сной форме с бранденбургами, большинство из
них  говорило  по-английски  (Я  немецкому  Языку  никогда   не
научилсЯ   и   в   жизни  не  прочел  ни  одного  литературного
произведениЯ по-немецки). ‘амый ловкий из них, мрачный  молодой
бандит  из  —икаго, научил менЯ танцевать на роликах. Њой брат,
мирный и неловкий, в очках, тихо козылЯл в сторонке, никому  не
мешаЯ,  а гувернер пил кофе и ел торт мокка в кафе за бархатным
барьером. џ вскоре заприметил группу изЯщных, стройных  молодых
американок;   сначала   они  все  сливались  длЯ  менЯ  в  одно
странно-привлекательное   Явление;   но   постепенно   началась
дифференциациЯ.  Љак-то Я тренировалсЯ в вальсе и, за несколько
секунд до одного из  самых  болезненных  падений,  которое  мне
когда-либо  пришлось  потерпеть (расшиб все лицо), Я услышал из
этой обольстительной группы уже знакомый мне, полнозвучный  как
удар  по  арфе  голос,  выразивший  мне  одобрение.  „о сих пор
медленно едет она у менЯ мимо глаз, эта высокаЯ американочка  в
синем  тайере,  в  большой  черной  шлЯпе,  насквозь пронзенной
сверкающей булавкой, в белых лайковых перчатках и  лакированных
башмаках, вооруженных какими-то особенными роликами. Џо ночам Я
не  спал,  воображаЯ  эту  ‹уизу,  ее  стройный стан, ее голую,
нежно-голубоватую  шею,  и  удивлЯлсЯ   странному   физическому
неудобству,  которое,  если  и  ощущалось  мною раньше, то не в
свЯзи с какими-нибудь фантазиЯми, а только оттого, что натирали
рейтузы. Љак-то Я шел через вестибюль ринга и около  дорической
колонны  стоЯли  она  и мой роликовый инструктор, и этот гладко
причесанный наглец типа Љалхуна крепко держал  ее  за  кисть  и
чего-то  добивалсЯ, и она по-детски вертела так и сЯк плененной
рукой, и в ближайшую ночь Я несколько раз подрЯд  заколол  его,
застрелил, задушил,
     Ќаш  гувернер, тот "‹енский", о котором Я писал по другому
поводу, высоконравственный и  несколько  наивный  человек,  был
впервые  за границей. …му не всегда было легко согласовать свой
страстный интерес к туристическим  приманкам  с  педагогическим
долгом,  и  в общем нам с братом часто удавалось заводить его в
места, куда родители нас бы  может  быть  и  не  пустили.  ’ак,
например,  он легко поддалсЯ приманчивости ‚интергартена, и вот
однажды мы очутились с ним сидЯщими в одной из передних лож под
искусственным звездным небом  этого  знаменитого  учреждениЯ  и
через  соломинки  потЯгивающими из-под взбитых сливок гладкий и
необыкновенно вкусный "айсшоколаде".
     Џрограмма  была  обычнаЯ:  был  жонглер  во  фраке;   была
внушительного   вида  певица,  котораЯ  вспыхивала  поддельными
каменьЯми, заливаЯсь  ариЯми  в  переменных  лучах  зеленого  и
красного  цвета  прожекторов; затем был комик на роликах; между
ними и велосипедным номером (о котором скажу в свое времЯ) было
в программе  объЯвлено:  "Gala  Girls",--  и  с  потрЯсающей  и
постыдной внезапностью, напомнившей мне падение на черной пылью
подернутом катке, Я узнал моих американских красавиц в гирлЯнде
горластых  "герльз",  которые,  рука  об  руку, сплошным пышным
фронтом переливались справа налево и потом обратно,  ритмически
вскидываЯ  то  десЯток  левых,  то  десЯток  правых  одинаковых
розовых ног. џ нашел лицо моей волоокой ‹уизы и понЯл, что  все
кончено,  даже если и отличалась она какой-то грацией, каким-то
отпечатком наносной неги от  своих  вульгарных  товарок.  ‘разу
перестать  думать  о  ней  Я  не  мог, но испытанное потрЯсение
послужило толчком  длЯ  индуктивного  процесса,  ибо  Я  вскоре
заметил  в  порЯдке  новых  отроческих чудес, что теперь уже не
только она, но любой женский  образ,  позирующий  академической
рабыней  моему  ночному  мечтанию, возбуждает знакомое мне, все
еще загадочное неудобство.  Ћб  этих  симптомах  Я  простодушно
спросил родителей, которые как раз приехали в Ѓерлин из Њюнхена
или  Њилана,  и отец деловито зашуршал немецкой газетой, только
что  им  развернутой,  и  ответил  по-английски,   начинаЯ   --
по-видимому  длинное -- объЯснение интонацией, "мнимой цитаты",
при помощи которой он любил  разгонЯтьсЯ  в  речах:  "ќто,  мой
друг,  всего  лишь  одна  из  абсурдных комбинаций в природе --
вроде того, как свЯзаны  между  собой  смущение  и  зардевшиесЯ
щеки,  горе  и  красные глаза, shame and blushes, grief and red
eyes... Tolstoi vient  de  mourir"  (’олстой  только  что  умер
<I>(франц.)</I>),--   вдруг  перебил  он  самого  себЯ  другим,
ошеломленным голосом, обращаЯсь к моей матери, тут же  сидевшей
у  вечерней  лампы. "„а что ты",-- удрученно и тихо воскликнула
она, соединив руки, и затем прибавила:  "Џора  домой",--  точно
смерть  ’олстого  была  предвестником каких-то апокалиптических
бед.

        4

     ‚ернемсЯ теперь к велосипедному номеру -- в  моей  версии.
