алых... —то может быть более оскорбительным, более отталкивающим, чем обнаружить нечто от строгости и уровнЯ высоты, с которыми подходишь к самому себе? € напротив - сколь предупредительно, сколь ласково относЯтсЯ к нам все, стоит лишь нам поступать как все и как все "надеЯтьсЯ на авось"!.. „лЯ этой цели понадобились бы иного рода умы, чем это можно было бы предположить именно в нашу эпоху: умы, укрепленные войнами и победами и испытывающие даже нужду в покорении, авантюре, опасности, боли; понадобилась бы привычка к острому разреженному воздуху, к зимним вылазкам, ко льду и горам во всЯком смысле, понадобилась бы своего рода утонченнаЯ злость, крайнее и предельно сознающее себЯ озорство познаниЯ, принадлежащее к великому здоровью, понадобилось бы, коротко и довольно горько говорЯ, именно это великое здоровье!.. ‚озможно ли оно именно сегоднЯ?.. Ќо однажды, в пору более сильную, нежели эта трухлЯваЯ, сомневающаЯсЯ в себе современность, он-таки придет, человек-искупитель, человек великой любви и презрениЯ, зиждительный дух, чьЯ насущнаЯ сила вечно гонит его из всЯкой посторонности и потусторонности, чье одиночество превратно толкуетсЯ людьми, словно оно было бы бегством от действительности - тогда как оно есть лишь погружение, захоронение, запропащение в действительность, дабы, выйдЯ снова на свет, он принес бы с собой искупление этой действительности: искупление проклЯтиЯ, наложенного на нее прежним идеалом. ќтот человек будущего, который избавит нас как от прежнего идеала, так и от того, что должно было вырасти из него, от великого отвращениЯ, от воли к Ќичто, от нигилизма, этот бой полуденного часа и великого решениЯ, наново освобождающий волю, возвращающий земле ее цель, а человеку его надежду, этот антихрист и антинигилист, этот победитель Ѓога и Ќичто - он-таки придет однажды... 25 - Ќо что Я говорю тут? „овольно! „овольно! Ќа этом месте мне приличествует лишь одно - молчать: Я посЯгнул бы иначе на то, что дозволено только более юному, более "будущему", более сильному, чем Я, - что дозволено только ‡аратустре, ‡аратустре-безбожнику... ђЂ‘‘ЊЋ’ђ…Ќ€… ’ђ…’њ… —’Ћ Ћ‡ЌЂ—Ђћ’ Ђ‘Љ…’€—…‘Љ€… €„…Ђ‹›? Ѓеззаботными, насмешливыми, сильными - такими хочет нас мудрость: она - женщина и люби всегда только воина. ’ак говорил ‡аратустра 1 —то означают аскетические идеалы? - “ художников ничего либо слишком многое; у философов и ученых нечто вроде нюха и инстинкта на наиболее благоприЯтные предусловиЯ высокой духовности; у женщин, в лучшем случае, лишний шарм обольстительности, немного morbidezza на красивой плоти, ангельский вид прелестного жирного зверька; у физиологически увечных и расстроенных (у большинства смертных) попытку выглЯдеть в своих глазах "слишком хорошими" длЯ этого мира, свЯщенную форму разгула, их главное средство в борьбе с изнурительной болью и скукой; у свЯщенников собственно свЯщенническую веру, их лучшее орудие власти, также "высочайшее" соизволение на власть; у свЯтых, наконец, предлог к зимней спЯчке, их novissima gloriae cupido, их упокоение в Ќичто ("Ѓог"), их форму слабоумиЯ. —то, однако, аскетический идеал вообще так много значил длЯ человека, в этом выражаетсЯ основной факт человеческой воли, его horror vacui: он нуждаетсЯ в цели - и он предпочтет скорее хотеть Ќичто, чем ничего не хотеть. - Џонимают ли менЯ?.. ЏонЯли ли менЯ?.. "ђешительно нет! сударь!" - €так, начнем сначала. 2 —то означают аскетические идеалы? - €ли, берЯ отдельный случай, относительно которого со мной довольно часто консультировались, что означает, например, когда художник, как ђихард ‚агнер, на старости лет восхвалЯет целомудрие? ‚ известном смысле, конечно, он делал это всегда; но лишь под самый конец в аскетическом смысле. —то означает эта перемена "смысла", этот радикальный выверт смысла? - ибо таковым он и был: ‚агнер впал тем самым в свою противоположную крайность. —то это значит, если художник впадает в свою противоположную крайность?.. ‡десь - при условии, что мы не прочь немного задержатьсЯ на этом вопросе, - нам тотчас же приходит на памЯть лучшее, сильнейшее, задорнейшее, бодрейшее времЯ, какое только было в жизни ‚агнера: это было тогда, когда он сокровенно и глубоко вынашивал мысль о свадьбе ‹ютера. Љто знает, какими судьбами достались нам нынче вместо этой свадебной музыки Њейстерзингеры? € в этих последних, пожалуй, сколькие отголоски той? Ќе подлежит, однако, сомнению, что и в названной "‘вадьбе ‹ютера" дело шло бы о похвале целомудрию. Џравда, и о похвале чувственности - и именно так, по мне, должно было это быть, именно так было бы это вполне "по-вагнеровски". €бо между целомудрием и чувственностью не существует необходимого противоречиЯ; всЯкий добрый брак, всЯкаЯ настоЯщаЯ, идущаЯ от сердца любовнаЯ свЯзь выступают за рамки этого противоречиЯ. ‚агнер, сдаетсЯ мне, поступил бы хорошо, снова дав почувствовать своим немцам с помощью невинной и отважной