. Все они собирались для того, чтобы направиться
в Бернардинский сад, на торжественное закрытие парка евреев.
Молодые литовцы, предвкушавшие близкое освобождение и поднявшие над
башней Гедиминаса свой триколор, уже сооружали около летнего кафе трибуну,
прикрепляли к ее фронтону огромный транспарант "Прощайте, земляки-евреи. Не
поминайте лихом!".
Над Вильнюсом стоял непрерывный гуд самолетов. Они один за другим
приземлялись на тесное, почти убогое, летное поле. На их фюзеляжах
красовались эмблемы и гербы разных - великих и малых - стран. Вот подрулил к
красной ковровой дорожке американский авиалайнер номер один с Джорджем Бушем
на борту. Вот на литовскую землю впервые ступил сосредоточенный, замкнутый
Франсуа Миттеран. За ним, игриво поправив свою элегантную шляпку, по трапу
английского "Боинга" спустилась твердокаменная Маргарет Тэтчер.
Вот в проеме дверей показались шляхетские усы плутоватого Леха Валенсы,
понаторевшего в церемониях по закрытию парков евреев в Варшаве и Кракове.
Желая продлить редкое удовольствие, осмотрительно стриг своими подвижными и
упругими ножками расстеленную для почетных гостей ковровую дорожку юркий,
как ханукальный волчок, Ицхак Шамир.
Посадку совершил красавец "Люфтганзы". Пробуя прочность литовского
бетона, к строю почетного караула приближался грузный и надежный, как
немецкая марка, Гельмут Коль. Прилетели, как весенние ласточки, всегда
предвещающие перемены, меченый Горбачев и фигуристая Раиса. Рев моторов,
мычание скота, всплеск рыб, щелканье фотоаппаратов, команды начальника
почетного караула.
В поблескивавшем в лунном свете зеркале, в которое гляделись тысячи
клиентов, вдруг отразились сколоченная наспех трибуна, деревянные ступеньки,
ведущие вверх, головка микрофона и смущенные, пришибленные оказанной честью
лица тех, кто, сгорбившись, один за другим взбирался на импровизированный
мавзолей: Моше Гершензон в твидовом, сшитом у Малкина костюме; Натан
Гутионтов с разноцветной орденской планкой; Гирш Оленев-Померанц в берете,
какие носили французские летчики из эскадрильи "Нормандия - Неман", и с
черной розой, приколотой к лацкану плаща; Лея Стависская с уложенной
башенкой косой; увидел Ицхак в зеркале и себя с зонтом от дождя и солнца
(кто знает, сколько придется на трибуне проторчать?) в грубошерстных (от
подагры) штанах и в ботинках на толстой подошве, которые не то что в Литве -
на Северном полюсе не подведут.
Прозвучал сигнал, запела флейта; президенты и премьер-министры
выстроились в ряд, за ними столпились зеваки, хлынувшие с соседних улиц - с
Замковой, Большой, Университетской, Ломбардовой; еще сигнал - и весь парад
двинулся к летнему кафе.
Моше Гершензон и Натан Гутионтов по-военному отдавали президентам и
премьер-министрам честь, Лея Стависская махала им маленькой ручкой в
лайковой перчатке, погружала ее в плетеную корзину, извлекала оттуда
колониальные товары - изюм и арахис, урюк и чернослив - и осыпала ими
высоких гостей. Задумчивый Малкин многозначительно кивал и, нарушая от
волнения дипломатический протокол, самозабвенно ковырял в носу.
Бдительный Джордж Буш и сентиментальный Гельмут Коль прослезились,
вынули из карманов носовые платки и приложили к глазам. Маргарет Тэтчер
посылала воздушные поцелуи. Ицхак Шамир потирал боевые руки - слава Богу,
конец еще одной диаспоры. Пусть принимающие парад отправляются прямо в землю
обетованную. Ам Исраэль хай! (Народ Израиля жив!)
Лех Валенса подкручивал ус и громко, то ли радуясь, то ли жалея,
восклицал:
- Еще жидзи не згинели!..
Михаил Сергеевич косился не на евреев, а на молодых литовцев,
выкрикивавших надоевшее:
- Lais-ve Lie-tu-vai! (Свободу Литве!)
Малкин и его соратники стояли на трибуне, которая, казалось, была
вровень с башней великого князя Гедиминаса, как бы готовые к какому-то
полету - кончится парад, и они взлетят к небу, воздушный поток подхватит их
и понесет из Литвы туда, где люди высиживают, как наседки, свое будущее, а
не свое прошлое. Но где она, эта благословенная страна? Так, стоя на
трибуне, Ицхак и уснул. Он еще крепко спал, когда в прихожей взбесился
телефон. Звонок был продолжительный и резкий, словно к нему кто-то
прорывался из-за границы. Заспанный, сбитый с толку, он сунул в шлепанцы
босые ноги и, теряя их на ходу, подбежал к трубке.
- Квартира...
Но голос на другом конце провода перебил его жестко:
- Немедленно приезжайте в больницу! Ваш брат при смерти.
И длинные гудки. Братьев у Малкина не было, но он понял, кому
понадобился.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Не успею, думал Ицхак, добраться до больницы, как Моше Гершензон
свободно и беспрепятственно отправится за границу - за границу жизни.
Кончится его земной путь, и начнется другой, неведомый, без конца и края,
без взлетов и падений, а главное, без грехов, долгие годы обременявших душу
и память.
