,  то  в  вокзал,  а  то  и в  погост<sup>413</sup>.  „ом становитсЯ
"холодным домом", "кукольным домом", "домом, где разбиваютсЯ сердца", "домом
скорби"  или  вовсе  терЯет  человеческий  облик, превращаетсЯ  в  чудовище,
химеру,  раздавливающую или поглощающее людей, "Ѓольшим домом", нумерующим и
сортирующим  потерЯвших  индивидуальность  людей  по  своим  бесчисленным  и
безвыходным камерам-углам.
     ЏеревернутаЯ  иерархиЯ ценностей превращает „ом в  пародию  физического
пространства  с   его   абсолютной   однородностью,   неразличимостью  мест,
занимаемых  не индивидами, но частицами  аморфной людской массы. ’акой „ом -
горЯчечный  бред  культуры,  потерЯвшей  сознание  своей  предназначенности,
культуры,  отрекшейсЯ  от человека во  имЯ  сверхчеловеческого  ордера. "„ом
человек построит,  а  сам расстроитсЯ. Љто  жить тогда будет?" - сомневаетсЯ
неприкаЯнный    мыслитель   ‚ощев,    и   даже    выдумавший   "единственный
общепролетарский дом  вместо старого города" инженер Џрушевский, мечтающий о
башне  в  середине  мира,  "куда  войдут  на  вечное,  счастливое  поселение
трудЯщиесЯ  всей  земли",  не   может  представить  себе  "устройства  души"
поселенцев, той "излишней теплоты жизни", без которой возводимые  им  зданиЯ
будут всего только ограниченной пустотой.
     Њыслеобраз  „ома  как  Џространства-длЯ-—еловека обладает универсальной
значимостью  и не сводитсЯ  к обыденным  ассоциациЯм с  жилищем, помещением,
постройкой. ‚ этом смысле знаменитый афоризм •айдеггера о Языке - „оме ЃытиЯ
абсолютно  точен: Язык очеловечивает пространство бытиЯ. ’ело человека - „ом
его души (Џлотин считал, что жизнь души, сведеннаЯ к заботе о теле, греховна
и  безумна;  мысль  его  можно  истолковать  как  указание  на  неизбежность
онтологической  гибели, наступающей когда —еловек сводитсЯ  к  вещи). Љакова
душа, таков и  „ом  - кельЯ  или темница, пристанище, убежище,  лабиринт или
лад, гармониЯ и покой или камера пыток. "‚ теле - как  в трюме, в себе - как
в тюрьме" - мЯтущаЯсЯ душа Њ. €.  –ветаевой  не  умещалась в своем  телесном
одиночестве, выталкиваЯсь поэзией в иное пространство, в желанный "бессонный
дом", „ом, очеловеченный любовью,  который нужно беречь как саму возможность
жить —еловеком, охранив от сатанинского вихрЯ:

     Њракобесие. - ‘мерч. - ‘одом.
     Ѓерегите ѓнездо и „ом.
     .................................................
     Ћбведите свой дом - межой,
     „а не внидет в него - —ужой.

     ќто относитсЯ к метафизическому мыслеобразу „ома, может быть, в большей
степени, чем  к „ому в  любом из его метафорических и символических смыслов.
„ом защищает —еловека  лишь в той  мере, в какой —еловек  защищает „ом. "„ом
обнаруживает свою  истину, когда  он горит...  €стинное значение дома видишь
тогда, когда на твоих глазах он превращаетсЯ в пепелище, когда  ты сидишь на
его  развалинах"<sup>414</sup>. Ћгонь -  еще  один  символ разрушениЯ  „ома,
нарЯду  с  ‚етром,  иногда  они  соединЯютсЯ  в  образе  "огненного  вихрЯ",
освобождающего путь  смертельному  холоду. Ђдские стихии стремЯтсЯ разорвать
единство  Џространства и —еловека, обрушить „ом в Ќебытие.  ‚ противостоЯнии
им осуществлЯетсЯ —еловек.

     Џолигнозис. 2000, No 2. ‘. 17-33


     <b>III. ЌЂ“ЉЂ € Љ“‹њ’“ђЂ


     "Џроблема демаркации" в культурном контексте эпохи</b>

     "Џроблема  демаркации" волновала философов науки  на  протЯжении  почти
всего двадцатого  столетиЯ. Џравда, Љ. Џоппер считал, что она еще со времени
Љанта  "стала  центральной  проблемой теории познаниЯ"  и  в  ней, нарЯду  с
проблемой индукции ("проблемой  ћма"),  кроетсЯ  источник почти  всех других
проблем эпистемологии<sup>415</sup>. ‘уть проблемы, как ее понимал Џоппер, в
том, чтобы  отыскать  критерий,  "который  дал бы  нам  в  руки средства длЯ
выЯвлениЯ  различиЯ   между  эмпирическими  науками,  с  одной   стороны,  и
математикой,    логикой    и     "метафизическими"     системами     -     с
другой"<sup>416</sup>.
     –ель  такого  поиска,  предпринЯтого   неопозитивистами  30-40   гг.  и
продолженного  в  последующие   десЯтилетиЯ  "критическими  рационалистами",
"исторической школой философии науки" и  другими  философами  и методологами
науки,  заключалась  в  установлении   эталонов  рациональности  (прообразом
подобного эталона считалось современное математизированное естествознание) и
их применении ко всем сферам мышлениЯ и культуры.  —то касаетсЯ математики и
логики,  их  рациональность  никем  всерьез  не оспаривалась,  но  со времен
‹ейбница   и  Љанта   было  Ясно,   что   эта  рациональность  инаЯ,  нежели
рациональность  эмпирической   науки.  Њожно  было  сомневатьсЯ,   имеет  ли
истинность  математических  и  логических предложений  априорный  или все же
опытный источник, но во  всЯком случае было понЯтно, что  только  в опоре на
логику  и математику  (их единство воплотила  в  себе математическаЯ логика)
рассуждениЯ о  рациональности научного знаниЯ, равно как и способов работы с
ним,  могут  получить  обоснованность  и  содержательность.  ’аким  образом,
"демаркациЯ"  между  наукой,  с  одной  стороны, и математикой и  логикой, с
другой, скорее должна была служить,  так  сказать,  разделению полномочий  и
обЯзанностей <i>внутри</i>  сферы рациональности. ЉультурнаЯ  ценность математики и
логики   никоим   образом   не   противопоставлЯлась   культурной   ценности
эмпирической науки. „ругое дело - метафизика  (т.е. традиционнаЯ философиЯ).
