м, разорвавшим его мозг на две части; и
стал  он ровно бледный, ни  белее, ни краснее, и  по виду казалсЯ спокойным.
’олько ничего не ел и  совсем перестал спать: или  всю  ночь, поджав пугливо
под себЯ ноги, сидел на табурете,  или тихонько, крадучись и сонно озираЯсь,
прогуливалсЯ  по  камере. ђот  у него все времЯ  был полураскрыт, как бы  от
непрестанного величайшего удивлениЯ; и, прежде чем взЯть в руки какой-нибудь
самый  обыкновенный  предмет,  он  долго  и  тупо рассматривал  его  и  брал
недоверчиво.
     € когда он стал  таким, и надзиратели  и солдат, наблюдавший  за  ним в
окошечко,  перестали  обращать  на  него  внимание.  ќто  было  обычное  длЯ
осужденных  состоЯние,  сходное,  по  мнению  надзирателЯ,  никогда  его  не
испытавшего, с тем,  какое  бывает  у  убиваемой  скотины, когда  ее оглушат
ударом обуха по лбу.
     - ’еперь он оглох, теперь  он до  самой смерти  ничего не почувствует,-
говорил надзиратель, вглЯдываЯсь в него опытными глазами.- €ван, слышишь? Ђ,
€ван?
     - ЊенЯ не надо вешать,- тускло отозвалсЯ џнсон, и  снова нижнЯЯ челюсть
его отвисла.
     - Ђ  ты  бы не убивал,  тебЯ бы и  не повесили,-  наставительно  сказал
старший надзиратель, еще  молодой, но очень  важный мужчина в орденах.- Ђ то
убить убил, а вешатьсЯ не хочешь.
     - ‡ахотел человека на дармовщинку убить. ѓлуп, глуп, а хитер.
     - џ не хочу,- сказал џнсон.
     - —то ж, милый, не хоти, дело  твое,- равнодушно сказал старший.- ‹учше
бы, чем глупости говорить, имуществом распорЯдилсЯ - все что-нибудь да есть.
     -  Ќичего у него нету. Ћдна рубаха да порты. „а вот еще шапка меховаЯ -
франт!
     ’ак  прошло времЯ до  четверга. Ђ в четверг, в двенадцать часов ночи, в
камеру к џнсону вошло много народу, и какой-то господин с погонами сказал:
     - Ќу-с, собирайтесь. Ќадо ехать.
     џнсон, двигаЯсь все  так  же  медленно и вЯло, надел на себЯ все, что у
него было, и  повЯзал грЯзно-красный шарф. ѓлЯдЯ, как он одеваетсЯ, господин
в погонах, куривший папироску, сказал кому-то:
     - Ђ какой сегоднЯ теплый день. ‘овсем весна.
     ѓлазки у џнсона слипались, он совсем засыпал и ворочалсЯ так медленно и
туго, что надзиратель прикрикнул:
     - Ќу, ну, живее. ‡аснул!
     ‚друг џнсон остановилсЯ.
     - џ не хочу,- сказал он вЯло.
     …го взЯли под руки и повели, и он покорно зашагал, поднимаЯ  плечи.  Ќа
дворе его сразу  обвеЯло  весенним  влажным  воздухом, и под  носиком  стало
мокро;  несмотрЯ  на ночь, оттепель стала  еще  сильнее, и  откуда-то звонко
падали на  камень частые веселые капли.  €  в ожидании, пока  в  черную  без
фонарей карету  влезали, стуча шашками и  сгибаЯсь, жандармы,  џнсон  лениво
водил пальцем под мокрым носом и поправлЯл плохо завЯзанный шарф.

        4. Њ›, Ћђ‹Ћ‚‘Љ€…

     ’ем же присутствием военно-окружного суда, которое  судило џнсона,  был
приговорен к смертной казни  через  повешение крестьЯнин Ћрловской губернии,
…лецкого уезда, Њихаил  ѓолубец,  по  кличке Њишка  –ыганок, он же  ’атарин.
Џоследним преступлением его, установленным точно, было убийство трех человек
и вооруженное ограбление; а дальше уходило в  загадочную глубину  его темное
прошлое.  Ѓыли смутные намеки на участие его в  целом рЯде других грабежей и
убийств, чувствовались  позади  его кровь и темный пьЯный  разгул. ‘  полной
откровенностью, совершенно искренно, он называл себЯ разбойником и с иронией
относилсЯ к  тем,  которые  по-модному величали  себЯ ?экспроприаторами?.  Ћ
последнем преступлении, где запирательство не вело ни к чему, он рассказывал
подробно и охотно, на вопросы же о прошлом только скалил зубы и посвистывал:
     - €щи ветра в поле!
     Љогда ж очень  приставали  с расспросами, –ыганок  принимал серьезный и
достойный вид.
     -  Њы  все,  орловские,  проломленные  головы,- говорил  он  степенно и
рассудительно.- Ћрел  да  Љромы - первые воры. Љарачев да ‹ивны - всем ворам
дивны. Ђ …лец - так тот всем ворам отец. —то ж тут толковать!
     –ыганком его  прозвали  за  внешность  и  воровские ухватки.  Ѓыл он до
странности  черноволос,  худощав,  с   пЯтнами  желтого  пригара  на  острых
татарских  скулах;  как-то  по-лошадиному  выворачивал  белки  глаз  и вечно
куда-то торопилсЯ. ‚зглЯд  у него  был короткий,  но  до  жуткости прЯмой  и
полный  любопытства, и вещь, на  которую он коротко  взглЯнул, точно  терЯла
что-то, отдавала ему часть себЯ и становилась  другою. Џапиросу,  на которую
он взглЯнул,  так  же неприЯтно и  трудно  было  взЯть,  как  будто она  уже
побывала в  чужом рту.  Љакой-то вечный  неугомон сидел в нем и то скручивал
его, как  жгут, то разбрасывал его широким снопом извивающихсЯ  искр. € воду
он пил чуть ли не ведрами, как лошадь.
     Ќа все  вопросы на суде он, вскакиваЯ быстро, отвечал коротко, твердо и
даже как будто с удовольствием:
     - ‚ерно!
     €ногда подчеркивал:
     - ‚ер-р-но!
     €  совершенно неожиданно, когда речь шла о  другом, вскочил  и попросил
председателЯ:
     - „озвольте засвистать!
     - ќто зачем? - удивилсЯ тот.
     - Ђ  как они показывают, что  Я давал  знак  товарищам, то  вот.  Ћчень
интересно.