Господи, как мал и ничтожен человек, как беспомощен перед дуновением
беды! Кажется, совсем недавно, до роковой, непреклонной болезни, в разгар
светлого лета, какое бывает только в беспечной, влюбленной юности и на
закате дней, он еще обратился к Ицхаку с неожиданной и почти что лестной
просьбой: поехать с ним в Белоруссию, на родину его предков - смолокуров,
плотогонов, коробейников, до остервенения прилежных богомольцев раввинов, в
небольшой городок, зажатый озерами между Лидой и Свирью, где якобы доживал
свой долгий век его дальний родственник, женившийся то ли на белоруске, то
ли на украинке.
Ехал Моше Гершензон, однако, не к нему, а в пущу, вплотную подходившую
к городку, на делянку, на которой должно было состояться торжественное
открытие памятника местным евреям, истребленным белорусскими полицаями.
Ицхак никак не мог взять в толк, почему Моше Гершензон, известный своим
пристрастием к остроумным рассказчикам и веселым спутникам, пригласил в
поездку не Гирша Оленева-Померанца, который мог наплести с три короба и
который к тому же, как он сам выражался, слыл доктором могиловедческих наук,
а его, Малкина, не переносившего никаких торжеств - ни свадебных, ни
поминальных. Но отказать не посмел.
Дорога предстояла не близкая - сто, сто двадцать километров. "Москвич"
Моше Гершензона был старый, пригнанный из Средней Азии, куда зубной техник
ездил на розыски жены и сына, весь в заплатах, как изношенная овчина; краска
облупилась; мотор страдал старческой одышкой, судорожно и подозрительно
дребезжал.
Всегда осторожный, не терпевший никакого азарта и лихачества Моше
Гершензон в очках, присланных ему по рецепту из Израиля и, кажется,
оставшихся единственным подарком Счастливчика Изи, в легкой спортивной
куртке на проворной застежке, в замшевых водительских перчатках не сводил
близоруких глаз с шоссе и непривычно тихо матерился, когда из-за ремонтных
работ надо было подолгу выбираться на шоссе в объезд.
Никакого понятия о городке смолокуров и коробейников Малкин не имел. По
правде говоря, просто приятно вырваться из опостылевшего Вильнюса, из
очерченного старостью и бездеятельностью круга абы куда - побывать в новых
местах, подышать ягодным и грибным воздухом белорусской пущи и, может,
полакомиться земляникой, ежевикой, свежей малиной. Моше Гершензон клянется,
что ветер Чернобыля сюда не долетел - остановился в пятидесяти верстах от
Свири.
Была еще одна причина, малопочтенная и царапавшая совесть,- желание
Малкина что-то разузнать о тайне, тщательно оберегаемой Моше Гершензоном ото
всех.
Был, по-видимому, некий скрытый расчет и у зубного техника. Не возьмет
же он в такую дорогу человека только ради празднословия! Моше Гершензон
каждый шаг свой взвешивает и обдумывает. Малкин не помнит, чтобы тот
действовал, движимый только чувствами - дружбы ли, вражды ли, мести ли.
- Можно подумать, что наши предки трудились в поте лица только для тех,
кто нас убивал и грабил. Убийцы и мародеры только и заботились о том, чтобы
потом, через десятилетия, их дети и внуки в пущах и над рвами ставили
памятники ограбленным и убитым с надписями-головоломками, по которым
постороннему человеку и догадаться-то невозможно, кому они воздвигнуты.-
Моше Гершензон в сердцах газанул.- Что бы ты, скажи на милость, испытывал,
если бы к тебе пришли и без спроса забрали твой "Зингер"?
- А "Зингер" не мой. Я его, так сказать, тоже у кого-то втихаря спер,-
честно признался Ицхак.- Думал, что это не грешно. Что это справедливо. Ведь
немцы забрали у нас самое дорогое. Но сейчас я так не думаю... Тот, у кого
забрали все, не может уподобиться ни вору, ни грабителю, ни насильнику. Могу
поклясться: сейчас бы я вернул этот "Зингер" его прежнему хозяину. Разве он
виноват, что его соотечественники убили моих братьев?
Моше Гершензон не одобрял склонность Ицхака к всепрощению и считал, что
евреи, которые так думают, ничему за войну не научились, хотя урок и
обошелся им дороже, чем иным.
- Задним числом все умными заделались. Говоришь, вернул бы. А не потому
ли, что "Зингер" больше тебе не нужен?
- Нет. Потому, что чужое всегда чужое.
- Почему же они, сволочи, его не возвращают, а произносят речи на
могилах, клянутся в любви к нам, фальшиво молят о дружбе, прощении?.. Ты,
например, ходишь по Вильнюсу, смотришь на окна - и тебе хоть бы хны. Окна
как окна - занавешенные шторами или распахнутые настежь. А для меня они - в
первую очередь напоминание о моем отце Товии Гершензоне, не спавшем ночами,
гнувшем в молодости спину на кофейных плантациях в Бразилии, разносившем в
Нью-Йорке сладости и откладывавшем за счет недосыпания и недоедания каждый
заработанный цент. Он ни у кого ничего не забирал. Его же лишили всего, за
одну ночь нищим, отщепенцем, изгоем сделали...
- Жаль, конечно, что разбомбили вашу стекольную фабрику... Но не
литовцы же ее бомбами забросали...
- Не прикидывайся дурачком! По-твоему, история виновата... Но кто же
должок нам вернет... хотя бы руины?
