        ‹еонид Ђндреев. †изнь ‚асилиЯ ”ивейского

---------------------------------------------------------------
     OCR: Њаксим Ѓычков
---------------------------------------------------------------


        I

     Ќад всей жизнью ‚асилиЯ ”ивейского тЯготел суровый  и  загадочный  рок.
’очно проклЯтый неведомым проклЯтием, он с юности нес тЯжелое бремЯ  печали,
болезней и горЯ, и никогда не заживали  на  сердце  его  кровоточащие  раны.
‘реди людей он  был  одинок,  словно  планета  среди  планет,  и  особенный,
казалось, воздух, губительный  и  тлетворный,  окружал  его,  как  невидимое
прозрачное  облако.  ‘ын  покорного   и   терпеливого   отца,   захолустного
свЯщенника, он сам был терпелив и покорен и долго не замечал той зловещей  и
таинственной преднамеренности, с какою стекались бедствиЯ на его некрасивую,
вихрастую голову. Ѓыстро падал и медленно поднималсЯ; снова  падал  и  снова
медленно поднималсЯ, - и хворостинка за хворостинкой, песчинка за  песчинкой
трудолюбиво восстановлЯл он свой непрочный  муравейник  при  большой  дороге
жизни. € когда он сделалсЯ свЯщенником, женилсЯ на хорошей девушке  и  родил
от нее сына и дочь, то подумал, что все у него стало хорошо и прочно, как  у
людей, и пребудет таким навсегда. € благословил бога, так как верил  в  него
торжественно и просто: как иерей и как человек с незлобивой душою.
     € случилось это на седьмой год его  благополучиЯ,  в  знойный  июльский
полдень: пошли деревенские ребЯта купатьсЯ, и с ними сын  о.  ‚асилиЯ,  тоже
‚асилий и такой же, как  он,  черненький  и  тихонький.  €  утонул  ‚асилий.
ЊолодаЯ попадьЯ, прибежавшаЯ на берег с народом, навсегда запомнила  простую
и страшную картину человеческой  смерти:  и  тЯгучие,  глухие  стуки  своего
сердца,  как  будто  каждый  удар  его  был  последним;   и   необыкновенную
прозрачность воздуха, в  котором  двигались  знакомые,  простые,  но  теперь
обособленные и точно  отодранные  от  земли  фигуры  людей;  и  оборванность
смутных речей, когда каждое сказанное слово круглитсЯ в воздухе  и  медленно
тает среди новых нарождающихсЯ слов. € на всю жизнь почувствовала она  страх
к Ярким солнечным днЯм. …й чудЯтсЯ тогда  широкие  спины,  залитые  солнцем,
босые ноги, твердо стоЯщие среди поломанных кочанов капусты,  и  равномерные
взмахи чего-то  белого,  Яркого,  на  дне  которого  округло  перекатываетсЯ
легонькое тельце, страшно близкое, страшно далекое и навеки чужое.  €  много
времени спустЯ, когда ‚асю похоронили и трава выросла на его могиле, попадьЯ
все еще твердила молитву  всех  несчастных  матерей:  "ѓосподи,  возьми  мою
жизнь, но отдай мое дитЯ!"
     ‘коро и все в доме о. ‚асилиЯ стали боЯтьсЯ Ярких  летних  дней,  когда
слишком светло горит солнце и нестерпимо  блестит  зажженнаЯ  им  обманчиваЯ
река. ‚ такие дни, когда  кругом  радовались  люди,  животные  и  полЯ,  все
домочадцы о.  ‚асилиЯ  со  страхом  глЯдели  на  попадью,  умышленно  громко
разговаривали и смеЯлись, а она вставала,  лениваЯ  и  тусклаЯ,  смотрела  в
глаза пристально и странно, так что от взглЯда  ее  отворачивались,  и  вЯло
бродила по дому, отыскиваЯ какие-нибудь вещи: ключи, или ложку, или  стакан.
‚се вещи, какие нужно, старались класть на виду, но она продолжала искать  и
искала все упорнее, все тревожнее, по мере того как все выше поднималось  на
небе веселое, Яркое солнце. Ћна подходила к мужу, клала холодную руку на его
плечо и вопросительно твердила:
     - ‚асЯ! Ђ ‚асЯ?
     - —то, милаЯ? - покорно и безнадежно отвечал  о.  ‚асилий  и  дрожащими
загорелыми пальцами с грЯзными от земли  нестрижеными  ногтЯми  оправлЯл  ее
сбившиесЯ волосы. Ѓыла она еще молода и красива, и  на  плохонькой  домашней
рЯске мужа рука ее лежала как мраморнаЯ: белаЯ  и  тЯжелаЯ.  -  —то,  милаЯ?
Њожет быть, чайку бы выпила - ты еще не пила?
     - ‚асЯ, а ‚асЯ? - повторЯла она вопросительно, снимала с  плеча  словно
лишнюю и ненужную руку и снова искала все нетерпеливее, все беспокойнее.
     €з дома, обойдЯ все его неприбранные комнаты, она шла в сад, из сада во
двор, потом опЯть в дом, а солнце поднималось все выше, и видно было  сквозь
деревьЯ, как блестит тихаЯ и теплаЯ река. €  шаг  за  шагом,  цепко  держась
рукой за платье, угрюмо  таскалась  за  попадьей  дочь  ЌастЯ,  серьезнаЯ  и
мрачнаЯ, как будто  и  на  ее  шестилетнее  сердце  уже  легла  чернаЯ  тень
грЯдущего.  Ћна  старательно  подгонЯла  свои  маленькие  шажки  к  крупным,
рассеЯнным шагам матери, исподлобьЯ, с тоскою оглЯдывала сад,  знакомый,  но
вечно таинственный и манЯщий, -  и  свободнаЯ  рука  ее  угрюмо  тЯнулась  к
кислому крыжовнику и незаметно рвала, царапаЯсь об острые колючки. € от этих
острых, как иглы, колючек и от кислого хрустЯщего крыжовника становилось еще
скучнее и хотелось скулить, как заброшенному щенку.