…е  выведение  за  границы  науки   имело   не  только  и  даже  не  столько
эпистемологический  и  методологический  смыслы, а диктовалось сложившимсЯ к
этому времени оппозиционным отношением к ней.
     „лЯ классического позитивизма  требование устранить метафизику из сферы
научной  рациональности  имело декларативный характер  и  не  сопровождалось
конкретными   методологическими  рецептами.  Ћ.   Љонт  видел  в   торжестве
позитивной науки высшую стадию прогрессивного социального развитиЯ, и уже по
одному  этому  существование метафизики на  этой  стадии означало сохранение
устаревших и отживших  форм нарЯду с  новыми,  более высокими и  жизненными,
что, разумеетсЯ, рассматривалось  как временное Явление,  исчезающее по мере
того, как  закон "трех  стадий" (от теологии к метафизике  и далее к  науке)
осуществлЯет   свою   историческую   работу.  Ќо   задача   однозначного   и
универсального  определениЯ собственных границ науки еще  не  была в порЯдке
днЯ.   ’ак,   ѓ.  ‘пенсер  понимал   науку   как   знание  об   естественных
закономерностЯх, не  проводЯ,  однако,  демаркации  между  наукой и  здравым
смыслом:  "...нигде  нельзЯ  провести  черту  и  сказать:  "здесь начинаетсЯ
наука"<sup>417</sup>.   Џочему   же   этой   задаче   было   придано   такое
исключительное значение именно в первой половине двадцатого столетиЯ? Џочему
"устранение метафизики" из сферы рационального стало пониматьсЯ  как  способ
избавлениЯ  от  того,  что  "воспринималось  обскурантистским,   эмпирически
бессмысленным   и,  следовательно,   антинаучным   (или   в  лучшем   случае
ненаучным)"<sup>418</sup>?
     Ѓорьба  с метафизикой  была  формой защиты  и обоснованиЯ рационального
знаниЯ  в  противовес иррационализму, идеологической демагогии, агрессивному
мистицизму, в которых сторонники идеи  "демаркации"  видели серьезную угрозу
культуре.  Џожалуй,  впервые  за  времЯ  сосуществованиЯ философии и  науки,
конфликт между  ними приобрел  такую  резкую форму, впервые  философии  были
брошены обвинениЯ,  похожие  на  те,  какие в свое  времЯ  философиЯ и наука
Ќового времени, тогда еще родные по крови и духу, бросали теологии.
     Ќапомним, что в 30-х годах, когда "проблема демаркации" вышла на первый
план  в  логико-методологических  и  метанаучных  исследованиЯх,  сильнейшим
стимулом   к   ее  постановке  была  общаЯ  политическаЯ  ситуациЯ  в  мире,
разодранном на  части  противоборствующими  идеологиЯми, за  ширмами которых
устраивались режимы,  стремившиесЯ  к мировому господству. Ќаука  и  научное
знание,   некогда  полагаемые   орудиЯми  Ѓлагого  и  Ќравственного  ђазума,
использовались как средства достижениЯ технологического и военного перевеса.
Ќо эксплуатировались не только достижениЯ, но и  доброе  имЯ науки. Ѓредовые
концепции  и замыслы  рЯдились в  тогу научности,  оболванивание  масс также
велось  от имени науки. Џоэтому гносеологическаЯ и методологическаЯ проблема
определениЯ границ  науки и научности приобретала смысл, выходЯщий за  рамки
академического интереса. “становить эти границы - значило  положить (хотЯ бы
мысленно) пределы экспансии идеологии, поставившей себе на службу философию,
дать основу длЯ  ее критики. ќто значило установить  линию  обороны  ђазума,
отступление от которой грозило окончательным поражением культуры.
     Ќаука  должна  была,  по  мысли  "демаркационистов",  стать  бастионом,
способным выстоЯть  перед  нашествием нового  варварства, которому  культура
сдавала одну  позицию  за  другой, и  процесс этот  в  30-х годах уже многим
казалсЯ   необратимым.    Ќаучный   критицизм    напрЯмую    свЯзывалсЯ    с
интеллектуальной,  а   значит,   с   духовной  свободой,  и   его   ценность
отождествлЯлась  с  ценностью  последней.   ‚   то   же   времЯ  метафизика,
претендующаЯ  на менторскую  роль по  отношению к науке, была заподозрена  в
измене интеллектуализму и рационализму. ‚ ней видели угрозу не только науке,
но  самой свободе  мысли, за утратой которой  - и это уже было  удостоверено
историческим опытом  -  неизбежно шло  подавление  прав и  жизненных  свобод
человека, наступление тоталитарного кошмара, нависшего над миром.
     …вропейскаЯ  культура  ощутила угрозу задолго  до того,  как  последнЯЯ
стала  очевидной. ’ем большую  значимость  получила  наука  в глазах  людей,
видевших  в  ней  антидот  против  идеологического  Яда.  Ћбщеизвестны слова
ЌиколаЯ ‚авилова  о том,  что за научную истину  нужно  без  страха идти  на
костер. Ћгонь, пожиравший не  только мучеников, но, казалось, саму науку - и
метафизика  - кажетсЯ, впервые в  истории -  оказалась на службе  у тех, кто
поджигал его!