лютеровской комедии эту приЯтную реальность, ибо среди немцев есть и было всегда множество клеветников на чувственность; и ни в чем, пожалуй, заслуга ‹ютера не сказалась столь значительным образом, как именно в том, что он обладал мужеством по части своей чувственности ( - ее называли тогда, довольно деликатно, "евангельской свободой"...). Ќо даже и в том случае, когда между целомудрием и чувственностью действительно существует противоречие, ему, к счастью, вовсе не обЯзательно быть трагическим противоречием. ќто, по крайней мере, следует отнести на счет всех более удачливых, более бодрых смертных, которые далеки от того, чтобы без обинЯков причислЯть свое шаткое равновесие между "зверем и ангелом" к встречным доводам против существованиЯ, - наиболее утонченные и просветленные, подобно ѓете, подобно •афизу, усматривали в этом даже дополнительную привлекательность жизни. ’акие "противоречиЯ" как раз и совращают к существованию... ‘ другой стороны, слишком понЯтным представлЯетсЯ то, что коли уж увечные свиньи доведены до того, чтобы поклонЯтьсЯ целомудрию - а таковые свиньи существуют! - то они будут видеть и чтить в нем лишь свою противоположность, противоположность увечной свиньи - о, с каким трагическим хрюканьем и рвением! можно вообразить это себе, - ту именно мучительную и никчемную противоположность, которую ђихард ‚агнер, бесспорно, намеревалсЯ к концу своей жизни переложить на музыку и инсценировать. Љ чему же? позволительно по всей справедливости спросить. €бо какое дело было ему, какое дело нам до свиней? - 3 Џри этом, конечно, нельзЯ обойти и другого вопроса: какое, собственно, было ему дело до той мужского пола (ах, столь немужской) "деревенщины", до того бедолаги и бурсака природы ЏарсифалЯ, которого он под конец столь ухищренными средствами делает католиком - как? был ли этот Џарсифаль вообще серьезной задумкой? Џраво, можно было бы соблазнитьсЯ на обратное предположение, даже пожелание - чтобы вагнеровский Џарсифаль был веселой задумкой, чем-то вроде развЯзки и сатирической драмы, посредством которой трагик ‚агнер подобающим ему образом распростилсЯ бы с нами, а также и с собой, прежде же всего с трагедией, именно, путем скандально возвышенной и забавнейшей пародии на само трагическое, на всю ужасающую земную серьезность и земную юдоль былых времен, на преодоленную наконец грубейшую форму противоестества аскетического идеала. ’ак, Я уже сказал, это было бы единственно достойно великого трагика, который, как и всЯкий художник, лишь тогда достигает пика своего величиЯ, когда оказываетсЯ в состоЯнии смотреть на себЯ и свое искусство сверху вниз - когда обнаруживает способность смеЯтьсЯ над собой. …сть ли "Џарсифаль" ‚агнера тайный смех его превосходства над самим собой, триумф достигнутой им последней высочайшей свободы художника, потусторонность художника? ќтого, как сказано, можно было бы пожелать; ибо чем оказалсЯ бы серьезно задуманный Џарсифаль? „ействительно ли нужно видеть в нем (как выразились в мой адрес) "выродка взбесившейсЯ ненависти к познанию, духу и чувственности"? Ќекое проклЯтие чувствам и духу одним махом, не переводЯ ненависти и дыханиЯ? Ћтступничество и поворот к христианско-болезненным и обскурантистским идеалам? € под конец даже самоотрицание, самозачеркивание со стороны художника, который до той поры всею силою своей воли ратовал за противоположное, именно, за высочайшее одухотворение и очувствление своего искусства? € не только своего искусства: также и своей жизни. ‚спомним, сколь вдохновенно шел в свое времЯ ‚агнер по стопам философа ”ейербаха: слово ”ейербаха о "здоровой чувственности" звучало тогда, в тридцатых и сороковых годах, длЯ ‚агнера, как и длЯ многих немцев ( - они называли себЯ "молодыми немцами"), словом освобождениЯ. ЏереучилсЯ ли он под конец этому? Џо крайней мере, впечатление таково, что он в конце концов был полон готовности переучитьсЯ этому... € не только тромбонами ЏарсифалЯ, ревущими со сцены, - в мутных, столь же натЯнутых, сколь и беспомощных литературных опусах его последних лет разбросаны сотни мест, в которых предательски просвечивает потаенное желание и волЯ, робкое, неуверенное, не признающеесЯ себе в этом намерение проповедовать поворот вспЯть, обращение, отрицание, христианство, ‘редневековье и сказать ученикам своим: "все это пустЯки! ищите спасениЯ в другом!" „аже "кровь ‘пасителЯ" призываетсЯ однажды... 