     Љогда солнце поднималось к зениту, попадьЯ наглухо закрывала  ставни  в
своей комнате и в темноте напивалась пьЯнаЯ, в каждой  рюмке  черпаЯ  острую
тоску и жгучее воспоминание о погибшем  сыне.  Ћна  плакала  и  рассказывала
тЯгучим  неловким  голосом,  каким  читают  трудную  книгу  неумелые  чтецы,
рассказывала все одно и то же, все одно и  то  же,  о  тихоньком  черненьком
мальчике, который жил, смеЯлсЯ  и  умер;  и  в  певучих  книжных  словах  ее
воскресали глаза его, и улыбка, и старчески-разумнаЯ речь. "‚асЯ, - говорю Я
ему, - ‚асЯ, зачем ты обижаешь киску? Ќе нужно обижать, родненький. Ѓог всех
велел жалеть: и лошадок, и кошечек, и цыплЯток". Ђ он, миленький, поднЯл  на
менЯ свои Ясные глазки и говорит: "Ђ  зачем  кошка  не  жалеет  птичек?  ‚от
голубки разных там птенчиков выведут, а кошка голубков съела, а птенчики все
ищут, ищут и ищут мамашу".
     € о. ‚асилий покорно и безнадежно слушал ее, а  снаружи,  под  закрытой
ставней, среди лопуха, репейника и глухой крапивы, сидела на земле  ЌастЯ  и
угрюмо играла в куклы. € всегда игра ее состоЯла в том, что кукла нарочно не
слушалась, а она наказывала: больно вывертывала  ей  руки  и  ноги  и  секла
крапивой.
     Љогда  о.  ‚асилий   в   первый   раз   увидал   пьЯную   жену   и   по
мЯтежно-взволнованному, горько-радостному лицу ее понЯл, что это навсегда, -
он весь сжалсЯ и захохотал тихим,  бессмысленным  хохотком,  потираЯ  сухие,
горЯчие руки. Ћн долго смеЯлсЯ  и  долго  потирал  руки;  крепилсЯ,  пыталсЯ
удержать неуместный смех и, отвернувшись в сторону от горько плачущей  жены,
фыркал исподтишка, как школьник. Ќо потом он сразу стал серьезен, и  челюсти
его замкнулись, как железные: ни слова утешениЯ не мог он сказать метавшейсЯ
попадье, ни слова ласки не мог сказать ей. Љогда попадьЯ заснула, поп трижды
перекрестил ее, отыскал в саду Ќастю, холодно погладил ее по голове и  пошел
в поле.
     Ћн долго шел тропинкою среди высоко поднЯвшейсЯ ржи и смотрел вниз,  на
мЯгкую белую пыль, сохранившую кое-где глубокие следы каблуков  и  округлые,
живые очертаниЯ чьих-то босых ног. Ѓлижайшие к дорожке колосьЯ были  согнуты
и поломаны, некоторые лежали поперек тропинки, и колос их был  раздавленный,
темный и плоский.
     Ќа повороте тропинки о. ‚асилий остановилсЯ. ‚переди и  кругом,  далеко
во все стороны зыбились на тонких стеблЯх тЯжелые колосьЯ, над головой  было
безбрежное, пламенное июльское небо, побелевшее от жары, - и ничего  больше:
ни деревца, ни строениЯ, ни человека. Ћдин он был  затерЯнный  среди  частых
колосьев, перед лицом высокого пламенного  неба.  Ћ.  ‚асилий  поднЯл  глаза
кверху, - они были маленькие, ввалившиесЯ, черные, как уголь, и Ярким светом
горел в них отразившийсЯ небесный пламень, - приложил руки к груди  и  хотел
что-то  сказать.  „рогнули,  но  не  подались  сомкнутые  железные  челюсти:
скрипнув зубами, поп с силою развел их,  -  и  с  этим  движением  уст  его,
похожим на судорожную зевоту, прозвучали громкие, отчетливые слова:
     - џ - верю.
     Ѓез отзвука потерЯлсЯ в пустыне неба и частых колосьев этот молитвенный
вопль, так безумно похожий на  вызов.  €  точно  кому-то  возражаЯ,  кого-то
страстно убеждаЯ и предостерегаЯ, он снова повторил:
     - џ - верю.
     Ђ  вернувшись  домой,  снова,  хворостинка  за  хворостинкой,  принЯлсЯ
восстановлЯть свой разрушенный муравейник: наблюдал, как  доили  коров,  сам
расчесал угрюмой Ќасте длинные жесткие волосы и, несмотрЯ  на  поздний  час,
поехал за десЯть верст к земскому врачу посоветоватьсЯ  о  болезни  жены.  €
доктор дал ему пузырек с каплЯми.

        II

     Ћ. ‚асилиЯ не любил никто - ни прихожане, ни  причт.  –ерковную  службу
отправлЯл он плохо, не благолепно: был сух  голосом,  мЯмлил,  то  торопилсЯ
так, что дьЯкон едва успевал за ним, то непонЯтно медлил. Љорыстолюбив он не
был, но так неловко принимал деньги и приношениЯ, что все считали его  очень
жадным и за глаза насмехались. € все окрест знали, что он очень несчастлив в
своей жизни, и брезгливо сторонились  от  него,  считаЯ  за  дурную  примету
всЯкую с ним встречу и разговор. Ќа свои именины, праздновавшиесЯ 28 ЌоЯбрЯ,
он приглашал к обеду многих гостей, и на его  низкие  поклоны  все  отвечали
согласием, но приходил только причт,  а  из  почетных  прихожан  не  ЯвлЯлсЯ
никто. € было совестно перед  причтом,  и  обиднее  всего  было  попадье,  у
которой даром пропадали привезенные из города закуски и вина.
     - Ќикто и идти к нам не хочет, - говорила  она,  трезваЯ  и  печальнаЯ,
когда расходились перепившиесЯ и развЯзные гости, не  уважающие  ни  дорогих
вин, ни закусок и все валившие как в пропасть.
     •уже всех относилсЯ к попу церковный староста €ван Џорфирыч Љопров;  он
открыто презирал неудачника и, после того как стали известны  селу  страшные
запои попадьи, отказалсЯ целовать у попа руку. € благодушный  дьЯкон  тщетно
убеждал его:
     - Џостыдись! Ќе человеку поклонЯешьсЯ, а сану.
     Ќо €ван Џорфирыч упрЯмо не хотел отделить сан от человека и возражал:
     - ЌестоЯщий он человек. Ќи себЯ содержать он не умеет, ни  жену.  ђазве
это порЯдок, чтобы у  духовного  лица  жена  запоем  пила,  без  стыда,  без
совести? Џопробуй моЯ запить, Я б ей прописал!
