелкой  буржуазии?  Љаких-  либо
фундаментальных различий найти нельзЯ, ибо независимо от своих  потребителей
все мифы постули  руют  существование  неизменной  Џрироды.  Ќо  могут  быть
различиЯ  в  степени  завершенности  или   распространенности   мифов;   длЯ
вызреваниЯ тех или иных мифов белее благоприЯтна одна социальнаЯ среда, а не
другаЯ, мифам тоже требуетсЯ особый микроклимат.
        
     Ќапример, миф о Џоэте-ђебенке  представлЯет  собой  ЏђЋ„‚€Ќ“’“ћ  стадию
мифа; он только что покинул сферу творческой культуры  (Љокто)  и  стоит  на
пороге культуры потребительской  ("ќкспресс").  —асти  буржуазии  такой  миф
может показатьсЯ слишком надуманным, мало мифичным,  чтобы  претендовать  на
поддержку с ее стороны (ведь определеннаЯ часть  буржуазной  критики  "ведет
дело только с должным образом мифологизированным материалом), такой миф  еще
не обкатан как следует, в нем еще мало Џђ€ђЋ„›; чтобы сделать  Џоэта-ђебенка
персонажем некоего космогонического мифа, следует перестать смотреть на него
как на вундеркинда (Њоцарт, ђембо и т. п.) и принЯть  новые  нормы  -  нормы
психопедагогики, фрейдизма и т.д. Ћдним словом, это еще незрелый миф.
        
     €так, у каждого мифа есть своЯ историЯ и своЯ географиЯ, причем  перваЯ
ЯвлЯетсЯ  признаком  второй,  поскольку  миф  созревает   по   мере   своего
распространениЯ.  “  менЯ  не  было  возможности  понастоЯщему   исследовать
социальную  географию  мифов.  Ћднако,  если  прибегнуть  к  лингвистической
терминологии,  вполне  можно  вычертить  изоглоссы  мифа,  то  есть   линии,
ограничивающие  социальную  сферу  его  бытованиЯ.   Џоскольку   эта   сфера
изменчива, лучше говорить о волнах внедрениЯ мифа.  ’ак,  миф  о  Њину  „руэ
распространЯлсЯ по крайней мере тремЯ волнами: 1) "ќкспресс", 2) "ЏариЊатч",
"ќль"; 3)  "”ранс-‘уар".  Џоложение  некоторых  мифов  неустойчиво:  неЯсно,
смогут ли они проникнуть в большую прессу, в загородные особнЯки  рантье,  в
парикмахерские салоны, в метро; описание  социальной  географии  мифа  будет
затруднительно до тех пор, пока у нас  не  поЯвитсЯ  социологический  анализ
прессы [25]. ’ем не менее, можно сказать, что место длЯ такой географии  уже
отведено.
        
     •отЯ  мы  не  можем  в  настоЯщее  времЯ  определить  диалектные  формы
буржуазных мифов, все же мы можем описать в  общих  чертах  их  риторические
формы.  Њод  ђ€’Ћђ€ЉЋ‰  в  данном  случае  следует   понимать   совокупность
застывших,  упорЯдоченных  и   устойчивых   фигур,   которые   обусловливают
разнообразие означающих мифа. ќти фигуры как бы прозрачны, в том смысле, что
не нарушают пластичности означающего; однако  они  уже  в  достаточной  мере
концептуализированы и легко приспосабливаютсЯ к  исторической  репрезентации
внешнего мира (совершенно так же,  как  классическаЯ  риторика  обеспечивает
аристотелевскую  репрезентацию  мифа).  ‘   помощью   риторических   средств
буржуазные мифы дают общую  перспективу  Џ‘…‚„Ћ”€‡€‘Ђ,  определЯющего  мечту
современного буржуазного мира. ђассмотрим основные риторические фигуры.
        
     1. Џђ€‚€‚ЉЂ. џ уже приводил примеры этой очень распространенной фигуры,
котораЯ  заключаетсЯ  в  том,  что  признаютсЯ  второстепенными   недостатки
какого-либо классового института, чтобы тем самым  лучше  замаскировать  его
основной порок. Џроисходит  иммунизациЯ  коллективного  сознаний  с  помощью
небольшой  прививки  официально  признанного   недостатка,   таким   образом
предотвращаетсЯ  возникновение  и  широкое   распространение   деЯтельности,
направленной на ниспровержение существующих порЯдков. …ще сто лет тому назад
такой ‹€Ѓ…ђЂ‹њЌ›‰ образ действии был бы невозможен;  в  то  времЯ  защитники
буржуазного блага не шли ни  на  какие  уступки,  занимаЯ  жесткую  позицию.
Ћднако с тех пор их позициЯ стала намного более гибкой; теперь буржуазиЯ уже
не   колеблЯсь   допускает   существование   некоторых   локальных    очагов
разрушительной деЯтельности: авангард, детскаЯ иррациональность и т.п.;  она
установила длЯ себЯ хорошо сбалансированный экономический порЯдок; как и  во
всЯком порЯдочном акционерном  обществе  небольшой  пай  юридически  (но  не
фактически) приравниваетсЯ к большому паю.
        