4 „а будет мне позволено высказать свое мнение о подобном весьма мучительном случае - а это типичный случай: навернЯка лучше всего было бы в такой степени отделить художника от его творениЯ, чтобы не принимать самого его столь же всерьез, как его творение. ‚ конце концов он лишь предусловие своего творениЯ, материнское лоно, почва, при случае удобрение и навоз, на котором, из которого оно и вырастает, - и, значит, в большинстве случаев нечто такое, что должно забыть, если только желают насладитьсЯ самим творением. ‚никать в пред-истоки творениЯ - дело физиологов и вивисекторов духа: никогда и ни при каких обстоЯтельствах - эстетических натур, артистов! Џоэту и созидателю ЏарсифалЯ столь же мало довелось избежать глубокого, коренного, даже ужасного вживаниЯ и нисхождениЯ в душевные контрасты ‘редневековьЯ, враждебного чураниЯ всЯческой высоты, строгости и дисциплины духа, своего рода интеллектуальной перверсивности (если угодно будет простить мне это слово), как беременной женщине - тошнот и причуд беременности, - каковые, Я говорил уже, надлежит забыть, чтобы радоватьсЯ ребенку. Ќужно остерегатьсЯ путаницы, в которую слишком легко впадает художник путем психологической contiguity, как это называют англичане: как если бы сам он был тем, что он в состоЯнии изобразить, измыслить, выразить. ”актически же дело обстоит так, что, будь он этим самым, ему решительно не удалось бы изобразить, измыслить, выразить это; некий ѓомер не сочинил бы Ђхилла, некий ѓете ”ауста, если бы ѓомер был неким Ђхиллом, а ѓете неким ”аустом. ‘овершенный и цельный художник на веки вечные отделен от "реального" и действительного; понЯтно, с другой стороны, как подчас ему может осточертеть эта вечнаЯ "нереальность" и фальшивость сокровеннейшего его существованиЯ, - и что тогда-то и решаетсЯ он на попытку вторгнутьсЯ однажды в самую запретную длЯ него зону, в действительное, быть действительным. ‘ какими шансами на успех? Ћ них нетрудно будет догадатьсЯ... ќто типичнаЯ прихоть художника: та же прихоть, которой подпал и постаревший ‚агнер и за которую ему пришлось так дорого, так фатально поплатитьсЯ ( - из-за нее он потерЯл лучшую часть своих друзей). ‚ конце концов, однако, отвлекаЯсь и от этой прихоти, кто бы не пожелал вообще, ради самого ‚агнера, чтобы он иначе распростилсЯ с нами и со своим искусством: не Џарсифалем, а победнее, самоувереннее, более по-вагнеровски - менее смутливо, менее двусмысленно в отношении своей единой потребы, менее по-шопенгауэровски, менее нигилистически?.. 5 - Ќу, так что же означают аскетические идеалы? ‚ случае художника, мы начинаем это понимать: просто ничего!... €ли столько всего, что все равно просто ничего!.. €сключим прежде всего художников: эти последние далеко не столь независимо чувствуют себЯ в мире и по отношению к миру, чтобы присущие им расценки и их преобразование заслуживали сами по себе участиЯ! Ћни были во все времена камердинерами какой-нибудь морали, философии или религии; не говорЯ уже о том, что им, к сожалению, довольно часто приходилось бывать чересчур гибкими царедворцами своих поклонников и покровителей и льстецами с отличным нюхом на уходЯщее или вот-вот приходЯщее начальство. Џо меньшей мере они постоЯнно нуждаютсЯ в оплоте, опоре, уже установившемсЯ авторитете: художники никогда не ограничиваютсЯ самими собой, холостЯцкаЯ жизнь перечит глубочайшим их инстинктам. ’ак, например, ђихард ‚агнер, когда "пришла пора", взЯл своим проводником, своим защитником философа опенгауэра - кому бы пришло в голову, что у него хватило бы духу на аскетический идеал без поддержки, каковую предлагала ему философиЯ опенгауэра, без авторитета опенгауэра, достигшего перевеса в семидесЯтые годы в …вропе? (не принимаЯ при этом в расчет еще и того, мог ли вообще существовать в новой ѓермании художник, не вскормленный молоком набожного, имперски-набожного образа мыслей). - € таким образом мы подошли к серьезнейшему вопросу: что это значит, когда аскетическому идеалу присЯгает на верность действительный философ, действительно положившийсЯ на себЯ ум, как опенгауэр, доблестный муж и рыцарь со стальным взглЯдом, имеющий мужество быть самим собой, умеющий держатьсЯ себЯ и не уповающий на проводников и указаниЯ свыше? - Ќужно будет учесть здесь сразу же своеобразное и длЯ известного рода людей чарующее отношение опенгауэра к искусству: ибо оно-то, по всей очевидности, и вынудило прежде всего ђихарда ‚агнера перейти на сторону опенгауэра (после увещаний одного поэта, как известно, ѓервега), причем столь решительно, что это обернулось совершенным теоретическим противоречием между ранним его и более поздним эстетическим кредо - между тем, что было выражено, скажем, в "Ћпере и драме" и в сочинениЯх, изданных после 1870 года. —то, пожалуй, поражает больше всего, так это главным образом бесцеремонное изменение его суждениЯ о ценности и месте самой музыки: велика важность, что до сих пор он делал из нее средство, медиум, "женщину", котораЯ длЯ преуспеЯниЯ решительно нуждалась в цели, в мужчине - именно, в драме! …го разом осенило, что с шопенгауэровской теорией и реформой можно сделать большее in majorem musicae gloriam - именно, благодарЯ суверенности музыки, как ее понимал опенгауэр: музыка, стоЯщаЯ особнЯком от всех прочих искусств, независимое искусство само по себе, не предлагающее, подобно им, слепки феноменального мира, а глаголЯщее, напротив, Языком самой воли, раздающеесЯ непосредственно из "бездны", как наиболее сокровенное, изначальное, непроизводное откровение ее. ‚месте с этим исключительным повышением ставок музыки, как оно, по-видимому, проистекало из шопенгауэровской философии, единым махом и неслыханно набил себе цену и сам музыкант: отныне он становилсЯ оракулом, жрецом, даже больше, чем жрецом, своего рода рупором "в себе" вещей, неким телефоном потустороннего - он вещал впредь не только музыку, этот чревовещатель Ѓога, - он вещал метафизику: что удивительного в том, что в один прекрасный день он стал наконец возвещать аскетические идеалы?.. 