- А зачем тебе, Моше, руины?
- Затем!- озлился зубной техник.
В тот светлый, безоблачный день середины лета старенький, раздрызганный
"Москвич", продираясь к Минскому шоссе, выкатил на Заречье и остановился у
трехэтажного дома, принадлежавшего когда-то старательному, богобоязненному и
бережливому отцу Моше - Товию Гершензону.
- Вылезай! Коротенькая остановка.
Малкин отстегнул замусоленный ремень, открыл дверцу и выбрался из
машины. Из распахнутых окон бывшего господского дома густыми хлопьями
опадали на землю запахи бесхитростной еды - кислой капусты, жаренной на
подсолнечном масле рыбы, чеснока и лука, кильки в томате. Даже голоса
женщин, покрикивавших на игравших в ножички и расшибалку беспризорных
мальцов, тонули в незримом, но гнетущем и клубившемся над окраиной мареве
стойкой бедности и сиротства.
Не сказав ни единого слова, Моше Гершензон несколько раз ритуально, по
периметру, обошел пустырь возле отцовского дома, вышел на самую середину, на
небольшое возвышение, и так же ритуально застыл в глубоком молчании. С горба
пригорка открывались красоты разноязычного и разностильного города - строгие
шпили костелов, волнистая гряда купающихся в зелени гор, узкие и острые, как
рыцарские рапиры, улицы, гребни крыш, выложенных как будто не черепицей, а
каллиграфически выведенными латинскими литерами, четверостишиями, застывшими
в воздухе.
- Жильцы ко мне привыкли, как к собаке,- глухо произнес Моше
Гершензон.- Все уверены, что я известный художник или фотограф, приезжающий
сюда любоваться видами Вильнюса. И я их не разочаровываю. Всегда беру с
собой фотоаппарат и щелкаю для блезиру. Пусть принимают за кого угодно,
только не за владельца... Владельцев в Советском Союзе терпеть не могут.
Моше Гершензон сел за обтянутый плетенкой руль, за ним в "Москвич",
кряхтя, забрался Малкин, мотор гриппозно закашлял, и машина тронулась с
места. Ицхак выжидал, пока зубной техник снова заговорит с ним, но тот,
казалось, дышал молчанием: перестанет молчать - не миновать приступа удушья.
Позади осталась ухоженная, холеная Литва; замелькали бедные белорусские
подворья - почти без живности, одни куры под открытыми ставнями, кое-где
надменные гуси с пепельными от грязи перьями; низкородные свиньи со
смазливыми, игрушечными поросятами; на соломенных крышах аистиные гнезда с
горластыми юнцами. За Вороновом, насладившись молчанием, Морше Гершензон
снова заговорил:
- Знаешь, Ицхак, о чем я думаю? Думаю, что зря я из кожи вон лезу. Все
равно мне ничего не отдадут. Наследников-то у меня нет.
- А Изя?
- Дай Бог, чтобы мой ветрогон сюда на мои похороны прилетел! Он должен
держаться от здешних мест подальше. Ведь его и посадить могут. Новые
прокуроры новых денег потребуют.
- Да... Посадить тут всех могут.
- Растешь в моих глазах!- похвалил его зубной техник. Вздохнул и
невесело, чуть ли не обреченно продолжал: - Я скоро возненавижу себя. Ну,
чего, спрашивается, я сюда, на этот вонючий пустырь, каждую субботу, как в
синагогу, бегаю?
Малкин весь съежился, затаился, замер в предвкушении чего-то
долгожданного, сокровенного. В эту минуту все, что разделяло Моше Гершензона
и Ицхака, рухнуло, исчезло, как будто никогда и не существовало.
- В один прекрасный день,- волнуясь, выдохнул зубной техник,- они
пригонят бульдозер и все отроют. Бульдозерист отдаст оба чугунка с их
кошерным содержимым в государственный банк и за честность и добросовестность
получит денежное вознаграждение. А мы... а я останусь на бобах.
- Ты о чем?- притворился простаком Ицхак.
- О золотых кольцах... ожерельях... браслетах... подвесках... царских
монетах...
"Москвич" двигался медленно; за окнами чернели непроходимые леса, от
которых пахло грибами, вековой тишиной, чадившими партизанскими кострами.
Над деревьями кружили незнакомые птицы, и тень от их крыльев долго висела
над махонькой машиной, как туча, которая вот-вот вспыхнет молнией и
прольется благодатным библейским ливнем над притихшими полями.
Ицхака вдруг обуяло какое-то зудящее желание - ему захотелось, чтобы и
впрямь начался ливень и непроницаемой завесой отделил их от этой пущи, от
диковинных птиц в небе и от полупризнаний и полуумолчаний Моше Гершензона.
Но солнце стояло высоко и прочно, небосвод был чист и ясен, дорога мягко
разматывала свой клубок; уже замаячили крыши погруженной в провинциальную
негу непривередливой Лиды.
- Золото спасает, но золото и губит,- сказал зубной техник.- В первый
день войны я сказал отцу: "Брось все к чертовой матери и бежим, пока немец
не нагрянул..." А он: "Это все ты, что ли, по крупице добывал? Это ты свое
здоровье и молодость на все это променял? Нет, ты за гойками день-деньской
увивался, на скачках отцовские деньги профукивал. Конечно, тебе на золото
плевать. А по нему, сынок, как по венам, вся моя кровь течет..."
Он сбросил газ, пустил машину на холостой ход.