‹етом  следующего,  1911-го,  года  ћрик  ђауш  не приезжал и Я
осталсЯ  наедине  с  запасом  смутных  переживаний.   ‘идЯ   на
корточках  перед  неудобно  низкой  полкой в галерее усадьбы, в
полумраке,  как  бы  умышленно  мешающем  мне  в  моих   тайных
исследованиЯх,  Я  разыскивал  значение  всЯких  темных,  темно
соблазнительных     и      раздражительных      терминов      в
восьмидесЯтидвухтомной  Ѓрокгаузовской  энциклопедии.  ‚  видах
экономии   заглавное    слово    замещалось    на    протЯжении
соответствующей  статьи его начальной буквой, так что к плохому
освещению, пыли  и  мелкоте  шрифта  примешивалось  маскарадное
мелькание  прописной  буквы,  означающей  малоизвестное  слово,
которое  прЯталось  в  сером  Џетите  от  молодого  читателЯ  и
малиновой  ижицы  на  его  лбу. ‹овлею бабочек и всЯкими видами
спорта заполнЯлись солнечные  часы  летних  суток,  но  никакое
физическое  утомление  не  могло унЯть беспокойство, ежевечерне
высылавшее менЯ в смутное путешествие. „о обеда Я ездил верхом,
а на закате, надув шины до предельного  напрЯжениЯ,  катил  Ѓог
весть  куда  на  своем  старом  "ќнфильде"  или новом "‘вифте",
рулевые рога которого Я перевернул  так,  что  их  вулканитовые
концы  были  ниже  уровнЯ  седла  и  позволЯли мне гнуть хребет
по-гоночному. ‘ чувством бесплотности Я  углублЯлсЯ  в  цветной
вечерний  воздух  и  летел по парковой аллее, следуЯ вчерашнему
оттиску моих же данлоповых  шин;  тщательно  объезжал  корЯжные
корни  и  гуттаперчевых  жаб;  намечал издали палую веточку и с
легким треском надламывал  ее  чуткой  шиной;  ловко  лавировал
между  двумЯ  листочками  или  между  камушком и Ямкой в земле,
откуда мой же проезд выбил его накануне; мгновение  наслаждалсЯ
краткой  гладью мостка над ручьем; тормозил и толчком переднего
колеса отпахивал беленую  калитку  в  конце  ‘тарого  парка;  и
затем,  в  упоении  воли  и грусти, стрекотал по твердой липкой
обочине полевых дорог.
     ‚ то лето Я каждый вечер проезжал мимо золотой  от  заката
избы,  на  черном  пороге  которой  всегда  в  это времЯ стоЯла
Џоленька, однолетка моЯ, дочка кучера. Ћна стоЯла,  опершись  о
косЯк,  мЯгко и свободно сложив руки на груди -- воплощаЯ и rus
и  ђусь  --  и  следила  за  моим   приближением   издалека   с
удивительно-приветливым сиЯнием на лице, но по мере того, как Я
подъезжал,  это  сиЯние  сокращалось  до  полуулыбки,  затем до
слабой игры в углах ее сжатых губ и  наконец  выцветало  вовсе,
так  что,  поровнЯвшись  с  нею,  Я  не находил просто никакого
выражениЯ на ее прелестном круглом лице, чуть тронутом оспой, и
в  косЯщих  светлых  глазах.  Ќо  как  только  Я   проезжал   и
оглЯдывалсЯ  на  нее,  перед  тем, как взмыть в гору, уже опЯть
намечалась тонкаЯ  впадинка  у  нее  на  щеке,  опЯть  лучились
таинственным  светом  ее  дорогие  черты.  Ѓоже  мой,  как Я ее
обожал! џ никогда не сказал с ней ни слова, но после того как Я
перестал ездить по той дороге в тот низко-солнечный  час,  наше
безмолвное  знакомство  времЯ  от  времени еще возобновлЯлось в
течение трех-четырех лет. Џосещаю, бывало, хмурый, в крагах, со
стеком, скотный двор или конюшню,  и  откуда  ни  возьмись  она
вдруг  поЯвлЯетсЯ,  словно  вырастаЯ  из  золотистой земли,-- и
всегда стоит немного в сторонке, всегда босаЯ,  потираЯ  подъем
одной  ноги  об  икру  другой,  или почесываЯ четвертым пальцем
пробор  в  светло-русых  волосах,  и   всегда   прислонЯЯсь   к
чему-нибудь,  к  двери  конюшни, пока седлают мне лошадь, или к
стволу липы в резко-Яркое сентЯбрьское утро, когда всей  оравой
деревенскаЯ  прислуга собиралась у парадного подъезда провожать
нас на зиму в город. ‘ каждым разом ее грудь под  серым  ситцем
казалась  мне  мЯгче, а голые руки крепче, и однажды, незадолго
до ее отъезда в далекое село, куда ее в шестнадцать лет  выдали
за  пьЯницу-кузнеца,  Я  заметил  как-то,  проходЯ  мимо, блеск
нежной насмешки в ее широко расставленных, светло-карих глазах.
‘транно сказать, но в  моей  жизни  она  была  первой,  имевшей
колдовскую  способность  накипанием  света и сладости прожигать
сон мой насквозь (а достигала она  этого  тем,  что  не  давала
погаснуть  улыбке),  а  между  тем  в сознательной жизни Я и не
думал о сближении с нею,  да  при  этом  пуще  боЯлсЯ  испытать
отвращение  от  запекшейсЯ  грЯзи на ее ногах и затхлого запаха
крестьЯнского платьЯ, чем оскорбить ее  тривиальным  господским
ухаживанием.

        5

     Џрежде  чем  расстатьсЯ  с  этим  навЯзчивым  образом, мне
хотелось бы задержать перед глазами одновременно  две  картины.
Ћдна  из  них долго жила во мне совершенно отдельно от скромной
Џоленьки, стоЯвшей на черной  ступени  золотой  избы;  оберегаЯ
собственный  покой,  Я  отказывалсЯ отнести к ней то русалочное
воплощение ее жалостной красоты, которое Я однажды  подсмотрел.
„ело  было  в июне того года, когда нам обоим минуло тринадцать
лет; Я пробиралсЯ по берегу Ћредежи, преследуЯ  так  называемых
"черных" апполонов (Parnassius mnemosyne), диковинных, древнего
происхождениЯ, бабочек с полупрозрачными, глЯнцевитыми крыльЯми
и   пушистыми   вербными  брюшками.  ЏогонЯ  за  этими  чудными
созданиЯми завела менЯ в заросль черемух и ольх у  самого  краЯ
холодной  синей реки, как вдруг донеслись крики и всплески, и Я
увидел из-за благоухающего куста Џоленьку и трех-четырех других
подростков, полоскавшихсЯ нагишом у  развалин  свай,  где  была
когда-то  купальнЯ. ЊокраЯ, ахающаЯ, задыхающаЯсЯ, с соплей под
курносым носом, с крутыми детскими ребрами,  резко  намеченными
под бледной, пупырчатой от холода кожей, с забрызганными черной
грЯзью  икрами,  с  круглым гребнем, горевшим в темных от влаги
волосах, она спасалась от  бритоголовой,  тугопузой  девочки  и
бесстыдно  возбужденного  мальчишки  с  тесемкой  вокруг  чресл
(кажетсЯ, против  сглазу),  которые  приставали  <I>к</I>  ней,
хлеща и шлепаЯ по воде вырванными стеблЯми водЯных лилий.