     ‘легка недоумеваЯ, председатель согласилсЯ. –ыганок быстро вложил в рот
четыре пальца,  по  два  от каждой  руки,  свирепо выкатил глаза - и мертвый
воздух  судебной  залы прорезал  настоЯщий,  дикий, разбойничий посвист,  от
которого  прЯдают и  садЯтсЯ  на  задние ноги оглушенные  лошади  и бледнеет
невольно человеческое лицо. € смертельнаЯ  тоска того, кого убивают, и дикаЯ
радость убийцы, и грозное  предостережение, и зов и  тьма осенней  ненастной
ночи, и одиночество  - все было в этом пронзительном и не человеческом и  не
зверином вопле.
     Џредседатель  что-то  закричал, потом  замахал  на –ыганка рукою, и тот
послушно смолк. €, как артист, победоносно  исполнивший  трудную,  но всегда
успешную  арию,  сел, вытер о халат  мокрые пальцы  и  самодовольно  оглЯдел
присутствующих.
     - ‚от разбойник! - сказал один из судей, потираЯ ухо.
     Ќо  другой, с  широкой  русской  бородою  и татарскими, как  у –ыганка,
глазами, мечтательно поглЯдел куда-то поверх –ыганка, улыбнулсЯ и возразил:
     - Ђ ведь действительно интересно.
     €  с спокойным сердцем, без  жалости  и без малейшего угрызениЯ совести
судьи вынесли –ыганку смертный приговор.
     - ‚ерно! - сказал –ыганок, когда приговор был прочитан.- ‚о чистом поле
да перекладинка. ‚ерно!
     €, обратЯсь к конвойному, молодецки бросил:
     - Ќу, идем, что ли, кислаЯ шерсть. „а ружье крепче держи - отыму!
     ‘олдат сурово, с опаскою взглЯнул на него, переглЯнулсЯ  с  товарищем и
пощупал замок у ружьЯ. „ругой сделал так же.  € всю дорогу до тюрьмы солдаты
точно  не  шли, а  летели  по воздуху  - так,  поглощенные  преступником, не
чувствовали они ни земли под ногами, ни времени, ни самих себЯ.
     „о  казни Њишке –ыганку,  как  и  џнсону, пришлось  провести  в  тюрьме
семнадцать дней. €  все  семнадцать дней пролетели  длЯ него так быстро, как
один -  как  одна неугасающаЯ мысль  о побеге, о воле и о  жизни.  Ќеугомон,
владевший  –ыганком  и  теперь  сдавленный  стенами, и решетками, и  мертвым
окном, в которое ничего не видно, обратил всю свою Ярость внутрь и жег мысль
–ыганка,  как разбросанный по доскам уголь. ’очно  в  пьЯном угаре, роились,
сшибались  и  путались  Яркие,  но  незаконченные  образы,  неслись  мимо  в
неудержимом ослепительном вихре, и  все  устремлЯлись к одному - к побегу, к
воле, к жизни. ’о  раздуваЯ ноздри, как лошадь, –ыганок по целым часам нюхал
воздух - ему чудилось, что пахнет коноплЯми и пожарным дымком, бесцветной  и
едкой  гарью;  то   волчком  крутилсЯ  по  камере,  быстро  ощупываЯ  стены,
постукиваЯ пальцем, примерЯЯсь,  точа взглЯдом потолок, перепиливаЯ решетки.
‘воею неугомонностью он измучил солдата, наблюдавшего за ним в глазок, и уже
несколько  раз,  в  отчаЯнии,  солдат  грозил  стрелЯть;  –ыганок  грубо   и
насмешливо   возражал,   и   только   потому   дело   кончалось  мирно,  что
препирательство  скоро  переходило  в  простую,  мужицкую,  неоскорбительную
брань, при которой стрельба казалась нелепой и невозможной.
     Ќочи  свои  –ыганок спал крепко, почти не  шевелЯсь, в  неизменной,  но
живой  неподвижности,  как  бездействующаЯ  временно пружина.  Ќо,  вскочив,
тотчас принималсЯ вертетьсЯ, соображать,  ощупывать.  ђуки  у него постоЯнно
были  сухие и горЯчие, но сердце иногда вдруг холодело: точно  в грудь клали
кусок нетающего  льду,  от которого по всему  телу разбегалась мелкаЯ  сухаЯ
дрожь. €  без того  темный,  в эти минуты –ыганок чернел,  принимал  оттенок
синеватого чугуна. € страннаЯ  привычка  у  него поЯвилась: точно  объевшись
чего-то чрезмерно и невыносимо сладкого, он постоЯнно облизывал губы, чмокал
и  с  шипением,  сквозь  зубы, сплевывал  на  пол  набегающую  слюну.  €  не
договаривал слов: так быстро бежали мысли, что Язык не успевал догнать их.
     Ћднажды   днем  в  сопровождении  конвойного   к   нему  вошел  старший
надзиратель. ЏокосилсЯ на заплеванный пол и угрюмо сказал:
     - €шь запакостил!
     –ыганок быстро возразил:
     - ’ы вот,  жирнаЯ морда, всю  землю запакостил,  а Я тебе ничего. ‡ачем
прилез?
     ‚се  так  же  угрюмо надзиратель  предложил ему стать палачом.  –ыганок
оскалил зубы и захохотал.
     - Ђй  не находитсЯ?  ‹овко!  ‚от и повесь, поди, ха-ха! € шеЯ  есть,  и
веревка есть, а вешать-то некому. …й-Ѓогу, ловко!
     - †ив останешьсЯ зато.
     - Ќу еще бы: не мертвый же Я тебе вешать-то буду. ‘казал, дурак!
     - ’ак как же? ’ебе-то все равно: так или этак.
     - Ђ как у вас вешают? Ќебось втихомолку душат!
     - Ќет, с музыкой,- огрызнулсЯ надзиратель.
     - Ќу и  дурак. Љонечно,  надо с музыкой. ‚от так! -  € он запел  что-то
залихватское.
     - ‘овсем ты,  милый, порешилсЯ,-  сказал  надзиратель.- Ќу, так как же,
говори толком.
     –ыганок оскалилсЯ:
     - Љакой скорый! …ще разок прийди, тогда скажу.
     €  в хаос  Ярких,  но незаконченных образов,  угнетавших –ыганка  своею
стремительностью, ворвалсЯ новый: как хорошо быть палачом в красной  рубахе.
Ћн живо представлЯл себе площадь, залитую народом, высокий помост, и как он,
–ыганок, в красной  рубахе  разгуливает  по нем с топориком. ‘олнце освещает
головы, весело поблескивает на топорике, и так все весело и богато, что даже
тот, кому сейчас рубить  голову, тоже улыбаетсЯ. Ђ за народом видны телеги и
морды лошадей - то мужики наехали из деревни; а дальше видно поле.
