 перед собою; немногие из нас добились
от себЯ усиленным трудом  искренности,  но  боже!  как  болезненно  она  нам
досталась. „аже в ’олстом, который одной  ногою  все-таки  стоит  в  бывалой
нашей эпохе, очевидны следы болезненного процесса.
     Ќо возвращаюсь к моему дню того времени. €з университета ‘ергей  €ваныч
приходил то раньше, то позже, смотрЯ по количеству лекций.  ђедко  ходил  он
туда в вицмундире, товарищей же его, таких же как он студентов, Я никогда  и
не видывал в вицмундирах; мундиров же ни у  него,  ни  у  них  и  в  заводе,
кажетсЯ, не было... …сли он приходил рано, часу в первом, прослушание уроков
совершалось до обеда, т. е. до приезда отца из присутствиЯ; если поздно,  то
вечером часов в шесть, после чаю. ‚ообще же положенных часов на класс у  нас
не было, да и самого слова "класс"  не  употреблЯлось,  и  если  Я  ненавижу
классный порЯдок  и  классную  дисциплину,  как  и  детские  книги,  то  это
опЯть-таки бескорыстно, по своей фрондерской натуре. …сли у менЯ было какое-
либо поручение от ‘офьи €вановны, то Я ЯвлЯлсЯ, не  знаЯ  никогда  урока,  с
смиренномудрым и вместе наглым видом; если нет - корчил плачевную физиономию
и плачевно подавал сумбур цифр вместо арифметической задачи,  нахально  врал
iter - iteris и  неисправимо  смешивал  €еровоамов  с  ђовоамами,  Ђхавов  с
€осафатами. Ќе знаю почему ‘ергей €ваныч постоЯнно всем  и  всегда  говорил,
что у менЯ блестЯщие  способности  и  отличное  сердце:  уроков  Я  не  знал
положительно никогда, а прекрасное сердце мое выражалось  только  в  упорном
нахальстве враньЯ и в обильных токах дешевых слез... „ело, кажетсЯ,  в  том,
что ‘ергей €ваныч, хоть и один из честнейших и  простодушнейших  юношей  той
эпохи, учить вовсе не умел, или нет, не то что не умел, - может быть, и умел
бы, если бы отрексЯ от метод, по которым сам училсЯ... Ќо на  эти  методы  3
Ђполлон ѓригорьев он не смел посЯгнуть. Љак его учили, так он и  менЯ  учил:
ему задавали "от сих  до  сих",  и  он  задавал;  ему  вдолбили  лебедевскую
грамматику со всеми задачами, он и мне ее вдалбливал  -  но  увы!  -  он  не
догадывалсЯ, что Я давно открыл источники разных задаваемых им латинских тем
в "гнусной книжке" "De  officiis,  {"Ћб  обЯзанностЯх"  (лат.).}  {3}  хотЯ,
задаваЯ задачи, он отходил с нею в уголок, а уходЯ в университет, запирал ее
в один из Ящиков кровати,  к  которому  давно  подобрал  Я  ключ  и  который
впоследствии просветил менЯ насчет  многих  таинств  природы,  когда  в  нем
завелись некоторые красками иллюминованные изображениЯ... а все-таки, как бы
то ни было,  а  лебедевскаЯ  грамматика  вдолбилась  так,  что  в  латинских
разговорах ‘ергеЯ €ваныча с товарищами мало было длЯ  менЯ  непонЯтного,  и,
разумеетсЯ, в особенности понЯтно было то, чего понимать мне  не  следовало.
ђозанова лексикон {4} был лексикон нецеремонный.
     Ќаконец отец возвращалсЯ из присутствиЯ часам  к  двум,  коли  не  было
каких-либо срочных дел или ревизии. Ќачиналось свЯщеннодействие,  называемое
обедом.
     „а! у нас именно это было свЯщеннодействие, к  которому  приготовлЯлись
еще с утра, заботливо заказываЯ и  истощаЯ  всю  умственную  деЯтельность  в
изобретении различных блюд. Ќе здесь еще место говорить о том безобразии, до
которого доходило в нашем быту  служение  мамону...  Ћно  дошло  до  крайних
пределов своих в другую эпоху, эпоху моего отрочества и ранней юности...
     ЉончалсЯ обед, и опЯть  после  маленького  промежутка  начиналось  наше
учение, длившеесЯ более или менее не по степени моих успехов, а  по  степени
вины, так что оно  всегда  ЯвлЯлось  в  виде  наказаниЯ.  ‘траннаЯ  система,
конечно, но дело в том, что это все делалось не по системе, а так.
     ‚ечер, то есть обычный вечер, повседневный вечер, проводим был мною  на
ковре в зале, где, окруженный дворовыми и пресыщенный  своими  игрушками,  Я
находил, разумеетсЯ, более интереса в живых людЯх,  менЯ  окружавших,  в  их
радостЯх и печалЯх... в играх с ними в  карты,  особенно  в  так  называемые
короли, а втихомолку и по носкам, причем Я обижалсЯ, если  мой  барский  нос
щадили, когда он провинилсЯ, в играх в жмурки, гулючки и  проч.  Ќо  нередко
все это мне наскучивало: какаЯ-то страннаЯ, болезненнаЯ тоска томила менЯ...
     ‚ девЯть часов люди обыкновенно уходили ужинать и  ужинали  обыкновенно
долее часу; все это времЯ Я сидел в столовой,  где  уже  происходило  чтение
разных романов Ђнны ђадклиф или г-жи Љоттен. {5} ‚ десЯть  менЯ  укладывали,
но чтение продолжалось в соседней комнате, и Я никогда не засыпал  до  конца
его, то есть до часу или до двух ночи.
     ’о был особый мир, особаЯ жизнь,  непохожаЯ  на  эту  действительность,
жизнь мечты и воображениЯ, страннаЯ жизнь, по своему могущественному влиЯнию
столь же действительнаЯ, как сама так называемаЯ действительность.
 