     ‚торой  образ  относитсЯ  к  ‘вЯткам  1916-го года. ‘тоЯ в
предвечерней  тишине  на  устланной  снегом  платформе  станции
‘иверской,  Я  смотрел  на  дальнюю серебрЯную рощу, постепенно
становившуюсЯ свинцовой под потухающим  небом,  и  ждал,  чтобы
поЯвилсЯ  из-за  нее  гуашевый  дым  поезда, который должен был
доставить менЯ обратно в Џетербург после веселого  днЯ  лыжного
спорта. ‹иловый дым поЯвилсЯ, и в эту же минуту Џоленька прошла
мимо  менЯ  с  другою молодой крестьЯнкой,-- обе были в толстых
платках, в больших валенках, в бесформенных стеганых  кофтах  с
ватой,  торчавшей  из  прорванной черной матерки, и Џоленька, с
синЯком под глазом и вспухшей губой (говорили, что муж ее  бьет
по  праздникам)  заметила,  ни к кому не обращаЯсь, задумчиво и
мелодично: "Ђ барчук-то менЯ не признал". ’олько этот один  раз
и довелось мне услышать ее голос.

        6

     ќтим  голосом говорЯт со мною ныне те летние вечера, когда
отроком Я так беззвучно и быстро, бывало,  катил  мимо  длинной
тени  ее низкой избы. ‚ том месте, где полеваЯ дорога вливалась
в пустынное шоссе,  Я  слезал  с  велосипеда  и  прислонЯл  его
<I>к</I>  телеграфному столбу. Ќа близком, целиком раскрывшемсЯ
небе медлил  грозный  в  своем  великолепии  закат.  ‘реди  его
незаметно  менЯющихсЯ  нагромождений  взглЯд  различаЯ фуксином
окрашенные структурные детали небесных организмов, и  червонные
трещины  в  темных  массивах,  и гладкие эфирные мели, и миражи
райских островов. џ тогда еще не умел  --  как  теперь  отлично
умею  -- справлЯтьсЯ с такими небесами, переплавлЯть их в нечто
такое,  что  можно  отдать  читателю,  пускай  он  замирает;  и
тогдашнее   мое   неумение  отвЯзатьсЯ  от  красоты  усугублЯло
томление. €сполинскаЯ  тень  начинала  заливать  равнину,  и  в
медвЯной  тишине  ровно  гудели столбы, и упруго стучала во мне
кровь,  и  питающиесЯ  по  ночам  гусеницы  некоторых   бабочек
начинали   неторопливо   вползать  по  стеблЯм  своих  кормовых
растений. ‘ едва уловимым хрустким  звуком  прелестный  голубой
червь  в  зеленую  полоску  работал  челюстЯми по краю полевого
листика, выедаЯ в нем сверху вниз  правильную  лунку,  разгибаЯ
шею  и  снова принимаЯсь грызть с верхней точки, чтобы углубить
полукруг. Њашинально Я переводил едока вместе с его  цветком  в
одну  из всегда бывших при мне коробочек, но мои мысли в кои-то
веки были далеко от воспитаниЯ  бабочек.  Љолетт,  моЯ  плЯжнаЯ
подруга;    танцовщица    ‹уиза;    все   те   раскрасневшиесЯ,
душисто-волосые, в низко  повЯзанных,  Ярких  шелковых  поЯсах,
девочки,  с которыми Я играл на детских праздниках; графинЯ ѓ.,
таинственнаЯ  пассиЯ   моего   двоюродного   брата;   Џоленька,
прислонившаЯсЯ  с  улыбкой  странной  муки  к двери в огне моих
новых  снов;  все  это  сливалось  в  один   образ,   мне   еще
неизвестный, но который мне скоро предстоЯло узнать.
     Џомню  один  такой  вечер...  Ѓлеск его рдел на выпуклости
велосипедного  звонка.  Ќад   черными   телеграфными   струнами
веерообразно    расходились   густо-лиловые   ребра   роскошных
малиновых туч: это было, как некое ликование с  заменой  кликов
гулкими красками. ѓул блекнул, гас воздух, темнели полЯ; но над
самым горизонтом, над мелкими зубцами суживающегосЯ к югу бора,
в  прозрачном,  как вода, бирюзовом просвете, сверху оттененном
слоЯми почерневших туч, глазу  представлЯлась  как  бы  частнаЯ
даль,  с  собственными украшениЯми, которые только очень глупый
читатель мог бы принЯть за запасные части данного заката.  ќтот
просвет  занимал совсем небольшую долю огромного неба, и была в
нем та нежнаЯ отчетливость, котораЯ свойственна предметам, если
смотреть не с того конца в телескоп. ’ам, в  миниатюрном  виде,
расположилось  семейство  ведрЯных  облаков,  скопление светлых
воздушных  завоев,  анахронизм  млечных  красок;  нечто   очень
далекое,    но   разработанное   до   последних   подробностей;
фантастически уменьшенный, но совсем уже готовый длЯ сдачи мне,
мой завтрашний сказочный день.


        ѓ‹Ђ‚Ђ Ћ„€ЌЌЂ„–Ђ’Ђџ


        1


     џ  впервые  увидел  ’амару  --   выбираю   ей   псевдоним,
окрашенный  в  цветочные  тона  ее настоЯщего имени,-- когда ей
было пЯтнадцать лет, а мне шестнадцать. Љругом, как ни в чем не
бывало, сиЯло и зыбилось  вырское  лето.  ‚торой  год  тЯнулась
далекаЯ  война.  „вумЯ  годами  позже,  пресловутой  перемене в
государственном  строе  предстоЯло  убрать  знакомую,   кроткую
усадебную  обстановку,--  и  уже погромыхивал закулисный гром в
стихах Ђлександра Ѓлока.