     - –-ах! - чмокал –ыганок, облизываЯсь, и сплевывал набегавшую слюну.
     € вдруг  точно меховую шапку нахлобучили ему до самого рта: становилось
темно и душно, и куском нетающего льду делалось сердце, посылаЯ мелкую сухую
дрожь.
     …ще раза два заходил надзиратель, и, оскалив зубы, –ыганок говорил:
     - Љакой скорый. …ще разок зайди.
     € наконец, мельком, в форточку, надзиратель крикнул:
     - Џроворонил свое счастье, ворона! „ругого нашли!
     -  Ќу  и черт с тобой,  вешай сам!  - огрызнулсЯ  –ыганок.  €  перестал
мечтать о палачестве.
     Ќо под  конец, чем  ближе к казни, стремительность  разорванных образов
становилась невыносимою. –ыганку уже хотелось остановитьсЯ, раскорЯчить ноги
и остановитьсЯ, но крутЯщийсЯ поток уносил его, и ухватитьсЯ не за что было:
все  плыло кругом. € уже  стал беспокойным  сон:  поЯвились новые, выпуклые,
тЯжелые,  как  деревЯнные,   раскрашенные   чурки,  сновидениЯ,  еще   более
стремительные, чем мысли. “же  не  поток  это  был, а  бесконечное падение с
бесконечной горы, кружащийсЯ полет  через весь видимо красочный мир. Ќа воле
–ыганок  носил одни  довольно  франтовские  усы, а в тюрьме у  него  отросла
короткаЯ, чернаЯ, колючаЯ борода, и это делало его страшным и сумасшедшим по
виду. ‚ременами –ыганок действительно забывалсЯ  и  совершенно  бессмысленно
кружилсЯ по камере, но все еще ощупывал шершавые штукатуренные стены. € воду
пил, как лошадь.
     Љак-то  к вечеру,  когда  зажгли  огонь, –ыганок  стал  на  четвереньки
посреди  камеры  и  завыл  дрожащим волчьим воем.  Ѓыл  он  как-то  особенно
серьезен при этом и выл так,  будто делал важное и необходимое дело. Ќабирал
полную грудь воздуха  и медленно  выпускал его  в продолжительном,  дрожащем
вое; и  внимательно, зажмурив глаза, прислушивалсЯ,  как  выходит.  €  самаЯ
дрожь  в голосе казалась несколько умышленною; и не кричал  он бестолково, а
выводил тщательно каждую  ноту  в этом  зверином вопле, полном  несказанного
ужаса и скорби.
     Џотом сразу оборвал вой и несколько минут, не  поднимаЯсь с четверенек,
молчал. ‚друг тихонько, в землю, забормотал:
     -   ѓолубчики,   миленькие...   ѓолубчики,    миленькие,   пожалейте...
ѓолубчики!.. Њиленькие!..
     €   тоже   как   будто  прислушивалсЯ,  как  выходит.  ‘кажет  слово  и
прислушиваетсЯ.
     Џотом вскочил - и целый час, не переводЯ духа, ругалсЯ по-матерщине.
     - “, такие-сЯкие,  туда-та-та-та!  -  орал  он, выворачиваЯ  налившиесЯ
кровью глаза.- ‚ешать так вешать, а не то... “, такие-сЯкие...
     € белый как мел солдат, плача от тоски, от ужаса, тыкал  в  дверь дулом
ружьЯ и беспомощно кричал:
     - ‡астрелю! …й-Ѓогу, застрелю! ‘лышишь!
     Ќо стрелЯть  не  смел: в приговоренных к казни, если не было настоЯщего
бунта,  никогда  не  стрелЯли. Ђ –ыганок скрипел зубами, бранилсЯ и плевал -
его человеческий мозг, поставленный на чудовищно острую грань между жизнью и
смертью, распадалсЯ на части, как комок сухой и выветрившейсЯ глины.
     Љогда  Явились  ночью  в камеру,  чтобы  везти  –ыганка  на  казнь,  он
засуетилсЯ  и  как  будто  ожил.  ‚о рту стало еще слаще, и слюна набиралась
неудержимо, но щеки  немного  порозовели, и  в  глазах  заискрилось прежнее,
немного дикое лукавство. ЋдеваЯсь, он спросил чиновника:
     - Љто будет вешать-то? Ќовый? Џоди, еще руку не набил.
     - Ћб этом вам нечего беспокоитьсЯ,- сухо ответил чиновник.
     - Љак же не беспокоитьсЯ, ваше благородие,  вешать-то будут менЯ, а  не
вас. ‚ы хоть мыла-то казенного на удавочку не пожалейте.
     - •орошо, хорошо, прошу вас замолчать.
     - Ђ то он у вас тут все мыло поел,- указал –ыганок на надзирателЯ,- ишь
как рожа-то лоснитсЯ.
     - Њолчать!
     - “ж не пожалейте!
     –ыганок захохотал,  но во  рту  становилось все  слаще, и  вдруг как-то
странно начали неметь ноги. ‚се же, выйдЯ на двор, он сумел крикнуть:
     - Љарету графа Ѓенгальского!

        5. ЏЋ–…‹“‰ - € ЊЋ‹—€

     Џриговор относительно  пЯти  террористов  был объЯвлен в  окончательной
форме и в тот же день конфирмован. Ћсужденным не сказали, когда будет казнь,
но по тому, как делалось обычно,  они знали, что  их повесЯт  в  эту же ночь
или, самое позднее, в следующую. € когда им предложили видетьсЯ на следующий
день, то есть в четверг, с родными, они понЯли, что казнь будет в пЯтницу на
рассвете.
     “ ’ани Љовальчук близких родных  не было, а те, что  и были, находились
где-то  в  глуши,  в Њалороссии,  и едва ли даже знали о суде  и предстоЯщей
казни; у Њуси и ‚ернера, как неизвестных, родных совсем не предполагалось, и
только  двоим, ‘ергею  ѓоловину и  ‚асилию  Љаширину, предстоЯло  свидание с
родителЯми. € оба  они  с  ужасом и  тоскою думали об этом свидании,  но  не
решились отказать старикам в последнем разговоре, в последнем поцелуе.