        III 
                         ’Ћ‚Ђђ€™€ ЊЋ…ѓЋ “—€’…‹џ {*} 
 
     {* ’ак как воспоминаниЯ мои свЯзаны только хронологическим  порЯдком  и
притом этот отдел их начинаетсЯ прЯмо с очерка литературной  поры  тридцатых
годов, то Я не считаю нужным ссылатьсЯ на начальные главы, в которых очертил
Я впечатлениЯ младенчества.}
 
     „а! Я помню, живо помню тебЯ, маленькаЯ, низкаЯ проходнаЯ комната моего
наставника, с окном, выходившим на "галдарейку", над которой была еще другаЯ
"галдарейка", галдарейка мезонина и мезонинных барышень, хозЯйкиных дочерей,
- комната с полинЯвшими до крайней степени  бесцветными  обоЯми,  с  кожаной
софою,  изъеденной   бесчисленными   клопами,   и   с   портретом   какой-то
"таинственной монахини" в старой  рамке  с  вылинЯвшею  позолотою  над  этой
допотопною софою... Џод вечер ‘ергей €ванович, пока еще не зажигали  свечей,
в час "между волка и собаки", {1} ложилсЯ на нее - и Я тоже подле  него.  Ћн
обыкновенно запускал свою очень нежную и маленькую руку в мои волосы,  играл
ими и рассказывал мне древнюю  историю  или  фантазировал  на  темы  большею
частию очень странные. „о неестественности впечатлительный, он не  бесплодно
слушал  отцовское  (т.  е.  моего   отца)   чтение   романов   ђадклиф   или
„юкре-„юменилЯ:  ему  самому  все   хотелось   стать   героем   какой-нибудь
таинственной истории - и почему-то к этой таинственной или просто  нескладно
дикой истории он припутывал и менЯ.
     Ќо о нем и его странных беседах со мною - после.
     Љомнатка  под  вечер  становилась  почти  каждый  день  местом   сходки
студентов, товарищей моего учителЯ.  …го  когда-то  любили,  хоть  он  и  не
блистал особенной талантливостью, и к нему ходили, потому что он  сам  редко
выходил из дому. Ћн вообще долгое времЯ был поведениЯ примерного.
     Ћн был, как Я уже сказал, очень молод и, главное, мЯгок как воск. Љроме
того, отец его и его родные отдали его в семейный дом, известный столько  же
строгостью нравов, сколько радушием и хлебосольством, отдали,  так  сказать,
"под начало" к человеку, который в своем круге  считалсЯ  в  некотором  роде
светилом по уму  и  образованию  и  даже  по-французски  говорил  нередко  с
советниками  губернского  правлениЯ   или   с   самими   вице-губернаторами,
производившими каждый год так называемую  "ревизию"  в  весьма  низменном  и
невзрачном тогда месте, называвшемсЯ Њосковским магистратом. {2}
     Њой отец действительно имел на своих товарищей,  и  уже  тем  более  на
молоденького семинариста, то, что называл: он "асандан"... „а и любил же он,
покойник,  и  употреблЯть  (нередко  злоупотреблЯть)   и   показывать   этот
"асандан"... “мный и добрый по природе, он основывал свой, этот милый сердцу
его, "асандан" не на уме и доброте, а на  плохом  французском  Языке  да  на
лоскутьЯх   весьма   поверхностного   образованиЯ,   вынесенного    им    из
университетского благородного пансиона... Љроме того, крепко  засела  в  его
натуру, да и в  натуру  всех  членов  нашего  семейства,  честь  дворЯнского
сословиЯ, может быть, именно потому крепко  засела,  что  происхождение  ее,
этой сословной чести, не терЯлось в неизвестности, как источники Ќила, {3} -
а просто-напросто сказывалось родством из духовенства по мужеской  линии  да
вольноотпущенничества по женской. {4}
     € странное это дело! Ќу добро бы отец, несмотрЯ на  свой  ум,  все-таки
человек весьма прозаический, был  заражен  этой  сословною  честью!  ‘таршаЯ
тетка, экзальтированнаЯ до пониманиЯ многих возвышенных вещей, с  увлечением
читавшаЯ Џушкина и с жаром повторЯвшаЯ "€споведь  Ќаливайки",  {5}  -  и  та
скрывала от себЯ источники нашего Ќила, а дЯдЯ - впечатлительный головою  до
всЯческого вольнодумства - терпеть  не  мог  этих  источников.  џ  ведь  вот
уверен, что если эти страницы и теперь попадутсЯ моей старшей тетке, котораЯ
и сама, может быть, не подозревает, как  много  она  имела  влиЯниЯ  на  мое
отроческое развитие своей, по формам странной, но  страстной  и  благородной
экзальтацией, - Я уверен, говорю Я, что моЯ плебейскаЯ искренность и  теперь
даже сделает на нее очень неприЯтное впечатление.
     ‚сю эту речь вел Я к тому, чтобы объЯснить  свойство  того  "асандана",
который имел мой отец на моего наставника и которым обусловливалось  многое,
почти что все в обстановке жизненной этого последнего, - обусловливалось уже
всеконечно и его товарищество. †ивЯ в семейном доме, и притом почти как член
семьи, откармливаемый на славу и хотЯ вознаграждаемый денежно весьма скудно,
но не имевший возможности найти себе что-либо  повыгоднее,  -  он,  конечно,
должен был хотЯ-нехотЯ сообразоватьсЯ со вкусами и привычками дома.
     Љто ходил к нему, тот большею частию становилсЯ общедомашним  знакомым,
стало быть, так  или  иначе  приходилсЯ  "ко  двору",  а  кто  ко  двору  не
приходилсЯ, тот, наверно всегда можно было сказать, ходил недолго.
     Ђ между тем университет, к которому принадлежал мой юный наставник, был
университетом конца двадцатых и начала тридцатых годов, и притом университет
Њосковский - университет, весь полный трагических веЯний недавней катастрофы
и страшно отзывчивый на все тревожное и головокружительное, что  носилось  в
воздухе под общими именами шеллингизма в мысли и  романтизма  в  литературе,
университет погибавшего Џолежаева и других. {6}
     џ бы мог  по  источникам  той  эпохи,  довольно  близко  мне  знакомым,
наговорить много об этом тревожном университетском поколении, но Я  поставил
себе задачею быть историком только тех веЯний, которые сам Я перечувствовал,
передать цвет и запах их, этих веЯний, так, как Я сам лично припоминаю, и  в
том порЯдке, в каком они на менЯ действовали.
     џсное  дело,  что  ни  с  Џолежаевым,  ни  с   кругом   подобных   этой
волканической личности людей мой ‘ергей  €ванович  не  был  и  не  мог  быть
знаком, как по своей мЯгкой и ослабленной натуре, так и по своей обстановке,
по свойству того "асандана", которому он подчинилсЯ.
     …му это, впрочем, и тЯжело-то особенно не  было.  "ђомантизм"  коснулсЯ
его натуры только комическими сторонами, т. е. больше  насчет  чувствий,  да
разве изредка насчет  пьЯнства,  но  ни  стоЯть  по  вечерам  на  тротуарных
столбиках перед  окнами  низеньких  домов  ‡амоскворечьЯ,  ни  даже  изредка
предаватьсЯ пьЯнству "асандан" не воспрещал ему  нисколько.  ЏохождениЯ  его
"асанданом"  даже  поощрЯлись,  потому  что  служили   немалою   потехою   в
однообразной домашней жизни. Ђ  пьЯнство  -  как  известно  всем,  "даже  не
учившимсЯ в семинарии", - и пороком-то вообще не считаетсЯ в обычном земском
быту...
     Ѓуйства,  буйства   в   различных   его   проЯвлениЯх,   неуважениЯ   к
существующему боЯлсЯ мой отец... ‚от чего!.. ‡апуганный сызмальства крЯжевым
деспотизмом крЯжевого человека, каков был мой дед,  хоть  не  физически,  но
морально забитый до того, что из благородного пансиона  никаких  впечатлений
не вынес он, кроме стихотворениЯ
 