6 опенгауэр воспользовалсЯ кантовским пониманием эстетической проблемы - хотЯ навернЯка он взирал на нее не кантовскими глазами. Љант полагал оказать искусству честь, выделив и выпЯтив среди предикатов прекрасного те именно, которые составлЯют честь познаниЯ: безличность и общезначимость. ‡десь не место разбирать, не было ли это в существенном ошибкой; что Я единственно хотел бы подчеркнуть, сводитсЯ к тому, что Љант, подобно всем философам, вместо того чтобы визировать проблему, исходЯ из данных художника (творЯщего), отталкивалсЯ в своих размышлениЯх об искусстве и прекрасном только от "зрителЯ" и при этом незаметным образом втиснул самого "зрителЯ" в понЯтие "прекрасного". …сли бы хоть этот "зритель" был, по крайней мере, достаточно известен философам прекрасного! - именно как факт личной жизни и опыта, как полнота самоличных сильных переживаний, страстей, внезапностей, восторгов по части прекрасного! Ќо действительным, боюсь, оказывалось всегда противоположное: и таким вот образом получаем мы от них с самого начала дефиниции, в коих, как в той знаменитой дефиниции, данной прекрасному Љантом, уживаетсЯ под видом жирного червЯ коренного заблуждениЯ недостаток более утонченного самонаблюдениЯ. "Џрекрасно то, - сказал Љант, - что нравитсЯ незаинтересованно". Ќезаинтересованно! ‘равните с этой дефиницией ту другую, которую дал действительный "зритель" и артист - ‘тендаль, назвавший однажны прекрасное: une promesse de bonheur. ‡десь, во всЯком случае, отклонено и вычеркнуто то именно, что Љант единственно подчеркивает в эстетическом состоЯнии: le desinteressement. Љто прав, Љант или ‘тендаль? - Џоистине, если нашим эстетикам не опостылеет бросать в пользу Љанта на чашу весов то соображение, что под чарующим воздействием красоты можно "незаинтересованно" созерцать даже обнаженные женские статуи, то вполне позволительно будет немного посмеЯтьсЯ за их счет - опыты художников в этом щепетильном пункте "более интересны", и во всЯком случае Џигмалион не был безусловно "неэстетичной натурой". Ѓудем тем лучшего мнениЯ о невинности наших эстетиков, отражающейсЯ в подобных аргументах; зачтем, например, в заслугу Љанту умение поучать с наивностью сельского пастора относительно странностей чувства осЯзаниЯ! - € здесь мы возвращаемсЯ к опенгауэру, который в совершенно иной степени, чем Љант, был близок к искусствам и все-таки не вышел из-под чар кантовской дефиниции: как это случилось? ‘итуациЯ довольно страннаЯ: слово "незаинтересованно" он истолковывает себе на самый что ни на есть личный лад, исходЯ из опыта, который у него должен был принадлежать к числу наиболее регулЯрных. Њало о чем распространЯетсЯ опенгауэр столь уверенно, как о влиЯнии эстетического созерцаниЯ: он засчитывает ему то, что оно противодействует как раз половой "заинтересованности", не иначе, стало быть, как лупулин и камфара; он никогда не уставал превозносить это избавление от "воли" как великое преимущество и выгоду эстетического состоЯниЯ. ’ак и подмывает спросить, не восходит ли его основнаЯ концепциЯ "воли и представлениЯ", мысль о том, что освобождение от "воли" возможно единственно посредством "представлениЯ", к обобщению этого сексуального опыта. (Љстати говорЯ, во всех вопросах, касающихсЯ шопенгауэровской философии, никогда не следует упускать из виду, что она принадлежит двадцатишестилетнему юноше, так что в ней имеет долю не только специфика самого опенгауэра, но и специфика этого жизненного возраста.) Џослушаем, например, одно из бесчисленных выразительнейших мест, написанных им во славу эстетического состоЯниЯ (Њир как волЯ и представление I 231), вслушаемсЯ в тон, выдающий страдание, счастье, благодарность, с которыми произнесены следующие слова: "Њы испытываем то безболезненное состоЯние, которое ќпикур славил как высшее благо и состоЯние богов: ибо в такие мгновениЯ мы сбрасываем с себЯ унизительное иго воли, мы празднуем субботу каторжной работы хотениЯ, и колесо €ксиона останавливаетсЯ". ЉакаЯ пылкость речи! Љакие картины мучениЯ и долгого пресыщениЯ! ЉакаЯ почти патологическаЯ конфронтациЯ времен: "таких мгновений" и постылого "колеса €ксиона", "каторжной работы хотениЯ", "унизительного ига воли"! - Ќо если допустить, что опенгауэр стократно прав в отношении своей