     „ьЯкон   укоризненно    покачивал    головой    и    рассказывал    про
многострадального €ова: как бог любил его и отдал  сатане  на  испытание,  а
потом  сторицею  вознаградил  за  все  муки.  Ќо  €ван  Џорфирыч  насмешливо
ухмылЯлсЯ в бороду и без стеснениЯ перебивал ненравившуюсЯ речь:
     - Ќечего рассказывать, и  сами  знаем.  ’ак  то  €ов-праведник,  свЯтой
человек, а это кто? ЉакаЯ у  него  праведность?  ’ы,  дьЯкон,  лучше  другое
вспомни: бог шельму метит. ’оже не без ума пословица складена.
     - Ќу, погоди; задаст тебе ужотка поп, как руки не поцелуешь. €з  церкви
выгонит.
     - Џосмотрим.
     - Џосмотрим.
     € они поспорили на четверть  вишневки,  выгонит  поп  или  не  выгонит.
‚ыиграл староста: он дерзко отвернулсЯ, и  протЯнутаЯ  рука,  коричневаЯ  от
загара, сиротливо осталась в воздухе, а сам о. ‚асилий густо покраснел и  не
сказал ни слова.
     € после этого случаЯ,  о  котором  говорило  все  село,  €ван  Џорфирыч
укрепилсЯ во мнении, что поп дурной и недостойный человек, и стал  подбивать
крестьЯн пожаловатьсЯ на  о.  ‚асилиЯ  в  епархию  и  просить  себе  другого
свЯщенника.  ‘ам  €ван  Џорфирыч  был  богатый,  очень  счастливый  и  всеми
уважаемый человек. “ него было представительное лицо, с твердыми,  выпуклыми
щеками и огромной черной бородою, и такие же черные волосы шли по всему  его
телу, особенно по ногам и груди, и он верил, что  эти  волосы  приносЯт  ему
особенное счастье. Ћн верил в это так же крепко, как и в бога,  считал  себЯ
избранником среди людей, был горд, самонадеЯн и  постоЯнно  весел.  ‚  одном
страшном железнодорожном крушении, где  погибло  много  народу,  он  потерЯл
только фуражку, засосанную глиной.
     - „а и та была стараЯ! - самодовольно добавлЯл он и ставил этот  случай
в особенную себе заслугу.
     ‚сех людей он искренно считал подлецами и дураками, не знал жалости  ни
к тем, ни к  другим  и  собственноручно  вешал  щенЯт,  которых  ежегодно  в
изобилии приносила чернаЯ сучка –ыганка. Ћдного из щенЯт, который покрупнее,
он оставлЯл длЯ завода и, если просили, охотно раздавал остальных,  так  как
считал собак животными полезными. ‚ суждениЯх своих €ван Џорфирыч был  быстр
и неоснователен и легко отступалсЯ от них, часто сам  того  не  замечаЯ,  но
поступки его были тверды, решительны и почти всегда безошибочны.
     €  все  это  делало  старосту  страшным  и  необыкновенным   в   глазах
запуганного попа. Џри встрече он первый с непривычной  торопливостью  снимал
широкополую шлЯпу и, уходЯ, чувствовал, как чаще и лотошливее становЯтсЯ его
шаги - шаги человека, которому стыдно и страшно, - и путаютсЯ в длинной рЯсе
жилистые ноги. ’очно всЯ жестокаЯ, загадочнаЯ судьба его воплотилась в  этой
огромной черной бороде, волосатых руках и прЯмой, твердой поступи, и если о.
‚асилий не сожметсЯ весь, не посторонитсЯ, не спрЯчетсЯ за своими стенами, -
эта грознаЯ туша раздавит его, как муравьЯ. € все,  что  принадлежало  €вану
Џорфирычу Љопрову и касалось его, интересовало попа так, что иногда по целым
днЯм он не мог думать ни о чем другом, кроме старосты, его жены, его детей и
богатства. ђаботаЯ в поле вместе с крестьЯнами, сам похожий на крестьЯнина в
своих  грубых  смазных  сапогах  и  посконной  рубахе,  о.   ‚асилий   часто
оборачивалсЯ к селу, и первое, что  он  видел  после  церкви,  была  краснаЯ
железнаЯ крыша ‘таростина двухэтажного дома. Џотом  среди  завернувшейсЯ  от
ветра серой зелени ветел он с трудом отыскивал деревЯнную потемневшую  крышу
своего домика, - и было в двух этих непохожих крышах что-то такое,  от  чего
жутко и безнадежно становилось на сердце у попа.
     Ћднажды на  ‚оздвиженье  попадьЯ  пришла  из  церкви  всЯ  в  слезах  и
рассказала, что €ван Џорфирыч оскорбил ее. Љогда попадьЯ проходила  на  свое
место, он сказал из-за конторки так громко, что все слышали:
     - ќту пьЯницу совсем бы в церковь пускать не следовало. ‘тыд!
     ЏопадьЯ рассказывала и плакала, и о.  ‚асилий  видел  с  беспощадною  и
ужасной Ясностью, как постарела она и опустилась за четыре  года  со  смерти
‚аси. Њолода она еще была, а в волосах у нее пролегали уже серебристые нити,
и белые зубы почернели, и запухли глаза. ’еперь  она  курила,  и  странно  и
больно было видеть в  руках  ее  папироску,  которую  она  держала  неумело,
по-женски, между двумЯ выпрЯмленными  пальцами.  Ћна  курила  и  плакала,  и
папироска дрожала в ее опухших от слез губах.
     - ѓосподи, за  что?  ѓосподи!  -  тоскливо  повторЯла  она  и  с  тупою
пристальностью смотрела в окно, за которым моросил сентЯбрьский дождь.
     ‘текла  были  мутны  от  воды,  и  призрачной,   расплывающейсЯ   тенью
колыхалась отЯжелевшаЯ береза. ‚ доме еще не топили, жалеЯ  дров,  и  воздух
был сырой, холодный и неприютный, как на дворе.
     - —то ж с  ними  поделаешь,  Ќастенька!  -  оправдывалсЯ  поп,  потираЯ
горЯчие сухие руки. - ’ерпеть надо.
     - ѓосподи! ѓосподи! € защитить некому! - плакалась попадьЯ;  а  в  углу
сквозь жесткие спутанные  волосы  неподвижно  и  сухо  горели  волчьи  глаза
угрюмой Ќасти.