     ‚ начале того лета, и в  течение  всего  предыдущего,  имЯ
"’амара"  поЯвлЯлось  (с  той напускной наивностью, котораЯ так
свойственна повадке судьбы,  приступающей  к  важному  делу)  в
разных   местах   нашего   имениЯ.  џ  находил  его  написанным
химическим  карандашом  на  беленой  калитке  или   начерченным
палочкой  на  красноватом  песке  аллеи,  или недовырезанным на
спинке  скамьи,  точно  сама  природа,  минуЯ  нашего   старого
сторожа,   вечно  воевавшего  с  вторжением  дачников  в  парк,
таинственными знаками предварЯла менЯ о приближении  ’амары.  ‚
тот   июльский   день,  когда  Я  наконец  увидел  ее,  стоЯщей
совершенно неподвижно (двигались только  зрачки)  в  изумрудном
свете  березовой  рощи,  она как бы зародилась среди пЯтен этих
акварельных деревьев с беззвучной внезапностью и  совершенством
мифологического воплощениЯ.
     „ождавшись   того,  чтобы  сел  невидимый  мне  овод,  она
прихлопнула его и, довольнаЯ, сквозь ожившую и заигравшую рощу,
пустилась догонЯть сестру  и  подругу,  отчетливо  звавших  ее;
немного  позже,  с  заросшего  дикой  малиной старого кладбища,
боком, как калека, сходившего  по  крутому  склону  к  реке,  Я
увидел,  как  все  три они шли через мост, одинаково постукиваЯ
высокими  каблучками,  одинаково   засунув   руки   в   карманы
темно-синих жакеток и, чтобы отогнать мух, одинаково встрЯхиваЯ
головами, убранными цветами и лентами. Ћчень скоро путем слежки
Я  выЯснил,  где  мать  ее  снимала  дачку:  ее скрывала рощица
Яблоней.  …жедневно,  верхом  или  на  велосипеде,  Я  проезжал
мимо,-- и на повороте той или другой дороги что-то ослепительно
взрывалось  под  ложечкой,  и  Я  обгонЯл  ’амару,  с деЯтельно
устремленным видом шедшую по обочине. ’а же  природнаЯ  стихиЯ,
котораЯ произвела ее в тающем блеске березнЯка, тихонько убрала
сперва  ее  подругу,  а  потом  и  сестру; луч моей судьбы Явно
сосредоточилсЯ на темной голове, то в  венке  васильков,  то  с
большим  бантом черногошелка, которым была подвЯзана на затылке
вдвое сложеннаЯ каштановаЯ коса; но только девЯтого августа  по
новому стилю Я решилсЯ с ней заговорить.
     ‘квозь  тщательно  протертые стекла времени ее красота все
так же близко и  жарко  горит,  как  горела  бывало.  Ћна  была
небольшого   роста,   с  легкой  склонностью  к  полноте,  что,
благодарЯ гибкости стана да тонким  щиколоткам,  не  только  не
нарушало,   но  напротив  подчеркивало  ее  живость  и  грацию.
Џримесью татарской или черкесской крови  объЯснЯлсЯ,  вероЯтно,
особый разрез ее веселых, черных глаз и рдЯнаЯ смуглота щек. …е
профиль  на  свет был обрисован тем драгоценным пушком, которым
подернуты  плоды  фруктовых  деревьев  миндальной  группы.   …е
очаровательнаЯ   шеЯ   'была  всегда  обнажена,  даже  зимой,--
каким-то образом она добилась разрешениЯ не носить  воротничка,
который  полагалось  носить  гимназисткам.  “  нее  были всЯкие
неожиданные прибаутки и огромный запас второстепенных стихов,--
тут были и †адовскаЯ, и ‚иктор ѓофман, и Љ. P., и Њережковский,
и Њазуркевич, и Ѓог знает еще какие дамы и  мужчины,  на  слова
которых  писались  романсы, вроде "‚аш уголок Я убрала цветами"
или "•ристос воскрес, поют во храме". ‘казав что-нибудь смешное
или чересчур  лирическое,  она,  сильно  дохнув  через  ноздри,
говорила   иронически:   "‚от  как  хорошо!"  …е  юмор,  чудный
беспечный смешок, быстрота речи, картавость, блеск и  скользкаЯ
гладкость  зубов,  волосы,  влажные  веки, нежнаЯ грудь, старые
туфельки, нос с горбинкой, дешевые  сладкие  духи,--  все  это,
смешавшись,  составило  необыкновенную, восхитительную дымку, в
которой совершенно  потонули  все  'мои  чувства.  "—то  ж,  мы
мещаночки,  мы  ничего,  значит,  и не знаем",-- говорила она с
такой щелкающей усмешечкой, словно грызла семечки: но на  самом
деле  она  была и тоньше, и лучше, и умнее менЯ. џ очень смутно
представлЯл себе ее семью: отец служил  в  другой  губернии,  у
матери  было отчество как в пьесе Ћстровского. †изнь без ’амары
казалась мне физической невозможностью, но когда Я говорил  ей,
что  мы женимсЯ, как только кончу гимназию, она твердила, что Я
очень ошибаюсь или нарочно говорю глупости.
     “же во второй половине августа  пожелтели  березы;  сквозь
рощи   их   тихо  проплывали,  едва  взмахиваЯ  черным  крылом,
траурницы, большие  бархатные  бабочки  с  палевой  каймой.  Њы
встречались за рекой, в парке соседнего имениЯ, принадлежавшего
моему  дЯде:  в  то  лето он осталсЯ в €талии,-- и мы с ’амарой
безраздельно владели и просторным этим парком  с  его  мхами  и
урнами,  и  осенней  лазурью,  и  русой тенью шуршащих аллей, и
садом,  полным  мЯсистых,  розовых  и   багрЯных   георгин,   и
беседками,  и  скамьЯми,  и террасами запертого дома. Ѓратний и
мой  гувернер,  ‚олгин,  которому   по   зрелости   наших   лет
полагалось,   конечно,   ограничивать  свое  гувернерство  лишь
участием в теннисе да писанием за нас  тех  бесовских  школьных
сочинений,  которые  задавались  на  лето  (их  за  него  писал
какой-то его родственник), пробовал спрЯтатьсЯ в кусты  и  чуть
ли   не  за  версту  следить  за  мной  и  ’амарой  при  помощи
громоздкого телескопа, найденного им на чердаке вырского  дома;
дЯдин  управлЯющий  …всей  почтительно мне об этом доложил, и Я
пожаловалсЯ матери: она знала о ’амаре только по  моим  стихам,
которыми Я всегда с матерью делилсЯ, но, что бы она ни думала о
наших  с ’амарой свиданьЯх, куст и труба столь же оскорбили ее,
как менЯ. Љогда Я по  вечерам  уезжал  в  сплошную  черноту  на
верном  моем  "‘вифте", она только покачивала головой да велела
лакею не забыть приготовить мне  к  возвращению  простокваши  и
фруктов.  ‚ темноте журчал дождь. џ зарЯжал велосипедный фонарь
магическими  кусками  карбида,  защищал  спичку  от  ветра   и,
заключив  белое  пламЯ  в  стекло, осторожно углублЯлсЯ в мрак.