собственной персоны, что дало бы это длЯ уразумениЯ сущности прекрасного? опенгауэр описал один из эффектов прекрасного, эффект волеутолЯющий - единственно ли он регулЯрный? ‘тендаль, как сказано, - натура не менее чувственнаЯ, но более счастливо удавшаЯсЯ, чем опенгауэр, - подчеркивает другой эффект прекрасного: "прекрасное сулит счастье"; существенным предстает ему как раз возбуждение воли ("интереса") через прекрасное. € разве нельзЯ было бы в конечном счете возразить самому опенгауэру, что он весьма зрЯ мнит здесь себЯ кантианцем, что он понЯл кантовскую дефиницию прекрасного решительно не по-кантовски, - что и ему прекрасное нравитсЯ из "интереса", даже исключительно сильного и исключительно личного интереса: интереса терзаемой души, избавлЯющейсЯ от своих терзаний?.. € - возвращаЯсь к нашему первому вопросу - "что это значит, когда аскетическому идеалу присЯгает на верность философ?" - мы получаем здесь по крайней мере первый намек: он хочет избавитьсЯ от пытки. - 7 ЋстережемсЯ при слове "пытка" корчить тотчас же угрюмую рожу: как раз в этом случае есть что не скидывать со счетов, есть что заложить впрок, - есть даже над чем посмеЯтьсЯ. Ќе будем главным образом умалЯть того, что опенгауэр, действительно третировавший половое чувство как личного врага (включаЯ и орудие его, женщину, сей "instrumentum diaboli"), нуждалсЯ во врагах длЯ хорошего самочувствиЯ; что у него была слабость к свирепым, желчным, черно-зеленым словам; что он гневалсЯ ради самого гнева, из страсти; что он заболел бы, сделалсЯ бы пессимистом ( - ибо он не был таковым при всем желании) без своих врагов, без ѓегелЯ, женщины, чувственности и всей воли к существованию, пребыванию. €наче опенгауэр не пребывал бы, можно битьсЯ об заклад, он сбежал бы: но его удерживали враги его; враги все снова и снова совращали его к существованию; его гнев, совсем как у античных циников, был его усладой, отдохновением, возмещением, его remedium от тошноты, его счастьем. ‚се это касаетсЯ чисто личного момента в случае опенгауэра; с другой стороны, в нем есть и нечто типичное - и тут вот мы снова приходим к нашей проблеме. Ќе подлежит никакому сомнению, что покуда на земле есть философы и всюду, где только их ни было (от €ндии до Ђнглии, если брать крайние полюсы философской одаренности), налицо чисто философскаЯ раздражительность и rancune к чувственности - опенгауэр лишь наиболее красноречиваЯ и, буде на то есть уши, наиболее пленительнаЯ и чарующаЯ вспышка ее; равным образом налицо и чисто философскаЯ предвзЯтость и задушевность по отношению ко всему аскетическому идеалу - на сей счет не должно быть никаких иллюзий. ’о и другое принадлежит, как было сказано, к типу; если философу недостает того и другого, он - будьте уверены - есть всегда лишь "так называемый". —то это значит? €бо названнаЯ ситуациЯ должна быть прежде истолкована: сама по себе она маЯчит перед глазами, глупаЯ до скончаниЯ времен, как всЯкаЯ "вещь в себе". Љаждое животное, а стало быть, и la bete philisophe инстинктивно стремитсЯ к оптимуму благоприЯтных условий, при которых оно может развернутьсЯ во всю силу и достичь максимума чувства власти; каждое животное столь же инстинктивно - и обнаруживаЯ при этом такую тонкость чутьЯ, перед которой "пасует всЯкий разум", - отшатываетсЯ от любого рода беспокойств и препЯтствий, лежащих или смогших бы лежать на его пути к оптимуму ( - Я говорю не о его пути к "счастью", а о его пути к могуществу, к действию, к непомерной активности и в большинстве случаев фактически к несчастью). ’аким вот образом философ чураетсЯ супружеской жизни и всего, что могло бы совратить к ней, - супружеской жизни, как препЯтствиЯ и роковой напасти на его путЯх к оптимуму. Љто из великих философов до сих пор был женат? ѓераклит, Џлатон, „екарт, ‘пиноза, ‹ейбниц, Љант, опенгауэр - не были; более того, их невозможно даже представить себе женатыми. †енатый философ уместен в комедии, таков мой канон: и то исключение, ‘ократ - злобный ‘ократ, кажетсЯ, оттого, собственно, и женилсЯ ironice, чтобы как раз продемонстрировать этот канон. ‚сЯкий философ заговорил бы, как некогда заговорил Ѓудда, когда его известили о рождении сына: "ђахула родилсЯ у менЯ, оковы скованы длЯ менЯ" (ђахула означает здесь "демоненок"); каждому "свободному уму" отпущен час раздумий, если допустить, что предшествующий час был часом необдуманности, как некогда был он отпущен и Ѓудде, - "сжата в тиски, - думал он про себЯ, - домашнЯЯ жизнь, очаг нечистот; свобода в оставлении дома": "поелику он так размышлЯл, покинул он дом". ‚ аскетическом идеале предуказано такое множество мостов, ведущих к независимости, что философ не способен без внутреннего ликованиЯ и не хлопаЯ в ладоши внимать истории всех тех смельчаков, которые в один прекрасный день сказали Ќет всЯческой неволе и ушли в какую-нибудь пустыню: в случае даже, что это были просто выносливые ослы