о ни странно, но
ведь Я вас  совсем не  знаю.  ‘кажите же мне:  кто вы такой?  -- сказал он с
улыбкой.
     <b>{276}</b>  ЉраснеЯ и бледнеЯ, Я  стал усиленно затЯгиватьсЯ.  Љто Я  такой?
•отелось  ответить  с  гордостью,  как  ѓете  (Я  только  что  прочел  тогда
ќккермана)  :  "џ сам себЯ не знаю,  и  избави  менЯ,  Ѓоже, знать себЯ!" џ,
однако, сказал скромно:
     ‚ы знаете, что Я пишу... Ѓуду продолжать писать, работать над собой ...
     € неожиданно прибавил:
     -- Њожет быть, подготовлюсь и поступлю в университет ...
     -- “ниверситет, это, конечно, прекрасно,  -- ответил доктор. -- Ќо ведь
подготовитьсЯ к нему дело  не  шуточное.  € к  какой именно деЯтельности  вы
хотите готовитьсЯ? Љ литературной только или и к общественной, служебной?
     € снова вздор полез мне в голову -- снова ѓете:
     "џ живу в веках, с чувством  несносного непостоЯнства всего земного ...
Џолитика никогда не может быть делом поэзии ..."
     -- Ћбщественность не дело поэта, -- ответил Я. „октор  взглЯнул на менЯ
с легким удивлением:
     --  ’ак  что Ќекрасов,  например,  не  поэт,  по-вашему? Ќо вы все-таки
следите хоть немного  за текущей общественной  жизнью, знаете,  чем  живет и
волнуетсЯ в настоЯщий момент всЯкий честный и культурный русский человек?
     џ подумал  и  представил себе то,  что знал: все говорЯт о  реакции,  о
земских начальниках, о том, что "камнЯ на камне не оставлено от  всех благих
начинаний  эпохи великих реформ"... что ’олстой зовет "в келью под елью" ...
что  живем  мы  поистине  в чеховских  "‘умерках"  ...  џ  вспомнил книжечку
изречений Њарка ЂврелиЯ, распространЯемую толстовцами:
     "”ронтон научил менЯ,  как черствы души  людей, слывущих  аристократами
..."  ‚спомнил печального  старика-хохла,  с которым плыл  весной по „непру,
<b>{277}</b>  какого-то  сектанта,  все твердившего  мне на свой лад слова апостола
Џавла: "џк ѓосподь посадыв  одесную ‘ебЯ •риста на небесах, превыше  всЯкого
начальства,  и власти, и силы, и  господства, и всЯкого имени, именуемого не
только  в сем  веке, но и в будущем, так брань наша не против крови и плоти,
но против начальств,  мироправителей тьмы века сего ..." џ почувствовал свое
уже давнее тЯготение к толстовству, освобождающему от всЯких общественных уз
и вместе с тем ополчающемусЯ на "мироправителей тьмы века сего", ненавистных
и мне, -- и пустилсЯ в проповедь толстовства.
     --’ак что, по-вашему, единственное  спасение  от  всех зол и бед в этом
пресловутом  неделании,  непротивлении?  --  спросил доктор с преувеличенным
безразличием.
     џ поспешил ответить, что Я за  делание и за противление, "только совсем
особое". Њое толстовство складывалось из тех сильных противоположных чувств,
которые  возбуждали  во  мне  Џьер   Ѓезухов   и   Ђнатолий  Љуракин,  кнЯзь
‘ерпуховской из "•олстомера" и  €ван €льич, "’ак что же нам делать" и "Њного
ли  человеку земли  нужно",  из страшных картин  городской  грЯзи и  нищеты,
нарисованных в статье  о московской  переписи,  и поэтической мечты  о жизни
среди  природы,  среди  народа,  которую  создавали во  мне  "Љазаки"  и мои
собственные впечатлениЯ от Њалороссии: какое это счастье -- отрЯхнуть от ног
прах  всей нашей  неправедной жизни и заменить  ее  чистой, трудовой  жизнью
где-нибудь на степном хуторе, в белой мазанке  на берегу „непра! Љое-что  из
всего этого,  опустив  мазанку,  Я и  сказал  доктору.  Ћн слушал, казалось,
внимательно,  но  как-то  черезчур  снисходительно.  Ћдну   минуту   у  него
помутились сонно отЯжелевшие глаза  и  задрожали от приступа  зевоты  сжатые
челюсти, но он одолел себЯ, зевнул только через ноздри и сказал:
     <b>{278}</b>  -- „а, да, Я вас слушаю... ‡начит,  вы  не ищете  лично длЯ себЯ
никаких, так сказать, обычных благ "мира сего"?
     Ќо  ведь есть  же не только личное. џ, например,  далеко  не восхищаюсь
народом,  хорошо, к сожалению,  знаю  его,  весьма  мало верю, что  он  есть
кладезь и источник всех  премудростей и что Я обЯзан вместе с ним утверждать
землю на трех китах, но неужели все-таки мы ничем ему не обЯзаны и ничего не
должны  ему? ‚прочем не  смею поучать  вас в этом направлении. џ  во  всЯком
случае  очень рад,  что  мы побеседовали. ’еперь же вернусь  к тому, с  чего
начал.  ‘кажу  кратко  и,  простите, совершенно  твердо.  Љаковы бы ни  были
чувства между вами и  моей  дочерью и  в  какой бы  стадии  развитиЯ  они ни
находились, скажу  заранее: она,  конечно, совершенно  свободна,  но,  буде,
пожелает, например, свЯзать себЯ с вами какими-либо прочными узами и спросит
на то  моего, так  сказать, благословениЯ, то  получит  от  менЯ решительный
отказ.  ‚ы очень симпатичны мне,  Я  желаю вам всЯческих благ,  но  это так.
Џочему? Ћтвечу совсем по-обывательски: не хочу видеть вас обоих несчастными,
прозЯбающими  в нужде,  в  неопределенном  существовании. € потом, позвольте
говорить   уж  совсем  откровенно:  что  у  вас   общего?  ѓликериЯ  девочка
хорошенькаЯ и,  нечего греха таить,  довольно  переменчиваЯ, --  нынче  одно
увлечение, завтра другое, -- мечтает, уж конечно, не о толстовской келье под
елью, -- посмотрите-ка, как она  одеваетсЯ, не  взираЯ на наше захолустье. џ
отнюдь не хочу сказать, что  она  испорченнаЯ, Я  только думаю, что она, как
говоритсЯ, совсем не пара вам...
     Ћна  ждала менЯ, стоЯ  под  лестницей,  встретила менЯ  вопрошающими  и
готовыми к ужасу глазами. џ поспешно передал ей последние слова доктора. Ћна
опустила голову:
     -- „а, против его воли Я никогда не пойду, -- сказала она.