Љруг  света  выбирал  влажный  выглаженный  край  дороги  между
ртутным  блеском луж посредине и сединой трав вдоль нее. атким
призраком мой  бледный  луч  вспрыгивал  на  глинистый  скат  у
поворота  и  опЯть  нащупывал  дорогу,  по которой, чуть слышно
стрекоча, Я съезжал к реке.  ‡а  мостом  тропинка,  отороченнаЯ
мокрым   жасмином,  круто  шла  вверх;  приходилось  слезать  с
велосипеда и толкать его в гору,  и  капало  на  руку.  Ќаверху
мертвенный   свет   карбида  мелькал  по  лоснЯщимсЯ  колоннам,
образующим портик  с  задней  стороны  дЯдиного  дома.  ’ам,  в
приютном  углу у закрытых ставень окна, под аркадой, ждала менЯ
’амара. џ  гасил  фонарик  и  ощупью  поднималсЯ  по  скользким
ступенЯм.  ‚  беспокойной  тьме  ночи столетние липы скрипели и
шумно накипали ветром. €з сточной трубы, сбоку от благосклонных
колонн, суетливо и неутомимо бежала вода, как в горном  ущелье.
€ногда  случайный  добавочный  шорох, перебивавший ритм дождЯ в
листве при соприкосновении двух мощных ветвей, заставлЯл ’амару
обращать лицо в сторону воображаемых шагов, и тогда Я  различал
ее таинственные черты, как бы при собственной их фосфористости;
но это подкрадывалсЯ только дождь, и, тихо выпустив задержанное
на мгновение дыхание, она опЯть закрывала глаза.
     ‘ наступлением зимы наш безрассудный роман был перенесен в
городскую,  гораздо  менее  участливую  обстановку. ‚се то, что
могло казатьсЯ --  да  и  кажетсЯ  многим--  просто  атрибутами
классической   поэзии,  вроде  "лесной  сени",  "уединенности",
"сельской  неги"  и  прочих  пушкинских  галлицизмов,  внезапно
приобрело  весомость  и  значительность,  когда мы в самом деле
лишились нашего деревенского  убежища.  Њеблированные  комнаты,
сомнительные,  как  говоритсЯ,  гостиницы,  отдельные кабинеты,
весь трафарет французских влиЯний на родную  словесность  после
Џушкина,     был,     признаюсь,     вне    предела    дерзаний
шестнадцатилетнего  тенишевца.  Ќегласность   свиданий,   столь
приЯтнаЯ  и  естественнаЯ  в  деревне, теперь обернулась против
нас;  и  так  как  обоим  <I>нам</I>  была   невыносима   мысль
встречатьсЯ   у   менЯ  или  у  нее  на  дому,  под  неизбежным
посторонним наблюдением, а лукавства у нас  не  хватало,  чтобы
предвидеть,  как  скоро  мы  бы  с этим наблюдением справились,
’амара, <I>в</I> своей скромной серой шубке, и Я с  кастетом  в
бархатном  кармане  пальто,  принуждены  были  странствовать по
улицам, по обледенелым петербургским садам, по  закоулкам,  где
как-то  разваливалась набережнаЯ и где приходилось сталкиватьсЯ
с хулиганьем,--  и  эти  постоЯнные  исканиЯ  приюта  порождали
странное    чувство    бездомности:    тут    начинаетсЯ   тема
бездомности,-- глухое  предисловие  к  позднейшим,  значительно
более суровым блужданиЯм.
     Њы  пропускали школу: не помню, как устраивалась ’амара; Я
же  подкупал  нашего  швейцара  “стина,  заведовавшего   нижним
телефоном   (24--43),   и  ‚ладимир  ‚асильевич  ѓиппус,  часто
звонивший из  школы,  чтобы  справитьсЯ  о  моем  пошатнувшемсЯ
здоровье,  не  видал  менЯ  в классе, скажем, с понедельника до
пЯтницы, а во вторник Я опЯть начинал болеть.  Њы  сиживали  на
скамейках  в  ’аврическом  ‘аду,  снЯв  сначала  ровную снежную
попону с холодного сидениЯ, а затем варежки с горЯчих  рук.  Њы
посещали музеи. ‚ будни по утрам там бывало дремотно и пусто, и
климат  был  оранжерейный по сравнению с тем, что происходило в
восточном окне, где красное, как апельсин-королек, солнце низко
висело в замерзшем сизом небе.  ‚  этих  музеЯх  мы  отыскивали
самые   отдаленные,   самые  неказистые  зальца,  с  небольшими
смуглыми голландскими видами  конькобежных  утех  в  тумане,  с
офортами,   на   которые   никто   не   приходил   смотреть,  с
палеографическими экспонатами, с тусклыми макетками, с моделЯми
печатных станков  и  тому  подобными  бедными  вещицами,  среди
которых посетителем забытаЯ перчатка прЯмо дышала жизнью. Ћдной
из лучших наших находок был незабвенный чулан, где сложены были
лесенки,  пустые  рамы,  щетки.  ‚  ќрмитаже, помнитсЯ, имелись
кое-какие уголки,-- в одной из зал среди витрин с  египетскими,
прескверно  стилизованными,  жуками,  за  саркофагом  какого-то
жреца по имени Ќана. ‚ Њузее Ђлександра ’ретьего,  тридцатаЯ  и
тридцать  третьЯ  залы, где свЯто хранились такие академические
никчемности,     как     например     картины     ишкова     и
•арламова,--какаЯ-нибудь   "Џросека   в   бору"   или   "ѓолова
цыганенка":  (точнее  не  помню),--  отличались   закутами   за
высокими  стеклЯнными  шкалами  с  рисунками  и  оказывали  нам
подобие гостеприимства,-- пока не  ловил  нас  грубый  инвалид.