- Сложил все драгоценности в два чугунка, взял лопату и сказал мне:
"Рой свое будущее! Золотом от всех можно откупиться - от красных, зеленых,
коричневых. Только место запомни..." Когда все было зарыто, я ему и говорю:
"Ну а сейчас ноги в руки!" Не тут-то было!
Дорогу перебежал лопоухий заяц.
- Ишь, как жмет косой!- восхитился Моше Гершензон.- Так вот... "Если
все брошу,- говорит,- сразу и умру. Только ты обо мне не думай так, как эти
комиссары: мол, Товий Гершензон - кровопивец, угнетатель, толстосум, он за
копейку повесится. Ты поступай, как хочешь, а я буду сторожить и это золото,
и этот воздух - он тоже мое золото, столько лет им дышал, и эти звезды, они
мне подмигивали каждый вечер и желали спокойной ночи. И булыжнику этому
стражник нужен, каждое воскресенье я по нему на пролетке в Бернардинский сад
ездил слушать, как духовой оркестр вальсы Штрауса играет..."
Зубной техник снял замшевую перчатку, стер со лба испарину, высунул в
окно руку, поправил боковое зеркало.
- Может, он был прав. Может, на самом деле сторожил не то, что было
золотом, а то, что золота дороже... Он все-таки был человеком верующим,- не
то с одобрением, не то с сожалением сказал Моше Гершензон.- Дети никогда
родителей не понимают. И наоборот. Если сторожить нечего и некого, разве
стоит жить? Ты, конечно, посмотришь на меня как на сумасшедшего... Но я и
впрямь иногда ради собственного удовольствия позволяю себе быть немножко
мешуге... Не поверишь, но мне нет-нет да приходит в голову, что и он... мой
отец, Товий Гершензон, вместе с нами... приходит под липы в Бернардинский
сад, слушает "Сказки Венского леса", а в начале Замковой на козлах его
дожидается усатый извозчик, и лошадь прядает большими, как литавры, ушами.
Зубной техник замолк, но через минуту бросил:
- Ты, Ицхак, первый, кому...
Малкин кивнул.
- И последний...
- А Изя? Он-то, наверно, все знает.
- Есть люди, которым можно рассказывать обо всем, но только не о
деньгах,- уклончиво ответил Моше Гершензон.- Из-за них они готовы с самим
сатаной породниться. Шепни им, что звезды - бриллианты, воткнут в них вилы и
с неба сволокут.
Он испытывал потребность в исповеди, сумбурной, торопливой, однако без
привычных утаек, по-нищенски благодарно рассчитывая на сочувствие... Небось
некоторые из его приятелей убеждены, будто и он такой - вилами в звезды...
Моше Гершензон не спешил, то и дело гасил скорость, подолгу молчал, но
вдруг ни с того ни с сего принимался откровенничать, освобождаясь, видно, от
того, что угнетало и томило его долгие годы. Может, его откровения были
сопряжены с предчувствием роковой болезни, изредка подававшей смутные и
тревожные знаки преходящими болями и коликами. Поездка в Белоруссию,
казалось, была придумана им с одной-единственной целью - излить душу,
обнажить то, что раньше никакому обнажению не подлежало. Бернардинский сад
не был тем местом, где он мог и хотел открыться,- под старыми липами можно
было затрагивать только верхний слой, для которого бульдозер не представляет
никакой опасности...
К открытию памятника они опоздали, но Моше Гершензон не сокрушался,
нисколько об этом не жалел. Он терпеть не мог казенщины - заранее
заготовленных речей, лузгания семечек, заученной скорби пионеров и похожих
на древних ископаемых, невесть откуда взявшихся доморощенных псалмопевцев.
Даже слезы тех, чьи родичи полегли в пущах и рощах, внушающих почтительный
ужас, вызывали у него какое-то внутреннее противодействие - целый год глаза
сухи, а тут рыдают в голос да еще поглядывают по сторонам, замечены ли их
рыдания.
Люди понемногу расходились - среди них не было ни одного знакомого, не
удалось Моше Гершензону отыскать в толпе и своего дальнего родственника.
Ветер гонял по площадке, пахнувшей только что уложенным и застывшим
асфальтом, картонные стаканчики из-под лимонада, пивные баночки,
искореженные ногами, обертки конфет и леденцов, программки со списком
ораторов - день выдался на редкость жарким. Парило. Трудно дышалось.
Профессионально-задорный голос плыл над памятником, как воздушный шар,
изукрашенный цветными рекламами:
- Гостей из Израиля, Франции и Америки, а также родственников погибших
из Белоруссии и Литвы приглашают в городскую столовую на торжественный обед.
Улица Янки Купалы, одиннадцать. Внимание, внимание!.. В семнадцать часов
силами самодеятельности в Доме культуры будет дан большой концерт...
Общий обед не прельщал Моше Гершензона. К самодеятельности он
относился, как к советской власти,- мирился с ней, но не поддерживал. Между
тем воздушный шар продолжал свое плавание. Он вдруг новой вестью повис над
осиротевшим памятником:
- Нуждающихся в ночлеге просят пройти к товарищу Фесуненко в
горисполком. Проспект Гагарина, восемь, комната семь...
Моше Гершензон задрал голову к висевшему на сосне громкоговорителю и
кивком поблагодарил его. В ночлеге ни он, ни Ицхак не нуждались. Уж если они
и решатся тут заночевать, то подыщут что-нибудь получше: может, лягут
где-нибудь под столетним дубом в пуще или под буком во мшаник и проспят до
утра вольными бродягами - никто их не тронет: ни зверь, ни птица, ни змея.