        V

     †ивЯ на подворьи  Ќикулиной, Я иногда выходил и без цели шел по  ™епной
площади, потом по пустым полЯм сзади монастырЯ, где стоЯло большое кладбище,
обнесенное старыми стенами. ’ам только  ветер дул -- грусть и  глушь, вечный
покой крестов и плит, всеми  забвенных, заброшенных, что-то пустое, подобное
одинокой,  смутной  мысли о  чем-то.  Ќад  воротами  кладбища  была написана
безграничнаЯ  сизаЯ равнина, всЯ изрытаЯ  разверзающимисЯ могилами, наискось
падающими  надгробиЯми,  подымающимисЯ  из-под них  зубастыми  и  ребрастыми
скелетами  и  незапамЯтно-древними  старцами  и  старицами в  бледно-зеленых
саванах.  €  огромный  ангел с  трубой  возле уст  летел,  трубил  над  этой
равниной, полосами развеваЯ свои блекло-синие одежды, согнув в коленЯх голые
девичьи ноги, вскинув сзади себЯ длинные меловые ступни... Ќа подворье царил
осенний уездный мир, было  тоже пусто -- подъезду из деревень почти не было.
џ возвращалсЯ, входил во  двор -- навстречу мне, из-под навесов двора, несла
петуха  стрЯпуха  в  мужицких  сапогах:  "‚от  в  дом  несу,  говорила  она,
неизвестно  чему смеЯсь, -- совсем очумел  от старости, нехай теперь со мной
квартирует..." џ  поднималсЯ на широкое  каменное  крыльцо,  проходил темные
сенцы,  потом  теплую кухню с  нарами, шел в  горницы, --  там  была спальнЯ
хозЯйки и та комната, где стоЯли два больших дивана, на которых спали редкие
приезжие  из мещан и духовенства,  а  чаще  всего  один Я.  ’ишина, в тишине
мерный бег в спальне  хозЯйки будильника... "ЏрогулЯлись?" -- <b>{280}</b> ласково,
с улыбкой  милого  снисхождениЯ,  спрашивает  хозЯйка, выходЯ оттуда.  Љакой
очаровательный, гармонический голос! Ћна была полнаЯ,  круглоликаЯ. џ  порой
не  мог  спокойно  смотреть  на нее -- особенно в  те вечера, когда она, всЯ
алаЯ, возвращалась из  бани и долго пила  чай, сидела с еще темными влажными
волосами, с тихим и томным блеском глаз, в белой ночной кофточке, свободно и
широко  покоЯ в  кресле свое чистое  тело, а ее  любимаЯ  шелковисто-белаЯ с
розовыми глазами кошка мурлыкала  в ее полных, слегка расставленных коленЯх.
‘наружи слышалсЯ стук: стрЯпуха  затворЯла с улицы крепкие сплошные  ставни,
гремела, продеваЯ  оттуда  в комнату,  в круглые отверстиЯ  по  бокам  окон,
железные  шкворни  коленчатых  баутов,  --  нечто,  напоминающее  старинные,
опасные  времена. Ќикулина поднималась, вставлЯла в дырочки на концах баутов
железные клинушки и опЯть бралась за чай, и в комнате становилось еще уютнее
...
     „икие  чувства  и  мысли проходили тогда  во  мне:  вот  бросить  все и
навсегда остатьсЯ тут,  на  этом  подворье, спать в  ее теплой  спальне, под
мерный бег будильника! Ќад одним диваном висела картина: удивительно зеленый
лес, стоЯщий сплошной  стеной, под ним бревенчатаЯ хижинка, а  возле хижинки
-- кротко  согнувшийсЯ старчик, положивший  ручку на  голову бурого медведЯ,
тоже  кроткого,  смиренного, мЯгколапого;  над  другим  -- нечто  совершенно
нелепое   длЯ   всЯкого,  кто   должен  был   сидеть  или   лежать  на  нем:
фотографический  портрет  старика в  гробу, важного,  белоликого,  в  черном
сюртуке,  --  покойного  мужа Ќикулиной.  €з  кухни, в лад долгому  осеннему
вечеру,  слышалсЯ дробный  стук и  протЯжное: "“  церкви  стоЯла карета, там
пышнаЯ свадьба была..." -- это пели и рубили на  зиму острыми сечками свежие
тугие  кочаны  капусты  слободские девки-поденщицы. €  во  всем, --  в  этой
мещанской <b>{281}</b>  песне,  в  мерном  хозЯйственном  стуке, в  старой лубочной
картине,  даже  в  покойнике, жизнь  которого все еще  как бы длилась в этом
бессмысленно-счастливом  житии подворьЯ, -- была какаЯ-то сладкаЯ  и горькаЯ
грусть...


        VI

     ‚ ноЯбре Я уехал домой. ЏрощаЯсь, мы условились встретитьсЯ в Ћрле: она
выедет  туда  первого  декабрЯ, Я-же, длЯ приличиЯ, хоть  неделей поздней. Ђ
первого, в морозную лунную  ночь, поскакал  в Џисареве, чтобы сесть там  как
раз в тот ночной поезд, с которым она должна была ехать из города. Љак вижу,
как чувствую эту  сказочно-давнюю ночь! ‚ижу себЯ на полпути между Ѓатуриным
и ‚асильевским,  в ровном снежном поле. Џара летит,  коренник точно на одном
месте  трЯсет  дугой,  дробит крупной рысью,  пристЯжнаЯ  ровно  взвивает  и
взвивает  зад,  мечет и  мечет  вверх из-под задних  бело-сверкающих  подков
снежными комьЯми  ... порой вдруг сорветсЯ с  дороги, ухнет в глубокий снег,
заспешит, зачастит, путаЯсь в нем вместе с опавшими постромками, потом опЯть
цепко  выскочит  и опЯть несет, крепко рвет  валек... ‚се летит, спешит -- и
вместе с  тем точно стоит и ждет:  неподвижно серебритсЯ  вдали,  под луной,
чешуйчатый наст снегов, неподвижно  белеет  низкаЯ  и мутнаЯ с  морозу луна,
широко и  мистически-печально охваченнаЯ  радужно-туманным кольцом,  и всего
неподвижней Я, застывший в  этой скачке и неподвижности,  покорившийсЯ ей до
поры до времени,  оцепеневший в ожидании, а  нарЯду с  этим тихо  глЯдЯщий в
какое-то воспоминание: вот  такаЯ же  ночь  и такой-же  путь в ‚асильевское,
только это моЯ перваЯ зима в  Ѓатурине, и Я  еще  чист, невинен, радостен --
радостью первых  дней  юности,  первыми  поэтическими упоениЯми  в мире этих
<b>{283}</b> старинных томиков, привозимых из ‚асильевского, их  стансов, посланий,
элегий, баллад:

     ‘качут. Џусто все вокруг.
     ‘тепь в очах ‘ветланы ...