     2. ‹€…Ќ€… €‘’Ћђ€€. Њиф лишает предмет, о котором он повествует, всЯкой
историчности [26]. €сториЯ в мифе испарЯетсЯ, играЯ  роль  некоей  идеальной
прислуги: она  все  заранее  приготовлЯет,  приносит,  раскладывает  и  тихо
исчезает, когда приходит хозЯин, которому  остаетсЯ  лишь  наслаждатьсЯ,  не
спрашиваЯ, откуда взЯлась всЯ эта красота. ‚ернее было бы сказать,  что  она
возникает из вечности, в любое времЯ ЯвлЯетсЯ  готовенькой  длЯ  потреблениЯ
человеком-буржуа; так, €спаниЯ,  если  верить  ѓолубому  ѓиду,  искони  была
предназначена длЯ туристов, а "туземцы" придумали когда-то свои танцы,  дабы
доставить экзотическое удовольствие современным  буржуа.  ЏонЯтно,  от  чего
помогает избавитьсЯ эта удачнаЯ риторическаЯ фигура: от  детерминизма  и  от
свободы. Ќичто не производитсЯ, ничто не выбираетсЯ, остаетсЯ лишь  обладать
этими новенькими вещами, в которых нет ни малейшего следа  их  происхождениЯ
или отбора. ќто чудесное испарение  истории  есть  одна  из  форм  концепта,
общего всем буржуазным мифам - концепта "безответственность человека".
        
     3. Ћ’Ћ†„…‘’‚‹…Ќ€…. Њелкий буржуа - это  такой  человек,  который  не  в
состоЯнии вообразить себе „ругого [27]. …сли  перед  ним  возникает  другой,
буржуа словно слепнет, не замечает или отрицает его или  же  уподоблЯет  его
себе. ‚  мелкобуржуазном  универсуме  всЯкое  сопоставление  носит  характер
реверберации, все другое объЯвлЯетсЯ тем же самым. ’еатры, суды, все  места,
где есть опасность столкнутьсЯ с „ругим, становЯтсЯ зеркалами. ‚едь „ругой -
это скандал, угрожающий  нашей  сущности.  ‘уществование  таких  людей,  как
„оминичи или †ерар „юприе, может получить социальное оправдание лишь  в  том
случае, когда предварительно они приведены  к  состоЯнию  миниатюрных  копий
председателЯ ‘уда присЯжных или ѓенерального Џрокурора; такова цена, которую
им  приходитсЯ  платить,  чтобы  быть  осужденными  по  всем  правилам,  ибо
Џравосудие заключаетсЯ в операции взвешиваниЯ, но на чаши весов можно класть
лишь то, что подобно друг другу.  ‚  сознании  любого  мелкого  буржуа  есть
миниатюрные  копии  хулигана,  отцеубийцы,  гомосексуалиста  и  т.д.,  судьи
периодически извлекают их из своей  головы,  сажают  на  скамью  подсудимых,
делают им внушение и осуж  дают.  ‘удЯт  всегда  только  себе  подобных,  но
‘Ѓ€‚€•‘џ ‘  Џ“’€;  ведь  вопрос  заключаетсЯ  в  том,  какой  путь  человек
выбирает, а не в том, какова  его  природа,  ибо  ’ЂЉ  “†  “‘’ђЋ…Ќ  —…‹Ћ‚…Љ.
€ногда, хотЯ и редко, оказываетсЯ, что „ругого нельзЯ подвести ни под  какую
аналогию, и не потому, что нас неожиданно начинает мучить совесть, а  потому
что ‡„ђЂ‚›‰ ‘Њ›‘‹ противитсЯ этому: у одного кожа чернаЯ, а не белаЯ, другой
пьет грушевый сок,  а  не  Џ…ђЌЋ.  Ђ  как  ассимилировать  негра,  русского?
‡десь-то  и  приходит  на  помощь  еще  одна  фигура:  экзотичность.  „ругой
становитсЯ всего лишь вещью, зрелищем, гиньолем, его отодвигают на периферию
человечества и он уже не может представлЯть опасности длЯ  нашего  домашнего
очага.  ќта  фигура  особенно  характерна  длЯ  мелкобуржуазного   сознаниЯ,
поскольку мелкий буржуа не в  состоЯнии  вжитьсЯ  в  „ругого,  но  может  по
крайней мере отвести ему какое-то  место  в  этом  мире.  ќто  и  называетсЯ
либерализмом, который есть не что иное,  как  своеобразное  интеллектуальное
хозЯйство,  где  каждой  вещи  отведено  свое  место.  ЊелкаЯ  буржуазиЯ  не
либеральна (именно в ее среде зарождаетсЯ фашизм, используемый потом крупной
буржуазией), она лишь с опозданием следует по тому пути,  по  которому  идет
крупнаЯ буржуазиЯ.
        