Џостепенно  из  больших  и  знаменитых  музеев  мы переходили в
маленькие, в Њузей ‘уворова,  например,  где,  в  герметической
тишине  одной  из  небольших  комнат, полной дрЯхлых доспехов и
рваных шелковых знамен, восковые солдаты в ботфортах и  зеленых
мундирах   держали   почетный   караул   над   нашей   безумной
неосторожностью. Ќо куда бы мы ни заходили, рано или поздно тот
или другой седой сторож на замшевых подошвах  присматривалсЯ  к
нам,  что  было  нетрудно  в  этой глуши,-- и приходилось опЯть
переселЯтьсЯ  куда-нибудь,  в  Џедагогический  Њузей,  в  Њузей
придворных  карет,  и  наконец  в крохотное хранилище старинных
географических карт,-- и оттуда опЯть на улицу,  в  вертикально
падающий крупный снег Њира €скусства.
     Џод  вечер  мы  часто скрывались в последний рЯд одного из
кинематографов  на  Ќевском,   "Џикадилли"   или   "Џаризиана".
”ильмоваЯ  техника  несомненно шла вперед. “же тогда, в 1915-ом
году, были попытки усовершенствовать иллюзию внесением красок и
звуков: морские волны,  окрашенные  в  нездоровый  синий  цвет,
бежали  и  разбивались об ультрамариновую скалу, в которой Я со
странным чувством узнавал Rocher de la Vierge (‘калу  ЏресвЯтой
„евы  <I>(франц.)</I>),  Ѓиарриц,  прибой  моего международного
детства, и пока  как  белье  полоскалось  это  море  в  синьке,
специальнаЯ   машина   занималась   звукоподражанием,   издаваЯ
шипенье,  которое  почему-то  никогда  не  могло   остановитьсЯ
одновременно  с  морской  картиной,  а  всегда продолжалось еще
две-три  секунды,  когда  уже  мигала   следующаЯ:   бодренькие
похороны под дождем в Џариже или хилые оборванные военнопленные
с  подчеркнуто  нарЯдными  нашими  молодцами,  захватившими их.
„овольно  часто  почему-то  названием  боевика  служила   целаЯ
цитата,  вроде  "Ћтцвели  уж  давно  хризантемы  в саду" или "€
сердцем как куклой играЯ, он сердце как куклу разбил", или  еще
"Ќе  .подходите  к  ней с вопросами" (причем начиналось с того,
что двое  слишком  любознательных  интеллигентов  с  накладными
бородками   вдруг  вскакивали  со  скамьи  на  бульваре,  имени
„остоевского  скорее  чем  Ѓлока,  и,   жестикулируЯ,   теснили
какую-то  испуганную даму, подходЯ к ней, значит, с вопросами).
‚ те годы у звезд женского пола были низкие  лобики,  роскошные
брови,  размашисто  подведенные глаза. Ћдним из любимцев экрана
был  актер  Њозжухин.  Љакое-то  русское   фильмовое   общество
приобрело нарЯдный загородный дом с белыми колоннами (несколько
похожий  на  дЯдин, что трогало менЯ), и эта усадьба поЯвлЯлась
во всех картинах этого общества. Џо фотогеническому снегу " ней
подъезжал на лихаче Њозжухин, в пальто с каракулевым воротником
шалью,  в  каракулевом  колпаке,  и  устремлЯл  светло-стальной
взглЯд  из  темно-свинцовой глазницы на горЯщее окно, между тем
как знаменитый желвачок играл у него под тесной кожей скулы.
     Љогда прошли холода, мы много блуждали лунными вечерами по
классическим пустынЯм Џетербурга. Ќа  просторе  дивной  площади
беззвучно  возникали  перед  нами  разные зодческие призраки: Я
держусь лексикона, нравившегосЯ мне тогда. Њы глЯдели вверх  на
гладкий  гранит  столпов,  отполированных  когда-то  рабами, их
вновь полировала луна, и они,  медленно  вращаЯсь  над  нами  в
полированной   пустоте  ночи,  уплывали  в  вышину,  чтобы  там
подпереть таинственные округлости  собора.  Њы  останавливались
как  бы  на самом краю,-- словно то была бездна, а не высота,--
грозных  каменных  громад,   и   в   лилипутовом   благоговении
закидывали  головы,  встречаЯ  на  пути  все  новые  видениЯ,--
десЯток атлантов и гигантскую урну у чугунной решетки, или  тот
столп,  увенчанный  черным  ангелом,  который  в  лунном сиЯнии
безнадежно пыталсЯ дотЯнутьсЯ до подножьЯ пушкинской строки.
          Џозднее, в редкие минуты уныниЯ, ’амара говорила, что
наша любовь как-то не справилась с  той  трудной  петербургской
порой и дала длинную тонкую трещину. ‚ течение всех тех месЯцев
Я  не  переставал  писать  стихи  к  ней,  длЯ нее, о ней -- по
две-три "пьески" в неделю; в 1916-ом году Я напечатал сборник и
был поражен,  когда  она  мне  указала,  что  большинство  этих
стихотворений  --  о  разлуках  и утратах, ибо странным образом
начальные наши  встречи  в  лирических  аллеЯх,  в  деревенской
глуши,  под  шорох листьев и шуршанье дождЯ, нам уже казались в
ту  беспризорную  зиму  невозвратным  раем,  а  эта   зима   --
изгнанием.  ‘пешу  добавить, что перваЯ эта моЯ книжечка стихов
была  исключительно  плохаЯ,  и  никогда  бы  не  следовало  ее
издавать.  …е  по  заслугам  немедленно  растерзали те немногие
рецензенты, которые заметили ее. „иректор ’енишевского “чилища,
‚. ‚. ѓиппиус, писавший (под псевдонимом Ѓестужев)  стихи,  мне
тогда  казавшиесЯ  гениальными  (да  и теперь по спине проходит
трепет от некоторых  запомнившихсЯ  строк  в  его  удивительной
поэме  о сыне), принес как-то экземплЯр моего сборничка в класс
и подробно его разнес при всеобщем, или почти всеобщем,  смехе.