     Ћсобенно мучилсЯ предстоЯщим свиданием  ‘ергей  ѓоловин. Ћн очень любил
отца своего и мать, еще совсем недавно виделсЯ с ними и теперь был в ужасе -
что  это будет  такое. ‘амаЯ  казнь, во всей  ее  чудовищной необычности,  в
поражающем мозг безумии  ее, представлЯлась воображению  легче и казалась не
такою страшною, как эти несколько минут, коротких  и непонЯтных, стоЯщих как
бы  вне  времени,  как  бы  вне  самой жизни. Љак смотреть, что думать,  что
говорить  -  отказывалсЯ  понЯть  его  человеческий  мозг. ‘амое  простое  и
обычное:  взЯть за руку, поцеловать, сказать:  ?‡дравствуй, отец?,- казалось
непостижимо ужасным в своей чудовищной, нечеловеческой, безумной лживости.
     Џосле  приговора  осужденных  не   посадили  вместе,  как  предполагала
Љовальчук, а оставили каждого в своей одиночке; и  все утро,  до одиннадцати
часов, когда пришли  родители, ‘ергей  ѓоловин шагал бешено по камере, щипал
бородку, морщилсЯ жалко и что-то ворчал. €ногда на всем ходу останавливалсЯ,
набирал полную грудь воздуха и отдувалсЯ, как человек, который слишком долго
пробыл под водою.  Ќо  так он  был здоров, так крепко сидела в  нем  молодаЯ
жизнь,  что даже в эти минуты жесточайших страданий кровь играла под кожей и
окрашивала щеки, и светло и наивно голубели глаза.
     Џроизошло все, однако, гораздо лучше, чем ожидал ‘ергей.
     Џервым  вошел  в  комнату,   где  происходило  свидание,  отец  ‘ергеЯ,
полковник  в  отставке, Ќиколай  ‘ергеевич ѓоловин. Ѓыл он весь ровно белый,
лицо,  борода,  волосы  и  руки,  как   будто  снежную   статую  обрЯдили  в
человеческое платье;  и все  тот  же  был  сюртучок, старенький,  но  хорошо
вычищенный, пахнущий бензином, с новенькими поперечными погонами; и вошел он
твердо, парадно, крепкими,  отчетливыми шагами.  ЏротЯнул белую сухую руку и
громко сказал:
     - ‡дравствуй, ‘ергей!
     ‡а ним  мелко шагала мать  и  странно улыбалась. Ќо тоже  пожала руку и
громко повторила:
     - ‡дравствуй, ‘ереженька!
     Џоцеловала в губы  -  и  молча села.  Ќе  бросилась, не  заплакала,  не
закричала, не сделала чего-то ужасного, чего ожидал ‘ергей,- а поцеловала  и
молча села. € даже расправила дрожащими руками черное шелковое платье.
     ‘ергей  не  знал,  что  всю  предыдущую  ночь,   затворившись  в  своем
кабинетике, полковник с напрЯжением всех  своих сил  обдумывал этот  ритуал.
?Ќе отЯгчить, а облегчить должны мы последнюю минуту  нашему  сыну?,- твердо
решил  полковник и  тщательно взвешивал  каждую  возможную фразу завтрашнего
разговора, каждое  движение. Ќо иногда  запутывалсЯ,  терЯл  и то, что успел
приготовить,  и горько плакал  в  углу клеенчатого дивана. Ђ  утром объЯснил
жене, как нужно держать себЯ на свидании.
     - ѓлавное, поцелуй  -  и молчи! -  учил он.-  Џотом можешь  и говорить,
несколько  спустЯ,  а когда  поцелуешь,  то  молчи.  Ќе  говори  сразу после
поцелуЯ, понимаешь? - а то скажешь не то, что следует.
     - Џонимаю, Ќиколай ‘ергеевич,- отвечала мать, плача.
     -  € не  плачь.  €збавь тебЯ  ѓосподи  плакать! „а ты  его убьешь, если
плакать будешь, старуха!
     - Ђ зачем же ты сам плачешь?
     - ‘ вами заплачешь! Ќе должна плакать, слышишь?
     - •орошо, Ќиколай ‘ергеевич.
     Ќа  извозчике он хотел еще раз повторить наставление, но позабыл. € так
и ехали они молча, согнувшись, оба седые и старые, и думали, а  город весело
шумел: была масленаЯ неделЯ и на улицах было шумно и людно.
     ‘ели. Џолковник стал в приготовленной позе, заложив правую руку за борт
сюртука. ‘ергей посидел  одно  мгновение,  встретил близко  морщинистое лицо
матери и вскочил.
     - Џосиди, ‘ереженька,- попросила мать.
     - ‘Ядь, ‘ергей,- подтвердил отец.
     Џомолчали. Њать странно улыбалась.
     - Љак мы хлопотали за тебЯ, ‘ереженька.
     - Ќапрасно это, мамочка...
     Џолковник твердо сказал:
     - Њы должны были  сделать это, ‘ергей, чтобы ты не  думал, что родители
оставили тебЯ.
     ЋпЯть помолчали. Ѓыло страшно произнести слово, как будто  каждое слово
в Языке  потерЯло  свое  значение  и  значило  только  одно: смерть.  ‘ергей
посмотрел  на чистенький, пахнущий бензином сюртучок отца и подумал: ?’еперь
денщика нет, значит,  он сам  его чистил.  Љак  же  это Я раньше не замечал,
когда он чистит сюртук? “тром, должно быть?. € вдруг спросил:
     - Ђ как сестра? ‡дорова?
     - Ќиночка Ќичего не знает,- поспешно ответила мать.
     Ќо полковник строго остановил ее:
     - ‡ачем лгать? „евочка прочла в газетах. Џусть ‘ергей знает, что все...
близкие его... в это времЯ... думали и...
     „альше  он не сумел продолжать и остановилсЯ. ‚друг лицо  матери как-то
сразу  смЯлось,  расплылось, заколыхалось, стало мокрым  и  диким. ‚ыцветшие
глаза безумно таращились, дыхание делалось все чаще и короче и громче.
     - ‘е... ‘ер... ‘е... ‘е...- повторЯла она, не сдвигаЯ губ.- ‘е...
     - Њамочка!
     Џолковник  шагнул  вперед  и,  весь  трЯсЯсь,  каждой  складкой  своего
сюртука, каждою  морщинкою  лица, не  понимаЯ, как  сам  он  ужасен в  своей
мертвенной белизне, в своей вымученной отчаЯнной твердости, заговорил жене:
     - Њолчи! Ќе мучь его! Ќе мучь! Ќе мучь! …му умирать! Ќе мучь!
     €спуганнаЯ, она уже молчала, а  он все еще сдержанно трЯс перед  грудью
сжатыми кулаками и твердил:
     - Ќе мучь!
     Џотом  отошел назад, заложил за борт сюртука дрожащую руку и  громко, с
выражением усиленного спокойствиЯ, спросил белыми губами:
     - Љогда?
     - ‡автра утром,- такими же белыми губами ответил ‘ергей.