                           ’анцовальщик танцовал, 
                           Ђ сундук в углу стоЯл; {6а} 
 
     никаких воспоминаний, кроме строгости инспектора, барона  „евильдье,  -
разошедшийсЯ почти тотчас же по выходе из заведениЯ с товарищами, из которых
многие стали жертвою катастрофы,  и  ошеломленный  этою  катастрофою  до  ее
положительного непониманиЯ, - он если не был убежден в том, что
 
              “ченость - вот чума, ученость - вот причина! {7} - 
 
     то зато  вполне  чувствовал  глубокий  смысл  пословицы,  что  "ласково
телЯтко две матки сосет", -  и  как  рассудочно-умный  человек  инстинктивно
глубоко разумел смысл нашей общественной  жизни,  где  люди  делились  тогда
очень Ярко на две категории: на "людей больших" и "людей  маленьких"...  Ќу,
большому кораблю большое и плавание, -  а  маленькие  люди  всЯчески  должны
остерегатьсЯ буйства.
     Ѓуйные люди, стало быть, не ходили к моему  наставнику,  а  ходили  все
люди смирные: только некоторые из них в пьЯном образе доходили  до  сношений
более или менее близких с городскою полициею, да и такие  были,  впрочем,  у
отца на дурном замечании и более или менее скоро выпроваживались  то  тонкою
политикою, то - увы! в случае  внезапных  приливов  самодурства  -  и  более
крутыми мерами,  от  строгих  увещаний  ‘ергею  €вановичу  до  зверообразных
взрывов, свойственных вообще нашей, весьма взбалмошной,  хоть  и  отходливой
сердцем породе.
     Ќо смирным, "нежным" сердцам отец нисколько не  мешал.  Ќапротив,  сам,
бывало, придет,  балагурит  с  ними,  неистощимо  и  интересно  рассказывает
преданиЯ времен …катерины,  Џавла,  двенадцатого  года,  сидит  чуть  не  до
полночи в табачном дыму, от которого, бывало, хоть "топор повесь" в  воздухе
маленькой комнатки, - а поймает некоторых, так сказать, своих любимцев  и  в
парадные комнаты позовет - и "торжественным", т. е. не обычным, чаем угощает
часов в семь вечера...
     Џотому точно: люди  все  были  подходЯщие  и  уступчивостью  и  добрыми
правилами отличались. Њногие даже приЯтными талантами блистали  -  и  гитара
переходила из рук в руки, и молодые здоровые голоса, с  особенною  крылосною
грациею и с своего рода меланхолиею, конечно, более, так сказать,  длЯ  шику
на себЯ напущенною, воспевали или:
 
                         Џод вечер осенью ненастной 
                         ‚ пустынных дева шла местах, {8} 
 
     или  "Џрощаюсь,  ангел  мой,  с  тобою...",  {9}  или  -  с   особенною
чувствительностию:
 
                            Ќе дивитесь, друзьЯ, 
                            —то не раз 
                            Њежду вас 
                            Ќа пиру веселом Я 
                            ЏризадумывалсЯ, {10} 
 