Кому они, старичье, нужны? Кто на них позарится? А коль позарится, то так
тому и быть, не все же червям должно перепасть, пусть достанется и рыси, и
медведю - всех ждет угощение... А чем "Москвич" для ночлега плох? На нем и
остановили свой выбор.
- Не жалеешь, что поехал со мной?- спросил Моше Гершензон у Малкина.-
Недоброе у меня предчувствие - сдается мне, что я тут в последний раз.- Он
глянул на Ицхака, а потом, как траурный букетик, прислонил взгляд к
памятнику.- Вот я и подумал: чем кружить по золотому пустырю каждую субботу,
лучше в выходной день поклониться родным могилам. Грешно умереть чужаком.
- Что это на вас нашло? Вчера Гирш Оленев-Померанц... Сегодня ты...-
перебил его Малкин.- Тот, кто все время говорит о смерти, уходит позже
других. Смерть щадит трепачей...
- Пари?
- Все равно проиграешь.
- Я пари всегда выигрываю... Всегда...
Он говорил об этом со странной уверенностью, будто заключил со смертью
договор и установил точные сроки его выполнения. Не было в его словах ни
показного мужества, ни рисовки, а какая-то тихая и радостная
просветленность.
- Спасибо тебе, Ицхак, что ты со мной...
- Ну что ты, что ты... Не стоит благодарности... я получил большое
удовольствие... Сам подумываю о такой же поездке... Скоро пятьдесят лет, как
все... и всех потерял...
- Буду жив - отвезу... Я в твоих краях ни разу не был...- посулил
зубной техник.
Он нагнулся, сорвал спелую ягоду земляники, но не съел, а стал
перекатывать на шероховатой ладони.
- Ты, кажется, от моей болтовни расстроился. А чего тут, брат,
расстраиваться? Приходит время, когда становится не то что невмоготу, а
как-то стыдно жить, когда не по докторской подсказке, а сам себе говоришь:
эй, ты, пожил в свое удовольствие, уступи место другому. Пора выбросить
жизнь, как окурок, и не мусолить ее до тошноты.
- Жизнь - всегда успех. Даже если от нее с души воротит. А смерть...
Малкин подошел к дубу, тихо что-то ворожившему над памятником,
прислонился к стволу, впился взглядом в крону, и вдруг оттуда, сверху,
заструилась какая-то миротворная благодать. Она втекала в его усталые,
пораженные глаза, в его израненное утратами и заблуждениями сердце, в его
иссушенные работой ладони. Наполненный этой благодатью, он беззвучно и
нельстиво благодарил жизнь за все - за каждый дымок, за сажу и копоть, за
синеву небес и зелень луга и, воздав ей за радости и муки, как бы сам
врастал в эту землю, и чем больше врастал, тем явственней ощущал, что
никакого земляного неба величиной с гробовую крышку нет,- есть только небо
над головой, в беспредельности которого человек тает, как облако, и, как
облако, проливается каплей, струйкой на землю, томящуюся от вечной засухи,
проливается, чтобы за отмеренный ему срок оросить хотя бы одну пядь и помочь
подняться хотя бы одному всходу.
- Как тут хорошо!- изумленно простонал Моше Гершензон.
- Рай, и только,- подтвердил Малкин.
- Может, не возвращаться? Пуща тянется на сотни километров. Пока мы
пройдем половину пешочком, глядишь, курево, то есть житуха, и кончится. Днем
будем питаться ягодами, целебными кореньями, пить березовый сок, грызть
кору, слушать шелест листьев и птичий щебет, а ночью заберемся в
какую-нибудь берлогу и, как медведи-пенсионеры, будем сосать лапы - ведь на
них не только горечь, но и мед. Что проку, если вернемся в город и там
испустим дух?.. А тут... тут мы еще кому-нибудь сгодимся на завтрак или на
обед.
- Ничего себе лакомство!- съязвил Ицхак.
- А может, желаешь поприсутствовать на вручении грамот и на большом
концерте?
- Никакого желания...
- А зря!- Моше Гершензон насупился и, глядя в упор на Малкина, вдруг
выпалил:- Будут вручать и твоему покорному слуге. По-твоему, не заслуживаю?
- Почему же! Заслуживаешь... Смотря за что.
- Ну, не за воинскую доблесть, конечно. За что в наш век больше всего
благодарят?.. Не ломай голову над ответом. Ответ прост. За деньги. За чужие
деньги...
- Ты говоришь загадками.
- Какая уж тут загадка! Перевел на строительство памятника кругленькую
сумму - и грамота в кармане. Но мне нужна не их грамота, а Его.- Моше
Гершензон ткнул пальцем в безоблачное бескорыстное небо.- Может, Он
смилуется надо мной - примет мою жертву, не сочтет ее подаянием хлыща и
проныры. Может, простит мне мои грехи... Представь себе - все до копеечки
отдал... оставил только на похороны. Скажи кому - со смеху лопнут, не
поверят. Моше Гершензон - и добровольное пожертвование!
- А Изя?
- Пусть за свои грехи сам платит... Когда-то я за его грешки крупно
заплатил.