     Њать смотрела вниз, жевала  губами  и как  будто  ничего не слышала. €,
продолжаЯ жевать, точно выронила простые и странные слова:
     - Ќиночка велела поцеловать тебЯ, ‘ереженька.
     - Џоцелуй ее от менЯ,- сказал ‘ергей.
     - •орошо. …ще •востовы тебе кланЯютсЯ.
     - Љакие •востовы? Ђх, да!
     Џолковник перебил:
     - Ќу, надо идти. ЏоднимайсЯ, мать, надо.
     ‚двоем они поднЯли ослабевшую мать.
     - Џростись! - приказал полковник.- Џерекрести.
     Ћна сделала  все,  что  ей говорили. Ќо,  крестЯ и целуЯ сына  коротким
поцелуем, она качала головою и твердила бессмысленно:
     -  Ќет,  это  не так.  Ќет, не так.  Ќет, нет. Љак же Я потом? Љак же Я
скажу? Ќет, не так.
     - Џрощай, ‘ергей! - сказал отец.
     Ћни пожали руки и крепко, но коротко поцеловались.
     - ’ы...- начал ‘ергей.
     - Ќу? - отрывисто спросил отец.
     -  Ќет, не так. Ќет, нет. Љак  же Я  скажу? - твердила  мать, покачиваЯ
головою. Ћна уже опЯть успела сесть и всЯ покачивалась.
     - ’ы...- опЯть начал ‘ергей.
     ‚друг  лицо  его жалко,  по-ребЯчьи сморщилось,  и  глаза сразу  залило
слезами.  ‘квозь их искрЯщуюсЯ  грань он близко  увидел  белое лицо  отца  с
такими же глазами.
     - ’ы, отец, благородный человек.
     - —то ты! —то ты! - испугалсЯ полковник.
     €  вдруг,  точно сломавшись,  упал  головою  на плечо  к сыну.  Ѓыл  он
когда-то выше  ‘ергеЯ,  а  теперь стал низеньким, и  пушистаЯ, сухаЯ  голова
беленьким комочком лежала на плече сына. € оба молча жадно  целовали: ‘ергей
- пушистые белые волосы, а он - арестантский халат.
     - Ђ Я? - вдруг сказал громкий голос.
     ЋглЯнулись: мать стоЯла и, закинув голову, смотрела  с  гневом, почти с
ненавистью.
     - —то ты, мать? - крикнул полковник.
     - Ђ  Я? - говорила она, качаЯ головою, с безумной выразительностью.- ‚ы
целуетесь, а Я? Њужчины, да? Ђ Я? Ђ Я?
     - Њамочка! - бросилсЯ к ней ‘ергей.
     ’ут было то, о чем нельзЯ и не надо рассказывать.
     Џоследними словами полковника были:
     - ЃлагословлЯю тебЯ на смерть, ‘ережа. “мри храбро, как офицер.
     €  они ушли.  Љак-то ушли. Ѓыли,  стоЯли, говорили -  и вдруг ушли. ‚от
здесь сидела мать, вот здесь стоЯл отец  - и вдруг как-то ушли. ‚ернувшись в
камеру,  ‘ергей лег  на койку,  лицом к стене,  чтобы укрытьсЯ от солдат,  и
долго плакал. Џотом устал от слез и крепко уснул.
     Љ ‚асилию  Љаширину пришла только  мать - отец,  богатый  торговец,  не
пожелал  прийти.  ‚асилий  встретил  старуху,  шагаЯ по комнате  и дрожа  от
холода, хотЯ было тепло и даже жарко. € разговор был короткий, тЯжелый.
     - Ќе стоило вам, мамаша, приходить. ’олько себЯ и менЯ измучите.
     - ‡ачем ты это, ‚асЯ! ‡ачем ты это сделал! ѓосподи!
     ‘таруха заплакала,  утираЯсь кончиками черного шерстЯного платка.  €  с
привычкою, котораЯ была у  него  и  его братьев,  кричать на  мать,  котораЯ
ничего не понимает, он остановилсЯ и, дрожа от холода, сердито заговорил:
     - Ќу вот! ’ак Я и знал! ‚едь вы же ничего не понимаете, мамаша! Ќичего!
     - Ќу, ну, хорошо. —то тебе - холодно?
     - •олодно...- отрезал ‚асилий и опЯть зашагал, искоса, сердито глЯдЯ на
мать.
     - Њожет, простудилсЯ?
     - Ђх, мамаша, какаЯ тут простуда, когда...
     €  безнадежно  махнул  рукою.  ‘таруха  хотела  сказать:  ?Ђ  наш-то  с
понедельника велел блины ставить?,- но испугалась и заголосила:
     -  ѓоворила Я ему:  ведь сын ведь, пойди,  дай  отпущение. Ќет, уперсЯ,
старый козел...
     - Ќу его к черту! Љакой он мне отец! Љак был всю жизнь мерзавцем, так и
осталсЯ.
     - ‚асенька, это про отца-то! - ‘таруха всЯ укоризненно вытЯнулась.
     - Џро отца.
     - Џро родного отца!
     - Љакой он мне родной отец.
     Ѓыло дико и  нелепо. ‚переди  стоЯла смерть,  а  тут  вырастало  что-то
маленькое, пустое, ненужное, и слова трещали, как пустаЯ скорлупа орехов под
ногою. €,  почти  плача - от  тоски, от  того вечного  непониманиЯ,  которое
стеною  всю  жизнь  стоЯло  между ним  и  близкими  и  теперь,  в  последний
предсмертный  час,  дико  таращило  свои  маленькие  глупые  глаза,  ‚асилий
закричал:
     - „а поймите же вы, что менЯ вешать будут! ‚ешать! Џонимаете  или  нет?
‚ешать!
     - Ђ ты бы не трогал людей, тебЯ бы...- кричала старуха.
     - ѓосподи! „а что же это! ‚едь этого даже у зверей не бывает. ‘ын Я вам
или нет?
     Ћн заплакал и сел в угол. ‡аплакала  и старуха в своем углу. Ѓессильные
хоть  на  мгновение  слитьсЯ в  чувстве любви  и противопоставить его  ужасу
грЯдущей  смерти, плакали они  холодными,  не  согревающими  сердца  слезами
одиночества. Њать сказала:
     - ’ы вот говоришь,  мать  Я тебе или нет, упрекаешь.  Ђ Я  за  эти  дни
совсем поседела, старухой стала. Ђ ты говоришь, упрекаешь.
     -  Ќу хорошо,  хорошо, мамаша. Џростите.  €дти  вам  надо. Ѓратьев  там
поцелуйте.
