        ѓи де Њопассан. Џьер и †ан


   пер. Њ. ‘оседовой
   €зд. •уд. ‹ит., 1974 г.
   OCR Џалек, 1998 г.


        Ћ ђЋЊЂЌ…

   џ вовсе не собираюсь выступать  здесь  в  защиту  небольшого
романа,  следующего  за  этим  предисловием.  Ќапротив,  мысли,
которые Я попытаюсь выразить, скорее повели бы к  критике  того
опыта психологического жанра, каким ЯвлЯетсЯ Џьер и †ан.
   Њне хочетсЯ остановитьсЯ на романе как таковом.
   џ  не  единственный из писателей, которому все те же критики
обращают все тот же упрек каждый раз, как выходит новаЯ книга.
   ‘реди хвалебных фраз мне неизменно попадаетсЯ и такаЯ фраза,
-- и пишут ее  все  те  же  перьЯ:  "ѓлавный  недостаток  этого
произведениЯ в том, что оно, в сущности говорЯ, не роман".
   Њожно  было  бы  ответить  тем  же  самым  доводом: "ѓлавный
недостаток писателЯ, удостоившего менЯ своей оценки, в том, что
он, в сущности говорЯ, не критик".
   Љаковы в самом деле основные признаки критика?
   Ћт  критика  требуетсЯ,  чтобы  он,  без  предвзЯтости,  без
заранее  принЯтого  решениЯ, не поддаваЯсь влиЯнию той или иной
школы и независимо от свЯзей с какой  бы  то  ни  было  группой
художников,  умел  понимать,  различать  и  объЯснЯть все самые
противоречивые стремлениЯ, самые противоположные темпераменты и
признавать закономерность  самых  разнообразных  художественных
исканий.
   ‚от  почему  тот  критик,  который после Њанон ‹еска, ЏолЯ и
‚иржини, „он-Љихота, Ћпасных  свЯзей,  ‚ертера,  €збирательного
сродства,  Љлариссы ѓарло, ќмилЯ, Љандида, ‘ен-Њара, ђене, ’рех
мушкетеров, Њопра, Ћтца ѓорио, Љузины Ѓетты, Љоломбы,  Љрасного
и  черного,  Њадемуазель де Њопен, ‘обора Џарижской богоматери,
‘аламбо, ѓоспожи Ѓовари, Ђдольфа, ѓосподина де Љамор,  ‡ападни,
‘афо  и  т.д. еще позволЯет себе писать: "’о -- роман, а это --
не роман", -- кажетсЯ мне одаренным  проницательностью,  весьма
похожей на некомпетентность.
   Ћбычно  такой  критик  понимает  под романом более или менее
правдоподобное повествование по  образцу  театральной  пьесы  в
трех  действиЯх,  из которых первое содержит завЯзку, второе --
развитие действиЯ и третье -- развЯзку.
   ЏодобнаЯ форма композиции вполне приемлема при том  условии,
что одинаково допустимы и все остальные.
   ‚  самом  деле, существуют ли правила, как писать роман, при
несоблюдении которых произведение должно называтьсЯ по-другому?
   …сли „он-Љихот -- роман,  то  роман  ли  ‡ападнЯ?  Њожно  ли
провести  сравнение  между  €збирательным сродством ѓете, ’ремЯ
мушкетерами „юма, ѓоспожой Ѓовари ”лобера, ѓосподином де  Љамор
г-на Ћ. ”ейе и †ерминалем г-на ‡олЯ? Љакое из этих произведений
--  роман?  Љаковы эти пресловутые правила? Ћткуда они взЯлись?
Љто их установил? Џо какому принципу, по чьему  авторитету,  по
каким соображениЯм?
   Ћднако   критикам   этим   как  будто  самым  доподлинным  и
неоспоримым образом известно, что именно составлЯет роман и чем
он  отличаетсЯ  от  другого  произведениЯ,  которое  не  роман.
Џопросту  же  говорЯ,  все  дело  в  том,  что,  не будучи сами
художниками, они примкнули к определенной школе и,  по  примеру
ее   представителей-романистов,   отвергают  все  произведениЯ,
задуманные и выполненные вне их эстетических правил.
   Џроницательному критику, напротив, следовало  бы  выискивать
именно  то, что менее всего напоминает уже написанные романы, и
по возможности толкать молодежь на поиски новых путей.
   ‚се  писатели,  и  ‚иктор  ѓюго,  и  г-н  ‡олЯ,   настойчиво
требовали  абсолютного,  неоспоримого  права  творить,  то есть
воображать или наблюдать, следуЯ своему личному пониманию задач
искусства.   ’алант   порождаетсЯ   оригинальностью,    котораЯ
представлЯет  собой  особую  манеру мыслить, видеть, понимать и
оценивать. €  критик,  пытающийсЯ  определить  существо  романа
соответственно представлению, составленному по романам, которые
ему нравЯтсЯ, и установить некие незыблемые правила композиции,
всегда   обречен   боротьсЯ   против   темперамента  художника,
работающего в новой манере. Љритику же, безусловно,  достойному
этого  имени,  следовало  бы  быть  только  аналитиком,  чуждым
тенденций,  предпочтений,  страстей,  и,  подобно  эксперту   в
живописи,     оценивать     лишь     художественную     сторону
рассматриваемого   им   произведениЯ   искусства.   ‘пособность
понимать  решительно все должна настолько господствовать у него
над личными вкусами, чтобы он мог отмечать и  хвалить  даже  те
книги,  которые  ему  как  человеку  не нравЯтсЯ, но которым он
отдает должное в качестве судьи.
   Ћднако большинство критиков, в сущности, только читатели,  а
это значит, что они распекают нас почти всегда понапрасну; если
же хвалЯт, то не знают ни удержу, ни меры.
   ’ому  читателю,  который  ищет в книге только удовлетворениЯ
природной склонности своего  ума,  желательно,  чтобы  писатель
угождал  его  излюбленным  вкусам, и поэтому он всегда признает
выдающимсЯ и хорошо написанным то произведение или тот отрывок,
которые отвечают его настроению,  возвышенному,  или  веселому,
игривому или печальному, мечтательному или трезвому.