     на известный глубоко задушевный  народно-хохлацкий  мотив,  на  который
доселе  еще  поетсЯ  эта  песнЯ  ђаича  во  всЯкой  стародавней   "симандро"
(семинарии) и "Љончен, кончен дальний путь..."  {11}  во  всЯкой  лакейской,
если лакейские еще не совсем исчезли с лица  земли...  Ћтец  мой  -  и  это,
право, было очень хорошее в нем свойство, как вообще много  хороших  свойств
выступит в нем в течение моего правдивого рассказа, - любил больше  заливные
народные песни, но с удовольствием слушал и эти,  тогда  весьма  ходившие  в
обороте романсы. Њать моЯ также в свои  хорошие  минуты  до  страсти  любила
музыку и пение.
     ‚се это было прекрасно,  и  хорошаЯ  нравственность  молодых  людей,  и
кротость их, и их песни,  и  их  невинные,  приличные  возрасту  их  амурные
похождениЯ, которые отец,  начинавший  уже  жить  в  этом  отношении  только
воспоминаниЯми,  выслушивал  с  большим  любопытством,  приговариваЯ  иногда
светское присловие: "знай наших камышинских", и которые  Я,  притаившись  во
тьме какого-нибудь уголка, подслушивал с странной тревогой... ‚се  это  было
прекрасно, повторЯю, - и отец, сберегаЯ ‘ергеЯ €ваныча  от  людей  буйных  и
удовлетворЯЯ собственному вкусу к мирным нравам, имел, без сомнениЯ, в  виду
и во мне развить  добрую  нравственность,  послушание  старшим,  необходимую
житейскую уступчивость и другие добродетели.
     Ќо  есть  в  беспредельной,  вечно  иронической  и  всевластной   силе,
называемой жизнию, нечто такое,  что  постоЯнно,  злокозненно  рушит  всЯкие
мирные Ђркадии; есть неотразимо увлекающие, головокружащие  вихри,  которые,
вздымаЯ волны на широких морЯх, подымают их в то же времЯ на реках,  речках,
речонках и даже ручейках - не оставлЯют в покое даже болотной тины, -  вихри
мысли, взбудораживающие  самую  сонную  тишь,  вихри  поэзии,  как  водопад,
уносЯщие все за собою... ‚ихри  мирового  исторического  движениЯ,  наконец,
оставлЯющие за собою грозные памЯтники ломки или величавые следы славы.
     ‚от ведь во всем  этом  кружке  товарищей  моего  ‘ергеЯ  €ваныча  были
только, собственно, две личности,  которые  всурьез  принимали  жизнь  и  ее
требованиЯ. Ћдна из  этих  личностей,  глубоко  честнаЯ,  глубоко  смиреннаЯ
личность, {12}  которой  впоследствии  Я  был  обЯзан  всеми  положительными
сведениЯми, -  пошла  нести  крест  служениЯ  науке  с  упорством  любви,  с
простотою веры. „ругаЯ,  сколько  Я  ее  помню,  тем  отнеслась  сурьезно  к
требованиЯм жизни, что наивно, искренно  и  беззаветно  прожигала  жизнь  до
буйства и безобразиЯ, до азарта и цинизма... ‚се другие осуждены были  Явным
образом на то, чтобы прокиснуть, медленно спиваЯсь или медленно погружаЯсь в
тину всЯческих благонравий.
     Ќо каким образом и этот  кружок  посредственностей  задевали  жизненные
вихри" каким образом веЯниЯ эпохи не только что касались их,  но  нередко  и
уносили за собою, конечно только  умственно.  ‚едь  дело  в  том,  что  если
оживлЯлась беседа, то не о выгодных местах и будущих карьерах  говорилось...
ѓоворилось, и говорилось с азартом, о самоучке Џолевом и его  "’елеграфе"  с
романтическими стремлениЯми; каждаЯ новаЯ строка Џушкина  жадно  ловилась  в
бесчисленных  альманахах  той  наивной  эпохи;  с  какой-то  лихорадочностью
произносилось имЯ  "‹орд  Ѓайрон"...  из  уст  в  уста  переходили  дикие  и
порывистые стихотворениЯ Џолежаева... Љогда произносилось это имЯ и -  очень
редко, конечно - несколько других, еще более отверженных имен, {13} какой-то
ужас овладевал кругом молодых людей, и вместе что-то  страшно  соблазнЯющее,
неодолимо влекущее было в этом ужасе, а если  в  торжественные  дни  именин,
рождений и иных разрешении "вина и елеЯ"  компаниЯ  доходила  до  некоторого
искусственно   приподнЯтого   настройства...   то   неопределенное   чувство
суеверного  и  вместе  обаЯтельного  страха  сменЯлось  какою-то  отчаЯнною,
наивною симпатиею - и к тем речам, которых
 
                                       значенье 
                            ’емно иль ничтожно, 
                            Ќо им без волненьЯ 
                            ‚нимать невозможно, {14} 
 
     и к тем людЯм, которые  или  "жгли  жизнь"  беззаветно,  или  дерзостно
ставили ее на карту... ‘лышались какие-то странные, какие-то как будто и  не
свои речи из уст этих благонравных молодых людей.
     Љаким образом даже в трезвые минуты передавали они друг другу  рассказы
об их, страшных им товарищах, отдававших голову и  сердце  до  нравственного
запоЯ шеллингизму или всю жизнь свою  беснованию  страстей!  ‚едь  все  они,
благонравные молодые люди, знали очень хорошо,  что  отдача  себЯ  в  полное
обладание силе  такого  мышлениЯ  ни  к  чему  хорошему  повести  не  может.
Ќекоторые пытались даже несколько юмористически отнестись к философскому или
жизненному беснованию - что, дескать, "ум за разум  у  людей  заходит"  -  и
все-таки поддавались лихорадочно обаЯнию.
     Ќе  "‚естник  …вропы",  а  "’елеграф"  с  его   неЯсными,   но   живыми
стремлениЯми жадно разрезывала эта молодежь... не профессоров старого закала
слушала со вниманием, а фанатически увлекалась, увлекалась до  "аутос  эфе",
{15} широтою литературных взглЯдов Ќадеждина  (тогда  еще  высказываемых  им
только  на  лекциЯх),  фантастическим,  но  много  сулившим  миропостроением
Џавлова, {16} в его физике, и, так как  эта  молодежь,  почти  что  всЯ,  за
исключением  одного,  будущего  труженика  истории,   {17}   была   молодежь
медицинскаЯ, увлекалась пением своей сирены, {18}  „Ядьковского...  ќто  имЯ
всЯкий  день  звучало  у  менЯ  в  ушах;  оно  было  окружено  раболепнейшим
уважением, и оно же было именем  борьбы  живой,  новой  науки  19  с  старою
рутиной... Ќе могу Я, конечно,  как  не  специалист,  хорошо  знать  заслуги
„Ядьковского, но знаю то только, что далеко за обычный  звонок  простирались
его беседы и что эти люди все без исключениЯ заслушивались  его  "властного"
слова, как впоследствии мы, люди  последующего  поколениЯ,  тоже  далеко  за
урочный звонок жадно приковывались глазами и слухом к кафедре, с  которой  -
немножко с резкими эффектами, немножко, пожалуй, с шарлатанизмом звучало нам
слово, наследованное от великого берлинского учителЯ {20}.
     Љаким образом, повторЯю  еще,  людей,  которых  ждала  в  будущем  тина
мещанства или много-много что участь быть постоЯнными  "пивогрызами",  тогда
всевластно увлекали веЯниЯ философии, и поэзии,  новые,  дерзкие  стремлениЯ
науки, котораЯ гордо строила целый мир одним трансцендентальным мышлением из
одного всеохватывающего принципа.
     ‘облазн,  страшный  соблазн  носилсЯ  в  воздухе,  звучавшем   страстно
сладкими  строфами  Џушкина.  ‘облазн  рвалсЯ  в  нашу  жизнь  вихрЯми  юной
французской словесности... Џоколение выросшее  не  искало  точки  покоЯ  или
опоры, а только соблазнЯлось тревожными ощущениЯми. Џоколение  подраставшее,
надышавшись отравленным  этими  ощущениЯми  воздухом,  жадно  хотело  жизни,
страстей, борьбы и страданий.
 