     - ђазве Я не мать? ђазве мне не жалко?
     Ќаконец  ушла. Џлакала горько,  утираЯсь  кончиками  платка, не  видела
дороги.  € чем дальше отходила от  тюрьмы, тем  горючее лились  слезы. Џошла
назад  к  тюрьме,  потом заблудилась дико в  городе, где  родилась, выросла,
состарилась. ‡абрела  в  какой-то  пустынный  садик  с  несколькими старыми,
обломанными  деревьЯми и села на мокрой  оттаЯвшей  лавочке. € вдруг понЯла:
его завтра будут вешать.
     ‘таруха вскочила, хотела бежать, но вдруг крепко  закружилась голова, и
она упала. ‹едЯнаЯ дорожка обмокла, была скользкаЯ, и старуха никак не могла
поднЯтьсЯ: вертелась, приподнималась на локтЯх и коленЯх и снова валилась на
бок.  —ерный  платок  сполз  с  головы,  открыв  на  затылке  лысинку  среди
грЯзно-седых волос;  и почему-то  чудилось ей, что она  пирует  на  свадьбе:
женЯт сына, и она выпила вина и захмелела сильно.
     - Ќе могу. …й-же-Ѓогу,  не могу! - отказывалась  она, мотаЯ головою,  и
ползала по ледЯному мокрому насту, а ей все лили вино, все лили.
     € уже больно  становилось  сердцу  от  пьЯного  смеха,  от угощений, от
дикого плЯса,- а ей все лили вино. ‚се лили.

     6. часы бегут

     ‚  крепости, где сидели  осужденные террористы, находилась колокольнЯ с
старинными  часами.  Љаждый  час,   каждые  полчаса,  каждую  четверть  часы
вызванивали что-то  тЯгучее, что-то печальное, медленно тающее в высоте, как
отдаленный и жалобный клик перелетных птиц.  „нем эта  страннаЯ и  печальнаЯ
музыка  терЯлась в шуме города,  большой и людной  улицы,  проходившей возле
крепости.  ѓудели  трамваи,  чокали копыта  лошадей,  далеко вперед  кричали
покачивающиесЯ  автомобили; на  масленицу из  окрестностей  города понаехали
особенные масленичные извозчики-крестьЯне, и бубенцы  на шее  их  малорослых
лошаденок наполнЯли воздух жужжанием. € говор стоЯл: немного пьЯный, веселый
масленичный  говор; и  так  шла к  разноголосице молодаЯ  весеннЯЯ оттепель,
мутные лужи на  панели, вдруг почерневшие  деревьЯ сквера. ‘ морЯ  широкими,
влажными порывами дул теплый ветер: казалось, глазами можно было видеть, как
в дружном  полете  уносЯтсЯ в безбрежную  свободную  даль крохотные,  свежие
частички воздуха и смеютсЯ, летЯ.
     Ќочью  улица затихала  в одиноком  свете больших электрических солнц. €
тогда огромнаЯ крепость, в плоских стенах которой не было ни одного огонька,
уходила в мрак и тишину, чертою молчаниЯ, неподвижности и тьмы отделЯла себЯ
от вечно живого, движущегосЯ города.  €  тогда слышен  становилсЯ бой часов;
чуждаЯ земле,  медленно и  печально  рождалась  и  гасла  в высоте  страннаЯ
мелодиЯ. ‘нова рождалась, обманываЯ ухо, звенела жалобно и тихо - обрывалась
- снова  звенела.  Љак большие, прозрачные,  стеклЯнные  капли, с  неведомой
высоты  падали  в металлическую, тихо  звенЯщую  чашу  часы  и  минуты.  €ли
перелетные птицы летели.
     ‚ камеры, где сидели по одному  осужденные,  и  днем и ночью приносилсЯ
только один этот звон. ‘квозь крышу, сквозь толщу каменных стен проникал он,
колеблЯ  тишину,- уходил незаметно,  чтобы  снова, так же незаметно, прийти.
€ногда о нем забывали и  не слышали его; иногда с  отчаЯнием ждали его, живЯ
от звона и до  звона, уже не доверЯЯ тишине.  ’олько длЯ важных преступников
была предназначена тюрьма, особенные в ней были правила, суровые, твердые  и
жесткие, как угол  крепостной стены; и если в жестокости  есть благородство,
то была благородна  глухаЯ,  мертваЯ,  торжественно  немаЯ  тишина,  ловЯщаЯ
шорохи и легкое дыхание.
     € в  этой  торжественной тишине, колеблемой печальным звоном  убегающих
минут, отделенные от всего живого, пЯть человек, две  женщины и трое мужчин,
ожидали  наступлениЯ ночи, рассвета и казни,  и каждый по-своему готовилсЯ к
ней.

        7. ‘Њ…ђ’€ Ќ…’

     Љак во всю жизнь свою ’анЯ Љовальчук думала только о других и никогда о
себе, так  и теперь только за других мучилась она и тосковала сильно. ‘мерть
она  представлЯла  себе  постольку,  поскольку  предстоит  она,  как   нечто
мучительное, длЯ ‘ережи ѓоловина, длЯ Myси, длЯ других,- ее же самой она как
бы не касалась совсем.
     €,  вознаграждаЯ  себЯ за  вынужденную твердость  на  суде,  она целыми
часами плакала, как умеют  плакать старые женщины, знавшие много  горЯ,  или
молодые, но очень жалостливые, очень добрые люди. € предположение о том, что
у  ‘ережи  может не  оказатьсЯ  табаку, а ‚ернер, может  быть,  лишен своего
привычного крепкого чаю, и это еще вдобавок к тому, что  они должны умереть,
мучило ее, пожалуй, не  меньше, чем самаЯ  мысль о казни. Љазнь - это что-то
неизбежное и  даже постороннее, о чем и думать не стоит, а если у человека в
тюрьме, да еще перед  казнью, нет табаку, это совсем невыносимо. ‚споминала,
перебирала  милые  подробности  совместного  житьЯ  и  замирала  от  страха,
воображаЯ встречу ‘ергеЯ с родителЯми.
     € особенною жалостью жалела  она Њусю. “же давно ей казалось,  что ЊусЯ
любит ‚ернера, и, хотЯ это была совершеннаЯ неправда, все же мечтала длЯ них
обоих о чем-то хорошем и светлом. Ќа свободе ЊусЯ носила серебрЯное колечко,
на котором был  изображен череп, кость и терновый венец вокруг них; и часто,
с болью, смотрела ’анЯ Љовальчук на это кольцо, как на символ  обреченности,
и то шутЯ, то серьезно упрашивала Њусю снЯть его.
     - Џодари его мне,- упрашивала она.