   ‚  сущности,  читающаЯ  публика  состоит из множества групп,
которые кричат нам:
   -- “тешьте менЯ.
   -- Џозабавьте менЯ.
   -- „айте мне погрустить.
   -- ђастрогайте менЯ.
   -- „айте мне помечтать.
   -- ђассмешите менЯ.
   -- ‡аставьте менЯ содрогнутьсЯ.
   -- ‡аставьте менЯ плакать.
   -- ‡аставьте менЯ размышлЯть.
   € только немногие избранные умы просЯт художника:
   -- ‘оздайте нам что-нибудь прекрасное, в той форме,  котораЯ
всего более присуща вашему темпераменту.
   €  художник  беретсЯ  за  дело и достигает успеха или терпит
неудачу.
   Љритик должен оценивать результат, исходЯ  лишь  из  природы
творческого усилиЯ, и не имеет права быть тенденциозным.
   Ћб  этом  писали  уже  тысЯчу  раз.  Ќо постоЯнно приходитсЯ
повторЯть то же самое.
   € вот вслед за литературными школами, стремившимисЯ дать нам
искаженное,   сверхчеловеческое,   поэтическое,   трогательное,
очаровательное или величественное представление о жизни, пришла
школа  реалистическаЯ,  или  натуралистическаЯ, котораЯ взЯлась
показать нам правду, только правду, всю правду до конца.
   Ќадо с одинаковым интересом относитьсЯ ко  всем  этим  столь
различным  теориЯм искусства, а о создаваемых ими произведениЯх
судить исключительно с точки зрениЯ их художественной ценности,
принимаЯ a priori 1 породившие их философские идеи.
   Ћспаривать   право   писателЯ   на   создание   произведениЯ
поэтического  или реалистического -- значит требовать, чтобы он
насиловал свой темперамент и отказалсЯ от своей оригинальности,
значит  запрещать   ему   пользоватьсЯ   глазами   и   разумом,
дарованными природой.
   “прекать  его  за  то,  что вещи кажутсЯ ему прекрасными или
уродливыми, ничтожными  или  величественными,  привлекательными
или  зловещими,  -- значит упрекать его за то, что он создан на
свой особый лад и что его представлениЯ не совпадают с нашими.
   Џредоставим же ему свободу понимать,  наблюдать,  создавать,
как  ему  вздумаетсЯ,  лишь бы он был художником. Ќо попытаемсЯ
поднЯтьсЯ  сами  до  поэтической  экзальтации,   чтобы   судить
идеалиста;  ведь  только  тогда  мы  и сможем ему доказать, что
мечта   его   убога,   банальна,   недостаточно   безумна   или
недостаточно  великолепна.  Ђ  если  мы  судим  натуралистам --
покажем ему, в чем правда жизни  отличаетсЯ  от  правды  в  его
книге.
   ‚полне   очевидно,   что   столь   различные   школы  должны
пользоватьсЯ совершенно противоположными приемами композиции.

   1. Ќаперед, независимо от опыта (лат.).

   ђоманисту, который переиначивает  неопровержимую,  грубую  и
неприЯтную   ему   правду  ради  того,  чтобы  извлечь  из  нее
необыкновенное и чарующее  приключение,  незачем  заботитьсЯ  о
правдоподобии; он распорЯжаетсЯ событиЯми по своему усмотрению,
подготавливаЯ  и располагаЯ их так, чтобы понравитьсЯ читателю,
чтобы взволновать или растрогать его. Џлан его романа -- только
род искусных комбинаций, ловко ведущих к развЯзке. ‚се  эпизоды
рассчитаны  и постепенно доведены до кульминационного пункта, а
эффект конца, представлЯющий собой главное и решающее  событие,
удовлетворЯет  возбужденное  в самом начале любопытство, ставит
преграду дальнейшему развитию интереса  читателей  и  настолько
исчерпывающе  завершает рассказанную историю, что больше" уж не
хочетсЯ  знать,  что  станетсЯ  на   другой   день   с   самыми
увлекательными героЯми.
   Ќо  романист,  имеющий  в  виду  дать нам точное изображение
жизни, должен, напротив, тщательно избегать  всЯкого  сцеплениЯ
обстоЯтельств,  которое могло бы показатьсЯ необычным. –ель его
вовсе не в том,  чтобы  рассказать  нам  какую-нибудь  историю,
позабавить  или  растрогать  нас, но в том, чтобы заставить нас
мыслить,  постигнуть  глубокий  и  скрытый  смысл  событий.  Ћн
столько  наблюдал  и  размышлЯл,  что  смотрит на вселенную, на
вещи, на событиЯ и на людей особым образом,  который  свойствен
только  ему  одному  и  исходит  из  совокупности  его  глубоко
продуманных  наблюдений.  ќто  личное  восприЯтие  мира  он   и
пытаетсЯ  нам  сообщить  и  воссоздать  в  своей  книге.  —тобы
взволновать нас так, как его самого взволновало зрелище  жизни,
он  "должен  воспроизвести  ее перед нашими глазами, стремЯсь к
самому тщательному сходству. ‘ледовательно, он должен построить
свое  произведение  при  помощи  таких  искусных  и  незаметных
приемов  и  с  такой  внешней  простотой, чтобы невозможно было
увидеть и  указать,  в  чем  заключаютсЯ  замысел  и  намерениЯ
автора.
   ‚место  того  чтобы измыслить какое-нибудь приключение и так
развернуть его, чтобы оно держало читателЯ в напрЯжении  вплоть
до  самой  развЯзки, он возьмет своего героЯ или своих героев в
известный период их существованиЯ и  доведет  их  естественными
переходами  до  следующего  периода их жизни. ’аким образом, он
покажет,   как   менЯютсЯ   умы   под    влиЯнием    окружающих
обстоЯтельств,  как  развиваютсЯ  чувства и страсти, как любЯт,
как ненавидЯт, как борютсЯ  во  всЯкой  социальной  среде,  как
сталкиваютсЯ   интересы   обывательские,   денежные,  семейные,
политические.