        IV 
                 Ќ…—’Ћ ‚…‘њЊЂ ‘ЉЂЌ„Ђ‹њЌЋ… Ћ ‚…џЌ€џ• ‚ЋЋЃ™… 
 
     …сли перенестись мысленно за  каких-нибудь  тридцать  с  небольшим  лет
назад, то даже человеку, который сам прожил эти тридцать лет,  станет  вдруг
как-то странно, точно он заехал в сторону, где давным-давно уже не  бывал  и
г-де все, однако, застыло в том самом виде, в каком было оно им оставлено, -
так что, присматриваЯсь к предметам,  он  постепенно  с  большею  и  большею
Ясностию воспроизводит свои бывалые  впечатлениЯ  от  предметов,  постепенно
припоминает их вкус, цвет и запах, хотЯ  вместе  с  тем  и  чувствует  очень
хорошо,  что  эта  уже  отшедшаЯ  жизнь  поднимаетсЯ  перед   ним   каким-то
фантастически-действительным маревом.
     Ќо еще страннее должно быть отношение  к  этой  отжившей  полосе  жизни
человека иного, позднейшего поколениЯ, когда он  видит  перед  собою  только
мертвые, печатные памЯтники ее, да и то, конечно, далеко не все... да, может
быть, и не те даже, в которых та  отжившаЯ  пора  сказалась  безоглЯдочно  и
непосредственно, вышла перед почтеннейшую публику не во фраке и перчатках, а
по-домашнему, как встала, правой или левой ногой с постели.
     …ще не далее как вчера вечером, о мой милый ѓорацио Љосица, {1} беседуЯ
с тобою после концерта, где слышали мы 2-ю  симфонию  старого  мастера,  {2}
который, творЯ ее, еще не  оглох  длЯ  современной  и  предшествовавшей  ему
столовой камерной музыки, но уже горстЯми посеЯл в нее и свои глубокие  думы
и свои пантеистические  созерцаниЯ  жизни,  пытаЯсь  разъЯснить  смысл  этих
очевидных  "схваток"  чего-то  глубоко  серьезного  и   тЯжелого,   звучащих
неожиданными  взвизгиваниЯми  скрыпок  и  виолончелей  в  allegro  patetico,
доискиваЯсь или, лучше, дорываЯсь  значениЯ  замедленных  тактов  в  финале,
тактов, Явно заклейменных какою-то мрачною и важною  думою,  тактов,  снова,
хоть не  так  уже  определенно-резко,  возникающих  в  последующем  развитии
музыкальной ткани, - еще вчера, говорю Я, мы договорились с тобою  опЯть  до
тех веЯний, которые так смешны нашим современным мыслителЯм.
     ‘мешны-то они им смешны, в этом спору нет ни малейшего, равно  как  нет
спору и о том, что умственнаЯ жеванина, которой кормЯт  они  своих  адептов,
несравненно доступнее, чем наши трансцендентальные бредни, но тем не  меньше
(Я ведь совершенно согласен с  началами,  выражающимисЯ  в  твоем  последнем
письме {3}), если трансцендентальные мысли возникают в  мозгу  "выродившихсЯ
обезьЯн", которых невежды, не читавшие Њолешотта и иных мудрых, обычно зовут
людьми, то нельзЯ не послать их к "тем особам", с которыми познакомил ”ауста
ключ ЊефистофелЯ, {4} а если нельзЯ, то мы с тобою имеем полное право дожить
свой век трансценденталистами. „а и то, правду сказать, если бы мы с  тобою,
устыдЯсь  в  некотором   роде   своей   несостоЯтельности   перед   великими
современными мыслителЯми, сказали который-нибудь один другому,  как  ”амусов
—ацкому:
 
                       ’ы завиральные идеи эти брось, 
 
     то, вероЯтно, мгновенно  расхохотались  бы,  как  римские  авгуры.  {5}
Џотому трансцендентализм -  в  своем  роде  "зарубки  ‹юбима  ’орцова":  {6}
попадешь на "эту зарубку, не скоро соскочишь".
     „а и совсем даже не соскочишь. …сть у менЯ приЯтель, {7} которого Я  ты
знаешь, человек поколениЯ, так сказать, среднего между  трансценденталистами
и нигилистами, совершенно удовольствовавшийсЯ  отрывочными  психологическими
кунштиками {8} Ѓенеке, которые столь мало нас с тобою интересуют. Ћн поведал
как-то раз в искренней беседе один свой  собственный  психологический  опыт,
весьма любопытный  и  даже  назидательный.  Ћн  принималсЯ  читать  "‘истему
трансцендентального идеализма" еллинга с  решимостью  "проштудировать"  его
основательно длЯ доставлениЯ  себе  определенных  понЯтий  об  этом  хотЯ  и
отжившем, но все-таки важном в истории мышлениЯ философском учении. Ќу,  как
тебе известно, отжившее учение сразу ошарашивает человека по лбу  известного
рода распутием,  потребностью  -  вывести  или  все  мироздание  из  законов
сознающего Я, или сознающее Я из общих законов мирозданиЯ.  Љонечно,  это  в
сущности все равно, почему и ЯвлЯетсЯ философиЯ тождества,  но  распутие  на
первый раз  огорошивает,  как  та  стена,  на  которую  жалуетсЯ,  например,
последний герой нашего друга ”едора „остоевского. {9} “сердно  штудировал  и
пристально читал мой приЯтель, с тем же усердием и пристальностью, с  какими
одолевал он "психологические скиццы" {10} и  другие  умственные  мастурбации
Ѓенеке. Ќачал он  уж  переваривать  и  тот  процесс,  в  котором  из  нашего
непосредственного,  так  сказать,  объективного,  еще  слитого  с  предметом
познаваниЯ Я выделЯетсЯ Я сознающее, в котором из этого  сознающего  внешний
предмет Я выделЯетсЯ еще Я,  которое  уже  подымаетсЯ  вверх  над  сознающим
внешние предметы Я - и в некотором роде судит это самое,  сознающее  внешние
предметы  Я,  в  котором,  наконец...  Ќо   тут   мой   крайне   осторожный,
рассудительный и  весьма  не  пренебрегающий  жизненным  комфортом  приЯтель
схватилсЯ в пору, догадалсЯ, что соприкоснулсЯ сфере, в  которой  начинаетсЯ
поворот головою вниз, что из этого судЯщего Я, производЯщего суд и расправу,
по каким-либо признанным  правилам  выделитсЯ  еще,  пожалуй,  после  многих
выделений, уже такое Я, которое никаких правил, кроме  тождества  с  мировою
жизнию,  знать  не  захочет,  Я   трансцендентальное,   весьма   опасное   и
безнравственное.
     € благоразумный приЯтель мой закрыл зловредную книгу  и  таким  образом
сохранил длЯ отечества полезного члена,  хорошего  отца  семейства,  изредка
только, в видах  необходимого  жизненного  разнообразиЯ,  дозволЯющего  себе
некоторые загулы, наконец, деЯтелЯ  в  литературной  области,  который,  как
"дьЯк, в приказе поседелый", {11} может
 