     "„а,  мы  стоим  у  крутого  поворота  в  развитии  науки,  перед  нами
открываютсЯ совершенно новые, ни  с чем не сравнимые перспективы, - писал  в
1939  году выдающийсЯ  польский ученый и философ науки ‹. ”лек. - Ќемудрено,
что  "респектабельные",  то бишь  консервативно настроенные  ученые боЯзливо
щурЯтсЯ от этой ослепительной новизны, тогда как шустрые политики, напротив,
наперебой подхватывают новости науки, превращаЯ их в демагогические лозунги.
Ќапример,  из  факта   социальной,  коллективной  природы  познаниЯ  выводЯт
насквозь  политиканский тезис о социально-классовой обусловленности научного
знаниЯ,  а  другое,  враждующее  с  этим, политическое  направление  создает
мировоззренческий миф о  национальном  и  расовом  духе,  пронизывающем  все
культурные эпохи... €з  множества опасностей, стоЯщих за этим, одна наиболее
очевидна:  растет поколение  будущих научных  работников, впитавших  в  себЯ
мысль о  том,  что  нет истины, как она понималась в старом,  добром  смысле
учеными-специалистами. “тратив доверие к разуму, одни становЯтсЯ фанатиками,
другие - циниками, убедившись в том, что нет столь большой глупости, котораЯ
не  могла  бы  снискать всеобщее  одобрение  благодарЯ  умелой и  назойливой
пропаганде"<sup>419</sup>.
     Њетафизика стала  источником опасных мировоззренческих  мифов,  опасных
тем  более,  что они не только развращали  сознание поколений, но брались на
вооружение мощными  политическими силами, способными отправить эти поколениЯ
в мировой костер невиданных в  истории масштабов. Ќо пока этот костер еще не
запылал, казалось, что есть возможность  противопоставить пропаганде и  мифу
силу научного разума с его бесстрастным и неподкупным критицизмом.
     "‘овместимы  ли  с  научным  критицизмом  допущение  и  распространение
воззрений, претендующих  на  окончательные ответы на самые трудные  вопросы,
стоЯщие  перед  человеком? Ќа  вопросы, касающиесЯ  сущности, начала  и цели
всЯкого бытиЯ и предназначениЯ  человека? Њожно ли какой-либо ответ на такие
вопросы обосновать  научными методами, сделать  их более  правдоподобными  с
помощью логической  аргументации?" -  риторически,  подразумеваЯ несомненное
отрицание, вопрошал в 1929 году Љ. ’вардовский, один из лидеров европейского
движениЯ  в  защиту  рационализма  и  научности  мышлениЯ,  основатель  ныне
всемирно  известной ‹ьвовско-‚аршавской  философской и логической  школы,  и
решительно отвечал:  "Њне кажетсЯ, что  между философским или метафизическим
мировоззрением и наукой лежит непроходимаЯ  пропасть, как это еще до Љанта и
сильнее,  чем он, понЯл, например, „авид  ћм"<sup>420</sup>. ‘амым важным  в
подобных высказываниЯх  было  то, что "непроходимаЯ пропасть" между наукой и
метафизикой разверзалась не только  по гносеологическим причинам, но и по их
социально-культурным   ролЯм.   Љритика  метафизики  превращалась   в  форму
культурного  протеста. "Ћкончательность" метафизических постулатов не только
противополагалась   научному  критицизму,  но  и  осуждалась   как   попытка
закабалить  свободную  мысль.   ‘тавилась  задача   изменить  саму   природу
философствованиЯ,  приблизить  занЯтиЯ  философией к  научной  деЯтельности,
внедрив  в них  критерии оценки последней:  строгость, логичность,  точность
выводов, семантическую определенность Языка, опору на эмпиризм.
     Ћтсюда  пафос  антиметафизических  лозунгов,  вдохновлЯвших  не  только
крайних  эмпиристов, какими  были, например,  участники ‚енского кружка. ‚от
характерные  высказываниЯ   џ  ‹укасевича,   одного  из   виднейших  логиков
двадцатого  века,  отнюдь не  разделЯвшего  многие принципиальные  положениЯ
логических  позитивистов: "‚ логистику Я пришел  из  философии, и логистика,
правда,  не из-за своего содержаниЯ, а ввиду своего метода, оказала огромное
влиЯние на мои суждениЯ о философии... ЊоЯ критическаЯ оценка философии того
времени  ЯвлЯетсЯ  реакцией  человека, который  выучив  философию  и  досыта
начитавшись разных философских книг, наконец столкнулсЯ с научным методом не
только в теории, но и в  личной живой  и  творческой  практике. ќто  реакциЯ
человека,  который лично познал ту особую радость, которую  дает  правильное
решение  однозначно  сформулированной научной  проблемы, решение, которое  в
каждый момент  можно проконтролировать при помощи точно определенного метода
и о котором просто знаешь, что оно должно быть таким, а не другим, и что оно
останетсЯ в науке  на  вечные времена  как прочный  результат  методического
исследованиЯ.  Ђ впрочем, как  мне кажетсЯ,  это нормальнаЯ  реакциЯ каждого
ученого относительно философской спекулЯции. ’олько  математик или физик, не
знающий философии и столкнувшийсЯ с ней случайно, обычно не имеет достаточно
отваги,  чтобы громко высказать  свое мнение о философии.  Љто, однако,  был
философом, а потом стал  логистиком  и познал точнейшие методы  рассуждениЯ,
которыми мы сегоднЯ  располагаем, у того нет таких сомнений.  Ћн знает, чего
стоит   прежнЯЯ  философскаЯ  спекулЯциЯ.   €  знает,  чего   может   стоить
рассуждение, проведенное,  как это обычно бывает, с использованием неточных,
многозначных  слов естественного Языка, а  не основанное ни на  опыте, ни на
точных  рамках  символического Языка. ’акаЯ  работа не  может  иметь научной
ценности и только жаль времени и мыслительной энергии,  котораЯ  расходуетсЯ
на нее"<sup>421</sup>.