Моше Гершензон приблизился к памятнику, встал напротив топорно
высеченной шестиконечной звезды, восстановленной в правах и мирно
уживавшейся рядом с пятиконечной, и стал что-то сумрачно и невнятно
нашептывать. Его шепот не был похож на молитву, но и обыденной речи не
напоминал. В нем звенело потускневшее родовое серебро, лучилось золото,
извлеченное из глубин земли, но не на Заречье, а где-то в недрах Иудейских
гор или в долине Израэльской. Плечи его сгорбились, лицо расцвело красными
лепестками стыда и раскаяния; надо лбом, как над вспаханной огородной
грядкой, клубился пар; ушные ракушки раздвинулись, разверзлись не то для
благой вести, не то для проклятия, а может, для того и для другого.
Непрошено, непроизвольно белорусская пуща склинилась в сероватый зимний
рассвет. В пустом троллейбусе, в котором Малкин ехал в больницу, пахло не
земляникой, не целебными кореньями, не пахучими грибами, а перегаром и
пьяной отрыжкой.
Больница еще тонула в чуть подсвеченных инеем сумерках, когда Ицхак
поднялся в онкологическое отделение, где когда-то умирала Эстер. Ему тут
были знакомы не только ступеньки покрашенной в красный, государственный цвет
лестницы, но и каждая зазубрина. В длинном коридоре отделения никого не
было.
Малкин опустился в просиженное до дыр кресло напротив выключенного
телевизора, до оторопи смахивавшего на кладбищенское надгробие, и почему-то
невольно, беспричинно зажмурился. В тишине, как ядреные листья дуба, тихо
шелестели трубки неонового света. Шелест против воли усыплял, но Малкин не
поддавался искушению. Еще не хватало, чтобы он заснул там, где умирают в
бреду или опьяненные морфием.
Борясь с неотступной дремотой, он снова вспомнил свою летнюю поездку с
Моше Гершензоном в Белоруссию. К удивлению Малкина, в утомленном мозгу
всплыли не безотрадные прорицания зубного техника (он, увы, выиграл пари!),
не пышность торжества по случаю открытия обелиска, а необозримость пущи,
разноголосица птиц, поразительная стать деревьев, многоцветье ягодников и
чистое, словно пасхальная скатерть, небо. Во всем, что Ицхак там увидел,
было столько жизни, что сама мысль о смерти казалась смешной, нелепой,
кощунственной до одури.
- Кого-нибудь ждете?- тронула его за плечо чья-то легкая, пропахшая
лекарствами рука.- Прием у нас с одиннадцати.
Малкин вытаращил на женщину глаза, пытаясь вспомнить, где он ее видел.
Это было давно. Очень давно. Но ей, растормошившей его, шел от силы
двадцатый - двадцать первый год.
- Вы не медсестра Жемайтене?- невпопад спросил он.
- Я ее дочь. Жемайтите... Аста... Мама уже на пенсии. Вы знаете маму?-
Аста сверкнула голубыми глазами.
- Она просидела со мной всю ночь, когда умирала моя жена. Сейчас мой
друг Моисей Гершензон...
- Минуточку! Я позову доктора. Гайле,- крикнула она проходившей мимо
подружке,- ты доктора Мотеюнаса не видела?
- Кажется, кофе пьет.
Аста надолго исчезла, наверно, тоже села пить кофе, и Малкин снова
закрыл глаза.
Так вот, думал он, и совершается этот привычный и неумолимый
круговорот. Меняются только лица и роли, возраст и прически, походки и
улыбки, а все остальное - кофе, морфий, смерть - остается неизменным в
каждом поколении, при каждой власти. Суть остается неизменной - никому не
дано сойти с этого круга и переметнуться на другой, незамыкающийся.
Там, в глубине, сразу же за поворотом, была палата Эстер. На окне в
керамической вазе стоял, как абажур, букетик лилий, два марокканских
апельсина, как два засыхающих солнышка, светили из раскрытой тумбочки,
набитой пузырьками, на стене плескалась о берег балтийская волна, но ее
живительные брызги не долетали до койки смертницы.
Бог не проявил к ней своей милости - она умирала в полном сознании,
говорила толково и складно, как учительница у доски.
Он не перебивал ее. Ицхак радовался уже тому, что говорит, не бредит,
четко произносит слова, и не испытывал от безжалостной ее откровенности ни
боли, ни унижения.
- Кроме тебя, никого, Ицхак, не любила... виновата перед тобой
ужасно... Но я боялась... Он мог меня отдать в руки немцев... И я
уступила... Прости...
- Ради Бога, успокойся. Мне...- Он сглотнул ком, подступивший к горлу.-
Мне хватило твоей любви... Ее было даже слишком... слишком...
- Ты всегда был добрее меня. Ты добрее даже нашего Бога... Он не
прощает измены... Не утешай меня... Дай руку...
Ицхак протянул ей руку. Эстер поднесла ее к губам и попыталась
поцеловать.
- Что ты делаешь?!- закричал он.- Что ты делаешь?!
Она уронила руку прежде, чем прикоснулась к ней омертвевшими губами...
Малкин сидел напротив безжизненного телевизора, пялился на провода, на
вырванную с мясом из стены розетку. Мотеюнас все не приходил - видно,
потягивал вторую чашку кофе.