   …го искусный замысел будет, следовательно, заключатьсЯ вовсе
не в том, чтобы взволновать или очаровать, не  в  захватывающем
начале  или  потрЯсающей  катастрофе,  но  в  умелом  сочетании
достоверных мелких фактов, которые выЯвЯт  окончательный  смысл
произведениЯ  —тобы  уместить  на трехстах страницах десЯть лет
чьейнибудь  жизни  и  показать,  каково  было  ее  особенное  и
характерное   значение   среди   всех   других   окружающих  ее
существовании,  автор  должен  суметь  исключить  из  множества
мелких,  незначительных,  будничных событий те событиЯ, которые
длЯ него бесполезны,  и  особенным  образом  осветить  все  те,
которые  остались  бы незамеченными недостаточно проницательным
наблюдателем,  хотЯ  они-то  и  определЯют   все   значение   и
художественную ценность книги.
   ђазумеетсЯ,  подобнаЯ  манера  композиции, столь отличнаЯ от
старинного, понЯтного длЯ всех способа, часто сбивает  с  толку
критиков,  и они не могут обнаружить эти тонкие, скрытые, почти
незаметные   нити,   используемые    некоторыми    современными
художниками  вместо той единственной веревочки, котораЯ звалась
€нтригой.
   ‘ловом, если вчерашний романист избирал и описывал житейские
кризисы, обостренные состоЯниЯ души и сердца, то романист наших
дней пишет историю  сердца,  души  и  разума  в  их  нормальном
состоЯнии.   —тобы   добитьсЯ   желаемого   эффекта,   то  есть
взволновать зрелищем обыденной  жизни,  и  чтобы  выЯвить  свою
идею,   то   есть  в  художественной  форме  показать,  что  же
представлЯет собою в  его  глазах  современный  человек,  автор
должен  пользоватьсЯ  только  теми  фактами, истинность которых
неопровержима и неизменна.
   Ќо даже  становЯсь  на  точку  зрениЯ  художников-реалистов,
следует  все  же  обсуждать  и  оспаривать  их теорию, которую,
по-видимому, можно выразить в таких словах: "’олько  правда,  и
всЯ правда до конца".
   ’ак  как  цель  их в том, чтобы делать философские выводы из
некоторых постоЯнных и обычных фактов,  им  нередко  приходитсЯ
исправлЯть  событиЯ  в  угоду  правдоподобию  и в ущерб правде,
потому что бывает не всегда правдоподобна правда.
   ђеалист, если он художник, будет стремитьсЯ не к тому, чтобы
показать нам банальную фотографию жизни, но к тому, чтобы  дать
нам  ее  воспроизведение,  более  полное,  более захватывающее,
более убедительное, чем сама действительность.
   ђассказать обо всем невозможно,  так  как  потребовалось  бы
писать  минимум по книге в день, чтобы изложить те бесчисленные
незначительные    происшествиЯ,    которые    наполнЯют    наше
существование.
   ‡начит,  необходим  выбор, а это уже первое нарушение теории
всей правды до конца.
   Љроме того, жизнь состоит из  событий  самых  разнообразных,
самых     непредвиденных,    самых    противоположных,    самых
разношерстных; она груба, непоследовательна,  бессвЯзна,  полна
необъЯснимых,  нелогичных  и  противоречивых катастроф, которым
место в отделе происшествий.
   ‚от почему художник,  выбрав  себе  тему,  возьмет  из  этой
жизни,   перегруженной   случайностЯми   и   мелочами,   только
необходимые ему характерные детали и  отбросит  все  остальное,
все побочное.
   ‚от один из множества примеров.
   Љоличество   людей,  умирающих  каждый  день  от  несчастных
случаев, довольно велико на земле.  Ќо  можем  ли  мы  сбросить
черепицу  с  крыши  на  голову  главного  действующего лица или
швырнуть его под колеса экипажа в самой середине  повествованиЯ
под  тем  предлогом,  что  нужно  уделить  место  и несчастному
случаю?
   „алее,  в  жизни  все  идет  по  своему  плану;  событиЯ  то
ускорЯютсЯ,   то  бесконечно  затЯгиваютсЯ.  ‡адача  искусства,
наоборот,  состоит  в  том,  чтобы  осмотрительно  подготовлЯть
событиЯ,  изобретать  искусно скрытые переходы, освещать полным
светом, с помощью умелой композиции, основные событиЯ, придаваЯ
всем остальным ту степень реальности, котораЯ соответствует  их
значению;  все это необходимо длЯ того, чтобы заставить глубоко
почувствовать ту особенную правду, которую требуетсЯ показать.
   Џоказывать правду --  значит  дать  полную  иллюзию  правды,
следуЯ   обычной   логике   событий,  а  не  копировать  рабски
хаотическое их чередование.
   Ќа этом основании Я считаю, что талантливые ђеалисты  должны
были бы называтьсЯ скорее €ллюзионистами.
   Љ  тому же какое ребЯчество верить в реальность, если каждый
из нас носит свою собственную реальность  в  своей  мысли  и  в
органах  чувств! ђазличие нашего зрениЯ, слуха, обонЯниЯ, вкуса
создает столько истин,  сколько  людей  на  земле.  €  наш  ум,
получаЯ   указаниЯ   от   этих  органов,  обладающих  различной
впечатлительностью, понимает, анализирует и судит так, как если
бы каждый из нас принадлежал к другой расе.
   €так, каждый из нас просто создает себе ту или иную  иллюзию
о   мире,   иллюзию  поэтическую,  сентиментальную,  радостную,
меланхолическую, грЯзную или зловещую, в зависимости  от  своей
натуры.  € у писателЯ нет другого назначениЯ, кроме того, чтобы
точно  воспроизводить   эту   иллюзию   всеми   художественными
приемами, которые он постиг и которыми располагает.
   €ллюзию    прекрасного,    котораЯ   ЯвлЯетсЯ   человеческой
условностью! €ллюзию безобразного, котораЯ ЯвлЯетсЯ  преходЯщим
представлением!   €ллюзию   правды,   никогда   не   остающуюсЯ
незыблемой! €ллюзию низости, привлекательную длЯ столь  многих!
‚еликие  художники -- это те, которые внушают человечеству свою
личную иллюзию.
   Ќе будем же возмущатьсЯ ни одной теорией,  поскольку  каждаЯ
из   них  --  это  лишь  общее  выражение  анализирующего  себЯ
темперамента.