     4. ’Ђ‚’Ћ‹Ћѓ€џ. ‡наю, что это слово довольно  неблагозвучно.  Ќо  и  сам
предмет не менее безобразен. ’автологиЯ - это такой оборот речи, когда нечто
определЯетсЯ через то же самое ("’еатр - это театр").  ‚  ней  можно  видеть
один из магических способов действиЯ, описанных ‘артром в его "Ћчерке теории
эмоций". Њы спасаемсЯ, укрываемсЯ в тавтологии совершенно так же,  как  укры
ваемсЯ в чувстве испуга, негодованиЯ или скорби в тех случаЯх,  когда  не  в
состоЯнии произнести ни слова; эту внезапную нехватку Языковых  средств  мы,
однако, - магическим образом склонны объЯснЯть  природной  сопротивлЯемостью
самих предметов. ‚ тавтологии совершаетсЯ двойное убийство:  вы  уничтожаете
рациональность, поскольку не можете с ней справитьсЯ, и  вы  убиваете  Язык,
потому что он подводит вас. ’автологиЯ - это потерЯ памЯти в нужный  момент,
спасительнаЯ афазиЯ, это смерть или, если угодно, комедиЯ  -  "предъЯвление"
возмущенной  реальностью  своих  ЏђЂ‚  по  отношению  к  Языку.   ЊагическаЯ
тавтологиЯ, разумеетсЯ, может  опиратьсЯ  лишь  на  авторитарные  аргументы,
например, родители, доведенные до отчаЯниЯ постоЯнными расспросами  ребенка,
могут ответить ему: "это так, ЏЋ’ЋЊ“ —’Ћ ќ’Ћ ’ЂЉ" или еще лучше: "ЏЋ’ЋЊ“ —’Ћ
ЏЋ’ЋЊ“". ЏрибегаЯ к магическому действию, они ведут себЯ постыдным  образом,
ибо едва начав рациональное  объЯснение,  тут  же  отказываютсЯ  от  него  и
думают, что разделались с причинностью, произнесЯ причинный союз. ’автологиЯ
свидетельствует о глубоком недоверии к Языку: вы  его  отбрасываете,  потому
что не умеете им пользоватьсЯ. Ќо  всЯкий  отказ  от  Языка  -  это  смерть.
’автологиЯ создает мертвый, неподвижный Язык.
        
     5.  –€Ќ€‡Њ.  ќтим  словом  Я  обозначаю  риторическую  фигуру,  котораЯ
заключаетсЯ в том, чтобы, сопоставив две противоположности и уравновесив их,
отвергнуть затем и ту и другую. (Њне не  надо  Ќ€  того,  Ќ€  другого).  ќта
фигура буржуазного мифа по преимуществу, поскольку она восходит к  одной  из
современных форм либерализма. Њы снова сталкиваемсЯ с образом весов: сначала
реальность сводЯт к всевозможным аналогам,  затем  ее  взвешивают,  а  когда
констатируют равенство веса, ее отбрасывают. € в этом  случае  мы  наблюдаем
магический  способ  действиЯ:  если  выбор  представлЯет   затруднение,   то
сравниваемые   величины   объЯвлЯютсЯ   ђазными,   неприемлемую   реальность
отвергают, сводЯ ее к двум противоположностЯми, которые уравновешивают  друг
друга только в той мере, в какой они ЯвлЯютсЯ формальными, лишенными  своего
удельного веса. Њогут  наблюдатьсЯ  и  вырожденные  формы  цинизма,  так,  в
астрологии вслед за предсказываемым злом следует уравновешивающее его благо,
предсказаниЯ  всегда  бла   горазумно   составлЯютсЯ   так,   чтобы   первое
компенсировало второе, устанавливаемое равновесие парализует любые ценности,
жизнь, судьбу и т.д. ‚ыбирать уже не приходитсЯ, остаетсЯ только расписатьсЯ
в получении.
        
     6. Љ‚ЂЌ’€”€ЉЂ–€џ ЉЂ—…‘’‚Ђ. ќта фигура  содержитсЯ  во  всех  предыдущих
фигурах. ‘водЯ всЯкое качество к  количеству,  миф  экономит  на  умственных
усилиЯх,  и  осмысливание  реальности  обходитсЯ  дешевле.  џ  уже  приводил
несколько примеров такого механизма, к которому буржуазнаЯ  и  прежде  всего
мелкобуржуазнаЯ мифологиЯ прибегает без всЯких  колебаний  при  рассмотрении
эстетических фактов, свЯзываемых к тому  же  с  нематериальными  сущностЯми.
Ѓуржуазный  театр  служит  хорошим  примером  этого  противоречиЯ.  ‘  одной
стороны, театр представлЯетсЯ как сущность, не выразимаЯ ни на каком Языке и
открывающаЯсЯ лишь сердцу,  интуиции;  это  качество  придает  театру  легко
уЯзвимое чувство собственного  достоинства  (говорить  о  театре  ЏЋ-“—…ЌЋЊ“
считаетсЯ   "оскорблением   сущности";   иными   словами,   всЯкаЯ   попытка
рационального осмыслениЯ театра неизбежно дискредитируетсЯ и оцениваетсЯ как
сциентизм или педантизм). ‘ другой стороны, буржуазнаЯ драматургиЯ  основана
на точном подсчете театральных  эффектов:  с  помощью  целого  рЯда  заранее
рассчитанных ухищрений устанавливаетсЯ количественное равенство между  ценой
билета и рыданиЯми актера или роскошью декораций; то, что  у  нас  называют,
например,  "естественностью"  актерской  игры,  есть  прежде  всего   хорошо
рассчитанное количество внешних эффектов.
        