Ицхак сам не отважился войти в палату. Он снова закрыл глаза, и емкая
темнота была полна жизни, прежней и теперешней. Белизна палаты, в которой
угасала Эстер, перемежалась с бархатным балдахином, под которым они
венчались, а старенький "Москвич", как бы все время удиравший от погони,- с
каталкой в коридоре, на которую санитары, может быть, через час-другой
положат Моше Гершензона, накроют казенной простыней и свезут в морг, и
незадачливый иностранец, богатый наследник богатого отца, распрощается
навсегда со своими честолюбивыми надеждами, сдастся на милость проклятому,
чуждому времени-мародеру, которое он многократно пытался перехитрить, как
опытный торговец молоденькую торговку, и желанная свобода наконец-то придет
на смену долголетнему рабству в стране, где человека, прежде чем позволить
ему стать всем, делают никем.
Ицхак тщился представить, каков будет его последний разговор с Моше
Гершензоном, если, конечно, тот еще жив и может членораздельно изъясняться.
Малкин чувствовал большое облегчение от того, что своими деньгами Моше
Гершензон как будто уже распорядился. И слава Богу, разбираться в чужом
добре всегда морока, а с деньгами и подавно.
Но мало ли чего накопилось у такого расчетливого человека за долгую
жизнь! Останутся прекрасно обставленная квартира, мебель, фаянс и фарфор -
Моше Гершензон коллекционировал чайные сервизы и статуэтки, собирал почтовые
марки. Что, например, делать с письмами Счастливчика Изи - к себе забрать
или ждать, пока сын пожалует из Израиля? О завещании Моше Гершензон ни разу
не заикнулся, хотя на что-то, бывало, намекал.
Поиски доктора затянулись, и Малкин стал нервничать, озираться,
вышагивать взад-вперед по коридору, читать от нечего делать надписи на
дверях и по привычке выискивать еврейские фамилии. Еврейских фамилий в
онкологическом отделении не было - ни врачей, ни медсестер, и Ицхак поймал
себя на том, что скоро тут и больных-евреев не станет. Мало-помалу вымрут, и
некого будет будить поутру и приглашать к умирающему собрату.
Прошло почти полчаса, пока наконец не появился старый знакомец - доктор
Мотеюнас.
- Прошу прощения. Срочное дело,- скороговоркой оттарабанил он.- Как,
понас Малкинай, поживаете?
- Лучше, чем ваши пациенты.
- Приятно слышать... Увы, мой прогноз насчет вашего друга не
подтвердился. Его одежда совсем прохудилась - некуда заплаты ставить...- Он
помолчал и полюбопытствовал:- Еще шьете? Через две недели лечу на конгресс в
Иерусалим...
Малкин поздравил его взглядом.
- Может, по старой памяти тройку сошьете?
- Рад бы... Если бы чуть раньше.
- Раньше в Израиль ни вас, ни нас не пускали. Сами туда не собираетесь?
- Мой поезд уже ушел.
- Все лучшие портные уехали.
- Другие вырастут.
- Но не евреи. Евреи шьют, как боги...
Ицхак не был расположен точить лясы. Ему хотелось поскорей узнать, жив
ли Моше Гершензон или давно в мертвецкой, но Мотеюнас не спешил, расхваливал
Израиль, его медицину, уверял, что скоро и Литва станет свободной и
независимой, что евреи перестанут отсюда уезжать и все будет, как до войны.
- Как до войны уже никогда не будет,- помрачнел Малкин.
- Будет, будет... Женщины нарожают детей... Откроются школы, лавки...
Мотеюнас весь лучился доброжелательностью и уверенностью: на лацкане у
него сиял новехонький значок со столпами великого Гедиминаса - символами
прежнего могущества и величия Княжества Литовского.
- У вашего друга есть кто-нибудь из родных в Литве?
- В Литве никого. Сын в Израиле... Могу ему сообщить.
- Вряд ли успеет. Из Бен Гуриона только один рейс: Тель-Авив - Бухарест
- Москва.
- Ничего не поделаешь. Сами как-нибудь похороним.
- Хоронить должны молодые. Таков закон природы.
- Видать, то ли закон не тот, то ли мы, евреи, не по закону природы
живем.
Доктор задумался и промолвил:
- Чего только ради старой дружбы не сделаешь! Подержим его до прилета
сына в холодильнике.
- Он что, уже?- дрогнул Ицхак.
- Может, еще сутки-другие протянет.
Кто-то его в этот момент окликнул, и Мотеюнас, извинившись, удалился.
Ицхак вошел в палату, нарочито бодро поздоровался, но Моше Гершензон не
отозвался, лежал неподвижно, держа по-солдатски по швам обескровленные руки
с длинными замершими пальцами, уже посиневшими в фалангах. Провалившиеся,
как бы вытекшие из впадин глаза были устремлены в потолок, где, как большая,
со стершимися кубиками игральная кость, определяющая размер выигрыша или
проигрыша, висел запылившийся светильник. Всегда аккуратно зачесанные волосы
Моше Гершензона от долгого лежания слиплись и торчали колтуном над
сузившейся кромкой лба. На нем была голубая, в полоску больничная пижама,
жизнерадостный цвет которой не вязался с землистостью лица и почти полной
неподвижностью тела.
Господи, с каким-то жалостливым и стыдным отвращением подумал Малкин.
Неужели это тот самый щеголь и франт, благоухавший заграничными "шипрами",
менявший два раза на дню пиджаки? Неужели это тот самый живчик и пролаза,
который, презрев свою расчетливость, порой в кураже швырял - знай, дескать,
наших!- на стол перетянутые бумажными полосками банкноты? Неужели это тот
самый человек, который до своей убийственной болезни ни разу в больнице не
лежал?