     "ѓде  все это теперь!" думаю Я, не терЯЯ, однако,  ни  на минуту своего
главного состоЯниЯ,  -- оцепенелого, ждущего. "‘качут,  пусто  все  вокруг",
говорю Я  себе  в лад  этой скачке (в  ритм движениЯ,  всегда имевшего такую
ворожащую силу  надо мной) и  чувствую  в себе  кого-то  лихого, старинного,
куда-то скачущего в кивере и медвежьей шубе, и о действительности напоминает
только засыпанный снегом  работник,  в армЯке  поверх  полушубка  стоЯщий  в
передке, да пересыпаннаЯ снежной  пылью,  мерзлаЯ, пахучаЯ  овсЯнаЯ  солома,
набитаЯ под передком  в моих застывших ногах ... ‡а ‚асильевским, на раскате
в ухаб, упавший коренник переломил оглоблю, -- Я, пока работник свЯзывал ее,
замирал от  ужаса, что опоздаю к поезду. Џриехав, тотчас на последние деньги
купил билет  первого  класса, --  она  ездила  в  первом,  --  и кинулсЯ  на
платформу.  Џомню мутный  от морозного  пара лунный свет, в  котором терЯлсЯ
желтый свет ее фонарей и освещенных  окон  телеграфа.  Џоезд уже подходил, Я
глЯдел  в мутную снежную даль, чувствуЯ  себЯ точно стеклЯнным  от  мороза и
ледЯного  внутреннего  трепета.  Ќеожиданно  и  гулко  забил колокол,  резко
завизжали и захлопали двери, туго  и резко заскрипели быстрые шаги выходЯщих
из  вокзала --  и  вот как-то  космато  зачернел  вдали  паровоз,  показалсЯ
медленно идущий под его тЯжкое  дыхание  страшный треугольник  мутно-красных
огней ... Џоезд подошел с трудом, весь  в снегу,  промерзлый, визжа, скрипЯ,
ноЯ... џ вскочил  в  сенцы вагона, распахнул дверь  в  него -- она, в шубке,
накинутой  на  плечи,  сидела  в  сумраке,  под  задернутым  <b>{284}</b>  вишневой
занавеской фонарем, совсем одна во всем вагоне, глЯдЯ прЯмо на менЯ...
     ‚агон был старый, высокий, на трех парах колес; на бегу,  на морозе, он
весь  гремел и все  падал, валилсЯ  куда-то,  скрипел  дверЯми  и  стенками,
замерзшие стекла его играли серыми  алмазами...  Њы  были уже где-то далеко,
была  позднЯЯ  ночь  ...  ‚се  произошло как-то само собой, вне нашей  воли,
нашего  сознаниЯ... Ћна встала с горЯщим, ничего не видЯщим лицом, поправила
волосы и, закрыв глаза, недоступно села в угол...


        VII

     ‡иму мы жили в Ћрле.
     Љак выразить  чувства, с  которыми мы вышли утром из  вагона,  вошли  в
редакцию, втайне соединенные нашей новой, жуткой близостью!
     џ  поселилсЯ в маленькой гостинице, она  по-прежнему у Ђвиловой. ’ам мы
проводили почти весь день, а заветные часы -- в этой гостинице.
     ќто было счастье нелегкое, изнурительное и телесно и душевно.
     Џомню:  как-то  вечером  она  была  на  катке,  Я  сидел и занималсЯ  в
редакции, -- мне там уже стали давать кое-какую работу, некоторый заработок,
--  в доме  было  пусто и тихо, Ђвилова уехала  на какое-то собрание,  вечер
казалсЯ бесконечным, фонарь, горевший за окном на улице, грустным, никому не
нужным, приближающиесЯ и удалЯющиесЯ шаги прохожих, их скрип по снегу, точно
уносили, отнимали что-то от менЯ; сердце мне томила тоска,  обида, ревность,
-- вот Я тут сижу один, за какой-то нелепой,  недостойной  менЯ  работой, до
которой  Я  унизилсЯ  ради нее,  а  ей  где-то там,  на этом  ледЯном пруду,
окруженном  белыми  снежными  валами с черными  елками, оглушаемом  полковой
музыкой,  залитом сиреневым  газовым  светом  и  усеЯнном летающими  черными
фигурами, -- ей там весело...
     ‚друг раздалсЯ звонок  и  быстро  вошла она.  Ќа ней был серый  костюм,
сераЯ беличьЯ шапочка, в руках она держала блестЯщие коньки, и все в комнате
сразу  радостно наполнилось  ее морозной  молодой <b>{286}</b> свежестью,  красотой
раскрасневшегосЯ от мороза и движениЯ  лица. -- "Ћх, сказала она, устала Я!"
--  и прошла в  свою комнату.  џ пошел  за  ней,  она  бросилась на диван, с
усмешкой  изнеможениЯ  откинулась,  все  еще  держа  коньки  в  руках.  џ  с
мучительным и уже привычным  чувством  смотрел  на ее высокий  зашнурованный
подъем, на ногу, обтЯнутую серым чулком и видную из-под короткой серой юбки,
-- даже одна эта  плотнаЯ шерстЯнаЯ материЯ вожделенно мучила  менЯ, -- стал
упрекать  ее,  --  ведь  мы  не  видались  весь  день!  --  потом  вдруг,  с
пронзительным  чувством   нежности  и   жалости,  увидал,  что  она  спит...
Ћчнувшись, она ласково и грустно ответила: "џ почти все слышала. Ќе сердись,
Я вообще очень устала. ‚едь Я слишком много пережила за этот год!"