     Љ ночи попадьЯ напилась, и тогда  началось  длЯ  о.  ‚асилиЯ  то  самое
страшное, омерзительное и жалкое, о чем он не мог думать без  целомудренного
ужаса и нестерпимого стыда. ‚ болезненной  темноте  закрытых  ставен,  среди
чудовищных грез, рожденных алкоголем, под  тЯгучие  звуки  упорных  речей  о
погибшем первенце у жены его Явилась безумнаЯ мысль: родить нового сына, и в
нем воскреснет безвременно погибший. ‚оскреснет его милаЯ улыбка, воскреснут
его глаза, сиЯющие тихим светом, и тихаЯ, разумнаЯ речь  его,  -  воскреснет
весь он в красоте своего непорочного детства, каким был  он  в  тот  ужасный
июльский день, когда Ярко горело солнце и ослепительно  сверкала  обманчиваЯ
река.  €,  сгораЯ  в  безумной  надежде,  всЯ  красиваЯ  и  безобразнаЯ   от
охватившего ее огнЯ, попадьЯ требовала от мужа ласк, униженно молила о  них.
Ћна прихорашивалась и заигрывала с ним, но ужас  не  сходил  с  его  темного
лица; она мучительно старалась снова стать той нежной и желанной, какой была
десЯть лет назад, и делала скромное девичье лицо и шептала  наивные  девичьи
речи, но хмельной Язык не слушалсЯ ее, сквозь опущенные ресницы еще  Ярче  и
понЯтнее сверкал огонь страстного желаниЯ, - и не сходил ужас с темного лица
ее мужа. Ћн закрывал руками горЯщую голову и бессильно шептал:
     - Ќе надо! Ќе надо!
     ’огда она становилась на колени и хрипло молила:
     - Џожалей! Ћтдай мне ‚асю! Ћтдай, поп! Ћтдай, тебе Я говорю, проклЯтый!
     Ђ в наглухо закрытые ставни упорно стучал  осенний  дождь,  и  тЯжко  и
глубоко вздыхала ненастнаЯ ночь. Ћтрезанные  стенами  и  ночью  от  людей  и
жизни, они точно крутились в вихре дикого и безысходного  сна,  и  вместе  с
ними крутились, не умираЯ, дикие жалобы и проклЯтиЯ. ‘амо безумие  стоЯло  у
дверей; его дыханием был жгучий воздух, его глазами - багровый огонь  лампы,
задыхавшийсЯ в глубине черного, закопченного стекла.
     -  Ќе  хочешь?  Ќе  хочешь?  -  кричала  попадьЯ  и  в  Яростной  жажде
материнства  рвала  на  себе  одежды,  бесстыдно  обнажаЯсь  всЯ,  жгучаЯ  и
страшнаЯ, как вакханка, трогательнаЯ и жалкаЯ, как мать, тоскующаЯ о сыне. -
Ќе хочешь? ’ак вот же перед богом говорю тебе: на улицу пойду! ѓолаЯ  пойду!
Љ первому мужчине на шею брошусь. Ћтдай мне ‚асю, проклЯтый!
     € страсть ее побеждала целомудренного попа. Џод  долгие  стоны  осенней
ночи, под звуки  безумных  речей,  когда  сама  вечно  лгущаЯ  жизнь  словно
обнажала свои темные  таинственные  недра,  -  в  его  помраченном  сознании
мелькала, как зарница, чудовищнаЯ мысль: о каком-то чудесном воскресении,  о
какой-то далекой и чудесной возможности. € на бешеную  страсть  попадьи  он,
целомудренный и стыдливый, отвечал такою же бешеной страстью, в которой было
все:  и  светлаЯ  надежда,  и  молитва,  и   безмерное   отчаЯние   великого
преступника.
     Џоздней ночью, когда попадьЯ уснула, о. ‚асилий взЯл шлЯпу и  палку  и,
не одеваЯсь, в старенькой нанковой рЯске отправилсЯ в поле.  ’онкаЯ  водЯнаЯ
пыль влажным и холодным слоем лежала над размокшей землей; черно было  небо,
как землЯ,  и  великой  бесприютностью  дышала  осеннЯЯ  ночь.  ‚о  тьме  ее
бесследно сгинул человек; стукнула палка о подвернувшийсЯ камень,  -  и  все
стихло, и наступило долгое молчание. ЊертваЯ водЯнаЯ  пыль  своими  ледЯными
объЯтиЯми душила всЯкий робкий звук, и не колыхалась омертвевшаЯ  листва,  и
не было ни голоса, ни крика, ни стона. Ѓыла долгаЯ и мертваЯ тишина.
     € далеко за селом, за много верст от жильЯ, прозвучал во тьме невидимый
голос. Ћн был надломленный, придушенный и глухой,  как  стон  самой  великой
бесприютности. Ќо слова, сказанные им, были Ярки, как небесный огонь.
     - џ - верю, - сказал невидимый голос.
     “гроза и молитва, предостережение и надежда были в нем.

                                                                         Ill

     ‚есною попадьЯ забеременела, целое лето не пила, и в  доме  о.  ‚асилиЯ
воцарилсЯ тихий и радостный покой. Џо-прежнему незримый враг наносил  удары:
то сдох двенадцатипудовый боров, приготовленный  длЯ  продажи;  то  у  Ќасти
пошли по всему телу какие-то лишаи и не поддавались лечению, -  но  все  это
выносилось легко, и попадьЯ в тайниках души даже  радовалась:  она  все  еще
сомневалась в своем великом счастье, и  все  эти  неприЯтности  казались  ей
платою за него. Љазалось, что если сдохнет дорогой боров, поболеет  ЌастЯ  и
произойдет другое печальное, то будущего сына ее никто не осмелитсЯ  тронуть
и обидеть. Ђ за него не только дом и Ќастю, но и себЯ, и душу свою отдала бы
она с радостью тому  невидимому  и  беспощадному,  кто  требовал  неустанных
жертв.
     Ћна похорошела, перестала боЯтьсЯ €вана Џорфирыча и в  церкви,  идЯ  на
свое место, гордо выпЯчивала округлившийсЯ живот и бросала на людей  смелые,
самоуверенные взглЯды. —тобы как-нибудь не повредить ребенку, она  перестала
работать тЯжелую домашнюю работу и целые дни проводила в  соседнем  казенном
лесу, собираЯ грибы. Ћна очень боЯлась родов и по грибам  загадывала,  будут
они благополучны или нет: большею частью выходило, что  будут  благополучны.
€ногда  среди  прошлогодней  слежавшейсЯ  листвы,  темной  и  пахучей,   под
непроницаемым зеленым сводом высоких ветвей, она  отыскивала  семейку  белых
грибов; они  тесно  прижимались  друг  к  другу  и,  темноголовые,  наивные,
казались ей похожими  на  маленьких  детей  и  вызывали  острую  нежность  и
умиление. ‘ той особенной, правдивой улыбкою, какаЯ бывает у людей, когда  у
них хорошие мысли и  они  одни,  она  осторожно  раскапывала  вокруг  корней
волокнистую, серо-пепельную землю, садилась около грибов и долго  любовалась
ими, немного бледнаЯ от зеленых теней леса, но красиваЯ, спокойнаЯ и добраЯ.