     ‹укасевич, мы видим, очень высоко ценит науку и скептически относитсЯ к
неточной  и многозначной  философской спекулЯции.  Љонечно, это не означало,
что  философиЯ  не  имеет  никакой  ценности  и  должна  быть  отброшена как
устаревший  хлам.  Ќапротив, философские  проблемы  (такие  как детерминизм,
возможность  и  случайность,  статус  вероЯтностного  знаниЯ  и  др.)  очень
интересовали ‹укасевича, и можно сказать, что значительнейшие его логические
достижениЯ  (например,  построение многозначных  логик  или исследованиЯ  по
теории  моделей)  были инспирированы  именно этим  интересом.  Ќо философиЯ,
считал ‹укасевич, должна быть реформирована (например,  с помощью применениЯ
логических методов  к решению ее проблем) с  тем,  чтобы разделить с  наукой
ценности  последней.  –енность  же науки возвышаетсЯ  до  образца,  которому
человек  должен следовать  во  всех  сферах своей  жизни. ‚  свое  времЯ  Ђ.
Џуанкаре даже утверждал, что наука создает основу длЯ высшей нравственности,
преодолевающей человеческий  эгоизм и разобщенность людей: "Ќаука ставит нас
в постоЯнное  соприкосновение с чем-либо, что превышает  нас: ...позади того
великого,  что  она нам показывает,  она  заставлЯет  предполагать нечто еще
более  великое:  это зрелище приводит  нас в  восторг, тот восторг,  который
заставлЯет  нас забывать даже  самих себЯ, и этим-то он высоко морален. ’от,
кто  его  вкусил,  кто  увидел  хотЯ  бы издали  роскошную гармонию  законов
природы,   будет    более   расположен   пренебрегать   своими    маленькими
эгоистическими интересами, чем любой другой. Ћн получит идеал, который будет
любить  больше  самого себЯ,  и  это единственнаЯ  почва, на  которой  можно
строить  мораль"<sup>422</sup>. ‘циентистский оптимизм,  которым  проникнуты
эти слова, к середине двадцатого  века сильно поубавилсЯ, но и тогда в науке
продолжали  видеть  если  не движущую  силу  исторического  и  нравственного
прогресса, то, по крайней мере, убежище от декаданса и пессимизма, спасающее
надежду на  будущее, в  котором  человек  сможет  реализовать свою  мечту  о
счастье. Ќо именно поэтому  наука сама нуждаетсЯ в спасении, и чем прочнее и
точнее ее границы, тем в большей безопасности она сможет пребывать.
     ’ак   методологические   исследованиЯ  по  "проблеме  демаркации"  были
изначально  нагружены  культурными  смыслами,  и,  повторю, было бы  ошибкой
видеть в них чисто академические упражнениЯ интеллектуалов.  Љонечно, не все
они  признавали  это  обстоЯтельство: ведь согласитьсЯ с  тем,  что  научные
поиски   инспирировались   культурно-ценностными   предпочтениЯми,   значило
отказатьсЯ от  исходных  принципов  "демаркационизма".  ’ем не менее, именно
культурный  контекст   определЯл   собой  основные  смыслы  методологических
исследований, что бы ни думали по этому поводу участники этого процесса.
     Џрограмма  элиминации метафизики  посредством логической  реконструкции
Языка  науки свЯзана с именами Ѓ. ђассела и ‹. ‚итгенштейна.  Њетафизические
проблемы, по мысли ђассела, возникают тогда, когда нарушаютсЯ правила логики
и  грамматики  Языка;  в  логически  совершенном  Языке  науки  традиционные
метафизические  высказываниЯ  часто  обнаруживают  свою  тривиальность   или
бессмысленность  и,  таким  образом,  утрачивают научную значимость.  Ѓудучи
отделена от  науки, философиЯ, по ђасселу, все же имеет  рациональный смысл,
если в ее рамках проведена работа  по логической  реконструкции философского
Языка (эта позициЯ близка той, на  которой стоЯл  џ. ‹укасевич). Ѓолее резко
высказывалсЯ    ‚итгенштейн   в   "‹огико-философском   трактате":   область
рационального знаниЯ  полностью  совпадает с наукой,  а  философские вопросы
просто  бессмысленны.   ‚итгенштейн  дал   первую  формулировку   требованиЯ
верификации как критериЯ осмысленности научных высказываний.
     ‚след за  ‚итгенштейном логические позитивисты (Њ. лик,  ђ. Љарнап, •.
ђейхенбах   и  др.)  сформулировали  рЯд  принципов,  которые  должны   были
определить точные границы науки. Љ ним относЯтсЯ: а) принцип универсальности
и    неизменности   критериев   научности   (рациональности);   б)   принцип
редуцируемости научного знаниЯ к эмпирическому "базису" (в конечном счете, к
чувственным   данным,  фиксируемым   в  "Языке   наблюдениЯ");  в)   принцип
эмпирической   проверЯемости  или  "верифицируемости"  (научно  осмысленными
считаютсЯ  только те термины и содержащие их предложениЯ, которые  позволЯют
переходить от одних эмпирических  знаний к другим при условии, что без таких
терминов и  предложений переход невозможен в данной  теоретической системе);
г) принцип "единой науки" (возможен "унифицированный Язык", на который могут
быть переведены все научные дисциплины); д) принцип элиминируемости субъекта
(научное знание должно быть свободно от каких бы то ни было черт,  свЯзанных
с  его  генезисом;  роль  субъекта  состоит  только в получении  чувственной
информации и ее обработке по канонам логики).
     ’акое решение "проблемы  демаркации"  нарЯду с метафизикой выводило  за
рамки  науки  математику и логику, которые понимались как формальный аппарат
систематизации   и  анализа   научного  знаниЯ.   „лЯ  логико-математических
исчислений  вводилась   категориЯ  "пустого   значениЯ":   предложениЯ  этих
исчислений понимались как тавтологии, не несущие научной информации.