и решительнаЯ противоположность сильного духа. €так, что же означает аскетический идеал у философа? Њой ответ - это давно уже разгадано: лицезреЯ сей идеал, философ улыбаетсЯ оптимуму условий, потребных длЯ высшей и отважнейшей духовности, - он не отрицает этим "существование", напротив, он утверждает в нем свое существование, и только свое существование, и, возможно, в такой степени, что ему остаетсЯ рукой подать до кощунственного желаниЯ: pereat mundus, fiat philosophia, fiat philosophus, fiat!.. 8 џвное дело, их не назовешь неподкупными свидетелЯми и судьЯми по части ценности аскетического идеала, этих философов! Ћни занЯты мыслЯми о себе - что им до "свЯтого"! Ћни думают при этом как раз о собственных насущных нуждах: о свободе от гнета, помех, шума, о делах, обЯзанностЯх, заботах; о Ясности в голове; танце; прыжке и полете мыслей; о чистом воздухе, остром, прозрачном, вольном, сухом, каков он в горах, где одухотворЯетсЯ и окрылЯетсЯ всЯкое одушевленное бытие; о покое во всех подземельЯх; о всех собаках, основательно посаженных на цепь; о том, что нет лаЯ вражды и лохматой rancune, гложущих червей задетого честолюбиЯ; о скромных и верноподданнических кишках, прилежных, как мельничные колеса, но далеких; о сердце чуждом, нездешнем, будущем, посмертном, - они разумеют, в итоге, под аскетическим идеалом веселый аскетизм обожествленного и оперившегосЯ зверька, который больше парит над жизнью, чем почиет на ней. €звестно, каковы суть три высокопарных щегольских слова аскетического идеала: бедность, смирение, целомудрие; и вот рассмотрите-ка однажды повнимательнее жизнь всех великих плодовитых изобретательных умов - в ней всегда можно будет до известной степени обнаружить эту троицу. ђазумеетсЯ, нисколько не в том смысле, что это-де ее "добродетели" - какое им дело, этого сорта людЯм, до добродетелей! - но как доподлиннейшие и естественнейшие условиЯ их оптимального существованиЯ, их совершенной плодовитости. ‚полне возможно при этом, что доминирующей в них духовности пришлось сперва обуздать неукротимую и раздражительную гордость или расшалившуюсЯ чувственность; возможно и то, что ей приходилось прилагать немалые усилиЯ, чтобы поддерживать свою волю к "пустыне", сопротивлЯЯсь тЯге к роскоши и изысканности, а равным образом и расточительной либеральности сердца и руки. Ќо она делала это, будучи именно доминирующим инстинктом, навЯзывающим свои требованиЯ всем прочим инстинктам, - она делает это и поныне; не делай она этого, она как раз не доминировала бы. Ћттого в ней нет и следа "добродетели". ‚прочем, пустынЯ, о которой Я только что говорил, пустынЯ, куда удалЯютсЯ и уединЯютсЯ сильные, независимые по натуре умы, - о, сколь иначе выглЯдит она в сравнении с тем, что грезЯт о ней образованные люди! - при случае они и сами суть пустынЯ, эти образованные. € Явное дело, ее решительно не вынесли бы все комедианты духа - длЯ них она далеко не романтична и все еще недостаточно сирийскаЯ, недостаточно театральнаЯ пустынЯ! Џравда, и в ней нет недостатка в верблюдах: но этим и ограничиваетсЯ все сходство. ЌапускнаЯ, должно быть, безвестность; сторонение самого себЯ; пугливаЯ неприЯзнь к шуму, почестЯм, газетам, влиЯнию; маленькаЯ должность, будни, нечто охотнее скрывающее, чем выставлЯющее напоказ; при случае знакомство с безобидным веселым зверьем и всЯкой живностью, один вид которых действует благотворно; горы, заменЯющие общество, но не мертвые, а с глазами (т. е. с озерами); временами даже комната в переполненном проходном дворе, где можешь быть уверен, что тебЯ примут не за того, и безнаказанно беседовать с кем попало - вот какова здесь "пустынЯ": о, достаточно одинокаЯ, поверьте мне! Љогда ѓераклит уединЯлсЯ в галереЯх и колоннадах огромного храма Ђртемиды, эта "пустынЯ", допускаю, была достойнее; отчего у нас отсутствуют такие храмы? ( - они, должно быть, не отсутствуют и у нас: припоминаю как раз свою удобнейшую рабочую комнату на piazza di San Marco, весною, до полуднЯ, между десЯтью и двенадцатью часами). Ќо то, чего избегал ѓераклит, того же сторонимсЯ нынче и мы: шума и демократической болтовни эфесцев, их политики, их новостей об "€мперии" (персидской, читатель понимает менЯ), базарного скарба их "актуальностей", - ибо мы, философы, прежде всего нуждаемсЯ в покое от одного, от всЯческих "актуальностей". Њы чтим все притихшее, холодное, благородное, далекое, прошедшее, все такое, при виде чего душе нет надобности защищатьсЯ и сжиматьсЯ, - нечто, с чем можно говорить, не повышаЯ голоса. ‚слушайтесь-ка хоть однажды в тембр, присущий уму, когда он принимаетсЯ говорить: каждый ум имеет свой тембр, любит свой тембр. ‚от этот, к примеру, должен навернЯка быть агитатором, Я хочу сказать, пустолыгой, пустым горшком: что бы в него ни входило, всЯкаЯ вещь выходит из него приглушенной и утучненной, отЯгченной отголосьем великой пустоты. ’от другой редко когда говорит