Ѓыл  он  большой  хищник, этот рыжебородый огненный господин, в
странно  узком  двубортном  жилете  под   всегда   расстегнутым
пиджаком,   который   как-то   летал   вокруг  него,  когда  он
стремительно шел по рекреационной зале,  засунув  одну  руку  в
карман  штанов  и  поднЯв  одно  плечо.  …го  значительно более
знаменитаЯ, но менее талантливаЯ, кузина ‡инаида,  встретившись
на  заседании  ‹итературного  ”онда  с моим отцом, который был,
кажетсЯ, его председателем, сказала ему: "Џожалуйста, передайте
вашему сыну, что  он  никогда  писателем  не  будет",--  своего
пророчества  она  потом лет тридцать не могла мне забыть. Ќекто
‹., журналист, человек  хороший,  нуждающийсЯ  и  безграмотный,
желаЯ  выразить  свою  благодарность  моему  отцу  за  какое-то
пособие, написал восторженную статью о  моих  дрЯнных  стишках,
строк  пЯтьсот,  сочившихсЯ  приторными  похвалами;  отец успел
перехватить ее и воспрепЯтствовать ее  напечатанию,  и  Я  живо
помню, как мы читали писарским почерком написанный манускрипт и
производили  звуки -- смесь зубовного скрежета и тонкого стона,
которым у нас в семье полагалось частным образом реагировать на
безвкусицу, неловкость, пошлый  промах.  ќта  историЯ  навсегда
излечила менЯ от всЯкого интереса к единовременной литературной
славе  и  была  вероЯтно  причиной  того  почти патологического
равнодушиЯ к "рецензиЯм", дурным и  хорошим,  умным  и  глупым,
которое  в  дальнейшем  лишило  менЯ многих острых переживаний,
свойственных, говорЯт, авторским натурам.
     €з всех моих  петербургских  весен  та  весна  16-го  года
представлЯетсЯ  мне  самой Яркой, когда вспоминаю такие образы,
как: золотисто-розовое лицо моей красивой, моей милой ’амары  в
незнакомой  мне  большой белой шлЯпе среди зрителей футбольного
состЯзаниЯ, во времЯ которого  редкаЯ  удача  сопровождала  мое
голкиперство;   вкрадчивый  ветер  и  первую  пчелу  на  первом
одуванчике в двух шагах от  сетки  гола;  гудение  колоколов  и
темно-синюю  рЯбь  свободной  Ќевы; пеструю от конфетти слЯкоть
Љонно-ѓвардейского Ѓульвара на ‚ербной неделе, писк,  хлопанье,
американских  жителей, поднимающихсЯ и опускающихсЯ в сиреневом
спирту в стеклЯнных трубках,  вроде  как  лифты  в  прозрачных,
насквозь освещенных небоскребах Ќью-‰орка; бабочку-траурницу --
ровесницу  нашей  любви,-- вылетевшую после зимовки и гревшую в
луче апрельского солнца на спинке  скамьи  в  ’аврическом  ‘аду
свои  поцарапанные черные крыльЯ с выцветшим до белизны кантом;
и какую-то  волнующую  зыбь  в  воздухе,  опьЯнение,  слабость,
нестерпимое  желание  опЯть  увидеть  лес и поле,-- в такие дни
даже ‘еверЯнин казалсЯ поэтом. ’амара и Я всю зиму  мечтали  об
этом  возвращении,  но  только  в  .конце  маЯ, когда мы, т. е.
Ќабоковы, уже переехали в ‚ыру, мать ’амары  наконец  поддалась
на  ее  уговоры  и снЯла опЯть дачку в наших краЯх, и при этом,
помнитсЯ, было  поставлено  дочери  одно  условие,  которое  та
принЯла   с  кроткой  твердостью  андерсеновской  русалочки.  €
немедленно по ее приезде нас упоительно обволокло молодое лето,
и вот -- вижу ее, привставшую на цыпочки, чтобы потЯнуть  книзу
ветку  черемухи со сморщенными Ягодами, и дерево и небо и жизнь
играют у нее в смеющемсЯ взоре,  и  от  ее  веселых  усилий  на
жарком солнце расплываетсЯ темное пЯтно по желтой чесуче платьЯ
под  ее  поднЯтой  рукой. Њы забирались очень далеко, в леса за
ђождествено, в мшистую глубину  бора,  и  купались  в  заветном
затоне,  и клЯлись в вечной любви, и собирали кольцовские цветы
длЯ венков, которые она.  как  всЯкаЯ  русскаЯ  русалочка,  так
хорошо   умела  сплетать,  и  в  конце  лета  она  вернулась  в
Џетербург, чтобы поступить  на  службу  (это  и  было  условие,
поставленное  ей),  а  затем  несколько  месЯцев  Я не видел ее
вовсе, будучи поглощен по душевной нерасторопности и  сердечной
бездарности  разнообразными  похождениЯми,  которыми, Я считал,
молодой литератор должен заниматьсЯ длЯ приобретениЯ опыта. ќти
переживаниЯ и осложнениЯ, эти женские тени и  измены,  и  опЯть
стихи,  и  нелады  с  легкими,  и  санаториЯ  в снегах, все это
сейчас, при восстановлении прошлого, мне не только ни  к  чему,
но  еще  создает  какое-то  смещение  фокуса,  и как ни тереблю
винтов наставленной памЯти, многое уже не могу различить  и  не
знаю, например, как и где мы с ’амарой расстались. ‚прочем, длЯ
этого  помутнениЯ  есть  и  другаЯ  причина: в разгар встреч мы
слишком много играли на струнах разлуки. ‚  то  последнее  наше
лето,  как  бы  упражнЯЯсь  в ней, мы расставались навеки после
каждого свиданиЯ, еженощно, на пепельной тропе  или  на  старом
мосту,  со  сложенными  на  нем  тенЯми  перил,  между небесным
месЯцем и речным, Я целовал ее теплые, мокрые веки и свежее  от
дождЯ  лицо,  и, отойдЯ, тотчас возвращалсЯ, чтобы проститьсЯ с
нею еще рве, а потом долго взъезжал вверх, по  крутой  горе,  к
‚ыре,  согнувшись  вдвое,  вжимаЯ  педали  в упругий, чудовищно
мокрый мрак, принимавший символическое значение какого-то ужаса
и горЯ, какой-то зловеще  поднимавшейсЯ  силы,  которую  нельзЯ
было растоптать.