                    ‘покойно зреть на правых и виновных, 
 
     не увлекаЯсь и не впадаЯ в промахи в своих суждениЯх,  -  чем  всем  мы
никогда не будем с тобою, о мой ѓорацио!
     ‚ самом деле, что это за страстность такаЯ развита в нас с  тобою,  что
за неправильнаЯ жила бьетсЯ в нас, людЯх "трансцендентальной" закваски,  что
нам ужасно скучно читать весьма Ясного и методом естественных  наук  идущего
Ѓенеке и не скучно ломать голову над "”еноменологией духа". {12} „а  не  то,
что скучно Ѓенеке читать, а просто невероЯтных усилий стоило; если не  тебе,
писавшему магистерскую диссертацию  о  каких-то  никому,  кроме  микроскопа,
неведомых костЯх инфузорий {13} или о чем-то столь же неподобном, -  Я  ведь
наглый гуманист и сам знаю, что ужасные  невежества  луплю;  если  не  тебе,
говорю Я, то мне невероЯтных усилий стоило ловить  за  хвосты  идеи  Ѓенеке,
например, - да и тут оказывалось, что ловлей Я занимаюсь совсем  понапрасну,
что, по мнению моего бенекианца, совсем Я не тем,  чем  следует,  занимаюсь,
что общего хвоста, из которого  бы  пошли,  как  из  центра,  эти  маленькие
хвостики, как живые змейки, Я искать совсем не должен,  потому,  дескать,  и
зачем  он?   -   всеохватывающие,   дескать,   принципы   оказались   совсем
несостоЯтельными.
     „а позволено будет мне в  этой  совершенно  скандальной  и  неприличной
эксцентрической  главе  -  перескакивать,  как  Я  хочу,   через   времЯ   и
пространство, предупреждать первое и  совершенно  забывать  о  существовании
второго...
     ‚от  мне  на  памЯть  пришло  то  времЯ,  когда,  внЯв  советам   моего
благоразумного друга,  Я  со  рвением,  достойным  лучшей  участи,  принЯлсЯ
"штудировать" психологические скиццы. Ќе потому Я  принЯлсЯ  их  со  рвением
"штудировать", чтобы особенно подействовал на менЯ друг мой своими беседами.
„руг мой, точно, очень красноречиво толковал о  параллелизме  психических  и
соматических Явлений, о заложениЯх и душевных образованиЯх; друг мой даже  с
прекрасными и очень умными дамами вел  эти  беседы  -  и,  конечно,  не  без
успеха, хотЯ, к сожалению, сей успех был вовсе не научный, - ибо  прекрасные
и умные дамы, слушаЯ его, смотрели более на его тогда  чрезвычайно  Яркие  и
голубые глаза и от логического красноречиЯ его  делали  совсем  нелогическую
посылку к другим, так сказать, более низменным свойствам его натуры, но дамы
вообще уж все таковы и от таких посылок едва ли избавит их даже стрижка  кос
и рассуждениЯ о женском труде... ЊенЯ-то не красноречие друга моего увлекало
- и даже не сам он, а - опЯть-таки то "веЯние", которого он в  ту  пору  был
одним из энергических представителей.
     ќто было в эпоху начала пЯтидесЯтых годов, в пору начала второй и самой
настоЯщей моей молодости, в пору восстановлениЯ  в  душе  новой  или,  лучше
сказать, обновленной веры в грунт, почву, народ, в пору воссозданиЯ в уме  и
сердце всего  непосредственного,  что  только  по-видимому  похерили  в  них
рефлексиЯ и наука, в пору надежд зеленых, как  цвет  обертки  нашего  милого
"ЊосквитЯнина"  1851  года...  џ  оживал  душою...  Я   верил...   Я   всеми
отправлениЯми рвалсЯ навстречу к тем великим откровениЯм, которые  сверкали,
в начинавшейсЯ деЯтельности Ћстровского, к тем свежим ключам,  которые  были
{14}  в  "’юфЯке"  и  других  вещах  Џисемского  да  в  Ярко  талантливых  и
симпатических набросках покойного €. ’. Љокорева;  передо  мной,  как  будто
из-под  спуда,  {15}  возникал  мир  преданий,  отринутых  только  логически
рефлексиею; со мной заговорили вновь, и заговорили внЯтно, ласково, и старые
стены старого ЉремлЯ, и безыскусственно высокохудожественные страницы старых
летописей; менЯ как что-то растительное стал  опЯть  обвевать,  как  в  года
детства, органический мир народной поэзии. Ћдиночеством Я перерождалсЯ, - Я,
живший несколько лет какою-то  чужою  жизнию,  переживавший  чьи-то,  но  во
всЯком  случае  не  свои,  страсти  -  начинал  на  дне   собственной   души
доискиватьсЯ собственной самости.
     ‚еЯние новой поры влекло менЯ с неодолимою силою. …сть длЯ менЯ  что-то
наивное до смешного и вместе до трогательного в  той  фанатической  вере,  с
которой Я рвалсЯ вперед, как все мы, все-таки рвалсЯ вперед, хоть  и  думали
мы - что возвращаемсЯ назад... ’акой веры больше уж не нажить, и хоть  глупо
жалеть об этом, а жаль, что не нажить! •орошо было  это  все,  как  утреннЯЯ
зарЯ, как блестЯщаЯ пыль на лепестках цветов.
     ”анатик  до  сеидства,  {16}  Я  готов  был  каЯтьсЯ,   как   в   грехе
каком-нибудь, в своем трансцендентальном  процессе,  от  него,  доставшегосЯ
душе не дешево, способен был отрицатьсЯ,  как  "от  сатаны  и  от  всех  дел
его"... Ќо увы! две вещи оказались скоро очень Явными: первое дело, что, раз
дойдЯ до того пункта, на котором,  по  соображению  моего  приЯтелЯ,  натура
поворачиваетсЯ вверх тормашкой, - остаетсЯ повторЯть с поэтом:
 