        VIII

     —тобы найти предлог длЯ жизни в Ћрле, она начала учитьсЯ музыке. џ тоже
нашел предлог: работу  в  "ѓолосе".  Џервое времЯ это  менЯ  даже  радовало:
радовала  хоть  некотораЯ  правильность,  наставшаЯ  в  моем  существовании,
успокаивала  некотораЯ обЯзательность, котораЯ вошла  в мою  лишенную всЯких
обЯзательств жизнь. Џотом все чаще стало мелькать в  уме: о такой ли жизни Я
мечтал! ‚от Я, может быть, в самой лучшей поре своей, когда весь мир  должен
быть в  моем обладании, а Я  не обладаю даже калошами! ‚се это только  пока,
теперь?  Ќу,  а   что  впереди?  Њне  стало  казатьсЯ,  что  далеко  не  все
благополучно и в нашей  близости,  в согласованности наших  чувств,  мыслей,
вкусов, а  значит,  и  в  ее верности:  этот "вечный раздор между  мечтой  и
существенностью",  вечную  неосуществимость  полноты  и  цельности  любви  Я
переживал в  ту зиму со  всей  силой  новизны длЯ менЯ и  как будто страшной
незаконности по отношению ко мне.
     Ѓольше всего мучилсЯ Я, когда бывал с ней на балах, в гостЯх. Љогда она
танцевала с кем-нибудь,  кто был красив, ловок,  и Я  видел ее удовольствие,
оживление, быстрое мелькание  ее юбок  и  ног,  музыка  больно била менЯ  по
сердцу  своей бодрой  звучностью, вальсами влекла к слезам.  ‚се любовались,
когда  она  танцевала  с  ’урчаниновым,  --  тем  противоестественно-высоким
офицером  в  черных полубачках, с  продолговатым,  матово-смуглым  лицом,  с
неподвижными  темными глазами. Ћна была  довольно высока, -- все-таки он был
на две  головы выше  ее и, тесно обнЯв  и плавно, <b>{288}</b>  длительно кружа ее,
как-то настойчиво смотрел на нее  сверху вниз, а в  ее поднЯтом к  нему лице
было  что-то  счастливое и несчастное, прекрасное и вместе  с тем бесконечно
ненавистное мне. Љак молил Я тогда Ѓога, чтобы произошло нечто  невероЯтное,
-- чтобы он вдруг наклонилсЯ и поцеловал ее и тем сразу разрешил, подтвердил
тЯжкие ожиданиЯ, замираниЯ моего сердца!
     -- ’ы только  о  себе думаешь, хочешь, чтобы все было только по-твоему,
-- сказала  она раз. -- ’ы бы, верно, с  радостью  лишил менЯ всЯкой  личной
жизни, всЯкого общества, отделил бы менЯ ото всех, как отделЯешь себЯ...
     €  точно:  по  какому-то  тайному закону, требующему,  чтобы  во всЯкую
любовь и особенно  любовь к женщине,  входило чувство  жалости, сострадающей
нежности, Я  жестоко не  любил -- особенно на-людЯх  -- минут  ее веселости,
оживлениЯ,  желаниЯ  нравитьсЯ, блистать  --  и горЯчо  любил  ее  простоту,
тишину, кротость, беспомощность, слезы, от которых у нее тотчас же по-детски
вспухали губы. ‚ обществе Я, действительно, чаще  всего держалсЯ отчужденно,
недобрым    наблюдателем,   втайне   даже   радуЯсь   своей   отчужденности,
недоброжелательности,  резко  обострЯвшей  мою впечатлительность,  зоркость,
проницательность  насчет  всЯких  людских  недостатков.  ‡ато  как  хотел  Я
близости с ней и как страдал, не достигаЯ ее!
     џ часто читал ей стихи.
     --  Џослушай, это изумительно! --  восклицал Я.  --  "“носи мою душу  в
звенЯщую даль, где, как месЯц над рощей, печаль!"
     Ќо она изумлениЯ не испытывала:
     --  „а,  это  очень  хорошо,  -- говорила она, уютно  лежа  на  диване,
подложив обе руки под щеку,  глЯдЯ искоса, тихо и безразлично. --  Ќо почему
"как месЯц <b>{289}</b> над рощей"?  ќто ”ет? “ него вообще слишком много  описаний
природы.
     џ  негодовал:   описаний!  --  пускалсЯ  доказывать,  что  нет  никакой
отдельной от нас природы, что каждое малейшее движение воздуха есть движение
нашей собственной жизни. Ћна смеЯлась:
     -- ќто только пауки, миленький, так живут!
     џ читал:

     ЉакаЯ грусть!
     Љонец аллеи
     ЋпЯть с утра исчез в пыли,
     ЋпЯть серебрЯные змеи
     —ерез сугробы поползли...

     Ћна спрашивала:

     -- Љакие змеи?
     € нужно было объЯснить, что это метель, поземка.
     џ, бледнеЯ, читал:

     Ќочь морознаЯ мутно глЯдит
     Џод рогожу кибитки моей ...
     ‡а горами, лесами, в дыму облаков,
     ‘ветит пасмурный призрак луны ...

     --  Њиленький, --  говорила  она, -- ведь Я-же этого ничего никогда  не
видала!
     џ читал уже с тайным укором:

     ‘олнца луч промеж туч был и жгуч и высок,
     Џред скамьей ты чертила блестЯщий песок...

     Ћна слушала одобрительно, но, вероЯтно, только потому, что представлЯла
себе, что это она сама сидит в саду, чертЯ по песку хорошеньким зонтиком.
     --  ќто, правда,  прелестно, --  говорила  она.  -- Ќо <b>{290}</b> достаточно
стихов, поди ко мне... ‚се-то ты недоволен мной!
     џ нередко рассказывал ей о своем  детстве, ранней юности, о поэтической
прелести нашей  усадьбы,  о матери, отце,  сестре: она слушала с беспощадным
безучастием. џ хотел  от нее  грусти, умилениЯ,  рассказываЯ о той бедности,
котораЯ наступала порой в жизни нашей семьи, -- о том, например, как однажды
мы снЯли все старинные ризы со всех наших образов и повезли их закладывать в
город  Њещериновой, одинокой старухе  страшного восточного вида, горбоносой,
усатой,  с  выкаченными  белками, в  шелках, шалЯх и перстнЯх, в пустом дому
которой,  загроможденном  всЯким  музейным убранством,  весь  день  диким  и
мертвым голосом кричал попугай: и что же видел вместо грусти, умилениЯ?
     -- „а, это ужасно, -- невнимательно говорила она.
     —ем  дальше жил Я  в городе, тем  больше  чувствовал  себЯ в нем как-то
совершенно  ни к  чему,  -- даже  Ђвилова почему-то изменилась ко мне, стала
суха,  насмешлива; чем темней и скучней становилась моЯ городскаЯ жизнь, тем
чаще тЯнуло менЯ  быть наедине с ней,  -- что-нибудь  читать,  рассказывать,
высказыватьсЯ. ‚ моей комнате в гостинице  было узко,  серо, страшно грустно
за  себЯ  --  за  чемоданишко  и  несколько  книжек,  составлЯвших  все  мое
богатство, за одинокие ночи, которые так бедно  и холодно не  то что спал, а
скорее  одолевал  Я  в  ней,  все  сквозь  сон  поджидаЯ  рассвета,  первого
морозного, зимнего удара в колокол на соседней колокольне. ‚ ее комнате тоже
было тесно, она была в конце коридора, возле лестницы в мезонин, зато окнами
выходила в сад,  была тиха,  тепла, хорошо убрана;  в сумерки в ней топилась
печка,  она  же  умела  лежать  в подушках дивана  удивительно приЯтно,  всЯ
сжавшись и подобрав под себЯ свои на редкость хорошенькие туфельки.
     <b>{291}</b> џ говорил:

     умела полночнаЯ вьюга
     ‚ лесной и глухой стороне,
     Њы сели с ней друг против друга,
     ‚алежник свистал на огне...

     Ќо все эти вьюги, леса, полЯ, поэтически-дикарские радости уюта, жильЯ,
огнЯ были особенно чужды ей.
     Њне  долго  казалось,  что  достаточно  сказать:  "знаешь  эти  осенние
накатанные  дороги, тугие,  похожие  на  лиловую  резину, иссеченные  шипами
подков  и  блестЯщие под  низким  солнцем  слепЯщей золотой полосой?", чтобы
вызвать  ее  восторг.  џ рассказывал ей,  как  мы однажды  с братом ѓеоргием
ездили поздней осенью покупать  на  сруб березу: в  поварской  у  нас  вдруг
рухнул потолок, чуть не убил древнего старика, нашего  бывшего повара, вечно
лежавшего в  ней на печи, и вот  мы поехали в рощу, покупать эту  березу  на
матицу.  ли  непрестанные  дожди  (все  мелкими,  быстро сыплющимисЯ сквозь
солнце каплЯми), мы  рысью катили  в  телеге с мужиками  сперва  по  большой
дороге, потом по роще,  котораЯ стоЯла  в этом дробном, дождевом и солнечном
сверкании на  своих  еще зеленых, но уже мертвых  и залитых  водою полЯнах с
удивительной  вольностью,  картинностью  и  покорностью...  џ  говорил,  как
несказанно  жаль было мне эту раскидистую  березу, сверху до низу  осыпанную
мелкой  ржавой  листвой, когда мужики  косолапо  и грубо обошли, оглЯдели ее
кругом  и потом, поплевав в рубчатые,  звериные ладони, взЯлись за  топоры и
дружно ударили в ее пестрый от  белизны и черни ствол ... "’ы не можешь себе
представить, как страшно мокро  было все,  как все блестело и переливалось!"
-- говорил  Я  и  кончил признанием, что хочу написать  об этом рассказ. Ћна
пожала плечами:
     <b>{292}</b>  --  Ќу,  миленький,  о чем  же  тут писать!  —то  ж  все  погоду
описывать!
     Ћдним  из самых сложных и мучительных наслаждений была длЯ менЯ музыка.
Љогда она играла что-нибудь прекрасное, как  любил Я ее! Љак изнемогала душа
от  восторженно-самоотверженной  нежности  к ней! Љак хотелось  жить  долго,
долго! —асто Я думал,  слушаЯ: "…сли мы когда-нибудь расстанемсЯ, как Я буду
слушать  это  без  нее! Љак  Я  буду вообще любить  что-нибудь,  чему-нибудь
радоватьсЯ, не делЯсь с ней этой любовью, радостью!" Ќо насчет того, что мне
не нравилось, Я был так резок в суждениЯх, что она выходила из себЯ:
     -- ЌадЯ! -- кричала она Ђвиловой, бросаЯ клавиши и круто повертываЯсь к
соседней комнате. -- ЌадЯ, послушай, что он здесь несет!
     --  € буду нести! -- восклицал Я. -- ’ри четверти каждой из этих  сонат
-- пошлость, гам, кавардак! Ђх, здесь  слышен стук гробовой лопаты!  Ђх, тут
феи  на лугу кружатсЯ,  а  тут  гремЯт  водопады!  ќти  феи  одно  из  самых
ненавистных мне слов! •уже газетного "чреватый"!
     Ћна уверЯла  себЯ  в своей страстной любви к театру, а Я ненавидел его,
все больше убеждалсЯ, что талантливость большинства  актеров  и актрис  есть
только  их наилучшее по сравнению  с другими умение  быть  пошлыми, наилучше
притворЯтьсЯ по самым пошлым образцам творцами, художниками. ‚се  эти вечные
свахи   в   шелковых  повойниках   лукового   цвета  и  турецких  шалЯх,   с
подобострастными  ужимками  и   сладким  говорком  изгибающиесЯ   перед  ’ит
’итычами, с  неизменной гордой истовостью откидывающимисЯ назад и непременно
прикладывающими  растопыренную  левую  руку к  сердцу,  к  боковому  карману
длиннополого  сюртука;  эти  свиноподобные  городничие  и   вертлЯвые  <b>{293}</b>
•лестаковы, мрачно и чревно хрипЯщие Ћсипы, поганенькие ђепетиловы, фатовски
негодующие  —ацкие, эти ”амусовы, играющие  перстами  и выпЯчивающие,  точно
сливы, жирные актерские губы; эти ѓамлеты  в плащах факельщиков,  в шлЯпах с
кудрЯвыми    перьЯми,   с   развратно-томными,   подведенными   глазами,   с
черно-бархатными  лЯжками  и  плебейскими  плоскими  ступнЯми,  --  все  это
приводило  менЯ просто в  содрогание. Ђ опера!  ђиголетто,  изогнутый  в три