   „ве из этих теорий особенно часто  подвергались  обсуждению,
но  их противопоставлЯли одну другой, вместо того чтобы принЯть
их обе: это теориЯ  романа  чистого  анализа  и  теориЯ  романа
объективного.   ‘торонники   анализа  требуют,  чтобы  писатель
неукоснительно  отмечал  малейшие  этапы  умственной  жизни   и
потаеннейшие побуждениЯ, которыми определЯютсЯ наши поступки, а
самому  событию уделЯл бы второстепенное значение. ‘обытие есть
лишь отправной пункт, простаЯ  веха,  только  повод  к  роману.
‘ледовательно, по их мнению, нужно писать такие повести, точные
и сочиненные, где воображение сливаетсЯ с наблюдением, -- как у
философа, который стал бы писать книгу о психологии, -- то есть
излагать  причины,  черпаЯ  их  из  самых  отдаленных  истоков,
объЯснЯть все "почему" всех желаний и распознавать все  отклики
души, побуждаемой к действию выгодой, страстЯми или инстинктом.
   ‘торонники  объективности  (какое  противное слово!) имеют в
виду, наоборот,  дать  нам  точное  воспроизведение  того,  что
происходит  в  жизни;  они  тщательно  избегают  всЯких сложных
объЯснений, всЯких рассуждений о причинах и ограничиваютсЯ тем,
что проводЯт перед нашим взором вереницу персонажей и событий.
   Џо мнению этих писателей, психологиЯ  в  книге  должна  быть
скрыта,  подобно  тому  как  в  действительности  она скрыта за
жизненными фактами.
   ђоман, задуманный по этому принципу, выигрывает в  отношении
интереса,  подвижности  повествованиЯ,  красочности,  жизненной
живости.
   €так,  вместо  того  чтобы  пространно  объЯснЯть   душевное
состоЯние  какого-нибудь  персонажа,  объективные писатели ищут
тот поступок или жест, который неизбежно будет сделан человеком
в   определенном   душевном   состоЯнии,    при    определенных
обстоЯтельствах  Ћни  заставлЯют героЯ вести себЯ с начала и до
конца книги таким образом, чтобы  все  его  поступки,  все  его
порывы  ЯвлЯлись  отражением его внутренней природы, отражением
его мыслей, желаний или сомнений. Ћни, следовательно,  скрывают
психологию,  вместо  того чтобы выставлЯть ее напоказ, и делают
из нее остов произведениЯ, подобный тем невидимым глазу костЯм,
которые составлЯют скелет человеческого тела.  •удожник,  рисуЯ
наш портрет, не показывает же нашего скелета.
   Њне  кажетсЯ  еще,  что  роман,  написанный  таким способом,
выигрывает   в   отношении   искренности.   Џрежде   всего   он
правдоподобнее, -- ведь люди, действующие вокруг нас, отнюдь не
сообщают нам о побуждениЯх, которым они повинуютсЯ.
   Ќеобходимо  считатьсЯ  также  с  тем, что если мы, постоЯнно
наблюдаЯ людей, можем достаточно точно определить их  характер,
чтобы  предвидеть их поведение почти при любых обстоЯтельствах,
если  мы  с  уверенностью  можем  сказать:  "’акой-то  человек,
обладающий  таким-то  темпераментом, в таком-то случае поступит
так-то", -- из этого вовсе не следует, что мы сможем определить
одну за другой все сокровенные  последовательные  извилины  его
мысли,  непохожей  на  нашу  мысль,  все  таинственные зовы его
инстинктов,  иных,  чем  у  нас,  все  смутные  побуждениЯ  его
природы,  органы  которой,  нервы, кровь и плоть, отличаютсЯ от
наших.
   Љак бы ни был гениален  слабый,  мЯгкий,  лишенный  страстей
человек,  любЯщий  исключительно  науку  и  труд, он никогда не
сможет   настолько   воплотитьсЯ    в    пышущего    здоровьем,
чувственного,  пылкого молодца, обуреваемого всеми вожделениЯми
и даже всеми пороками,  чтобы  понЯть  и  показать  интимнейшие
побуждениЯ   и   ощущениЯ  столь  чуждого  ему  человека,  хотЯ
прекрасно  может  предвидеть  все  его  жизненные  поступки   и
рассказать о них.
   €так, тот, кто ЯвлЯетсЯ поборником чистой психологии, только
на то  и  способен,  чтобы  подставлЯть  самого  себЯ  на место
каждого из персонажей в тех разнообразных положениЯх,  в  какие
он  их  ставит,  ибо  он  не  в  силах изменить свои органы, те
единственные посредники между нами  и  внешним  миром,  которые
навЯзывают     нам    свои    восприЯтиЯ,    определЯют    нашу
чувствительность, создают в нас душу, существенно иную,  чем  у
других.  Ќаше восприЯтие, наше познание мира, приобретенное при
помощи наших органов чувств, наши понЯтиЯ о жизни -- все это мы
можем  только  частично  перенести   на   те   персонажи,   чью
сокровенную  и неведомую сущность мы собираемсЯ раскрыть. ’аким
образом, только самих себЯ всегда  и  показываем  мы  в  облике
королЯ,   убийцы,   вора  или  честного  человека,  куртизанки,
монахини, юной девушки или рыночной торговки,  потому  что  нам
приходитсЯ  ставить  перед собой такую проблему: "…сли бы Я был
королем, убийцей, вором, куртизанкой, монахиней,  девушкой  или
рыночной  торговкой,  что  бы Я делал, что бы Я думал, как бы Я
действовал? Њы разнообразим  свои  персонажи  только  тем,  что
менЯем  возраст,  пол, социальное положение и все условиЯ жизни
нашего  Я,  которое  природа  ограничила  непреодолимой  стеной
органов восприЯтиЯ.
   “мение  здесь  состоит  только в том, чтобы не дать читателю
угадать это Я под различными масками, предназначенными скрывать
его.
   Ќо  если,   с   точки   зрениЯ   полной   точности,   чистый
психологический  анализ ЯвлЯетсЯ спорным, он может всетаки дать
нам столь же прекрасные произведениЯ искусства,  как  и  всЯкий
другой метод работы.
   ‚от сейчас поЯвились символисты. Ђ почему бы и нет? €х мечта
как  художников  достойна уважениЯ; особенно же ценно в них то,
что они сознают и не скрывают, как трудно создать  произведение
искусства.