Џотом опЯть шла развалистой и  осторожною  походкой  беременной  женщины,  и
густой лес, в котором прЯтались маленькие грибки, казалсЯ ей живым, умным  и
ласковым. Ћдин раз она захватила с  собою  Ќастю,  но  та  прыгала,  шумела,
рыскала среди кустов, как развеселившийсЯ волчонок, и мешала попадье думать,
- и больше она ее не брала.
     € зима проходила хорошо и спокойно. Џо вечерам попадьЯ  шила  маленькие
распашонки и свивальники,  задумчиво  расправлЯЯ  материю  белыми  пальцами,
озаренными Ярким светом лампы. Ћна расправлЯла и разглаживала  рукою  мЯгкую
ткань, точно ласкала ее, и думала что-то свое, особенное, материнское,  и  в
голубой тени абажура красивое  лицо  ее  казалось  попу  освещенным  изнутри
каким-то мЯгким м нежным светом. ЃоЯсь неосторожным  движением  спугнуть  ее
прекрасную и радостную думу, о. ‚асилий тихо расхаживал по комнате,  и  ноги
его в мЯгких туфлЯх ступали неслышно и нежно. Ћн посматривал  то  на  уютную
комнату, добрую и приЯтную, как друг, то на жену, и все было хорошо,  как  у
людей, и от всего исходил радостный  и  глубокий  покой.  €  душа  его  тихо
улыбалась, и он не замечал и не знал, что во лбу его, где-то между  бровЯми,
безмолвно пролегает прозрачнаЯ тень великой скорби. €бо и в эти дни покоЯ  и
отдыха над жизнью его тЯготел суровый и загадочный рок.
     Ќа  крещенье,  ночью,  попадьЯ  благополучно  разрешилась  от   бремени
мальчиком, и нарекли его ‚асилием. Ѓыла у него большаЯ  голова  и  тоненькие
ножки и что-то странно-тупое и бессмысленное в неподвижном взглЯде  округлых
глаз. ’ри года провели поп и попадьЯ в страхе, сомнениЯх и надежде, и  через
три года Ясно стало, что новый ‚асЯ родилсЯ идиотом.
     ‚ безумии зачатый, безумным ЯвилсЯ он на свет.

        IV

     Џрошел еще один год в тЯжком оцепенении горЯ, и когда люди  очнулись  и
взглЯнули вокруг себЯ - над всеми мыслЯми и жизнью их господствовал страшный
образ идиота. Љак  прежде,  топились  печи,  и  велось  хозЯйство,  и  люди.
разговаривали о своих делах, но было нечто новое и страшное; ни  у  кого  не
стало охоты жить,  и  от  этого  все  приходило  в  расстройство.  ђаботники
ленились, не делали что приказывают и часто без  причины  уходили,  а  новых
через два-три днЯ охватывала та  же  страннаЯ  тоска  и  равнодушие,  и  они
начинали грубить. Ћбед подавалсЯ то поздно, то рано, и всегда кого-нибудь не
хватало за столом: или попадьи, или Ќасти, или самого о. ‚асилиЯ.  Ћткуда-то
поЯвилось множество рваного бельЯ и одежды,  и  попадьЯ  все  твердила,  что
нужно заштопать мужу носки, и как будто штопала, а вместе с тем носки всегда
были рваные, и о. ‚асилий натирал ногу. € по ночам все ворочались и мучились
от клопов; они лезли из всех щелей, на глазах  ползали  по  стене,  и  ничем
нельзЯ было остановить их отвратительного нашествиЯ.
     € куда бы люди ни шли, что бы они  ни  делали,  они  ни  на  минуту  не
забывали, что там, в полутемной комнате, сидит некто неожиданный и страшный,
безумием рожденный. Љогда они выходили из дому на  свет,  они  старались  не
оборачиватьсЯ и не глЯдеть назад, но не могли выдержать и оборачивались -  и
тогда казалось им, что сам деревЯнный  дом  сознает  страшную  перемену:  он
точно сжалсЯ весь, и скорчилсЯ,  и  прислушиваетсЯ  к  тому  страшному,  что
содержитсЯ в глубине его, и все его вытаращенные окна, глухо замкнутые двери
с трудом удерживают крик смертельного испуга. ЏопадьЯ часто уходила в  гости
и целыми часами просиживала у дьЯконицы, но и там не находила она покоЯ: как
будто между  идиотом  и  ею  протЯгивались  тонкие,  как  паутина,  нити,  и
соединЯли их прочно и навсегда. € если она уйдет на край света, скроетсЯ  за
высокими стенами монастырЯ  или  даже  умрет  -  и  туда,  во  мрак  могилы,
потЯнутсЯ за нею тонкие, как паутина, нити  и  опутают  ее  беспокойством  и
страхом. € не были спокойны их ночи: бесстрастны были лица спЯщих, а под  их
черепом, в кошмарных грезах  и  снах  вырастал  чудовищный  мир  безумиЯ,  и
владыкою его был  все  тот  же  загадочный  и  страшный  образ  полуребенка,
полузверЯ.
     …му было четыре года, но он еще не начал ходить и  умел  говорить  одно
только слово: "дай", был зол и требователен и, если чего-нибудь  не  давали,
громко кричал злым животным криком и тЯнул вперед руки с  хищно  скрюченными
пальцами. ‚ своих привычках он был нечистоплотен, как  животное,  все  делал
под себЯ, на постилку,  и  менЯть  ее  было  каждый  раз  мучением:  с  злой
хитростью он выжидал момента, когда к  нему  наклонитсЯ  голова  матери  или
сестры, и впивалсЯ в волосы  руками,  выдергиваЯ  целые  прЯди.  Ћднажды  он
укусил Ќастю; та повалила его на кровать и долго и безжалостно  била,  точно
он был не человек и не ребенок, а кусок злого мЯса; и после этого случаЯ  он
полюбил кусатьсЯ и угрожающе скалил зубы, как собака.
     ’ак же трудно было кормить его, - жадный и  нетерпеливый,  он  не  умел
рассчитывать своих движений: опрокидывал чашку, давилсЯ и злобно  тЯнулсЯ  к
волосам скрюченными пальцами. € был  отвратителен  и  страшен  его  вид:  на
узеньких, совсем еще  детских  плечах  сидел  маленький  череп  с  огромным,
неподвижным и широким лицом, как у взрослого. —то-то  тревожное  и  пугающее
было в этом диком несоответствии между головой  и  телом,  и  казалось,  что
ребенок надел зачем-то огромную и страшную маску.