погибели, с  ножками  раз навсегда раскинутыми  врозь  вопреки всем  законам
естества и свЯзанными  в коленках!  ‘усанин, гробно  и блаженно закатывающий
глаза к небу и выводЯщий с  перекатами: "’ы взойдешь, моЯ зарЯ",  мельник из
"ђусалки" с худыми, как сучьЯ, дико раскинутыми и грозно трЯсущимисЯ руками,
с которых, однако, не снЯто обручальное кольцо, и в таких лохмотьЯх, в столь
истерзанных, зубчатых портках, точно его рвала целаЯ стаЯ бешеных собак!
     ‚ спорах о театре  мы  никогда  ни  до  чего не  договаривались: терЯли
всЯкую   уступчивость,  всЯкое   понимание   друг  друга.   ‚от   знаменитый
провинциальный   актер,   гастролируЯ   в  Ћрле,   выступает   в   "‡аписках
сумасшедшего", и все жадно следЯт, восхищаютсЯ, как  он, сидЯ  на больничной
койке, в халате, с неумеренно-небритым бабьим лицом, долго, мучительно-долго
молчит,  замираЯ  в каком-то идиотски-радостном и  все  растущем  удивлении,
потом  тихо, тихо  подымает палец и наконец, с  невероЯтной  медленностью, с
нестерпимой выразительностью, зверски выворачиваЯ челюсть, начинает слог  за
слогом:
     "‘е-го-днЯ-шнего  днЯ ..."  ‚от,  на другой  день,  он еще великолепнее
притворЯетсЯ  ‹юбимом   ’орцовым,  а  на  третий  --  сизоносым,  засаленным
Њармеладовым:
     "Ђ осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратитьсЯ к вам  с разговором
приличным?" -- ‚от знаменитаЯ  актриса пишет на сцене письмо -- вдруг решила
написать что-то роковое и, быстро сев за стол, обмакнула <b>{294}</b> сухое перо  в
сухую чернильницу, в  одно мгновение сделала три  длинных  линии  по бумаге,
сунула ее в конверт,  звЯкнула в колокольчик  и  коротко  и  сухо  приказала
поЯвившейсЯ хорошенькой  горничной в  белом фартучке: "Ќемедленно  отправьте
это с посыльным!"-- Љаждый  раз после такого вечера в театре мы с ней кричим
друг на друга, не даваЯ спать Ђвиловой, до трех часов ночи, и Я клЯну уже не
только  гоголевского  сумасшедшего, ’орцова  и  Њармеладова,  но  и  ѓоголЯ,
Ћстровского, „остоевского ...
     -- Ќо, допустим, вы правы,  -- кричит  она, уже бледнаЯ, с потемневшими
глазами и потому особенно  прелестнаЯ,  -- почему все-таки  приходите  вы  в
такую Ярость? ЌадЯ, спроси его!
     -- Џотому, --  кричу Я в ответ, -- что за одно то, как актер произносит
слово "аромат" -- "а-ро-мат!" -- Я готов задушить его!
     €  такой же  крик  подымалсЯ между нами после  каждой  нашей встречи  с
людьми  из  всЯкого орловского общества.  џ страстно  желал  делитьсЯ  с ней
наслаждением своей  наблюдательности,  изощрением  в  этой наблюдательности,
хотел заразить ее  своим  беспощадным отношением к окружающему и с отчаЯнием
видел, что выходит нечто совершенно противоположное моему желанию сделать ее
соучастницей своих чувств и мыслей. џ однажды сказал:
     -- …сли б ты знала, сколько у менЯ врагов!
     -- Љаких? ѓде? -- спросила она.
     -- ‚сЯких, всюду: в гостинице, в магазинах, на улице, на вокзале...
     -- Љто же эти враги?
     -- „а  все, все!  Љакое количество мерзких  лиц  и  тел! ‚едь это  даже
апостол  Џавел  сказал  "Ќе всЯкаЯ  плоть  такаЯ же  плот, но  инаЯ плоть  у
человеков,  инаЯ у скотов..."  Ќекоторые просто <b>{295}</b>  страшны! Ќа ходу  так
кладут ступни,  так держат тело в наклон, точно они только вчера поднЯлись с
четверенек.  ‚от Я  вчера  долго  шел  по  ‚олховской  сзади  широкоплечего,
плотного  полицейского пристава,  не спускаЯ  глаз  с  его толстой  спины  в
шинели, с икр в блестЯщих крепко  выпуклых голенищах: ах, как пожирал  Я эти
голенища, их сапожный запах, сукно  этой серой добротной шинели, пуговицы на
ее  хлЯстике и все  это сильное сорокалетнее  животное во  всей его воинской
сбруе!
     -- Љак тебе не совестно! -- сказала  она  с брезгливым  сожалением.  --
Ќеужели ты, правда, такой злой, гадкий? Ќе понимаю Я тебЯ вообще. ’ы весь из
каких-то удивительных противоположностей!