     Џоскольку  программа  логического  позитивизма  оказалась  невыполнимой
(генезис,  структура и реальное  функционирование научного  знаниЯ не  могли
быть объЯснены  в  узких  схемах  эмпирицистского  подхода),  провалилось  и
свойственное  этой   программе  решение  "проблемы  демаркации".  “сматриваЯ
основную причину неудачи  в "нерешенности  проблемы индукции", Љ.  Џоппер  в
1934  г. заметил, что "в своем  стремлении уничтожить метафизику позитивисты
вместе с ней уничтожают и естественные науки, так как законы науки точно так
же, как и метафизические утверждениЯ, несводимы к элементарным высказываниЯм
о    чувственном    опыте"<sup>423</sup>.    ‚место    индуктивистских     и
верификационистских   критериев   научности   им  был   предложен   "принцип
фальсифицируемости":  "эмпирическаЯ система  должна  допускать  опровержение
путем опыта"<sup>424</sup>.  ’аким  образом,  решение  "проблемы демаркации"
перемещалось  в  иную плоскость: оно теперь  понималось  не  как  проведение
разграничительной   линии   между   научно-осмысленными   и   бессмысленными
высказываниЯми   (на   что  была   ориентирована   методологиЯ   логического
позитивизма), а как  выделение необходимого условиЯ, при котором <i>когнитивнаЯ
деЯтельность</i>  может  считатьсЯ  научной.  ’аким условием, согласно  Џопперу,
ЯвлЯетсЯ направленность научной деЯтельности на критику своих же собственных
результатов<sup>425</sup>. Њетафизика исключаетсЯ из науки именно  из-за  ее
"неопровержимости",  хотЯ  в  то  же  времЯ  метафизические  гипотезы  могут
рассматриватьсЯ  как важный  эвристический  источник  науки;  метафизика  не
бессмысленна, но  ненаучна;  если  метафизические  предложениЯ  включаютсЯ в
научное  знание  (например,  гипотеза  атомизма),  то  они   перестают  быть
метафизическими и должны быть подвергнуты испытаниЯм в опыте.
     Џоследовательное    применение    фальсификационизма    как    критериЯ
"демаркации"  означает,  что  научнаЯ  теориЯ  с  несомненностью  может быть
отнесена к  сфере науки  только после того, как  будет опровергнута  опытом.
Џока  теориЯ  не  опровергнута,  можно   говорить   лишь  о  "принципиальной
возможности"  такого опровержениЯ,  но  такой критерий  слишком  расплывчат,
чтобы с  его помощью проводить  четкую границу научного знаниЯ. Љроме  того,
очевидно,  что  требование  немедленно  отбрасывать  теорию, как только  она
встречаетсЯ с "контрпримером",  не  согласуетсЯ с реальной практикой  науки;
хорошо  известно,  что  научное  сообщество  часто  вынуждено сохранЯть даже
опровергнутую теорию до созданиЯ более успешной теории.
     ‘амо по себе требование "критичности" (как это было  отмечено самими же
представителЯми   "критического   рационализма"<sup>426</sup>)  не  способно
разграничить  научные   и  ненаучные  дискуссии.  „лЯ  Љ.  Џоппера  решающим
аргументом при определении дальнейшей судьбы научной теории ЯвлЯетсЯ "факт",
опытные  данные  (хотЯ  уровень "фактов"  определЯетсЯ конвенционально, а не
ЯвлЯетсЯ "фундаментальным"  как  полагали  логические  позитивисты). Ќо  что
такое факты,  способные опровергнуть  любую  теоретическую гипотезу?  ђаньше
многих Џоппер понЯл  и признал так называемую "теоретическую  нагруженность"
фактов, то есть  их  зависимость  от теоретического знаниЯ, позволЯющего  не
только  отбирать наблюдениЯ,  которые  в  своей  совокупности дают  описаниЯ
"фактов", но и истолковывать их именно как факты, а не  что-то иное. Џоэтому
было бы  вернее говорить  о  "фактах",  как  об  определенных следствиЯх  из
принЯтого теоретического знаниЯ.  Ќо тогда получаетсЯ, что  в споре фактов и
теоретических гипотез на стороне фактов выступают иные  теории, сами по себе
также нуждающиесЯ в  эмпирической проверке. €, следовательно, не факты судЯт
теорию, а одни  теории  судЯт  другие,  то  есть  в науке имеет  место  спор
различных  догадок  и  гипотез.  ’аким  образом,  все  научное  знание имеет
предположительный (гипотетический) характер.
     €з  этого  следует,  что  суждениЯ  науки,  относЯщиесЯ  к  реальности,
каким-то  образом  "причастны"  к истине,  но  никогда  нельзЯ  окончательно
установить степень этой причастности. Џоэтому длЯ  того,  чтобы не смешивать
свою точку  зрениЯ с позицией "наивного  реализма" (длЯ  которого истинность
суждениЯ  - это совпадение его содержаниЯ с реальностью как таковой), Џоппер
придумал   изощренную   логическую   концепцию,   позволЯющую  устанавливать
изменениЯ "истинностного" содержаниЯ в научных суждениЯх по мере их опытного
испытаниЯ.   ‘амо  же   это  содержание  Џоппер  назвал  не  истинностью,  а
"правдоподобием" (<i>verissimilitude</i>)<sup>427</sup>.
     ЏонЯтие "правдоподобиЯ"  (истинностного содержаниЯ научных  суждений) и
логико-методологические способы измерениЯ  этого правдоподобиЯ  понадобились
Џопперу длЯ того,  чтобы  придать  смысл понЯтию "научного прогресса". Ќаука
прогрессирует  тогда, когда увеличиваетсЯ степень правдоподобиЯ ее суждений.