неохрипшим голосом: домыслилсЯ он, что ли, до хрипоты? Њогло бы статьсЯ и так - справьтесь у физиологов, - но тот, кто мыслит словами, мыслит как оратор, а не как мыслитель (это выдает, что, по сути дела, он мыслит не предметы, не предметно, но лишь в свЯзи с предметами и, стало быть, себЯ и своих слушателей). ‚от еще один, третий, он говорит назойливо, он вплотную подступаетсЯ к нам, нас обдает его дыханием - непроизвольно мы закрываем рот, хотЯ он говорит с нами через книгу; тембр его стилЯ объЯснЯет, в чем дело - что ему некогда, что он почти не верит в самого себЯ, что он выложитсЯ сегоднЯ или никогда уже. Ќо ум, уверенный в себе, говорит тихо; он взыскует укромности, он заставлЯет ждать себЯ. ”илософа узнают по тому, что он чураетсЯ трех блистательных и громких вещей, славы, царей и женщин, - чем отнюдь не сказано, что последние не приходЯт к нему. Ћн избегает слишком Яркого света: оттого и избегает он своего времени и его "злободневности". ‡десь он подобен тени: чем дальше закатываетсЯ от него солнце, тем больше он растет. —то до его "смирениЯ", то, мирЯсь с темнотой, он миритсЯ также с известного рода зависимостью и стушевыванием; более того, он боитсЯ быть настигнутым молнией, его страшит незащищенность слишком обособленного и броского дерева, на котором всЯкаЯ непогода срывает свои причуды, а всЯкаЯ причуда свою непогоду. …го "материнский" инстинкт, тайнаЯ любовь к тому, что растет в нем, подсказывает ему ситуации, где ему нет нужды заботитьсЯ о себе, аналогично тому, как инстинкт матери в женщине поддерживал до сих пор зависимое положение женщины вообще. ‚ конце концов они малопритЯзательны, эти философы, их девиз гласит: "кто обладает, тот обладаем", - не (Я вынужден это все снова и снова повторЯть) из добродетели, не из похвальной воли к невзыскательности и простоте, а поскольку так требует этого в них их верховный господин, требует умно и беспощадно, концентрируЯсь только на одном и только длЯ этого одного собираЯ и скапливаЯ все: времЯ, силу, любовь, интерес. ’акого сорта людЯм не по душе, когда их беспокоЯт враждами, а также дружбами; они легки на забвение и презрение. €м кажетсЯ дурным вкусом корчить из себЯ мучеников; "страдать за правду" - это предоставлЯют они тщеславцам и актеришкам духа и всем вообще праздношатающимсЯ ( - им самим, философам, есть что делать длЯ правды). Ћни экономЯт на высокопарных словах; говорЯт, им претит даже слово "правда": оно звучит кичливо... —то касаетсЯ наконец "целомудриЯ" философов, то плодовитость этого рода духа сказываетсЯ, очевидно, иначе, чем в производстве детей; иной, по-видимому, оказываетсЯ и посмертнаЯ жизнь их имени, их маленькое бессмертие (еще менее скромно выражались среди философов в древней €ндии: "на что потомство тому, чьЯ душа - мир?"). ‡десь днем с огнем не сыщешь и грана целомудриЯ, взлелеЯнного какими-либо аскетическими терзаниЯми и умерщвлением плоти; это такое же целомудрие, как и то, когда некий атлет или жокей воздерживаютсЯ от сношений с женщинами: этого требует скорее - по крайней мере в периоды великой беременности - их доминирующий инстинкт. Љаждому артисту известно, как вредно действует в состоЯниЯх большого умственного напрЯжениЯ и подготовки половое сношение; наиболее могущественные и инстинктивно застрахованные среди них обходЯтсЯ здесь даже без предварительного опыта, скверного опыта - как раз их "материнский" инстинкт в интересах становЯщегосЯ творениЯ беспощадно распорЯжаетсЯ здесь всеми прочими запасами и субсидиЯми силы, vigor животной жизни: большаЯ сила потреблЯет тогда меньшую.- Џродумайте, впрочем, согласно этому толкованию, оговоренный выше случай опенгауэра: вид прекрасного Явно подстрекал и возбуждал в нем главную силу его натуры (силу вдумчивости и углубленного взглЯда), так что она взрывалась и моментально овладевала сознанием. ’ем самым отнюдь не исключаетсЯ возможность, что своеобразнаЯ сладость и насыщенность, свойственные эстетическому состоЯнию, могли бы проистекать как раз из ингредиента "чувственности" (как проистекает из того же источника "идеализм", свойственный девушкам на выданье), - что, стало быть, с наступлением эстетического состоЯниЯ чувственность не упразднЯетсЯ, как полагал опенгауэр, а лишь преображаетсЯ и не осознаетсЯ уже как половое раздражение. (Љ этой точке зрениЯ Я вернусь в другой раз, в свЯзи с еще более деликатными проблемами столь не затронутой доныне и неизведанной физиологии эстетики.) 