                      Per me si va nell'eterno dolore. 
                      Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate! {*} {17} 
                      {* џ увожу сквозь вековечный стон... 
                       ‚ходЯщие, оставьте упованьЯ! 
                                  (итал.; пер. Њ. ‹озинского).} 
 
     а второе дело, что психологические мастурбации Ѓенеке столь же мало шли
к новому веЯнию жизни, как "к  корове  седло"...  Ѓенеке  попал  в  "кружок"
совсем случайно, и если представителей кружка  петербургские  критики  стали
скоро упрекать в "заложениЯх", {18} то совсем не в тех, какие  разумеютсЯ  в
"психологических   скиццах"   и   других   сочинениЯх   ученого    психолога
(философом-то назвать его как-то Язык не поворачиваетсЯ).
     Ќо с каким "в некотором роде торжественным шиком" приступал ко мне  мой
друг, вручаЯ мне  книжку  "скицц".  ‚о-первых,  он  -  как  теперь  помню  -
допрашивал менЯ: занималсЯ ли Я над собою и над другими  -  психологическими
наблюдениЯми?.. Ќу, жизни, хоть и гальванической, {19} пережито было немало;
рытьсЯ в собственной душе и в душе  других  двуногих  без  перьев,  особенно
женского пола, тоже случалось немало,  но  не  такого  рода  психологическую
работу и психологические  наблюдениЯ  разумел  мой  приЯтель:  гальванически
пережитую жизнь он называл весьма правильно напускною и часто, как  человек,
к  счастью,  мало  "тронутый",  относилсЯ  к  ней   юмористически,   и   мои
психологические наблюдениЯ над прекрасною половиною двуногого  рода  он,  по
добродетели  своей,  не  перевариваЯ  моих  софистических  и  собственно   к
практическим целЯм направленных бесед с женщинами, называл гусарским  к  ним
"отношением,  возведенным  только  в   перл   созданиЯ   {20}   и   тонкость
чувствований"... Џоэтому Я долго не понимал, каких он от  менЯ  исследований
психологических добиваетсЯ.  ‚о  всЯком  случае,  Я  за  Ѓенеке  принЯлсЯ  с
ожесточенным упорством и даже слепо подчинЯлсЯ своему руководителю. ‹ербуха,
{21} т. е. системы, он мне в руки не дал, подозреваЯ во мне не без основаниЯ
охоту к ловле абсолютного хвоста, а отчасти боЯсь,  чтобы  в  лербухе  Я  не
схватил скоро, на лету и, стало быть, поверхностно разных хвостиков.
     Џотому хоть с известного пункта трансцендентализма  и  поворотил  назад
оглобли мой приЯтель, но ведь он как недюжинно умный  человек  понЯл  вполне
Ярыжно {22} - глубокую и вместе глубоко-Ярыжную  мысль  великого  учителЯ  в
"”еноменологии духа", что в деле мысли важен только процесс и что  результат
есть только безжизненный труп, покинутый живой душой - тенденцией.
     €  сижу  Я  это,  бывало,   тогда   по   целым   вечерам   зимним   над
"психологическими очерками" немецкого хера профессора {23}  и  мучу  Я  свой
бедный мозг не над тем, чтобы понЯть читаемое, ибо так себе, безотносительно
взЯтое, оно все, это читаемое-то, очень просто, но над тем,  чтобы  внимание
приковать к этому читаемому... Ђ за стеной вдруг, как на смех,
 