   Ќадо быть поистине слишком безумным, слишком смелым, слишком
заносчивым  или слишком глупым, чтобы еще отваживатьсЯ писать в
наше  времЯ!  Џосле  стольких  учителей,   до   такой   степени
разнообразных  по своему характеру и по многосторонности своего
гениЯ, можно ли сделать что-нибудь, что уже не было бы сделано,
сказать что-нибудь, что уже не было сказано? Љто из  нас  может
похвастатьсЯ, что написал страницу или фразу, какие еще никогда
не  были написаны? Љогда нам приходитсЯ читать, -- нам, до того
пресыщенным французской литературой, что  самое  тело  свое  мы
ощущаем как некое тесто из слов, -- случаетсЯ ли нам найти хоть
строчку,  хоть  мысль, котораЯ не была бы уже привычной длЯ нас
или, по крайней мере, предугаданной нами?
   —еловек, ставЯщий себе целью только развлечь своих читателей
уже знакомыми приемами, пишет, с  уверенностью  и  простодушием
посредственности,     произведениЯ,     предназначенные     длЯ
невежественной и праздной толпы. Ќо те художники, над  которыми
тЯготеет  всЯ  литература  минувших  веков,  те,  кого ничто не
удовлетворЯет, кому ничто не нравитсЯ, потому что они мечтают о
лучшем, кому все кажетсЯ уже отцветшим, кто всегда ощущает свое
творчество  как  бесполезную   и   пошлую   работу,   судЯт   о
литературном  искусстве  как о чем-то неуловимом, таинственном,
что лишь  слегка  приоткрываетсЯ  нам  на  некоторых  страницах
величайших мастеров.
   „вадцать  стихов,  двадцать фраз, которые нам случаетсЯ иной
раз  прочитать,  потрЯсают   нас   до   глубины   сердца,   как
изумительное откровение, но стихи, следующие за ними, похожи на
любые  другие  стихи,  проза,  текущаЯ  дальше, похожа на любую
другую прозу.
   ѓениальные люди, вероЯтно, не  ведают  этих  терзаний,  этих
мук, так как они одарены неисчерпаемой творческой силой. Ћни не
судЯт   сами   себЯ.   Њы  же,  все  остальные,  --  мы  только
добросовестные,  упорные   труженики   и   можем   боротьсЯ   с
непобедимым  отчаЯнием  лишь  ценою  непрерывных  и настойчивых
усилий.
   „ва человека своими  простыми  и  вдохновлЯющими  поучениЯми
дали мне эту силу вечно дерзать: ‹уи Ѓуйле и ѓюстав ”лобер.
   …сли  Я  говорю здесь о них и о себе, то единственно потому,
что их советы, изложенные в нескольких строках, окажутсЯ, может
быть, полезными некоторым молодым людЯм,  менее  самоуверенным,
чем это обычно бывает при вступлении на литературное поприще.
   Ѓуйле,  с  которым  Я познакомилсЯ раньше и сошелсЯ довольно
близко примерно  года  за  два  до  того,  как  снискал  дружбу
”лобера,  не  уставал  твердить мне, что длЯ созданиЯ репутации
художника достаточно сотни стихотворных строк, а может быть,  и
менее,  если  только  они  безукоризненны и содержат самую суть
таланта и оригинальности писателЯ, хотЯ бы  и  второстепенного;
он  заставил  менЯ  понЯть,  что  непрерывнаЯ работа и глубокое
знание ремесла  способны  --  в  минуту  особой  прозорливости,
подъема  и  увлечениЯ,  при  удачно  найденном  можете,  вполне
соответствующем склонности нашего “ма, -- привести  к  рождению
небольшого,  единственного  в  своем роде и самого совершенного
произведениЯ, какое мы только способны создать.
   ‡атем Я понЯл, что самые известные писатели почти никогда не
оставлЯли после себЯ более одного тома и что надо прежде  всего
найти  и  выбрать  среди  множества тем, предоставленных нашему
выбору, ту тему, котораЯ способна  привлечь  к  себе  все  наши
способности, все наше мужество, все наши творческие силы.
   Џозднее  ”лобер, с которым Я иногда встречалсЯ, почувствовал
ко мне расположение. џ осмелилсЯ показать  ему  несколько  моих
опытов.  Ћн  доброжелательно прочел их и сказал: "Ќе знаю, есть
ли у вас талант. ‚ том, что  вы  принесли  мне,  обнаруживаютсЯ
некоторые   способности,   но  никогда  не  забывайте,  молодой
человек, что талант, по выражению Ѓюффона, -- только длительное
терпение. ђаботайте".
   џ работал и часто  приходил  к  нему  снова,  чувствуЯ,  что
нравлюсь  ему,  потому  что он в шутку стал называть менЯ своим
учеником.
   ‚ течение семи  лет  Я  писал  стихи,  писал  сказки,  писал
новеллы,  написал даже отвратительную драму. Ќичего из этого не
осталось.  “читель  прочитывал  все,  а   потом   в   следующее
воскресенье,  за  завтраком,  приступал к критике, шаг за шагом
внедрЯЯ в менЯ те два-три принципа, которые представлЯли  собой
итог  его  длительных  и  терпеливых  поучений. "…сли обладаешь
оригинальностью, --  говорил  он,  --  нужно  прежде  всего  ее
проЯвить; если же ее нет, нужно ее приобрести".
   "’алант-это   длительное  терпение".  Ќеобходимо  достаточно
долго и с  достаточным  вниманием  рассматривать  все  то,  что
желаешь выразить, чтобы обнаружить в нем ту сторону, котораЯ до
сих  пор  еще никем не была подмечена и показана. ђешительно во
всем есть что-нибудь неисследованное, потому  что  мы  привыкли
пользоватьсЯ   своим   зрением  не  иначе,  как  вспоминаЯ  все
высказанное  до  нас  по  поводу  того,   что   мы   созерцаем.
Ќичтожнейший  предмет  содержит в себе частицу неведомого. Ќадо
его найти. —тобы описать пылающий огонь или дерево на  равнине,
остановимсЯ   перед   этим   огнем   и  этим  деревом  и  будем
рассматривать их до тех пор, пока они не перестанут походить  в
наших  глазах  ни  на  какое  другое дерево, ни на какой другой
огонь.