"‚  науке  (и  только в  науке), - подчеркивает Џоппер,  -  можно говорить о
подлинном прогрессе: о том, что мы знаем больше,  чем раньше"<sup>428</sup>.
‚ этом  смысле  смена  "концептуальных  каркасов" или фундаментальных теорий
способствует  научному   прогрессу,  если  она   позволЯет  получать   более
правдоподобные  научные  суждениЯ  и при  этом  избавлЯет  от  конфликтов  с
известными фактами. ‚от почему так важны "научные революции" - это те случаи
в  истории  науки,  когда  смена  фундаментальных оснований  способна  резко
увеличить  "запас  истинности",  содержащийсЯ  в  корпусе  научного  знаниЯ.
Џравда, это  совсем  не гарантирует от того,  что суждениЯ, ныне  признанные
истинными,  завтра окажутсЯ ложными под давлением "фактов". Ќо в этом судьба
науки  -  она  безостановочно   идет  вперед,  отбрасываЯ  свои  собственные
предположениЯ,  и  выдвигаЯ  все  новые, будучи уверена, что таким  способом
только и можно осуществлЯть познание мира.
     ќто мужественный  (можно сказать, стоический) идеал  науки. Љонечно, он
может быть подвергнут (и многократно подвергалсЯ) сомнению.  Ќо его ценность
так велика, что  ее не  могли поколебать  в глазах Џоппера и его сторонников
никакие,   даже   самые,    казалось   бы,   "реалистические"    ссылки   на
"действительную", а не идеализированную науку и ее историю. ‚ споре идеала и
реальности  ни  одна  из   сторон  не  имеет  решающего  преимущества:  если
действительнаЯ  историЯ отличаетсЯ  от  своей  "рациональной" схемы, то либо
такаЯ действительность не разумна, либо  дефектен разум, претендующий на то,
чтобы  диктовать свои законы  действительности. Ћднако идеал  все  же  более
значим, чем отклонЯющаЯсЯ от него реальность, ибо он выступает  как ориентир
человеческого  поведениЯ, указывающий в сторону  возвышениЯ духовного бытиЯ.
…сли   люди   выбирают   этот    ориентир,    они   способны    переделывать
действительность, придаваЯ ей сходство с ђазумом.
     ’аким образом, ценность идеала науки, за  который стоЯл Џоппер, главным
образом    определЯлась    не     логико-методологическими    преимуществами
"фальсификационизма",  а  культурной  значимостью  этого  идеала, в  котором
усматривалсЯ  образец   устройства  человеческого   общежитиЯ   -  "открытое
общество". "Ћткрытое общество" потому и "открыто", что в его основу положены
универсальнаЯ   ђациональность,   освобождающаЯ   людей   от   власти  догм,
предрассудков, тупоумного невежества ради власти  творческого и смелого ума.
’акое общество  способно прогрессировать, улучшаЯ условиЯ жизни людей, решаЯ
их конкретные житейские проблемы.
     Љ.Џоппер  придал   идейному  наследию  эпохи   ЏросвещениЯ  современное
звучание,   подчеркиваЯ  гипотетичность  любого  знаниЯ  и  неоценимую  роль
рациональной  критики.  —еловеческаЯ разумность,  по  Џопперу,  - это только
более  или  менее  "правдоподобное" отображение  "истинной  рациональности",
обладающей  самостоЯтельным и самоценным бытием. “спешность человеческих,  в
том  числе познавательных,  действий,  находитсЯ  в  прЯмой  зависимости  от
степени "правдоподобности" этого отображениЯ.
     ’ак  в антиметафизическую концепцию Џоппера вошел вполне метафизический
элемент.  “ниверсалии  "критицизма"  была придана культурнаЯ  сверхценность,
превышающаЯ  прочие  и   определЯющаЯ  их  собой.  ќто  создало   внутреннее
напрЯжение  самой  концепции, поставившее ее перед реальностью противоречиЯ.
"Ќаивный" или "догматический", по  выражению €.  ‹акатоса, фальсификационизм
прежде всего не соответствовал истории науки и, следовательно, в согласии со
своим же принципом, мог  быть  отброшен и заменен другими  методологическими
гипотезами. ‘ам  €. ‹акатос немало потрудилсЯ длЯ того, чтобы такие гипотезы
совершенствовали  "критический  рационализм"<sup>429</sup>.  Ќо   и  ему  не
удалось ответить на  вопрос, значимость которого он  хорошо видел и понимал:
если  методологический идеал вступает в  конфликт с исторической реальностью
науки, какую ценность может иметь определение границ последней, проводимое с
помощью этого идеала?
     Џросто и  решительно на  этот  вопрос ответил  ’. Љун.  ѓлавное отличие
науки от прочих сфер умственной деЯтельности, по Љуну, в  том, что только  в
науке  существуют рациональные процедуры проверки  опытных суждений,  причем
рациональность этих процедур ЯвлЯетсЯ непроблематичной, то есть  принимаетсЯ
как  нечто  бесспорное  и не подлежащее  сомнению. Љритика и  рациональность
заключают между собой союз только в рамках  того,  что не подлежит критике -
принЯтых  образцов деЯтельности. Љогда же  критика  обращаетсЯ  на сами  эти
образцы (а  это  случаетсЯ  редко, в  исключительных  обстоЯтельствах),  она
порывает с  принЯтыми  критериЯми  рациональности и  вынуждена искать  новую
опору. Џока  такой  опоры нет, рациональнаЯ критика  невозможна.  Ћднако,  в
истории  науки  практически  не  бывает   периодов  критериального  вакуума.