     ‘  раздирающей  душу угрюмой Яркостью помню вечер в начале
следующего лета,  1917-го  года,  при  последних  вспышках  еще
свободной, еще приемлемой ђоссии. Џосле целой зимы необъЯснимой
разлуки,  вдруг,  в дачном поезде, Я опЯть увидел ’амару, ‚сего
несколько минут, между двумЯ  станциЯми,  мы  простоЯли  с  ней
рЯдом  в  тамбуре грохочущего вагона. џ был в состоЯнии никогда
прежде не испытанного смЯтениЯ; менЯ душила смесь мучительной к
ней любви, сожалениЯ, удивлениЯ, стыда, и Я нес  фантастический
вздор;   она  же  спокойно  ела  шоколад,  аккуратно  отламываЯ
квадратные дольки толстой плитки и  рассказывала  про  контору,
где  работала.  ‘ одной стороны полотна, над синеватым болотом,
темный дым горЯщего торфа сливалсЯ с  дотлевающими  развалинами
широкого  оранжевого  заката.  €нтересно,  мог ли бы Я доказать
ссылкой на где-нибудь напечатанное свидетельство, что как раз в
тот вечер Ђлександр Ѓлок отмечал в своем дневнике этот дым, эти
краски. ‚сем известно, какие закаты  стоЯли  знаменьЯми  в  том
году     над     дымной     ђоссией,    и    впоследствии,    в
полуавтобиографической  повести,  Я  почувствовал  себЯ  вправе
свЯзать  это  с воспоминанием о ’амаре; но тогда мне было не до
того; никакаЯ поэзиЯ не  могла  украсить  страдание.  Џоезд  на
минуту  остановилсЯ. ђаздалсЯ простодушный свирест кузнечика,--
и, отвернувшись, ’амара опустила голову и  сошла  .по  ступенЯм
вагона в жасмином насыщенную тьму,

        3

     ‚  американском  издании этой книги мне пришлось объЯснить
удивленному читателю, что эра  кровопролитиЯ,  концентрационных
лагерей  и  заложничества  началась  немедленно после того, что
‹енин и его помощники  захватили  власть.  ‡имой  1917-го  года
демократиЯ  еще  верила, что можно предотвратить большевистскую
диктатуру. Њой отец решил до последней возможности оставатьсЯ в
Џетербурге. ‘емью же он отправил в еще жилой Љрым.  Њы  поехали
двумЯ  партиЯми;  брат  и  Я  ехали  отдельно  от матери и трех
младших детей. Њне было восемнадцать лет. ‚ ускоренном порЯдке,
за месЯц до формального срока,  Я  сдал  выпускные  экзамены  и
рассчитывал   закончить   образование   в   Ђнглии,   а   затем
организовать  энтомологическую  экспедицию  в  горы   ‡ападного
ЉитаЯ:  все  было  очень  просто  и  правдоподобно, и, в общем,
многое  сбылось.  ‚есьма  длительнаЯ  поездка   в   ‘имферополь
началась  в  довольно  еще  приличной  атмосфере, вагон первого
класса был жарко натоплен, лампы были целы, в коридоре стоЯла и
барабанила по стеклу актриса, и у менЯ была с собой целаЯ  кипа
беленьких книжечек стихов со всей гаммой тогдашних заглавий, т.
е.  от простецкого "Ќоктюрна" до изысканного "Џороша". ѓде-то в
середине ђоссии настроение испортилось: в  поезд,  включаЯ  наш
спальный  вагон,  набились  какие-то  солдаты, возвращавшиесЯ с
какого-то фронта восвоЯси. Њы с братом почему-то нашли забавным
заперетьсЯ в нашем купе и никого не впускать. ЏродолжаЯ натиск,
несколько солдат влезли на крышу  вагона  и  пытались,  не  без
некоторого  успеха,  употребить  вентилЯтор  нашего отделениЯ в
виде уборной. Љогда замок двери не выдержал, ‘ергей, обладавший
сценическими способностЯми,  изобразил  симптомы  тифа,  и  нас
оставили  в  покое.  Ќа  третье, что ли, утро, едва рассвело, Я
воспользовалсЯ  остановкой,   чтобы   выйти   подышать   свежим
воздухом. Ќелегко было пробиратьсЯ по коридору через руки, лица
и   ноги   вповалку  спЯщих  людей.  Ѓелесый  туман  висел  над
платформой безымЯнной станции. Њы находились где-то недалеко от
•арькова. џ был, смешно вспомнить, в котелке, в белых гетрах, и
в  руке  держал  трость  из  прадедовской  коллекции,--  трость
светлого,   прелестного,   веснушчатого   дерева,   с   круглым
коралловый  набалдашником  в  золотой  короносбразной   оправе.
Џризнаюсь,  что,  будь  Я  на  месте  одного из тех трагических
бродЯг в солдатской шинели,  Я  бы  не  удержалсЯ  от  соблазна
схватить  франта,  прогуливавшегосЯ  по платформе, и уничтожить
его. ’олько Я  собралсЯ  влезть  обратно  в  вагон,  как  поезд
дернулсЯ, и от толчка тросточка моЯ выскользнула из рук и упала
под  поплывший  поезд.  Ћсобенно привЯзан к ней Я не был (через
пЯть лет, в Ѓерлине, Я ее по небрежности потерЯл), но  на  менЯ
смотрели  из  окон,  и  пыл  молодого  самолюбиЯ  заставил менЯ
сделать то, на что сегоднЯ бы никак не решилсЯ. џ дал проползти
вагону, третьему, четвертому, всему  составу  (русские  поезда,
как  известно,  очень  постепенно  набирали скорость), и, когда
наконец обнажились рельсы, поднЯл лежавшую между ними трость  и
бросилсЯ догонЯть уменьшавшиесЯ, как в кошмаре, буфера. ЉрепкаЯ
пролетарскаЯ  рука,  следуЯ  правилам  сентиментальных  романов
наперекор наитиЯм марксизма, помогла мне взобратьсЯ на площадку
последнего вагона. Ќо если бы Я поезда не  догнал  или  был  бы
нарочно  выпущен  из этих веселых объЯтий, правила жанра, может
быть, не были бы  нарушены,  ибо  Я  оказалсЯ  бы  недалеко  от
’амары,   котораЯ   переехала   на  юг  и  жила  на  хуторе,  в
каких-нибудь ста верстах от места моего глупого приключениЯ.

        4

     Ћ ее местопребывании Я неожиданно узнал через месЯц  после
того,  как мы осели в ѓаспре, около Љореиза. Љрым показалсЯ мне
совершенно чужой страной: все было не русское,  запахи,  звуки,
потемкинскаЯ  флора  в  парках  побережьЯ,  сладковатый  дымок,
разлитый в воздухе татарских деревень, рев осла, крик муэдзина,
его  бирюзоваЯ  башенка  на  фоне  персикового  неба;  все