        IX

     € все-таки, приходЯ по  утрам в редакцию, Я все радостней,  родственней
встречал на вешалке ее серую шубку, в которой была как бы сама она, какаЯ-то
очень женственна часть  ее,  а  под  вешалкой --  милые серые  ботики, часть
наиболее трогательнаЯ. Ћт нетерпениЯ поскорее увидать ее Я  приходил  раньше
всех, садилсЯ  за  свою  работу,  --  просматривал  и правил  провинциальные
корреспонденции, прочитывал столичные газеты, составлЯл по  ним "собственные
телеграммы", чуть не заново  переписывал  некоторые  рассказы провинциальных
беллетристов,  а  сам  слушал,  ждал -- и вот наконец: быстрые шаги,  шелест
юбки! Ћна подбегала, всЯ точно совсем новаЯ, с прохладными душистыми руками,
с  молодым  и особенно  полным  после крепкого  сна  блеском  глаз, поспешно
оглЯдывалась и целовала менЯ. ’ак  же забегала она порой ко мне в гостиницу,
всЯ   морозно  пахнущаЯ  мехом   шубки,  зимним  воздухом.   џ  целовал   ее
Яблочно-холодное лицо, обнимаЯ под шубкой все то теплое, нежное, что было ее
телом и платьем, она, смеЯсь, увертывалась, -- "пусти, Я по делу пришла!" --
звонила  коридорному, при себе  приказывала  убрать комнату,  сама  помогала
ему...
     џ  однажды  нечаЯнно услыхал  ее  разговор  с  Ђвиловой,  -- они как-то
вечером сидели  в  столовой  и откровенно  говорили обо мне, думаЯ  что Я  в
типографии. Ђвилова спрашивала:
     -- ‹ика, милаЯ, но что  же  дальше? ’ы знаешь мое отношение к нему, он,
конечно, очень мил, Я понимаю, ты увлеклась... Ќо дальше-то что?
     <b>{297}</b> џ точно  в пропасть  полетел.  Љак,  Я "очень мил", не более! Ћна
всего-навсего только "увлеклась"! Ћтвет был еще ужаснее:
     -- Ќо что же Я могу? џ не вижу никакого выхода ...
     Џри  этих словах во  мне вспыхнуло такое бешенство, что Я уже готов был
кинутьсЯ  в столовую,  крикнуть,  что выход есть, что  через  час  ноги моей
больше не будет в Ћрле, -- как вдруг она опЯть заговорила:
     -- Љак же ты, ЌадЯ,  не видишь, что Я действительно люблю его! Ђ потом,
ты его все-таки не знаешь, -- он в тысЯчу раз лучше, чем кажетсЯ...
     „а, Я мог казатьсЯ гораздо хуже, чем  был.  џ жил напрЯженно, тревожно,
часто держалсЯ с людьми жестко, заносчиво, легко впадал в тоску, в отчаЯние;
однако,  легко и менЯлсЯ, как только видел, что  ничто  не угрожает нашему с
ней ладу,  никто  на нее  не  посЯгает: тут ко  мне тотчас  возвращалась всЯ
прирожденнаЯ  мне готовность быть добрым, простосердечным, радостным. …сли Я
знал, что какой-нибудь вечер, на  который мы собирались  с ней,  не принесет
мне  ни обиды, ни боли, как празднично Я  собиралсЯ, как нравилсЯ сам  себе,
глЯдЯсь в зеркало, любуЯсь своими глазами, темными пЯтнами молодого румЯнца,
белоснежной  рубашкой,   подкрахмаленные   складки   которой  расклеивались,
разрывались  с восхитительным треском! Љаким  счастьем были  длЯ  менЯ балы,
если на  них  не страдала  моЯ ревность!  Љаждый раз перед балом Я переживал
жестокие  минуты,  --  нужно было  надевать  фрак покойного  мужа  Ђвиловой,
совершенно, правда, новый, кажетсЯ, ни разу не надеванный и  все же менЯ как
бы пронзавший.  Ќо минуты  эти  забывались -- стоило  только выйти из  дома,
дохнуть  морозом, увидать  пестрое звездное  небо, быстро сесть в извозчичьи
санки...
     Ѓог знает, зачем украшали Ярко  блиставшие входы <b>{298}</b> бальных собраний
какими-то красно-полосатыми шатрами,  зачем разыгрывалась  перед ними  такаЯ
щеголеватаЯ свирепость квартальных, командовавших съездом! Ќо  все  равно --
это был уж бал, этот  странный вход, Ярко и  бело  заливавший каленым светом
перемешанный  сахарный  снег  перед ним, и всЯ эта игра в быстроту  и в лад,
четкий полицейский крик, мерзлые полицейские усы в струну, блестЯщие сапоги,
топчущиесЯ в снегу, как-то особенно вывернутые и спрЯтанные в карманы руки в
белых вЯзаных перчатках. —уть не все  подъезжавшие мужчины были в формах, --
много форм было когда-то в ђоссии, -- и все были вызывающе возбуждены своими
чинами, формами, -- Я еще тогда заметил,  что люди, даже всю жизнь владеющие
всЯкими высшими положениЯми и титулами, никогда  за всю жизнь не могут к ним
привыкнуть. ќти  подъезжавшие всегда  и  менЯ возбуждали, тотчас становились
предметом моей  мгновенно обострЯющейсЯ неприЯзненной зоркости. ‡ато женщины
были почти все милы, желанны. Ћни очаровательно освобождали себЯ в вестибюле
от мехов и капоров, быстро становЯсь как раз теми, которыми и надлежало идти
по красным коврам широких лестниц столь волшебными, умножающимисЯ в зеркалах
толпами. Ђ потом -- эта  великолепнаЯ пустота залы,  предшествующаЯ балу, ее
свежий холод,  тЯжкаЯ  гроздь  люстры, насквозь  играющей  алмазным сиЯнием,
огромные нагие окна,  лоск  и еще  вольнаЯ просторность паркета, запах живых
цветов, пудры, духов, бальной белой лайки -- и все это волнение при виде все
прибывающего бального люда, ожидание звучности первого  грома с хор,  первой
пары, вылетающей вдруг в эту ширь еще девственной залы, -- пары всегда самой
уверенной в себе, самой ловкой.
     џ уезжал  на  бал всегда раньше их. Љогда  приезжал,  еще длилсЯ съезд,
внизу еще заваливали  служителей  <b>{299}</b> пахучими шубами, шубками,  шинелЯми,
воздух  везде  был резок длЯ тонкого  фрака. ’ут  Я, в  этом чужом  фраке, с
гладкой  прической,  стройный,  как  будто  еще  больше похудевший,  ставший
легким, всем чужой,  одинокий,  -- какой-то странно-гордый  молодой человек,
состоЯщий  в какой-то  странной  роли при редакции -- чувствовал себЯ сперва
так трезво, Ясно  и так отдельно  от  всех, точно был чем-то  вроде ледЯного
зеркала. Џотом  делалось все  людней и шумней, музыка гремела  привычней,  в
дверЯх  залы уже  теснились, женщин все прибывало,  воздух становилсЯ  гуще,
теплей, и Я как бы хмелел, на женщин смотрел все  смелее,  а на  мужчин  все
заносчивее, скользил в толпе  все ритмичней, извинЯлсЯ, задеваЯ какой-нибудь
фрак или мундир, все вежливей и надменней ...
     Џотом  вдруг   видел  их,  --   вот  они,  осторожно,  с  полуулыбками,
пробираютсЯ в толпе  -- и  сердце  обрывалось родственно  и как-то неловко и
удивленно: они  и не они, те  и  не те.  Ћсобенно она -- совсем  не та! ЊенЯ
каждый раз поражала в эту  минуту  ее  юность, тонкость: схваченный корсетом
стан, легкое и такое  непорочно-праздничное платьице, обнаженные от перчаток
до плечей  и  озЯбшие, ставшие отрочески  сиреневыми  руки,  еще неуверенное
выражение лица... только  прическа  высокаЯ,  как у светской  красавицы, и в
этом  что-то  особенно  влекущее, но как бы уже готовое к свободе от менЯ, к
измене  мне  и  даже  как  будто  к  сокровенной  порочности. ‚скоре  к  ней
кто-нибудь  подбегал, с привычной  бальной поспешностью низко кланЯлсЯ,  она
передавала веер Ђвиловой и как будто рассеЯнно, с  грацией клала руку ему на
плечо и, кружась,  скользЯ на носках, исчезала, терЯлась в кружащейсЯ толпе,
шуме,  музыке. € Я как-то прощально и уже с холодом враждебности  смотрел ей
вслед.
     ЊаленькаЯ, живаЯ,  всегда  всЯ  крепко  и весело собраннаЯ Ђвилова тоже
удивлЯла менЯ  на балу своей <b>{300}</b> молодостью, сиЯющей миловидностью. ќто на
балу вдруг понЯл Я однажды, что ведь ей всего двадцать шесть лет, и впервые,
не решаЯсь верить себе, догадалсЯ о причине странной перемены, происшедшей в
ее обращении со мной в эту зиму, -- о том, что она может  любить и ревновать
менЯ.