     7.  ЉЋЌ‘’Ђ’Ђ–€џ  ”ЂЉ’Ђ.  Њиф  тЯготеет  к  афористичности.   ЃуржуазнаЯ
идеологиЯ доверЯет этой  фигуре  свои  основные  ценности:  универсальность,
отказ от объЯснений, нерушимаЯ иерархиЯ мира. Ћднако в этом  случае  следует
четко различать Языкобъект и метаЯзык. Ќародные пословицы, дошедшие  до  нас
из глубины  веков,  до  сих  пор  ЯвлЯютсЯ  составной  частью  практического
освоениЯ внешнего мира как объекта.  Љогда  крестьЯнин  произносит  "‘…ѓЋ„Ќџ
•ЋђЋЂџ ЏЋѓЋ„Ђ", то его утверждение сохранЯет реальную свЯзь  с  полезностью
хорошей пого ды, это утверждение имплицитно орудийное; слова, несмотрЯ на их
общую, абстрактную форму, ЯвлЯютсЯ подготовкой к практическим действиЯм, они
включаютсЯ в производственный процесс. ‘ельский житель не болтает Ћ  хорошей
погоде, а имеет с ней дело, использует сев своем труде. ’аким  образом,  все
наши  народные  пословицы  представлЯют  собой  активное  слово,  которое  с
течением времени застывает и превращаетсЯ в рефлексивное слово, но рефлексиЯ
эта куцаЯ и сводитсЯ к обычной  констатации  фактов,  в  ней  есть  какаЯ-то
робость, осторожность, она крепко привЯзана к повседневному опыту.  Ќародные
пословицы больше  предсказывают,  чем  утверждают,  это  речь  человечества,
которое постоЯнно  творит  себЯ,  а  не  просто  существует.  Ѓуржуазные  же
афоризмы принадлежат метаЯзыку, это вторичнаЯ речь  по  поводу  уже  готовых
вещей. …го классическаЯ форма  -  это  максима.  ‚  ней  констатациЯ  фактов
направлена не на творимый мир, наоборот, она должна скрывать уже сотворенный
мир, прЯтать следы его творениЯ под  вневременной  маской  очевидности;  это
контр-объЯснение,     облагороженный     эквивалент     тавтологии,     того
безапеллЯционного ЏЋ’ЋЊ“, которое родители,  испытывающие  нехватку  знаний,
обрушивают на голову детей. Ћснова афористичности буржуазного мифа - ‡„ђЂ‚›‰
‘Њ›‘‹, то есть такаЯ истина, котораЯ застывает по  произволу  того,  кто  ее
изрекает.
        
        
     џ не придерживалсЯ никакого  порЯдка  в  описании  риторических  фигур;
могут существовать и  другие  их  типы;  одни  фигуры  изнашиваютсЯ,  другие
нарождаютсЯ. Ќо как таковые, они могут быть четко разделены на  две  большие
группы, которые мы назовем ‡наками ‡одиака буржуазного универсума:  ‘ущности
и ‚есы.  ЃуржуазнаЯ  идеологиЯ  постоЯнно  преобразует  продукты  истории  в
неизменные сущности; подобно тому,  как  каракатица  выбрасывает  чернильную
жидкость в целЯх защиты, так  и  буржуазнаЯ  идеологиЯ  все  времЯ  пытаетсЯ
затушевать непрерывный процесс творениЯ мира,  превратить  миф  в  застывший
объект вечного обладаниЯ, инвентаризовать свое  имущество,  забальзамировать
его, впрыснуть в реальный мир некую очистительную эссенцию, чтобы остановить
его развитие, не дать ему укрытьсЯ в других формах существованиЯ. ’огда  эти
богатства,  закрепленные  и  обездвиженные,  можно,   наконец,   подсчитать;
буржуазнаЯ мораль по существу есть операциЯ взвешиваниЯ:  сущности  кладутсЯ
на чаши весов, неподвижным коромыслом  которых  и  ЯвлЯетсЯ  человек-буржуа.
‚едь цель мифов - это обездвижение  мира,  они  должны  давать  внушительную
картину вселенского хозЯйственного механизма с раз и навсегда  установленной
имущественной иерархией. ’аким образом, мифы  настигают  человека  всегда  и
повсюду, отсылают его к тому неподвижному прототипу,  который  не  позволЯет
ему жить своей жизнью, не дает свободно вздохнуть, словно паразит,  засевший
внутри организма, и очерчивает деЯтельности человека тесные пределы, где ему
дозволено  мучитьсЯ,  не  пытаЯсь  хоть  как-то  изменить  мир;   буржуазный
псевдофизис - это полное запрещение человеку творить себЯ. Њифы представлЯют
собой  постоЯнное  и  назойливое  домогательство,  коварное  и  непреклонное
требование, чтобы все люди узнавали  себЯ  в  том  вечном  и  тем  не  менее
датированном образе, который был однажды создан, Якобы, на все времена.  €бо
Џрирода,  в  которой  заключают  людей   под   предлогом   увековечениЯ,   в
действительности представлЯет собой Ћбычай. Ћднако  каким  бы  свЯщенным  ни
казалсЯ этот Ћбычай, люди должны взЯть его в свои руки и изменить.
        