Растерявшись, Ицхак снова виновато поздоровался, но Моше Гершензон
только пожевал пересохшими губами.
- Это я, Малкин. Узнаешь?
Ни вздоха, ни стона. Только жевание губ, на которых запеклись какие-то
сокровенные, перезревшие слова.
- Привет тебе от всей команды,- беспомощно, тупо промолвил Ицхак.- От
Гирша и Натана.
Моше Гершензон зашевелился, перевел оскопленный недугом взгляд с
игральной кости, сулившей ему сокрушительный проигрыш, на Малкина и скорее
из чрева, чем из горла, выдохнул:
- Э-э-э... Иц...
- Да, да, Ицхак!..- обрадовался Малкин.
Открылась дверь, вошла Аста со шприцем, подошла к койке, задрала
умирающему пижаму и заученно воткнула иглу.
Морфий! Ицхак от догадки покрылся холодным потом.
Лекарство, однако, не усыпило Моше Гершензона, а взбодрило. Он вдруг
поднес ко лбу руку, провел ею по морщинам, как будто вознамерился стереть
их, и что-то произнес по-еврейски.
- Понятно, понятно,- приговаривал Ицхак, поощряя его усилия.
Но зубной техник мычал, как глухонемой, и из его мычания, из мелкой
сечки его слов, из огрызков и жмыха его мыслей Малкин постепенно выстраивал
что-то цельное, разумное, прощальное.
Еще при первом посещении, осенью, Моше Гершензон просил Ицхака в случае
смерти уведомить Счастливчика Изю, подробно описал место, где хранятся
погребальные деньги,- третья полка домашней библиотеки, шестой том сочинений
Ленина (Ленина он держал не для собственного пользования, а для отвода
глаз), страницы от четырнадцатой до двухсот пятидесятой, каждая купюра -
четвертак. Не делал он секрета и из того, куда спрятал письма сына - верхний
правый ящик письменного стола, конторский скоросшиватель с пометкой "Взносы
членов первичной организации ДОСААФ".
Питая еще в душе робкие надежды на выздоровление, Моше Гершензон с
улыбкой делил свое имущество - предлагал устроить для бедных и нуждающихся
своеобразный день открытых дверей: пусть каждый возьмет то, что ему нужно,-
посуду, столы и стулья, румынские занавески, простыни, одеяла, люстру,
ночники, коврики, траченные молью, шкафчики, книги, полотенца, махровые
халаты... Весь свой гардероб он велел подарить городскому сумасшедшему
Хаимке, а сервизы отдать в столовую ветеранов войны и труда, в которую он
последние годы хаживал питаться по удешевленным ценам,- пусть орденоносцы
хлебают чай и вспоминают его, грешника, добрым словом.
Была у Моше Гершензона и одна особая просьба, огорошившая Ицхака,-
отнести оставшиеся от проводов деньги родственникам Брониславы Жовтис, а
также предложить им старенький "Москвич". Что с того, что они сексоты и
фискалы,- пусть простят его и не плюют на его могилу.
Малкина сперва забавляла его веселая и нагловатая щедрость, его
напускная забота о ближних - выпишется из больницы и всем фигу покажет. Но
чем дальше, тем больше Ицхак убеждался, что за бравадой, за всеми этими
шуточками-прибауточками кроется что-то серьезное и твердо решенное.
Во всех наставлениях зубного техника, то смешивших, то пугавших
Малкина, была одна удивительная странность: в них он никогда не упоминал о
сыне - Счастливчике Изе. Моше Гершензон ни разу не обмолвился и о письмах,
которые он с такой гордостью читал им в Бернардинском саду.
За окном медленно и вяло приближался короткий февральский полдень. Моше
Гершензон тихо постанывал, что-то бормотал, не заботясь о смысле.
В палату просунула голову санитарка с подносом.
- Исты будете?
- Спасибо,- ответил за умирающего Ицхак.- Сыты.
Запах картофельного пюре, лапши, говядины. Малкин подошел к койке,
приподнял голову Моше Гершензона, взбил подушку. Голова зубного техника была
легкой, как охапка сухого июньского сена. На виске слабо пульсировала
одинокая жилка - она поклевывала желтый покров кожи, под которой с упорством
саранчи откладывала свои прожорливые личинки смерть.
У Малкина не было сил ни оставаться, ни уходить.
Что за проклятая доля - быть душеприказчиком тех, кто моложе тебя и
прочней сколочен. Господи, зачем ты караешь меня не только собственными, но
и чужими бедами? У меня ведь их, своих, хоть пруд пруди! Кому исповедуюсь,
кому пожалуюсь, когда пробьет мой час? Липе в Бернардинском саду? Застывшему
от стужи воробышку на скамейке? Не потому ли ты даровал мне долголетие, что
для меня никогда не существовало и поныне не существует ни чужих бед, ни
чужих горестей? Не потому ли, что я никогда не пытался обрядиться в золото и
тщеславие, прикрыть свою наготу, свои язвы и раны хитростью и вероломством?
Не потому ли, что я - только не карай меня за мою гордыню - одновременно
маленький человечек и все человечество? Ведь без каждого из нас оно сирота.
Не так ли? Малкин нанизывал одну мысль на другую и, стыдясь своей
торопливости, поглядывал на часы. Сиди, не сиди - ничего не высидишь.
Он встал и, поклонившись койке, покрытой серой простыней, как открытому
гробу, выскользнул из палаты. По коридору сновали беспечные, защищ