     €, как прежде, стала пить измученнаЯ попадьЯ. Џила она много, до потери
сознаниЯ и болезни, но и могучий алкоголь не мог  вывести  ее  из  железного
круга,  в  середине  которого  царил   страшный   и   необыкновенный   образ
полуребенка, полузверЯ. Љак прежде, искала она в  водке  жгучих  и  скорбных
воспоминаний о погибшем первенце, но они не приходили,  и  тЯжелаЯ,  мертваЯ
пустота не дарила ей ни образа, ни звука. ‚семи силами разгорЯченного  мозга
она вызывала милое лицо тихонького мальчика, напевала песенки, какие пел он,
улыбалась, как он улыбалсЯ, представлЯла,  как  давилсЯ  он  и  захлебывалсЯ
молчаливой водой; и, уже, казалось, становилсЯ близок  он,  и  зажигалась  в
сердце великаЯ, страстно желаннаЯ скорбь, - когда  внезапно,  неуловимо  длЯ
зрениЯ и слуха, все проваливалось,  все  исчезало,  и  в  холодной,  мертвой
пустоте поЯвлЯлась страшнаЯ и неподвижнаЯ маска идиота. € казалось  попадье,
что во второй раз похоронила она ‚асю  и  глубоко  зарыла  его;  и  хотелось
разбить голову, в самых недрах которой нагло царит чуждый  и  отвратительный
образ. ‚ страхе она металась по комнате и звала мужа:
     - ‚асилий! ‚асилий! ‘корее сюда!
     Ћ. ‚асилий приходил и молча усаживалсЯ в неосвещенном углу; и  был  так
безучастен он и спокоен, как будто не было ни крика, ни безумиЯ, ни  страха.
€ глаз его не видно было, и под тЯжелою надбровною аркою неподвижно  чернели
два глубоких пЯтна, от которых исхудавшее лицо казалось  похожим  на  череп.
Ћпершись подбородком на костлЯвую руку, он застывал  в  тЯжелом  молчании  и
неподвижности,  пока  успокоеннаЯ   попадьЯ   с   безумной   старательностью
загораживала дверь, за которой находилсЯ идиот. Ћна сдвигала столы и стульЯ,
набрасывала подушки и платьЯ, но этого казалось ей мало. € с  силой  пьЯного
человека она срывала с места тЯжелый старинный комод и двигала его к  двери,
царапаЯ пол.
     - ‘тульЯ отодвинь!  -  запыхавшись,  кричала  она  мужу,  и  тот  молча
вставал, освобождал место и снова садилсЯ в свой угол.
     Ќа минуту попадьЯ успокаивалась и  садилась,  сдерживаЯ  рукой  тЯжелое
дыхание, но тотчас же вскакивала и, откинув с уха распустившиесЯ  волосы,  с
ужасом прислушивалась к тому, что грезилось ей за стеной.
     - ‘лышишь? ‚асилий, слышишь?
     „ва черных пЯтна неподвижно глЯдели на нее, и безучастный далекий голос
отвечал:
     - ’ам тихо. Ћн спит. “спокойсЯ, ЌастЯ.
     ЏопадьЯ улыбалась  радостно  и  светло,  как  ребенок,  и  нерешительно
присаживалась на кончик стула.
     - Џравда? ‘пит? ’ы сам видел? Ќе лги: лгать грешно.
     - „а, видел. ‘пит.
     - Ђ кто же говорит там?
     - Ќикого там нет. ќто послышалось тебе.
     € попадье становилось так весело,  что  она  громко  смеЯлась,  шутливо
покачивала головой и неопределенно отмахивалась -  как  будто  хотел  кто-то
злой пошутить над нею и напугать, а она понЯла его шутку и  теперь  смеетсЯ.
Ќо без отзвука, как камень в бездонную  пропасть,  падал  и  тут  же  умирал
одинокий смех, и еще кривилсЯ усмешкою рот, когда в глазах ее  уже  нарастал
холодный страх. € такаЯ тишина стоЯла, словно никогда и никто не  смеЯлсЯ  в
этой комнате, и  с  разбросанных  подушек,  с  перевернутых  стульев,  таких
странных, когда смотреть на них снизу, с тЯжелого комода, неуклюже  стоЯщего
на необычном месте, - отовсюду глЯдело на  нее  голодное  ожидание  какой-то
страшной  беды,  каких-то  неведомых  ужасов,  доселе  не   испытанных   еще
человеком. Ћна оборачивалась к мужу, - в черном  углу  мутно  серело  что-то
длинное, прЯмое, смутное, как призрак;  она  наклонЯлась  ближе,  -  на  нее
смотрело лицо, но смотрело оно не глазами, сокрытыми черною тенью бровей,  а
белыми пЯтнами острых скул и лба. €, часто дыша громким дыханием страха, она
тихо жаловалась:
     - ‚асЯ! џ боюсь тебЯ. Љакой ты, право! €ди сюда, к свету.
     Ћ. ‚асилий покорно перешагнул к столу, и теплый свет лампы пал  на  его
лицо, но не согрел его. Ќо оно было спокойно, на нем не было страха, и этого
было достаточно длЯ попадьи. Џриблизив губы к самому  уху  о.  ‚асилиЯ,  она
шепотом спросила:
     - Џоп, а поп! ’ы помнишь ‚асю... того ‚асю?
     - Ќет.
     - Ђга! - обрадовалась попадьЯ. - ’оже нет. € Я нет. ’ебе страшно,  поп?
Ђ? ‘трашно?
     - Ќет.
     - Ђ зачем ты стонешь во сне? ‡ачем ты стонешь?
     - ’ак. Ќездоров.
     ЏопадьЯ сердито засмеЯлась.
     - ’ы? Ќездоров? ќто ты нездоров? - Ћна ткнула пальцем в его  костлЯвую,
но широкую и твердую грудь. - ‡ачем ты лжешь?
     Ћ. ‚асилий молчал. ЏопадьЯ злобно взглЯнула на его холодное лицо, давно
не стриженную бороду, прозрачными клочками выступавшую из впалых  щек,  и  с
отвращением передернула плечами:
     - “-ах! Љакой ты стал! Џротивный, злой, холодный,  как  лЯгушка.  “-ах!