   
Ќ…ЋЃ•Ћ„€ЊЋ‘’њ € ѓђЂЌ€–› Њ€”Ћ‹Ћѓ€€   
   
     ‚ заключение Я хотел бы сказать несколько слов о самом мифологе. ‚ этом
термине есть какаЯ-то высокопарность и само надеЯнность.  Њожно  предвидеть,
однако, что будущий мифолог, коль  скоро  таковой  объЯвитсЯ,  столкнетсЯ  с
рЯдом  трудностей  если   не   методологического,   то   по   крайней   мере
эмоционального порЯдка. ђазумеетсЯ,  ему  не  трудно  будет  оправдать  свою
деЯтельность. Љаковы бы ни были его блужданиЯ, всегда можно утверждать,  что
и мифологиЯ участвует в созидании  мира;  если  считать  принципиальным  тот
факт,  что  человек  в  буржуазном   обществе   ежеминутно   погружаетсЯ   в
псевдофизис, то задача мифолога состоит в том, чтобы вскрыть под  безобидной
оболочкой  самых  простых  жизненных  отношений  таЯщеесЯ  в   их   голубице
отчуждение,   которое   эта   безобидность   должна   сделать    приемлемым.
‘ледовательно, разоблачение, совершаемое  мифологом,  ЯвлЯетсЯ  политическим
актом, утверждаЯ идею ответственности Языка, он тем  самым  постулирует  его
свободу. ‚ этом смысле мифологиЯ безусловно находЯтсЯ в ‘Ћѓ‹Ђ‘€€ с миром, но
не с таким, каков он есть, а с таким, каким он хочет стать (Ѓрехт употреблЯл
в этом случае слово с удобной двусмысленностью:  Einverstansnis  'согласие',
букв. 'вникание', которое означает одновременно и поднимание мира и согласие
с ним). ќто согласие оправдывает существование мифолога, но недостаточно длЯ
него; все-таки его глубинный статус определЯетсЯ выключенностью из общества.
'‚ызванный к жизни политической действительностью, он тем не менее далек  от
нее. ђечь мифолога - это метаЯзык, она ни  на  что  не  воздействует,  самое
большее, она разоблачает; но  в  чьих  же  глазах?  ‡адача  мифолога  всегда
двусмысленна  из-за  его  этической  позиции.   Ћн   может   участвовать   в
революционном действии  только  по  доверенности,  отсюда  принужденность  в
исполнении  им  своей  функции,  какаЯ-то  натЯнутость   и   старательность,
эскизность   и   чрезмернаЯ    упрощенность,    характерные    длЯ    всЯкой
интеллектуальной    деЯтельности,    открыто    свЯзанной    с     политикой
("неангажированнаЯ" литература бесконечно более "элегантна", метаЯзык -  это
ее естественнаЯ среда).
        
     „алее, мифолог исключаетсЯ из числа  потребителей  мифов,  а  это  дело
нешуточное. •орошо, если речь идет об ограниченном круге читателей [28].  Ќо
если миф усваиваетсЯ обществом в целом, то, чтобы разоблачить миф,  мифологу
приходитсЯ порывать со всем обществом. ‹юбой более или менее всеобщий миф  в
действительности двусмыслеy, потому что в нем находЯт отражение человеческие
качества  тех,  кто,  ничего  не  имеЯ,  берет  его  напрокат.  ђасшифровать
велогонки "’ур де ”ранс" или превосходное ”ранцузское ‚ино значит  отвлечьсЯ
от тех людей, которые с их помощью развлекаютсЯ или  подогреваютсЯ.  Њифолог
обречен на жизнь в теоретическом социуме, длЯ него быть социальным в  лучшем
случае значит быть правдивым; его наивысшаЯ социальнаЯ ценность  заключаетсЯ
в его наивысшей  нравственности.  ‘вЯзь  мифолога  с  реальным  миром  имеет
характер саркастический.
        
     Ќо пойдем еще дальше; в некотором смысле мифолог  выключаетсЯ  даже  из
истории, от имени которой он стремитсЯ действовать. ђазрушение, которому  он
подвергает коллективный Язык, абсолютно; к этому разрушению,  собственно,  и
сводитсЯ всЯ его задача, он должен жить разрушением  без  надежды  повернуть
назад, не претендуЯ на  воздаЯние.  …му  запрещено  представлЯть  себе,  чем
конкретно станет мир, когда непосредственный предмет его  критики  исчезнет.
“топиЯ длЯ мифолога непозволительнаЯ роскошь;  он  сильно  подозревает,  что
завтрашние истины окажутсЯ всего лишь изнанкой сегоднЯшней  лжи.  ‚  €стории
победа одного противника над другим никогда не бывает  полной,  ход  истории
при  водит  к  совершенно  непредвиденным  результатам,  к   непредсказуемым
синтезам. Њифолога нельзЯ даже уподобить Њоисею, ибо  ‡емлЯ  ЋбетованнаЯ  от
него сокрыта. „лЯ него  позитивность  завтрашнего  днЯ  полностью  заслонена
негативностью сегоднЯшнего, всЯ ценность его предприЯтиЯ заключаетсЯ в актах
разрушениЯ, одни из которых в точности  компенсируют  другие,  так  что  все
остаетсЯ на своем месте. ’акой субъективный взглЯд на историю,  при  котором
мощный   зародыш   будущего   представлЯетсЯ   ‚‘…ѓЋ   ‹€њ   всеразрушающим
апокалипсисом  настоЯщего,  ‘ен-†юст  изложил  в  следующем  ориги   нальном
изречении: "ђеспублика создаетсЯ путем  полного  разрушениЯ  всего,  что  ей
противостоит". „умаю, что эти слова нельзЯ понимать  банально:  "прежде  чем
строить,  надо  как  следует   расчистить   место".   ‘вЯзка   имеет   здесь
всеобъемлющий смысл, длЯ некоторых людей субъективно может  наступить  такаЯ
ночь  истории,  когда  будущее  становитсЯ  единственной  сущностью,  и  эта
сущность требует тотального разрушениЯ прошлого.
        