Ќапротив,  пространство  выбора  между  различными   системами  рациональных
критериев иногда  бывает даже очень  заполненным, и тогда тот или иной выбор
может совершатьсЯ  под воздействием отнюдь не только "когнитивных" факторов,
но зависит от убеждений, авторитетов, социально-психологической  атмосферы и
традиций  "научных  сообществ",  а  также  от  многих  других  "внешних"  по
отношению    к    науке   воздействий.    ’акие    ситуации   ’.Љун   назвал
"экстраординарной" или  "революционной"  наукой. ЏопадаЯ  в  такие ситуации,
наука  не  только   не  обнаруживает  <i>differentia  specifica</i>,   а  напротив,
становитсЯ похожей на другие сферы интеллектуальной активности, например, на
споры философов  или ценителей  искусства, астрологов  или  психоаналитиков.
’олько в периоды  "нормальной" научной  деЯтельности  можно строго  отличить
последнюю от того, что наукой не ЯвлЯетсЯ и не может ЯвлЯтьсЯ.
     ‡десь   тот   пункт,  в   котором   противоречиЯ   между   "критическим
рационализмом" и  ’.  Љуном  становЯтсЯ очевидными  и  приобретают  решающее
значение. Ћни затрагивают существо дела: что  такое  рациональность в науке,
какую роль она играет в  развитии (росте) научного знаниЯ, что  объединЯет и
что разъединЯет научное сообщество.
     Љун различает два рода критики. ђациональнаЯ критика - это критика  при
опоре на основаниЯ, не  подлежащие критике (такаЯ критика имеет место тогда,
когда ставЯтсЯ под вопрос  частные действиЯ или  компетенциЯ ученого, но  не
основаниЯ его деЯтельности). ЌерациональнаЯ критика - это то, что  возникает
"только в моменты кризиса, когда  основы соответствующей области оказываютсЯ
под угрозой"<sup>430</sup>.  ‘опрЯженность  и  взаимозависимость  критики  и
рациональности, присущаЯ "критическому  рационализму"  разрушаетсЯ:  критика
либо полностью зависит от принЯтых критериев рациональности, либо порывает с
ними. ђациональность же определЯетсЯ не  в свЯзи с критикой, а независимо от
нее.  ђационально  в науке то,  что  принЯто в  качестве  такового  "научным
сообществом"  (на  самом  же   деле   -  лидерами,  авторитетами,  небольшой
эсотерической  группой   экспертов,  которые   навЯзывают   свое   понимание
рационального -  через  систему обучениЯ  и  профессиональной  подготовки  -
остальным членам научного коллектива), то есть ЯвлЯетсЯ продуктом конвенции.
     —то  же  ЯвлЯетсЯ причиной заключениЯ такой  конвенции? Љаковы  мотивы,
побуждающие ученого принЯть ту или иную рациональность и в дальнейшем  вести
себЯ так, словно никакой иной рациональности нет?
     –ель ученого, утверждает Љун, не  истина (этот термин вообще в принципе
можно исключить из описаний  научной деЯтельности), а решение концептуальных
или   инструментальных   "головоломок".  “спех   вознаграждаетсЯ  признанием
соответствующего  научного сообщества, мнение людей,  не  включенных  в  это
сообщество,  вообще не учитываетсЯ или учитываетсЯ  в  незначительной  мере.
’аким  образом,  вопрос  о  рациональности  деЯтельности ученого решаетсЯ  в
зависимости от двух факторов: практического успеха и оценки  этого успеха  в
кругу единомышленников. Џоэтому, с одной  стороны, научное сообщество крайне
консервативно   в  своих   оценках   собственной  рациональности   (ибо  эта
консервативность -  условие единства  и  общности),  с другой стороны  - оно
настроено   почти   всегда   на  полное  отрицание  "чужой"  рациональности,
претендующей на решение тех же вопросов,  над  которыми  ломают головы члены
данного сообщества.
     Ћтсюда  понЯтно,  что  представлениЯ о  прогрессе  науки, основанные на
понЯтии  возрастающей  истинности   научных  суждений  (какой  бы  смысл  ни
вкладывалсЯ  в  это  понЯтие),   должны   быть,   по   Љуну,  исключены   из
методологической  и философской рефлексии  над  наукой.  "Ќадо  помнить, что
научные теории соотносЯтсЯ с природой только здесь и  теперь"<sup>431</sup>.
"‡десь и теперь" решениЯ о том, соотносЯтсЯ ли научные теории с исследуемыми
объектами и каковы  точки этого соотнесениЯ, принимают те, кто выбрал именно
эти,  а не  другие  инструменты объЯснениЯ. ЋснованиЯ  этого  выбора  можно,
считает Љун, искать в социологических  и психологических обстоЯтельствах,  в
особенности  тогда, когда на  роль инструментов  объЯснениЯ претендуют сразу
несколько научных теорий. ‹огический анализ ситуаций выбора может  оказатьсЯ
совершенно  непригоден  уже  хотЯ бы  потому, что "парадигмы" задают и  свою
собственную  логику, а  следовательно, у  разных  "парадигм" будут  и разные
логики.  ‚место   пресловутой   "‹огики  научного   открытиЯ"  мы   получаем
"психологию   исследованиЯ",  то  есть  процесса,  охватывающего  и  периоды
"нормальной" науки, и "кризисные" периоды.
     €менно  психологиЯ   и  социологиЯ   призваны   объЯснЯть,   почему   в
"нормальные" периоды ученые  упорно держатсЯ за  принЯтые  ими теоретические
основаниЯ решениЯ "головоломок", при этом часто жертвуЯ объЯснительной силой
конкурирующих  парадигм,  иногда   не   обращаЯ   вниманиЯ   на  возникающие
противоречиЯ между опытом и объЯснениЯми, получаемыми на основании усвоенных
теоретических догм либо пытаЯсь устранить эти противоречиЯ за  счет  гипотез
<i>ad  hoc</i>,  не  выводЯщих  за рамки  "своей" парадигмы, а  в  периоды  кризиса
мучительно ищут новые теоретические гештальты (Љун сравнивает это с тем, как
человек, увидевший в рисунке психологического теста "утку", с большим трудом
заставлЯет себЯ увидеть в том же рисунке "кролика").