ђазве Я виновата, что он родилсЯ такой? Ќу говори же. Ћ чем  ты  думаешь?  Ћ
чем ты постоЯнно думаешь, думаешь, думаешь?
     Ћ. ‚асилий молчал и внимательным, раздражающим взглЯдом изучал  бледное
и измученное лицо попадьи. € когда смолкали последние  звуки  ее  бессвЯзной
речи, жуткаЯ, ненарушимаЯ тишина железными кольцами охватывала ее  голову  и
грудь и словно выдавливала оттуда торопливые и неожиданные слова:
     - Ђ Я знаю!.. Ђ Я знаю! џ знаю, поп.
     - —то знаешь?
     - ‡наю, о чем ты думаешь. ’ы... - ЏопадьЯ  остановилась  и  со  страхом
отодвинулась от мужа. - ’ы... в бога не веришь. ‚от что!
     € когда уже сказала, почувствовала она,  как  ужасно  сказанное  ею,  и
жалкаЯ улыбка, просЯщаЯ о прощении, раздвинула ее опухшие, искусанные  губы,
сожженные водкой и красные, как кровь. €  обрадовалась,  когда  побледневший
поп резко и наставительно ответил:
     - ќто неправда. „умай, что говоришь. џ верю в бога.
     € опЯть молчание, опЯть тишина, - но было в ней что-то ласковое,  мЯгко
обнимавшее попадью, как теплаЯ вода. €, потупив глаза, она стыдливо просила:
     - Њожно мне, ‚асЯ, Я выпью немного?  ‘корее  засну  потом,  а  то  ведь
поздно.
     Ћна наливала четверть  стакана  водки,  нерешительно  добавлЯла  еще  и
выпивала до дна, маленькими непрерывными глотками, как пьют женщины. ‚ груди
становилось горЯчо, хотелось какого-то весельЯ,  шума  и  света,  и  людских
громких голосов.
     - ‡наешь, что мы сделаем, ‚асЯ? „авай играть в карты, в дурачки. Џозови
Ќастю. ‚от славно будет; люблю Я играть в дурачки. ‚асечка, милый, позови! џ
поцелую тебЯ за это.
     - Џоздно. Ћна уже спит.
     ЏопадьЯ топнула ногой.
     - ђазбуди!.. Ќу, ступай.
     Џришла  ЌастЯ,  тонкаЯ,  высокаЯ,  как   отец,   с   большими   руками,
загрубевшими в работе; ей было холодно, она зЯбко куталась в короткий платок
и молча проверЯла засаленную колоду.
     € молча садились они  играть  в  веселую  и  смешную  игру  -  в  хаосе
сдвинутых с мест и перевернутых вещей, среди глубокой ночи, когда давно  уже
спало все: и люди, и животные, и полЯ. ЏопадьЯ шутила,  смеЯлась,  крала  из
колоды козырные карты, и ей чудилось, что  все  смеютсЯ  и  шутЯт;  но  лишь
замирал последний звук ее речи, та же ненарушимаЯ и грознаЯ тишина смыкалась
над нею и душила. € страшно было смотреть на две пары немых  костлЯвых  рук,
бесшумно и медленно двигавшихсЯ по столу, как будто  только  одни  эти  руки
были  живые  и  не  было  людей,  которым  они  принадлежат.  ‚здрогнув,   с
пьЯно-безумным ожиданием сверхъестественного она глЯдела поверх стола -  два
холодных, два бледных, два угрюмых лица одиноко  выдвигались  из  темноты  и
качались в странной немой плЯске - два холодных, два  угрюмых  лица.  —то-то
пробурчав, попадьЯ выпивала водки,  и  снова  бесшумно  двигались  костлЯвые
руки, и тишина начинала гудеть, и  кто-то  новый,  четвертый,  поЯвлЯлсЯ  за
столом. •ищно скрюченные пальцы перебирали карты, потом двигались к попадье,
бежали, как пауки, по ее коленЯм, подбирались к горлу...
     - Љто тут? - вскрикивала попадьЯ и вставала и удивлЯлась, что  все  уже
стоЯт и со страхом смотрЯт на нее. € было их только двое: муж и ЌастЯ.
     - “спокойсЯ, ЌастЯ. Њы тут. Ѓольше никого.
     - Ђ он?
     - Ћн спит.
     ЏопадьЯ села, и на минуту все перестало качатьсЯ и твердо стало на свое
место. € лицо у о. ‚асилиЯ было доброе.
     - ‚асЯ! Ђ что же будет с нами, когда он начнет ходить?
     Ћтветила ЌастЯ:
     - ‘егоднЯ Я собирала ему ужинать и видела: он шевелил ножкой.
     - Ќеправда, - сказал поп, но слово это прозвучало далеко и глухо.
     € сразу в бешеном вихре закружилось  все,  заплЯсали  огни  и  мрак,  и
отовсюду закачались на попадью безглазые  призраки.  Ћни  качались  и  слепо
лезли на нее, ощупывали ее скрюченными пальцами,  рвали  одежду,  душили  за
горло, впивались  в  волосы  и  куда-то  влекли.  Ђ  она  цеплЯлась  за  пол
обломанными ногтЯми и кричала.
     ЏопадьЯ билась головой, порывалась  куда-то  бежать  и  рвала  на  себе
платье. € так сильна была в охватившем  ее  безумии,  что  не  могли  с  нею
справитьсЯ о. ‚асилий  и  ЌастЯ,  и  пришлось  звать  кухарку  и  работника.
‚четвером они осилили ее, свЯзали полотенцами руки  и  ноги  и  положили  на
кровать, и осталсЯ с нею один о. ‚асилий. Ћн неподвижно стоЯл  у  кровати  и
смотрел, как судорожно изгибалось и корчилось  тело  и  слезы  текли  из-под
закрытых век. Ћхрипшим от крику голосом она молила:
     - Џомогите! Џомогите!
     „ико-жалобен и страшен был одинокий крик о помощи, и ниоткуда  не  было
ответа. Љак саван, облипала его глухаЯ и бесстрастнаЯ тишина, и был он мертв
в этой одежде мертвых; нелепо задирали ножки опрокинутые стульЯ  и  стыдливо
сверкали днищами; растерЯнно кривилсЯ старый комод, и ночь  молчала.  €  все
слабее, все жалобнее становилсЯ одинокий крик о помощи:
     - Џомогите! Ѓольно! Џомогите! ‚асЯ, миленький мой ‚асЯ.
     •олодным и странно-спокойным жестом, не двигаЯсь с  места,  о.  ‚асилий
поднЯл руки и взЯл себЯ за голову, как за полчаса перед тем попадьЯ,  и  так
же неторопливо и спокойно опустил руки, и между пальцами их дрожали  длинные
исчерна-седые нити волос.