   €менно так и вырабатываетсЯ оригинальность.
   “становив далее ту истину, что во всем свете не сыщешь  двух
песчинок,  двух  мух,  двух рук или двух носов, которые были бы
абсолютно одинаковы, ”лобер заставлЯл менЯ описать  несколькими
фразами  какое-нибудь живое существо или предмет, и притом так,
чтобы четко определить его своеобразие, чтобы выделить  его  из
всех других живых существ и всех других предметов той же породы
или того же вида.
   "Љогда вы проходите, -- говорил он мне, -- мимо бакалейщика,
сидЯщего  у  своей двери, мимо консьержа, который курит трубку,
или мимо стоЯнки фиакров, обрисуйте  мне  этого  бакалейщика  и
этого  консьержа,  их  позу,  весь их физический облик, а в нем
передайте всю их духовную природу, чтобы Я не смешал  их  ни  с
каким  другим  бакалейщиком,  ни  с  каким другим консьержем, и
покажите мне  одним-единственным  словом,  чем  эта  извозчичьЯ
лошадь  отличаетсЯ  от  пЯтидесЯти других, которые бегут за ней
или впереди нее".
   ‚ другом месте Я изложил идеи ”лобера о стиле. ‚  них  много
общего с теорией наблюдениЯ, только что приведенной мною.
   Љакова  бы  ни  была  вещь, о которой вы заговорили, имеетсЯ
только одно существительное,  чтобы  назвать  ее,  только  один
глагол,   чтобы   обозначить   ее   действие,   и  только  одно
прилагательное, чтобы ее определить. € нужно искать до тех пор,
пока не будут найдены это существительное, этот  глагол  и  это
прилагательное,    и   никогда   не   следует   удовлетворЯтьсЯ
приблизительным, никогда не следует прибегать к подделкам, даже
удачным, к Языковым фокусам, чтобы избежать трудностей.
   Њожно передавать  и  описывать  тончайшие  ощущениЯ,  следуЯ
этому стиху Ѓуало:
   Ћгромна власть у слов, стоЯщих там, где нужно.
   „лЯ  того  чтобы  выразить  все  оттенки  мысли,  вовсе  нет
надобности в том нелепом, сложном, длинном  и  невразумительном
наборе   слов,   который  навЯзывают  нам  сегоднЯ  под  именем
художественной манеры письма;  нужно,  напротив,  с  величайшей
зоркостью различать все менЯющиесЯ значениЯ слова в зависимости
от   того  места,  где  оно  стоит.  Џоменьше  существительных,
глаголов и прилагательных, смысл  которых  почти  неуловим,  но
побольше  непохожих  друг  на друга фраз, различно построенных,
умело размеренных, исполненных  звучности  и  искусного  ритма.
ЏостараемсЯ    лучше    быть    отличными    стилистами,    чем
коллекционерами редких словечек.
   ‚ самом деле, гораздо  труднее  обработать  фразу  посвоему,
заставить  ее  сказать  все,  даже  то,  чего  она буквально не
выражает,  наполнить  ее  подразумеваемым  смыслом,  тайными  и
невысказанными  намерениЯми, чем выдумывать новые выражениЯ или
выискивать в недрах старых, забытых книг  такие  обороты  речи,
которые   утратили   длЯ  нас  свое  значение,  перестали  быть
употребительными и звучат ныне, как мертвые письмена.
   ‚прочем,  французский  Язык  подобен  чистой  воде,  которую
никогда не могли и не смогут замутить вычурные писатели. Љаждый
век   бросал   в   этот   прозрачный  поток  свои  вкусы,  свои
претенциозные архаизмы и свою жеманность, но ничто  не  всплыло
на  поверхность  из  всех  этих  напрасных попыток и бессильных
стараний. Ќаш Язык -- Ясный, логичный и  выразительный.  Ћн  не
даст себЯ ослабить, затемнить или извратить.
   ’е,   кто   в   наши   дни   создают  образы,  злоупотреблЯЯ
отвлеченными выражениЯми, те, кто  заставлЯют  град  или  дождь
падать  на  чистоту  оконного  стекла,  могут  также  забросать
камнЯми простоту своих собратьев! Ћни,  может  быть,  и  ушибут
собратьев, у которых есть тело, но никогда не заденут простоты,
котораЯ бесплотна.
   ‹а-ѓийетт, ќтрета, сентЯбрь 1887.


        I

   Ђх, черт! -- вырвалось вдруг у старика ђолана.
   “же  с  четверть часа он пребывал в полной неподвижности, не
спускаЯ глаз с воды, и только времЯ от  времени  слегка  дергал
удочку, уходившую в морскую глубь.
   ѓоспожа  ђолан,  дремавшаЯ на корме рЯдом с г-жой ђоземильи,
приглашенной семейством  ђолан  на  рыбную  ловлю,  очнулась  и
повернула голову к мужу.
   -- —то это?.. что это?.. †ером!
   ’от отвечал со злостью:
   --  „а  совсем  не клюет! ‘ самого полуднЯ Я так ничего и не
поймал. ђыбу ловить надо только в мужской  компании,  --  из-за
женщин всегда выезжаешь слишком поздно.
   Ћба  его  сына, Џьер и †ан, дружно расхохотались. Ћни сидели
-- один у левого, другой у  правого  борта  --  и  тоже  удили,
намотав лесу на указательный палец.
   --  Џапа,  -- заметил †ан, -- ты не очень-то любезен с нашей
гостьей.
   ѓосподин ђолан сконфузилсЯ и начал извинЯтьсЯ:
   -- Џрошу  прощениЯ,  госпожа  ђоземильи,  такой  уж  у  менЯ
характер.  џ  приглашаю  дам,  потому что люблю их общество, но
стоит мне очутитьсЯ на воде, и Я обо всем забываю, кроме рыбы.
   ѓоспожа ђолан, стрЯхнув с себЯ дремоту, мечтательно смотрела
на морскую гладь и прибрежные скалы.
   -- Ќо улов-то ведь богатый, -- заметила она.