9 €звестный аскетизм, мы видели это, твердаЯ и спокойнаЯ готовность к отречению по доброй воле относитсЯ к благоприЯтным условиЯм высшей духовности, равным образом и к наиболее естественным последствиЯм ее; поэтому нет ничего заведомо удивительного в том, что аскетический идеал всегда обсуждалсЯ философами не без некоторой предвзЯтости. Џри серьезной исторической ревизии свЯзь между аскетическим идеалом и философией обнаруживаетсЯ даже еще более тесной и строгой. Њожно было бы сказать, что лишь на помочах этого идеала научилась вообще философиЯ делать свои первые шаги и шажочки на земле - ах, столь еще неуклюже, ах, с такими еще досадными минами, ах, с такой еще готовностью шлепнутьсЯ и лежать на пузе, этот маленький застенчивый увалень и неженка с кривыми ножками! ‘ философией поначалу обстоЯло как со всеми хорошими вещами - они долгое времЯ пребывали в нерешительности, они постоЯнно озирались вокруг, нет ли кого, кто захотел бы прийти к ним на помощь, более того, они боЯлись всех, кто смотрел на них. Џопробуйте-ка просчитать по порЯдку отдельные позывы и добродетели философа - его позыв к сомнению, его позыв к отрицанию, его позыв к выжиданию ("эфектика"), его позыв к анализу, его позыв к исследованию, поиску, риску, его позыв к сравниванию, уравниванию, его волю к нейтральности и объективности, его волю ко всЯкому "sine ira et studio": наверное, уже стало Ясно, что в течение долгого времени все они противились самопервейшим требованиЯм морали и совести? (не говорЯ уже о разумности вообще, которую еще ‹ютер любил величать: "ѓоспожа “мница, умнаЯ девка"). Ќаверное, уже понЯли, что философ, осознай он самого себЯ, вынужден был бы чувствовать себЯ без обинЯков как воплощенное "nitimur in vetitum" - и, стало быть, остерегалсЯ бы "чувствовать себЯ", осознавать себЯ?.. Ќе иначе, как было сказано, обстоит дело со всеми хорошими вещами, которыми мы нынче гордимсЯ; даже еще и по мерке древних греков, все наше современное бытие, коль скоро оно есть не слабость, а сила и сознание силы, выглЯдит сплошной hybris и безбожием: ибо вещи, как раз противоположные тем, кои мы нынче почитаем, в течение самого продолжительного времени имели на своей стороне совесть и охранЯлись Ѓогом. Hybris нынче - всЯ наша установка по отношению к природе, наше насилие над природой с помощью машин и столь бесцеремонной изобретательности техников и инженеров; hybris - наша установка по отношению к Ѓогу, Я хочу сказать, к какому-то мнимому пауку конечной цели и нравственности, притаившемусЯ за великой паутинно-рыболовной сетью причинности, - мы вправе были бы сказать, подобно Љарлу ‘мелому в самый разгар битвы с ‹юдовиком Ћдиннадцатым: "je combats l'universelle araignee"; hybris - наша установка по отношению к нам самим, ибо мы производим над собою такие эксперименты, каких не позволили бы себе ни над одним животным, вспарываЯ забавы и любопытства ради собственную душу при живом теле; что толку нам еще в "спасении" души! ‡атем мы сами лечим себЯ: болезнь поучительна, мы и не сомневаемсЯ в этом, поучительнее самого здоровьЯ - болезнетворцы кажутсЯ нам нынче даже более насущными, нежели какие угодно знахари и "спасители". Њы нынче сами насилуем себЯ, никакого сомнениЯ, мы, щелкунчики души, мы, вопрошатели, сами достойные вопроса, как если бы жизнь была не чем иным, как щелканием орехов; оттого-то и должны мы с каждым днем неотвратимо делатьсЯ все более достойными вопроса, все более достойными задавать вопросы, оттого-то, быть может, и более достойными - жизни!.. ‚се хорошие вещи были некогда дурными вещами; из каждого первородного греха вышла какаЯ-то первороднаЯ добродетель. Ѓрак, например, долгое времЯ выглЯдел прегрешением против права общины; некогда платили штраф за столь нескромную потребность присвоить себе женщину (сюда относитсЯ, например, jus primae noctis, еще и поныне остающеесЯ в Љамбодже привилегией жрецов, этих блюстителей "старых добрых нравов"). Љроткие, благожелательные, податливые, жалостливые чувства, приобретшие со временем столь высокую ценность, что ставшие почти что "ценностЯми в себе", долгое времЯ удостаивались прЯмого самопрезрениЯ: мЯгкости стыдились так же, как нынче стыдЯтсЯ черствости (ср. "Џо ту сторону добра и зла" - II 730 cл.) [II 383]. Џовиновение праву - о, как рокотала всюду по земле совесть благородных кланов, когда им приходилось отказыватьсЯ от vendetta и переходить в распорЯжение права! "Џраво" долгое времЯ и было vetitum, свЯтотатством, новшеством, оно проЯвлЯлось насильственно и как насилие, которому покорЯлись, лишь стыдЯсь самих себЯ. Љаждый крохотный шаг на земле стоил некогда духовных и телесных мучений: эта точка зрениЯ - Я разоблачил ее в "“тренней заре" (I 1026 cл.) - звучит нынче длЯ нас столь чуждым образом: "не только продвижение вперед, нет! прежде всего сама поступь, движение, изменение нуждались в неисчислимых мучениках". "Ќичто не куплено более дорогой ценой, - сказано там же (I 1027), - чем та малость человеческого разума и чувства свободы, котораЯ нынче составлЯет нашу гордость. Ќо именно эта гордость и лишает нас почти возможности сопереживать чудовищный временной отрезок "нравственности нравов", котораЯ предлежит "мировой истории" как действительнаЯ и решающаЯ основнаЯ историЯ, сформировавшаЯ характер человечества: когда действительными были - страдание как добродетель, жес