        V

     ‘реди людей, их дел и разговоров о. ‚асилий был так  видимо  обособлен,
так непостижимо чужд всему, как если  бы  он  не  был  человеком,  а  только
движущейсЯ оболочкою его. Ћн делал все,  что  делают  другие,  разговаривал,
работал, пил и ел, но иногда казалось, что  он  только  подражает  действиЯм
живых людей, а сам живет в другом, куда нет доступа  никому.  €  кто  бы  ни
видел его, всЯкий спрашивал себЯ: о чем думает этот человек?  ’ак  Явственно
была начертана глубокаЯ дума на всех его движениЯх. Ѓыла она в  его  тЯжелой
поступи, в медлительности запинающейсЯ речи, когда  между  двумЯ  сказанными
словами зиЯли черные провалы притаившейсЯ  далекой  мысли;  тЯжелой  пеленой
висела она над его глазами, и туманен был  далекий  взор,  тускло  мерцавший
из-под нависших бровей. €ногда приходилось по два раза окликать его,  прежде
чем он услышит и отзоветсЯ; другим он забывал поклонитьсЯ, и  за  это  стали
считать его гордым. ’ак, не  поклонилсЯ  он  однажды  €вану  Џорфирычу;  тот
сперва удивилсЯ, потом быстро нагнал медленно шагавшего попа.
     - ‡агордели, батюшка! ЉланЯтьсЯ не хотите, - насмешливо сказал он.
     Ћ.  ‚асилий  с  недоумением  посмотрел  на  него,  покраснел  слегка  и
извинилсЯ:
     - €звините. €ван Џорфирыч: не заметил.
     ‘тароста строго, сверху вниз, хотел посмотреть на попа  и  тут  впервые
заметил, что поп выше  его  ростом,  хотЯ  сам  он  считалсЯ  самым  высоким
человеком  в  округе.  €  что-то  приЯтное  мелькнуло  в  этом  открытии,  и
неожиданно длЯ себЯ староста пригласил:
     - ‡аходите как-нибудь.
     € долго оборачивалсЯ и мерил глазами попа. ЏриЯтно стало и о.  ‚асилию,
но только на мгновение: уже через два шага та же постоЯннаЯ дума, тЯжелаЯ  и
тугаЯ, как мельничный жернов, придавила воспоминание  о  ‘таростиных  добрых
словах и на пути к устам раздавила тихую и несмелую улыбку. € снова он думал
- думал о боге, и о людЯх, и о таинственных судьбах человеческой жизни.
     € случилось это на исповеди:  окованный  своею  неподвижною  думой,  о.
‚асилий  равнодушно  предлагал  какой-то  старухе  обычные  вопросы,   когда
внезапно поразила его странность, которой не замечал он раньше: он  стоит  и
спокойно расспрашивает о самых сокровенных помыслах и чувствах,  а  какой-то
человек пугливо смотрит на него и отвечает правду - ту  правду,  которой  не
дано знать никому  другому.  €  морщинистое  лицо  старухи  сразу  сделалось
особенным и Ярким, как будто кругом была ночь, а на  него  на  одного  падал
дневной свет. € неожиданно, на полслове перебиваЯ ее, он спросил:
     - Ђ ты правду говоришь, старуха?
     Ќо что ответила старуха, он не слышал.  Ћтпал  туман  от  его  лица,  и
блестЯщими, точно обмытыми глазами он изумленно глЯдел на  лицо  женщины,  и
оно было особенное на нем была  начертана  какаЯ-то  и  ЯснаЯ  и  загадочнаЯ
правда о боге и о жизни. Ќа голове у старухи под ситцевым платком о. ‚асилий
заметил пробор - серенькую полоску кожи среди тщательно расчесанных волос. €
этот жалкий пробор, эта глухаЯ забота о старой, некрасивой, никому не нужной
голове были также правдой  -  печальной  правдой  о  вечно  одинокой,  вечно
скорбной человеческой жизни. € тут впервые на сороковом году своего бытиЯ о.
‚асилий ”ивейский понЯл глазами, и слухом, и всеми  чувствами  своими,  что,
кроме него, есть на земле другие люди - подобные ему существа, и у них  своЯ
жизнь, свое горе, своЯ судьба.
     - Ђ дети у тебЯ есть? - быстро спросил он, снова перебиваЯ старуху.
     - “мерли, батюшка.
     - ‚се умерли? - удивилсЯ поп.
     - ‚се умерли, - повторила женщина, и глаза ее покраснели.
     - Љак же ты живешь? - с недоумением спросил о. ‚асилий.
     - ЉакаЯ же наша жизнь, - заплакала старуха. - Љто  милостыньку  подаст,
тем и живу.
     ‚ытЯнув шею вперед, о. ‚асилий с высоты своего огромного роста впивалсЯ
в старуху глазами и молчал.  €  длинное,  костлЯвое  лицо  его,  обрамленное
свесившимисЯ волосами, показалось старухе необыкновенным и страшным, и  руки
ее, сложенные на груди, похолодели.
     - Ќу, ступай, - прозвучал над нею суровый голос.

     ... ‘транные дни начались длЯ о. ‚асилиЯ, и небывалое творилось  в  уме
его. „о сих пор было так: существовала крохотнаЯ землЯ, и на  ней  жил  один
огромный о. ‚асилий со своим огромным горем  и  огромными  сомнениЯми,  -  а
других людей как будто не  жило  совсем.  ’еперь  же  землЯ  выросла,  стала
необъЯтною и всЯ заселилась людьми, подобными о. ‚асилию. €х было множество,
и каждый из них по-своему  жил,  по-своему  страдал,  по-своему  надеЯлсЯ  и
сомневалсЯ, и среди них о. ‚асилий чувствовал себЯ  как  одинокое  дерево  в
поле, вокруг которого внезапно вырос бы безграничный и густой лес. Ќе  стало
одиночества, - но вместе с ним скрылось и солнце, и пустынные светлые  дали,
и плотнее сделалсЯ мрак ночи.
     ‚се люди говорили ему правду. Љогда он не слышал их правдивых речей, он
видел их дома и лица: и на домах и на лицах была начертана неуловимаЯ правда
жизни. Ћн чувствовал эту правду, но не умел ее назвать и жадно  искал  новых
лиц и новых речей. €споведников в рождественском посту  бывало  немного,  но
каждого из них поп держал на исповеди по целым часам и  до