                           „ве гитары, зазвенев, 
                           †алобно заныли, {24} 
 
     и  мЯтежнаЯ  дрожь  венгерки  бежит  по.   их   струнам,   или   шелест
девственно-легких шагов раздаетсЯ над потолком, и  образы  встают  вслед  за
звуками и шелестом, и  жадно  начинает  душа  просить  жизни,  жизни  и  все
жизни... ’ак просидел Я несколько вечеров, да  и  возвратил  другу  книгу  с
наивнейшим  сознанием,   что   никак   не   могу   Я   заставить   себЯ   ею
заинтересоватьсЯ. ‚идит он, что ничего со мной, погибшим человеком, не поде-
лаешь. .. купил и подарил мне лербух. ‹ербух Я весьма скоро прочел, механику
эту всю, значит, усвоил и пошел себе как следует рассуждать о новой  системе
достаточно Ясно, хотЯ и поверхностно... ‘ менЯ и будет! -  думал  Я,  потому
что абсолютный хвост в ней ловить запрещаетсЯ ее адептами. Ђ черт ли  мне  в
ней, коли Я в ней этого-то самого хвоста и не словлю.
     Ћтчего ж это, бывало, в пору ранней  молодости  и  нетронутой  свежести
всех физических сил и стремлений, в какое-нибудь Яркое и дразнЯщее и зовущее
весеннее утро, под  звон  московских  колоколов  на  свЯтой  -  сидишь  весь
углубленный в чтение того или другого из безумных искателей и  показывателей
абсолютного хвоста... сидишь, и голова пылает,  и  сердце  бьетсЯ  -  не  от
вторгающихсЯ в раскрытое окно  с  ванильно-наркотическим  воздухом  призывов
весны и жизни... а от  тех  громадных  миров,  свЯзанных  целостью,  которые
строит органическаЯ  мысль,  или  тЯжело,  мучительно  роешьсЯ  в  возникших
сомнениЯх, способных разбить  все  здание  старых  душевных  и  нравственных
верований... и физически болеешь, худеешь, желтеешь от этого процесса...  Ћ!
эти муки и боли души - как они были отравительно сладки!  Ћ!  эти  бессонные
ночи, в которые с рыданием падалось на колена с жаждою молитьсЯ и  мгновенно
же анализом подрывалась способность к молитве, - ночи умственных  беснований
вплоть до рассвета и звона заутрень - о, как они  высоко  подымали  душевный
строй!...
     € приходит мне еще в памЯть, как  в  конце  1856  года  мне,  лежавшему
больным на постели, -  уже  пережившему  и  вторую  молодость,  разбитому  и
морально и физически, - один из  добрых  старых  могиканов,  знаменитый  „он
Ѓазилио Џедро, {25} прислал в утешение только что вышедший вступительный том
в "”илософию мифологии" еллинга. {26} Џриехать  благородный  „он  побоЯлсЯ,
потому что Я был болен запоздавшей оспой, но книгу прислал с  запиской  и  в
записке, между прочим, упоминал, что  он  уже  нюхал  и  что  хорошо  как-то
пахнет... € впилсЯ Я  больными,  слабыми  глазами  в  таинственно  и  хорошо
пахнущую книгу - и опЯть всего менЯ потащило за собою могучее веЯние мысли -
и силою покойный отец, ходивший за мною, как нЯнька, должен был  отнимать  у
менЯ эту "лихую пагубу".
     € в саду  итальЯнской  виллы  подле  Tomba  tusca  {ќтрусской  гробницы
(итал.).} {27} сидел Я  по  целым  часам  над  этой  "лихой  пагубой"  и  ее
последующими томами - и опЯть голова пылала и  сердце  билось,  как  во  дни
студенчества, - и ни запах роз  и  лимонов,  ни  боЯзнь  тарантулов,  насчет
местожительства  которых  в  ќтрусской  гробнице   предварЯл   менЯ   весьма
положительный англичанин Ѓелль, гувернер моего ученика, кнЯзЯ  ’<рубецкого>,
- ничто не могло развлечь менЯ.
     ’рансцендентальное  веЯние,  sub  alia  forma,  {под  другими   формами
(лат.).} вновь охватило и увлекло менЯ...
 
        V 
               ‹€’…ђЂ’“ђЌ›… ‘’ђ…Њ‹…Ќ€џ ЌЂ—Ђ‹Ђ ’ђ€„–Ђ’›• ѓЋ„Ћ‚ 
 
     Ќе "скандала единого ради", конечно, написал  Я  предшествующую  главу,
хотЯ она, по собственному моему сознанию, и вышла крайне скандальна.
     Њне  хотелось  сколько-нибудь  наглЯдно  "в  утешение  современникам  и
назидание   потомкам"   изобразить   в   общих   чертах   силу   и   влиЯние
трансцендентализма на людей моего поколениЯ, чтобы  несколько  поЯснить  его
силу же и влиЯние на поколение, нам предшествовавшее.
     Њне хотелось  вместе  с  тем  сколь  возможно  искренне  изложить  свои
верованиЯ в отношении к тому, что Я привык называть веЯниЯми жизни, изложить
прЯмо и смело,  пожалуй,  на  потеху  и  глумление  наших  позитивистов  или
нигилистов.
     „а! исторически живем не  "мы  как  индивидуумы",  но  живут  "веЯниЯ",
которых  мы,   индивидуумы,   ЯвлЯемсЯ   более   или   менее   значительными
представителЯми...  Ћтсюда  Яркий  до  очевидности  параллелизм  событий   в
различных сферах мировой жизни - странные, таинственные совпадениЯ  созданиЯ
„он-Љихота и ѓамлета, {1} революционных стремлений  и  творчества  Ѓетховена
{2}  и  проч.  и  проч...  Ћтсюда  солидарность  известных   идей,   мироваЯ
преемственнаЯ свЯзь их, и мало ли что отсюда такого, друг ѓорацио,
 
                  Ћ чем не смеет грезить ваша мудрость {3} 
 
     и что она отвергает только потому, что не наловила достаточно хвостиков
и по ним не добралась до общего хвоста...
     ‘ила в том, что трансцендентализм был _силой_, был  веЯнием,  уносившим
за собою все, что только способно было мыслить  во  дни  оны.  ‚се  то,  что
только  способно  было  чувствовать,  уносило  другое  веЯние,  которое   за
недостатком другого слова надобно  назвать  романтизмом.  ‚  сущности  то  и
другое - трансцендентализм и романтизм - были две стороны одного и того  же.
Ћб этом, впрочем, рассуждал и писал Я так много, {4} что  если  бы  принЯлсЯ
рассуждать еще раз, то неминуемо должен был бы впасть в повторение.
     Џотому длЯ того, чтобы уЯснить моим читателЯм  сущность  романтического
веЯниЯ, Я избираю путь повествованиЯ вместо пути рассуждениЯ.
     Џеренесемтесь в конец двадцатых и в начало тридцатых  годов.  Ќа  сцене
перед нами, во-первых, великаЯ и  вполне  уже  почти  очерченнаЯ  физиономиЯ
первого цельного выразителЯ  нашей  сущности,  Џушкина.  Ћн  дозрел  уже  до
"Џолтавы" - в его портфеле уже лежит, как он (по  преданиЯм)  говорил,  "сто
тысЯч и бессмертие", т. е. "комедиЯ о Ѓорисе ѓодунове и  ѓришке  Ћтрепьеве",
но еще чисто романтическим ореолом озарен его лик, еще Ѓайрона видит  в  нем
молодежь,