     - Ќет,  ’анечка, не  подарю. Ђ  у тебЯ скоро  на пальце  другое  кольцо
будет.
     Џочему-то, в свою  очередь, о ней думали, что она непременно и в скором
времени должна выйти замуж, и  это обижало ее,- никакого мужа она не хотела.
€, вспоминаЯ эти полушутливые разговоры  свои с Њусей и то, что  ЊусЯ теперь
действительно  обречена,  она задыхалась от слез, от  материнской жалости. €
всЯкий раз, как били часы, поднимала заплаканное лицо и прислушивалась,- как
там, в тех камерах, принимают этот тЯгучий, настойчивый зов смерти.
     Ђ ЊусЯ была счастлива.
     ‡аложив  за  спину  руки в большом, не по росту,  арестантском  халате,
делающем ее странно похожей на мужчину, на  мальчика-подростка, одевшегосЯ в
чужое платье, она  шагала ровно и неутомимо. ђукава халата были ей длинны, и
она  отвернула  их, и тонкие, почти  детские,  исхудалые  руки  выходили  из
широких отверстий, как стебли цветка из отверстиЯ грубого, грЯзного кувшина.
’онкую белую шею  шерстила  и натирала  жесткаЯ материЯ, и изредка движением
обеих  рук ЊусЯ высвобождала горло и осторожно нащупывала пальцем то  место,
где краснела и саднила раздраженнаЯ кожа.
     ЊусЯ шагала  - и  оправдывалась  перед  людьми, волнуЯсь  и краснеЯ.  €
оправдывалась она в  том, что ее, молоденькую, незначительную, сделавшую так
мало и совсем не героиню, подвергнут той самой почетной и прекрасной смерти,
какою  умирали до нее настоЯщие герои  и мученики.  ‘ непоколебимой  верой в
людскую доброту,  в сочувствие, в любовь  она представлЯла себе,  как теперь
волнуютсЯ из-за  нее люди, как мучатсЯ,  как жалеют,-  и ей было совестно до
красноты.  ’очно,  умираЯ  на  виселице,  она  совершала  какую-то  огромную
неловкость.
     Ћна  уже просила  при  последнем свидании  своего защитника,  чтобы  он
достал ей  Яду, но вдруг  спохватилась: а если он и другие подумают, что это
она из  рисовки или из трусости,  и  вместо того,  чтобы умереть  скромно  и
незаметно, наделает шуму еще больше? € торопливо добавила:
     - Ќет, впрочем, не надо.
     € теперь она хотела только одного: объЯснить людЯм и доказать им точно,
что она не  героинЯ, что умирать вовсе не  страшно и чтобы о ней не жалели и
не  заботились. ЋбъЯснить  им, что  она  вовсе не виновата  в  том,  что ее,
молоденькую, незначительную, подвергают такой  смерти и  поднимают из-за нее
столько шуму.
     Љак человек, которого действительно  обвинЯют,  ЊусЯ искала оправданий,
пыталась  найти хоть  что-нибудь, что  возвысило бы ее жертву, придало бы ей
настоЯщую цену. ђассуждала:
     - Љонечно, Я молоденькаЯ и могла бы еще долго жить. Ќо...
     €, как  меркнет  свеча  в  блеске взошедшего солнца, тусклой  и  темной
казалась  молодость и  жизнь  перед тем  великим  и  лучезарным, что  должно
озарить ее скромную голову. Ќет оправданиЯ.
     Ќо,  быть  может, то  особенное,  что она носит  в душе -  безграничнаЯ
любовь,  безграничнаЯ  готовность  к  подвигу,  безграничное пренебрежение к
себе? ‚едь  она действительно не виновата, что ей не дали сделать всего, что
она могла и хотела,- убили ее на пороге храма, у подножиЯ жертвенника.
     Ќо если это так, если человек ценен не только по тому, что он сделал, а
и по тому,  что он хотел сделать,- тогда... тогда она достойна мученического
венца.
     ?Ќеужели?  - думает ЊусЯ стыдливо.- Ќеужели Я  достойна? „остойна того,
чтобы  обо  мне  плакали  люди,  волновались, обо  мне,  такой  маленькой  и
незначительной??
     € несказаннаЯ радость охватывает ее. Ќет ни сомнений, ни колебаний, она
принЯта в лоно, она правомерно вступает в рЯды тех светлых, что извека через
костер, пытки и казни  идут к высокому небу. џсный мир и покой и безбрежное,
тихо  сиЯющее счастье.  ’очно  отошла  она уже  от  земли и  приблизилась  к
неведомому солнцу правды и жизни и бесплотно парит в его свете.
     ?€ это - смерть. ЉакаЯ же это смерть?? - думает ЊусЯ блаженно.
     € если  бы собрались к ней  в камеру со всего света ученые, философы  и
палачи, разложили  перед  нею  книги,  скальпели, топоры  и  петли  и  стали
доказывать,  что  смерть  существует, что человек  умирает  и убиваетсЯ, что
бессмертиЯ нет,- они  только  удивили бы  ее. Љак  бессмертиЯ нет, когда уже
сейчас она бессмертна? Ћ  каком же  еще бессмертии, о какой еще смерти можно
говорить, когда уже сейчас она мертва и  бессмертна, жива в смерти, как была
жива в жизни?
     €  если бы  к ней  в камеру, наполнЯЯ ее  зловонием, внесли  гроб с  ее
собственным разлагающимсЯ телом и сказали:
     - ‘мотри! ќто ты!
     Ћна посмотрела бы и ответила:
     - Ќет. ќто не Я.
     € когда ее стали  бы убеждать, пугаЯ зловещим видом ђазложениЯ, что это
она,- она! - ЊусЯ ответила бы с улыбкой:
     - Ќет. ќто вы думаете, что это - Я, но это  - не Я. џ та,  с которой вы
говорите, как же Я могу быть этим?
     - Ќо ты умрешь и станешь этим.
     - Ќет, Я не умру.
     - ’ебЯ казнЯт. ‚от петлЯ.
     - ЊенЯ казнЯт, но Я  не умру.  Љак могу Я умереть, когда уже сейчас Я -
бессмертна?
     € отступили бы ученые, философы и палачи, говорЯ с содроганием:
     - Ќе касайтесь этого места. ќто место - свЯто.