   Њуж  отрицательно  покачал   головой.   Ћднако   он   бросил
благосклонный  взглЯд  на  корзину,  где рыба, наловленнаЯ им и
сыновьЯми, еще  слабо  трепетала,  еле  шурша  клейкой  чешуей,
подрагиваЯ плавниками и беспомощно, вЯло хватаЯ смертельный длЯ
нее воздух судорожными глотками.
   Џоставив  корзину  между  ног,  старик  ђолан  наклонил ее и
сдвинул серебристую груду к самому краю, чтобы разглЯдеть рыбу,
лежавшую на дне; рыба сильнее забилась в предсмертном  трепете,
и  из  переполненной  корзины  потЯнуло крепким запахом, острым
зловонием свежего морского улова.
   ‘тарый рыболов с наслаждением  вдохнул  этот  запах,  словно
нюхал благоухающую розу.
   --  Џахнет-то  как,  черт  возьми!  --  воскликнул он; потом
добавил: -- Ќу, доктор, сколько ты поймал?
   …го старший сын Џьер, лет тридцати, безбородый и безусый,  с
черными баками, подстриженными, как у чиновника, отвечал:
   -- Ћ, самые пустЯки, штуки три-четыре.
   Ћтец повернулсЯ к младшему:
   -- Ђ ты, †ан?
   †ан,  высокий  блондин  с  густой  бородкой,  намного моложе
брата, ответил с улыбкой:
   -- „а почти то же, что и Џьер, -- четыре или пЯть.
   Ћни каждый раз прибегали к  этой  лжи,  приводившей  старика
ђолана в восхищение.
   Ћн намотал лесу на уключину и, скрестив руки, заЯвил:
   --  Ќикогда  больше  не  буду  удить  после  полуднЯ. „есЯть
пробило -- и баста! Ћна больше не клюет,  подлаЯ,  она  изволит
нежитьсЯ на солнышке.
   ‘тарик оглЯдывал море с довольным видом собственника.
   ‚ прошлом он был владельцем небольшого ювелирного магазина в
Џариже; страсть к воде и рыбной ловле оторвала его от прилавка,
как  только скромные сбережениЯ позволили семье существовать на
ренту.
   Ћн удалилсЯ на покой в ѓавр,  купил  рыбачью  лодку  и  стал
морЯком-любителем.  Ћба его сына, Џьер и †ан, остались в Џариже
заканчивать образование,  но  приезжали  домой  на  каникулы  и
принимали участие в развлечениЯх отца.
   Џьер  был  на  пЯть лет старше †ана. Џо окончании коллежа он
поочередно  бралсЯ  за  самые   разнообразные   профессии:   он
перепробовал   их   с   полдюжины   одну   за   другой,  быстро
разочаровывалсЯ в каждой и тотчас же начинал возитьсЯ с  новыми
планами.
   ‚  конце  концов его прельстила медицина, он с большим жаром
принЯлсЯ за дело и  только  что,  после  сравнительно  недолгих
занЯтий,  по  особому разрешению министра, раньше срока получил
звание   доктора,   он   был   человек   восторженный,   умный,
непостоЯнный,  но  настойчивый,  склонный увлекатьсЯ утопиЯми и
философскими идеЯми.
   ЃратьЯ  ЯвлЯли   собой   полную   противоположность   и   по
наружности,  и  по внутреннему складу. Њладший, †ан -- блондин,
был ровного, спокойного нрава; Џьер -- брюнет, был необуздан  и
обидчив.  †ан  окончил  юридический  факультет и получил диплом
кандидата прав, а Џьер-диплом врача.
   ’еперь они оба отдыхали дома в надежде обосноватьсЯ в ѓавре,
если здесь подвернетсЯ что-нибудь подходЯщее.
   ‘крытаЯ  зависть,  та  дремлющаЯ  зависть,   котораЯ   почти
неощутимо  растет между братьЯми или сестрами до возмужалости и
внезапно прорываетсЯ при женитьбе или особой  удаче  одного  из
них,  заставлЯла  обоих  держатьсЯ  настороже  и подстрекала на
беззлобное соперничество. Љонечно, они любили друг друга, но  в
то  же времЯ ревниво следили один за другим. Љогда родилсЯ †ан,
пЯтилетний Џьер с неприЯзнью избалованного звереныша смотрел на
другого звереныша, неожиданно поЯвившегосЯ в  объЯтиЯх  отца  и
матери, окруженного любовью и лаской.
   †ан   с   детских  лет  был  образцом  кротости,  доброты  и
послушаниЯ, и Џьер с раздражением слушал беспрестанные  похвалы
этому  толстому  мальчугану,  кротость  которого  казалась  ему
вЯлостью, доброта -- глупостью, а  доверчивость  --  тупоумием.
ђодители  их,  люди  непритЯзательные,  мечтавшие  о почтенной,
скромной карьере длЯ  своих  сыновей,  упрекали  Џьера  за  его
колебаниЯ,  увлечениЯ,  за  безуспешные  попытки,  за  все  его
бесплодные порывы к высоким идеЯм и мечты о блестЯщем поприще.
   ‘ тех пор как он стал взрослым, ему уже не твердили: "‘мотри
на †ана и бери с него пример". Ќо каждый  раз,  когда  при  нем
говорили:  "†ан  поступил так, †ан поступил этак", -- он хорошо
понимал смысл этих слов и скрытый в них намек.
   Њать их, любЯщаЯ  порЯдок  во  всем,  бережливаЯ,  несколько
сентиментальнаЯ  женщина,  котораЯ провела всю жизнь за кассой,
но  сохранила   чувствительную   душу,   постоЯнно   сглаживала
соперничество,  то и дело вспыхивавшее между ее двумЯ взрослыми
сыновьЯми из-за всЯких житейских мелочей. ‚добавок  с  недавних
пор  ее  смущало  одно обстоЯтельство, грозившее разладом между
братьЯми: этой зимой, когда ее сыновьЯ заканчивали  образование
в Џариже, она познакомилась с соседкой, г-жой ђоземильи, вдовой
капитана  дальнего  плаваниЯ,  погибшего  в  море два года тому
назад. ЊолодаЯ, даже совсем юнаЯ вдова, -- всего двадцати  трех
лет,  -- была неглупа и, видимо, постигла жизнь инстинктом, как
выросший  на  воле  зверек;  словно  ей  уже  пришлось  видеть,
пережить, понЯть и взвесить все жизненные ЯвлениЯ, она судила о
них по-своему -- здраво, узко и благожелательно. ѓ-жа ђоземильи
имела   обыкновение  заглЯдывать  по  вечерам  к  гостеприимным
соседЯм, поболтать за рукоделием и выпить чашку чаю.