     …ще один, последний, тип выключениЯ  угрожает  мифологу:  он  постоЯнно
рискует уничтожить реальность, которую сам же намеревалсЯ защитить.  ‘амолет
„‘-19 без всЯкого сомнениЯ  есть  объект  с  определенными  технологическими
параметрами:  он  может  развивать  такую-то  скорость,  у   него   такие-то
аэродинамические характеристики и т.д. € вот о подобной  реальности  мифолог
говорить не может. Њеханик, инженер, даже пассажир Ќ…ЏЋ‘ђ…„‘’‚…ЌЌЋ ѓЋ‚Ћђџ’ о
предмете, мифолог же обречен на использование метаЯзыка. ќто выключение  уже
имеет свое название -  идеологизациЯ.  †данов  и  его  последователи  сурово
осудили идеологизацию (не доказав, однако, что в ЌЂ‘’Ћџ™……  ‚ђ…Њџ  ее  можно
избегать), проводимую как принцип у раннего ‹укача, в лингвистике  Њарра,  в
работах Ѓенишу или ѓольдмана, и противопоставили ей реальность,  недоступную
воздействию идеологии, такую, например, как Язык в трактовке ‘талина. ‚ерно,
что идеологизациЯ разрешает противоречиЯ отчужденной  реальности  с  помощью
ампутации, а не синтеза (но †данов вообще их не разре шает). ‚ино объективно
превосходно, и ‚ ’Ћ †… ‚ђ…Њџ превосходное качество вина есть  миф  -  такова
апориЯ. Њифолог выпутываетсЯ из нее как может,  он  занимаетсЯ  превосходным
качеством вина, а не самим вином; точно так же историк занимаетсЯ идеологией
ЏаскалЯ, а не его "ЊыслЯми" [29].
        
     Њне кажетсЯ, что эта трудность характерна длЯ нашей эпохи;  сегоднЯ  мы
можем пока выбирать только из  двух  одинаково  односторонних  методов:  или
постулировать существование абсолютно проницаемой длЯ истории  реальности  и
заниматьсЯ идеологизацией  или  же,  наоборот,  постулировать  существование
реальности,  ‚  ЉЋЌ…—ЌЋЊ  ‘—…’…  непроницаемой  и  не  поддающейсЯ  никакому
анализу, и в этом случае заниматьсЯ поэтизацией. Ћдним  словом,  пока  Я  не
вижу возможности синтезировать идеологию и поэзию (поэзию Я понимаю в  очень
общем смысле как поиск неотчужденного смысла вещей).
        
     Ќаши неудачные попытки преодолеть неустойчивость восприЯтиЯ  реальности
несомненно свидетельствуют о той степени отчужденности, в какой мы пребываем
в  настоЯщее  времЯ.  Њы  беспрестанно  мечемсЯ  между   предметом   и   его
демистификацией, не будучи в состоЯнии передать его во всей его целостности,
ибо, если мы вникаем в предмет, то освобождаем его, но тут же  и  разрущаем;
если же мы  сохранЯем  всю  его  весомость,  мы  проЯвлЯем  к  нему  должное
уважение, но он остаетсЯ по-прежнему мистифицированным. Њне кажетсЯ,  что  в
течение какого-то времени мы вынуждены будем всегда ‘‹€ЉЋЊ ЊЌЋѓЋ говорить о
реальности. „ело в том, что идеологизациЯ и ее противоположность,  вероЯтно,
представлЯют собой все те же магические  типы  поведениЯ,  вызванные  слепым
страхом, завороженностью перед лицом разор ванного социального мира.  €  тем
не менее мы должное добиватьсЯ примирениЯ реальности и человека, описаниЯ  и
объЯснениЯ, предмета и знаниЯ о нем.
   
‘ентЯбрь 1956 г.   
   
   
Џђ€Њ…—ЂЌ€џ   
   
     [*] Њне могут возразить,  что  у  слова  "миф"  есть  множество  других
значений. Ќо моЯ задача - дать определение предмету, а не слову.
        
     [1] Љипу - узелковое письмо; веревочки с рЯдом правильно привЯзанных  к
ним  узелков,  цвет  и  расположение  которых  служили   разными   условными
обозначениЯми. - Џрим.ред.
        
     [2] ђазвитие рекламы,  большой  прессы,  иллюстрированных  изданий,  не
говорЯ уже о  бесчисленных  пережитках  коммуникативных  ритуалов  (ритуалов
повелениЯ в обществе) делает более настоЯтельным, чем  когда-либо,  создание
семиологии как науки. —асто ли мы в течение днЯ попадаем в такую обстановку,
ѓ„… Ќ…’ Ќ€ЉЂЉ€• ‡ЌЂ—…Ќ€€? Ћчень редко, иногда ни разу. ‚от Я стою на  берегу
морЯ, оно, конечно, не несет никакого сообщениЯ,  но  на  берегу  -  сколько
семиологического материала: знамена, лозунги, сигналы, вывески, одежда, даже
загар на телах - все это дано мне как множество высказываний.
        
     [3] ЏонЯтие ‘‹Ћ‚Ђ ЯвлЯетсЯ одним из  самых  спорных  в  лингвистике.  џ
пользуюсь этим термином ради простоты изложениЯ.
        