     ’ак вырисовываетсЯ  образ науки и ее истории, порывающий с универсалией
рациональности. ‚ердикт - научно или ненаучно, рационально или нерационально
-  выносит  "коллективный  субъект".  Ќаучный процесс, как его понимает Љун,
заключаетсЯ в том, что "научное  сообщество" участвует в конкурентной борьбе
с другими сообществами за право выступать от имени научной рациональности, а
также    испытывает    давление    Ѓольшого    ‘оциума,   то    есть    всей
социально-культурной жизни общества, в котором научные коллективы составлЯют
небольшую    часть.    Ћтсюда     социально-культурнаЯ    (в    том    числе
социально-психологическаЯ   и   социологическаЯ)  обусловленность  критериев
рациональности,  которые,  по  Љуну,  суть  продукты  реальных  мыслительных
процессов, подверженных историческим изменениЯм.
     ђациональность  науки,  по   Љуну,  умещаетсЯ   в   рЯду   человеческих
пристрастий  и  особенностей   конкретных  культурных  эпох.   ќто  то,  что
принадлежит  человеку и  изменЯетсЯ  вместе  с  ним.  Љун не  менее  Џоппера
привержен  идее  "открытого  общества",  но  понимает  "открытость"   совсем
по-другому.  „лЯ него это не идеал, а реалистическаЯ характеристика условий,
в которых находЯтсЯ как отдельные индивиды, так и  человеческие  коллективы.
ќти условиЯ таковы, что  человек обЯзан, вынужден  постоЯнно доказывать свою
рациональность не ссылками на ђазум, а успехами своей деЯтельности. „остигаЯ
успеха, он вправе называть свою деЯтельность разумной, отстаиваЯ этот взглЯд
перед лицом  конкурирующих с ним воззрений и представлений как о разумности,
так и о успешности действий.
     „лЯ Џоппера  общество  свободно и открыто, потому и в той мере, в какой
оно разумно. Џо  Љуну, "научное сообщество" само определЯет свою разумность,
и это удаетсЯ в той  мере, в какой ему удалось отстоЯть  свою свободу, в том
числе и свободу суждениЯ.
     Џри  этом  свобода  и  рациональность  отдельного  индивида  ограничена
коллективным действием и  умом;  в этом Љун продолжает традицию классической
социологии  знаниЯ и социологии науки  (ќ.„юркгейм, Њ.елер,  ‹.”лек и др.).
„альше  по этому  пути пошел  Џ.”ейерабенд, заменивший  в эпистемологических
рассуждениЯх "научное сообщество" отдельным  индивидом, что  и дало  в итоге
так называемый "эпистемологический анархизм". "Џознание, - писал ”ейерабенд,
- ...представлЯет собой увеличивающийсЯ океан  взаимно  несовместимых  (быть
может, даже несоизмеримых) альтернатив,  в котором каждаЯ отдельнаЯ  теориЯ,
сказка или миф ЯвлЯютсЯ частЯми одной совокупности, побуждающими  друг друга
к более тщательной  разработке; благодарЯ этому процессу конкуренции все они
вносЯт свой вклад в развитие нашего сознаниЯ. ‚ этом всеобъемлющем  процессе
ничто не  устанавливаетсЯ навечно  и  ничто не опускаетсЯ...  ‘пециалисты  и
неспециалисты,  профессионалы  и любители, поборники  истины  и  лжецы - все
участвуют  в этом  соревновании  и  вносЯт  свой  вклад  в  обогащение нашей
культуры"<sup>432</sup>.
     ’ак  "проблема  демаркации"  оказываетсЯ  <i>псевдопроблемой</i>,  возникающей
из-за  того, что методологи пытаютсЯ выступить в роли Џрокруста по отношению
к   реальности.  …сли  рамки  познаниЯ  так  подвижны,  как  это  изображает
”ейерабенд,  а развитие науки  свЯзано с постоЯнным разрушением  и созданием
новых своих  границ,  то  Ясно,  что поиск универсальных  критериев  научной
рациональности  обречен  на  неудачу.  ’огда  лучшее,   что  остаетсЯ,   это
отказатьсЯ  от  бесплодных  поисков  такого  рода и занЯтьсЯ  совсем  другой
проблемой: чем же в  действительности обогащаетсЯ культура, если ее избавить
и обезопасить от универсальных претензий ђазума?
     ‡десь  -  прЯмаЯ  свЯзь  между   методологическими  дискуссиЯми  вокруг
"проблемы демаркации" и спором о важнейших вопросах философии  культуры.  Њы
видим радикальное смещение  проблемы:  если  вначале  считалось,  что  найти
границу между  наукой и не-наукой значило защитить  ђазум и тем самым спасти
культуру, то теперь уже на ђазум обрушиваютсЯ обвинениЯ в его антикультурной
роли. €менно ђазум  с его  "абсолютами" и  "идеалами",  объЯвлЯетсЯ  главной
опасностью  длЯ  <i>гуманистической  культуры</i>.  Ќо  это  уже  совершенно другое
понимание и культуры,  и гуманизма. ‚замен культуры, понимаемой как горизонт
универсальных ценностей, ориентациЯ на которые определЯет сущность человека,
с  которой  необходимо соотносить  эмпирическое  существование,  выдвигаетсЯ
понимание культуры как того, что обеспечивает это эмпирическое существование
и  придает  ему  желаемый  комфорт.  ѓлавным  культурным  героем  становитсЯ
обыватель. ќто  и  есть человек  "как  мера  всех  вещей",  если под  вещами
понимать материальный  хлам, заполнЯющий всю среду  обывательского обитаниЯ,
<i>вещи</i>, к которым фактически принадлежит и сам обыватель.
     —то важнее всего  длЯ  обывателЯ?  ‡анЯть комфортное  положение в  мире
вещей. —то более всего мешает ему, создает наибольший дискомфорт,  причинЯет
худшие страданиЯ? Ќет, совсем не объективное сопротивление мира человеческим
в