     Ћ  чем  еще думала ЊусЯ?  Ћ  многом  думала  она  - ибо  нить жизни  не
обрывалась длЯ  нее смертью и плелась спокойно и ровно. „умала о товарищах -
и о тех далеких, что с тоскою и болью переживают их казнь, и  о тех близких,
что вместе взойдут на эшафот. “дивлЯлась ‚асилию, чего он так испугалсЯ,- он
всегда  был  очень храбр и  даже мог  шутить со  смертью. ’ак, еще утром  во
вторник, когда они надевали  с ‚асилием  на поЯса разрывные снарЯды, которые
через несколько часов должны были взорвать их самих,  у  ’ани Љовальчук руки
дрожали  от волнениЯ и ее пришлось отстранить,  а ‚асилий  шутил, паЯсничал,
вертелсЯ, был так неосторожен даже, что ‚ернер строго сказал:
     - Ќе нужно фамильЯрничать со смертью.
     —его же теперь он испугалсЯ? Ќо так чужд душе Њуси был  этот непонЯтный
страх, что  скоро она перестала  думать  о нем и разыскивать причину,- вдруг
отчаЯнно  захотелось  увидеть ‘ережу  ѓоловина  и о чем-то посмеЯтьсЯ с ним.
Џодумала  - и еще отчаЯннее  захотелось увидеть  ‚ернера и в чем-то  убедить
его. €, представлЯЯ, что ‚ернер ходит рЯдом с нею своею четкой, размеренной,
вбивающей каблуки в землю походкой, ЊусЯ говорила ему:
     - Ќет, ‚ернер, голубчик, это  все пустЯки, это совсем не важно, убил ты
NN или нет. ’ы умный, но ты точно в свои шахматы играешь: взЯть одну фигуру,
взЯть другую, тогда  и  выиграно.  ‡десь важно, ‚ернер,  что  мы сами готовы
умереть. Џонимаешь?  ‚едь эти господа что  думают?  —то нет ничего  страшнее
смерти. ‘ами выдумали  смерть, сами ее боЯтсЯ и нас пугают.  Њне бы даже так
хотелось: выйти одной перед целым  полком солдат  и начать стрелЯть в них из
браунинга. Џусть Я  одна,  а  их тысЯчи, и Я никого не убью. ќто-то и важно,
что их тысЯчи. Љогда тысЯчи убивают одного, то, значит,  победил  этот один.
ќто правда, ‚ернер, голубчик.
     Ќо  и это было так  Ясно, что  не хотелось доказывать  дальше,-  ‚ернер
теперь и сам  понЯл,  наверное.  Ђ  может,  и  просто не  хотелось ее  мысли
останавливатьсЯ  на  одном  -  как  легко  парЯщей  птице,  которой   видимы
безбрежные  горизонты,  которой  доступны  весь  простор,  всЯ глубина,  всЯ
радость ласкающей и нежной синевы. ‡вонили часы непрестанно,  колеблЯ глухую
тишину; и в этот  гармоничный, отдаленно прекрасный  звук вливались мысли  и
тоже  начинали звенеть;  и  музыкою  становились плавно  скользЯщие  образы.
‘ловно  тихою темною ночью ехала куда-то ЊусЯ по  широкой и ровной дороге, и
покачивались  мЯгкие  рессоры,  и бубенцы  звенели.  Ћтошли  все  тревоги  и
волнениЯ,  растворилось  во  тьме  усталое  тело,  и радостно-усталаЯ  мысль
спокойно  творила  Яркие образы,  упивалась  их  красками  и  тихим  покоем.
‚спомнила ЊусЯ  трех  товарищей своих, повешенных  недавно,  и лица их  были
Ясны, и радостны, и близки - ближе тех  уже, что в жизни. ’ак утром радостно
думает человек о  доме  своих друзей, куда  войдет он  вечером с приветом на
смеющихсЯ устах.
     Ћчень  устала ЊусЯ ходить. Џрилегла осторожно  на  койку  и  продолжала
грезить с легко закрытыми глазами.  ‡вонили часы непрестанно, колеблЯ  немую
тишину,  и  в их  звенЯщих  берегах тихо плыли светлые  поющие  образы. ЊусЯ
думала:
     ?Ќеужели  это смерть?  Ѓоже мой,  как она прекрасна! €ли это  жизнь? Ќе
знаю, не знаю. Ѓуду смотреть и слушать?.
     “же давно, с первых дней заключениЯ, начал фантазировать ее слух. Ћчень
музыкальный,  он  обострЯлсЯ  тишиною  и  на  фоне  ее  из  скудных   крупиц
действительности,  с ее  шагами  часовых в коридоре,  звоном часов, шелестом
ветра на  железной крыше, скрипом фонарЯ, творил целые музыкальные  картины.
‘перва  ЊусЯ боЯлась  их, отгонЯла  от себЯ,  как  болезненные галлюцинации,
потом понЯла, что сама  она  здорова  и никакой  болезни тут  нет,- и  стала
отдаватьсЯ им спокойно.
     € теперь - вдруг совершенно Ясно и отчетливо она услыхала звуки военной
музыки.  ‚ изумлении  она открыла глаза, приподнЯла голову - за окном стоЯла
ночь, и часы звонили. ?ЋпЯть, значит!? -  подумала  она спокойно  и  закрыла
глаза.  € как  только закрыла, музыка заиграла снова. џсно слышно, как из-за
угла зданиЯ, справа, выходЯт солдаты, целый полк, и проходЯт мимо окна. Ќоги
равномерно отбивают такт по мерзлой  земле: раз-два! раз-два! - слышно даже,
как  поскрипывает  иногда  кожа  на  сапоге,  вдруг  оскользаетсЯ  и  тут же
выправлЯетсЯ  чьЯ-то нога.  € музыка  ближе: совершенно незнакомый, но очень
громкий и бодрый праздничный марш. Ћчевидно, в крепости какой-то праздник.
     ‚от оркестр прравнЯлсЯ  с окном, и всЯ камера полна веселых, ритмичных,
дружно-разноголосых звуков. Ћдна труба, большаЯ, меднаЯ, резко фальшивит, то
запаздывает, то смешно забегает вперед - ЊусЯ видит солдатика с этой трубой,
его старательную физиономию, и смеетсЯ.
     ‚се  удалЯетсЯ.  ‡амирают шаги:  раз-два!  раз-два! €здалека музыка еще
красивее  и  веселее. …ще раз-другой громко и фальшиво-радостно  вскрикивает
медным голосом труба, и все гаснет.  € снова на колокольне вызванивают часы,
медленно, печально, еле-еле колеблЯ тишину.
     ?“шли!? - думает ЊусЯ с легкой грустью. …й жаль  ушедших звуков,  таких
веселых   и  смешных;  жаль  даже   ушедших  солдатиков,  потому   что   эти
старательные,  с медными  трубами, с поскрипывающими  сапогами  совсем иные,
совсем не те, в кого хотела бы она стрелЯть из браунинга.