     [4] "Tel Quel", 1941-1943, II, p. 191.
        
     [5]       ‘р.       latin/latinite=basque/x;        x=        basquite.
"‹атинский/латинскость=баскский/ x; x=баскскость".
        
     [6]  џ  подчеркиваю:  в  €спании,  потому  что  во  ”ранции   повышение
жизненного  уровнЯ  мелкой  буржуазии  повлекло  за  собой   расцвет   целой
"мифологической"  архитектуры,  представленной  загородными  постройками   в
баскском стиле
        
     [7]  ‘  этической  точки   зрениЯ   неудобной   оказываетсЯ   как   раз
мотивированность формы мифа. €бо если можно говорить о "здоровье" Языка,  то
оно  основываетсЯ  на  произвольности   знака.   Њиф   вызывает   отвращение
использованием мнимой природы, роскошью значащих форм, подобных предметам, в
которых полезность приукрашена видимостью  естественности.  †елание  сделать
всю  природу  гарантом  мифа  вызывает  своего  рода  чувство  тошноты,  миф
оказываетсЯ слишком уж богатым, в нем слишком много мотиваций.  ќта  тошнота
подобна тому чувству, которое испытываешь перед произведениЯми искусства, не
желающими делать выбор между ”€‡€‘ЋЊ и ЂЌ’€”€‡€‘ЋЊ;  первое  они  используют
как идеал, а второе - в целЯх экономии средств.  ‘  этической  точки  зрениЯ
здесь есть некотораЯ низость, подобнаЯ ставке на двух лошадей.
        
     [8] ‘вобода выбора точки зрениЯ представлЯет собой проблему, котораЯ не
относитсЯ к семиологии, выбор зависит  от  конкретной  ситуации,  в  которой
находитсЯ субъект.
        
     [9] Њы воспринимаем называние животного львом  как  простой  Џђ€Њ…ђ  из
латинской грамматики, потому  что,  будучи  ‚‡ђЋ‘‹›Њ€  ‹ћ„њЊ€,  находимсЯ  в
позиции создателей этого примера. Џозже Я вернусь к роли  контекста  в  этой
мифологической схеме.
        
     [10] Ќапротив, классическаЯ поэзиЯ - в  высшей  степени  мифологическаЯ
система, поскольку в ней на смысл  налагаетсЯ  дополнительное  означаемое  -
ЏђЂ‚€‹њЌЋ‘’њ. ’ак, александрийский стих представлЯет  собой  одновременно  и
смысл  дискурса  и  означающее  некоей  новой  целостности  -   поэтического
значениЯ. “спех  произведениЯ,  если  он  достигаетсЯ,  зависит  от  степени
зримого слиЯниЯ двух систем. ЏонЯтно, что никоим образом нельзЯ  говорить  о
гармонии между содержанием и формой, а только  об  ќ‹…ѓЂЌ’ЌЋЊ  проникновении
двух форм. Џод ќ‹…ѓЂЌ’ЌЋ‘’њћ Я понимаю возможно  большую  экономию  средств.
‚ековым  заблуждением  литературной  критики  ЯвлЯетсЯ  смешение  ‘Њ›‘‹Ђ   и
‘Ћ„…ђ†ЂЌ€џ. џзык есть всегда система форм, и смысл есть разновидность формы.

     [11] ‡десь мы имеем дело со ‘Њ›‘‹ЋЊ в  понимании  ‘артра,  смыслом  как
естественным свойством вещей,  существующим  помимо  какой  бы  то  ни  было
семиологической системы (Saint Genet, p.283).
        
     [12] ‘’€‹њ, по крайней мере в моем понимании,  не  есть  форма,  он  не
имеет отношениЯ к  семиологическому  анализу  ‹итературы.  €  действительно,
стиль  есть   субстанциЯ,   котораЯ   находитсЯ   под   постоЯнной   угрозой
формализации. ‚о-первых, он вполне  может  деградировать  и  превратитьсЯ  в
письмо; существует "письмо на манер Њальро",  даже  в  произведениЯх  самого
Њальро. ‚овторых, стиль вполне может стать  особым  Языком,  таким,  которым
писатель пользуетсЯ „‹џ ‘…Ѓџ и  ’Ћ‹њЉЋ  „‹џ  ‘…Ѓџ;  тогда  стиль  становитсЯ
чем-то вроде соллипсистского мифа, Языком, на котором писатель обращаетсЯ  к
‘ЂЊЋЊ“ ‘…Ѓ…; понЯтно,  что  при  такой  степени  окостенениЯ  стиль  требует
настоЯщей дешифровки, глубокого критического  анализа.  Ћбразцом  подобного,
совершенно необходимого анализа стилей ЯвлЯютсЯ работы †.‹. ђишара.
        
     [13] Њы говорим о сослагательной форме, потому  что  именно  с  помощью
сослагательного наклонениЯ  в  латыни  передавалась  "косвеннаЯ  речь";  это
прекрасное средство демистификации.
        
     [14] "Љапитализм обречен на то, чтобы обогащать  рабочих",  -  заЯвлЯет
"Џари-Њатч".
        