   ЊаниЯ  разыгрывать  из  себЯ  морЯка  постоЯнно  подстрекала
ђолана-отца   расспрашивать   новую   приЯтельницу  об  умершем
капитане, и она спокойно говорила о нем, о его путешествиЯх,  о
его  рассказах, как покорившаЯсЯ судьбе рассудительнаЯ женщина,
котораЯ любит жизнь и с уважением относитсЯ к смерти.
   Ћба сына, возвратившись домой и  увидев  хорошенькую  вдову,
часто  навещавшую  их,  тотчас  же  стали  за нею ухаживать, не
столько  из  желаниЯ  понравитьсЯ  ей,   сколько   из   чувства
соперничества.
   Њатери,  женщине  осторожной  и  практичной, очень хотелось,
чтобы один из них добилсЯ успеха, -- молодаЯ вдова была богата,
-- но она желала, чтобы другой сын не был этим огорчен.
   ѓоспожа ђоземильи  была  блондинка  с  голубыми  глазами,  с
венком непокорных завитков, разлетавшихсЯ при малейшем ветерке;
во  всем  ее  облике  было чтото бойкое, смелое и задорное, что
отнюдь не соответствовало уравновешенному и трезвому складу  ее
ума.
   Ћна, казалось, уже отдавала предпочтение †ану, к которому ее
влекло  сходство их натур. Џравда, предпочтение это проЯвлЯлось
только в едва заметных оттенках голоса, в дружелюбных взорах  и
в том, что она нередко прибегала к его советам.
   Ћна,  казалось,  угадывала, что мнение †ана только подкрепит
ее собственное, между тем как мнение Џьера  неизбежно  окажетсЯ
противоположным.    ѓоворЯ   о   взглЯдах   доктора,   об   его
политических, моральных, артистических, философских воззрениЯх,
ей случалось называть их: "‚аши бредни!" ’огда  он  смотрел  на
нее  холодным  взором судьи, обвинЯющего женщин, всех-женщин, в
духовном убожестве.
   „о приезда сыновей старик ђолан ни разу  не  приглашал  г-жу
ђоземильи  на  рыбную ловлю и никогда еще не брал с собою жены;
он любил выходить в море до восхода  солнца,  со  своим  другом
Ѓосиром,  отставным  капитаном  дальнего  плаваниЯ,  с  которым
познакомилсЯ в порту  в  час  прилива,  и  со  старым  матросом
Џапагри, по прозвищу †ан-Ѓарт, смотревшим за лодкой.
   Ќо как-то вечером, неделю тому назад, г-жа ђоземильи, обедаЯ
у ђоланов,  спросила:  "Ђ  это  очень весело, ловить рыбу? -- и
бывший ювелир, охваченный желанием заразить гостью своей манией
и обратить ее в свою веру, воскликнул:
   -- Ќе хотите ли поехать?
   -- •очу.
   -- ‚ будущий вторник?
   -- •орошо.
   -- Ђ вы способны выехать в пЯть утра?
   Ћна вскрикнула в изумлении:
   -- Ђх, нет, нет, что вы!
   Ћн был разочарован, его пыл угас, и он сразу усомнилсЯ в  ее
призвании рыболова.
   ’ем не менее он спросил:
   -- ‚ котором же часу вы могли бы отправитьсЯ?
   -- Ќу... часов в девЯть.
   -- Ќе раньше?
   -- Ќет, не раньше, и то уж слишком рано!
   ‘тарик  колебалсЯ.  Љонечно,  улов  будет  плохой,  ведь как
только солнце начинает пригревать, рыба больше не клюет; но оба
брата настоЯли на том,  чтобы  тут  же  окончательно  обо  всем
условитьсЯ.
   €так, в следующий вторник "†емчужина" стала на Якорь у белых
утесов  мыса ѓэв „о полуднЯ удили, потом подремали, потом снова
удили, но ничего  не  попадалось,  и  старику  ђолану  пришлось
наконец понЯть, что г-же ђоземильи хотелось, в сущности, только
покататьсЯ  по  морю  Љогда  же он убедилсЯ, что лесы больше не
вздрагивают, у  него  и  вырвалось  энергичное  "ах,  черт!  ",
одинаково  относившеесЯ  и  к равнодушной вдове, и к неуловимой
рыбе.
   ’еперь ђолан рассматривал свой  улов  с  трепетной  радостью
скупца  Ќо  вот,  поднЯв  глаза  к небу, он заметил, что солнце
начинает садитьсЯ.
   -- Ќу, дети, -- сказал он, -- не пора ли домой?
   ЃратьЯ вытащили из воды лесы, смотали их, вычистили  крючки,
воткнули их в пробковые поплавки и приготовились.
   ђолан встал и, как подобает капитану, оглЯдел горизонт.
   -- ‚етер спал, -- сказал он, -- беритесь за весла, дети!
   € вдруг, показав на север, добавил:
   -- ѓлЯдите-ка, пароход из ‘аутгемптона.
   ‚дали,  на  розовом  небе, над спокойным морем, гладким, как
необъЯтнаЯ  голубаЯ  блестЯщаЯ  ткань  с  золотым  и   огненным
отливом,  поднималось  темноватое  облачко Ђ под ним можно было
разглЯдеть корабль, еще совсем крохотный на таком расстоЯнии.
   Ќа юге виднелось немало  других  столбов  дыма,  и  все  они
двигались  к  едва  белевшему  вдалеке гаврскому молу, на конце
которого высилсЯ маЯк.
   ђолан спросил:
   -- Ќе сегоднЯ ли должна прийти "ЌормандиЯ"?
   †ан ответил:
   -- „а, папа.
   -- Џодай-ка подзорную трубу; думаетсЯ мне,  что  это  она  и
есть.
   Ћтец  раздвинул  медную трубу, приставил ее к глазу, поискал
корабль на горизонте и, обнаружив его,