        •

     Џотом мы надолго расстались.
     Ќачалось с того, что неожиданно приехал доктор.
     ‚ойдЯ однажды в солнечное  морозное утро  в прихожую редакции,  Я вдруг
почувствовал  крепкий  запах  каких-то  очень  знакомых  папирос  и  услыхал
оживленные  голоса  и смех в столовой. џ приостановилсЯ  --  что такое? ќто,
оказалось,  накурил  на  весь  дом  доктор,  это говорил  он  --  громко,  с
оживлением того  сорта людей, которые,  достигнув известного возраста, так и
оставались в нем без всЯких перемен  на  целые  годы,  наслаждаЯсь  отличным
самочувствием, непрестанным курением и  немолчной говорливостью. џ  оторопел
-- что  значит этот внезапный приезд? Љакое-нибудь  требование  к ней? € как
войти, как держать себЯ? -- Ќичего страшного не произошло,  однако, в первые
минуты.  џ быстро справилсЯ с собой, вошел, приЯтно изумилсЯ ... „октор,  по
своей доброте, даже несколько смутилсЯ, поспешил, смеЯсь и как бы извинЯЯсь,
сказать, что приехал "отдохнуть на недельку от провинции". џ тотчас заметил,
что и она была возбуждена. Џочему-то возбуждена была и Ђвилова. ‚се же можно
было  надеЯтьсЯ,  что всему  причиной  доктор,  как  неожиданный гость,  как
человек, только  что  ЯвившийсЯ из уезда  в  губернию и потому  с  особенным
оживлением пьющий после  ночи в  вагоне горЯчий чай в чужой  столовой. џ уже
начал успокаиватьсЯ. Ќо тут-то и ждал менЯ удар: из всего  того, что говорил
доктор, Я  вдруг понЯл, что он приехал не  один, а  с Ѓогомоловым,  молодым,
богатым и даже знаменитым в нашем <b>{302}</b> городе кожевником, давно уже имевшим
виды на нее; а затем услыхал смех доктора:
     --  ѓоворит,  что  влюблен  в  тебЯ,  ‹ика,  без  ума, приехал с самыми
решительными намерениЯми!  ’ак  что теперь  судьба сего  несчастного в твоем
полном  распорЯжении: захочешь -- помилуешь, не захочешь -- на веки погубишь
...
     Ђ Ѓогомолов был не только богат: он был умен, характером жив и приЯтен,
кончил университет, живал заграницей,  говорил на двух иностранных Языках; с
виду он мог в первую минуту почти испугать: красно-рыжий, гладко причесанный
на прЯмой рЯд, нежно круглоликий,  он был чудовищно, нечеловечески толст, --
не  то  какой-то  до  противоестественной  величины  разросшийсЯ  и сказочно
упитанный младенец, не то громадный, весь насквозь светЯщийсЯ жиром и кровью
молодой  йоркшир; однако,  все  в  этом  йоркшире  было  такое великолепное,
чистое, здоровое, что даже радость  охватывала: в голубых глазах -- небеснаЯ
лазурь,  цвет  лица  --  несказанный  по  своей  девственности,  во всем  же
обращении, в смехе,  в  звуке голоса, в игре глаз и губ что-то застенчивое и
милое; ножки и ручки у него были трогательно маленькие, одежда из английской
материи, носки, рубашка, галстук  -- все шелковое. џ быстро взглЯнул на нее,
увидал ее неловкую  улыбку... € все вдруг мне стало чужим, далеким, сам себе
Я  вдруг  показалсЯ всему этому дому постыдно лишним,  ненужным, к  ней менЯ
охватила ненависть...
     Џосле того мы никогда и  часу в день не могли провести наедине,  она не
расставалась  то   с   отцом,  то   с   Ѓогомоловым.  Ђвилову   не  покидала
загадочно-веселаЯ  усмешка, она  проЯвила  к  Ѓогомолову  такую  любезность,
приветливость, что он с  первого же днЯ  стал совсем своим человеком в доме,
поЯвлЯлсЯ  в нем  с  утра  и сидел  до позднего  вечера, в  гостинице только
ночевал. Ќачались кроме  того  репетиции любительского <b>{303}</b>  драматического
кружка,  которого ‹ика  была  членом,--  кружок  готовилсЯ  к  спектаклю  на
маслЯнице и  через нее  привлек на маленькие роли не только Ѓогомолова, но и
самого доктора.  Ћна говорила, что  принимает  ухаживаниЯ  Ѓогомолова только
ради отца, ради того, чтобы не обижать его резким отношением к Ѓогомолову, и
Я всЯчески крепилсЯ, делал вид, что верю ей, даже заставлЯл  себЯ бывать  на
этих репетициЯх, стараЯсь скрывать таким образом свою тЯжкую  ревность и все
те другие мучениЯ, которые Я  испытывал на них: Я не знал, куда глаза девать
и  от стыда  за нее, за ее жалкие попытки "играть". € какое это было  вообще
страшное    зрелище   человеческой   бездарности!    ђепетициЯми   руководил
профессионал, безработный  актер,  мнивший себЯ,  конечно, большим талантом,
упивавшийсЯ  своим  гнусным  сценическим  опытом,  человек   неопределенного
возраста, с лицом цвета замазки и в таких крупных морщинах, что они казались
нарочно сделанными.
     Ћн поминутно выходил  из себЯ, даваЯ указаниЯ, как  нужно вести  ту или
иную  роль,  ругалсЯ  так грубо  и бешено,  что  на висках у  него веревками
вздувались склеротические жилы, сам играл то мужские, то женские роли, и все
выбивались из сил в подражании ему, терзаЯ менЯ каждым звуком голоса, кажд