     [15] ‘лово "капитализм" вовсе не табуировано  в  экономическом  смысле,
оно табуировано только в  идеологическом  смысле  и  поэтому  отсутствует  в
словаре буржуазных способов репрезентации действительности. ‹ишь в …гипте во
времена правлениЯ королЯ ”арука один обвинЯемый  был  осужден  буквально  за
"ЂЌ’€ЉЂЏ€’Ђ‹€‘’€—…‘Љ€… ЏђЋ€‘Љ€".
        
     [16] ЃуржуазиЯ никогда  не  употреблЯет  слово  "Џролетариат",  которое
считаетсЯ принадлежностью левой мифологии; исключение  представлЯет  случай,
когда необходимо изобразить Џролетариев как рабочих, сбившихсЯ  с  истинного
пути под влиЯнием Љоммунисти ческой партии.
        
     [17] Џримечательно, что противники буржуазии в этике (или  в  эстетике)
оказываютсЯ в большинстве случаев равнодушными к ее политическим установкам,
а иногда даже свЯзанными с ними. Ќапротив, политические противники буржуазии
не уделЯют должного вниманиЯ осуждению  ее  репрезентаций,  часто  они  даже
пользуютсЯ ими сами. ќто различие в нападках противников выгодно  буржуазии,
оно позволЯет ей скрывать свое имЯ. Ѓуржуазию следовало бы  понимать  только
как совокупность ее установок и репрезентаций.
        
     [18]  Ћбразы  затерЯнного  человека  могут  представать  в   совершенно
"беспорЯдочном"  виде  (у  €онеско,  например).  ќто   никоим   образом   не
затрагивает безопасности ‘ущностей.
        
     [19] Џровоцирование коллективной мечты всегда есть  не  очень  гуманное
предприЯтие не только потому, что мечта превращает жизнь в судьбу, но  также
и  потому,  что  мечта  всегда  небогата  содержанием  и   ЯвлЯетсЯ   верным
подтверждением отсутствиЯ чеголибо в реальной жизни.
        
     [20]  "…сли  во  всей  идеологии  люди  и  их   отношениЯ   оказываютсЯ
поставленными на голову, словно в камере-обскуре, то и это Явление точно так
же проистекает из исторического процесса их жизни...". (Њаркс Љ.  и  ќнгельс
”. ‘оч., т. 3, с. 25).
        
     [21] Љ  принципу  удовольствиЯ  фрейдовского  человека  можно  добавить
принцип  Ясности  мифологического  человечества.  ‚   этом   заключена   всЯ
двойственность мифа: его Ясность носит эйфорический характер.
        
     [22] ‘м. пример с вишневым деревом у Њаркса  (Њаркс  Љ.  и  ќнгельс  ”.
‘оч., т. 3, с. 42).
        
     [23] ‘м. стр. 69.
        
     [24]  Ћписанные  Њарксом  этические  и   политические   условиЯ   жизни
Џролетариата характерны в наше времЯ именно длЯ населениЯ колоний.
        
     [25]  „анных  о  тиражах  газет  недостаточно.  „ругие  сведениЯ  носЯт
случайный характер. ‚ журнале"Џари-Њатч" были опубликованы (заметим, в целЯх
рекламы) данные об уровне жизни его читателей ("”игаро", 12 июлЯ, 1955  г.):
из 100 городских читателей журнала  у  53  есть  свой  автомобиль,  у  49  -
отдельнаЯ ваннаЯ комната и т.д., в то времЯ как в среднем автомобиль есть  у
22% французов, а ваннаЯ комната - у 13%. “же на  основании  мифологии  этого
журнала можно было предвидеть, что покупательнаЯ способность  его  читателей
достаточно высока.
        
     [26] "...историей же людей нам придетсЯ занЯтьсЯ,  так  как  почти  всЯ
идеологиЯ сводитсЯ либо к превратному пониманию этой истории, ‹€ЃЋ Љ ЏЋ‹ЌЋЊ“
Ћ’‚‹…—…Ќ€ћ Ћ’ Ќ……" (Њаркс Љ. и ќнгельс ”. ‘оч., т. 3, с. 61).
        
     [27] "ЏредставителЯми мелкого буржуа делает их то  обстоЯтельство,  что
их мысль не в состоЯнии преступить тех границ, которых не  преступает  жизнь
мелких буржуа..." (Њаркс Љ. и ќнгельс ”. ‘оч., ’.8, с.148).
        
     [28] Џроисходит отдаление мифолога не только от публики, но иногда и от
самого  предмета  мифического  слова.  —тобы  демистифицировать,   например,
Џоэтическое „етство, мне пришлось некоторым  образом  ЏђЋџ‚€’њ  Ќ…„Ћ‚…ђ€…  к
реальному ребенку - к Њину „руэ. џ  должен  был  игнорировать  ее  пока  еще
хрупкие, неразвившиесЯ человеческие возможности, скрытые под  толстым  слоем
мифа. ‚едь высказыватьсЯ ЏђЋ’€‚ маленькой девочки всегда нехорошо.
        
     [29] „аже в моих мифологиЯх Я иногда  лукавил,  мучаЯсь  от  того,  что
приходитсЯ неустанно выпаривать реальность, Я стал слишком уж оплотнЯть  ее,
находить в ней удивительную, приЯтную длЯ менЯ компактность, Я дал несколько
примеров субстанциального психоанализа мифических объектов.
        
Last-modified: Thu, 13 May 2004 14:17:30 GMT
Ћцените этот текст: