н торжествующе. - Эта маска приобретает
сходство с лицом любой женщины, которая ее надевает.
Он протянул ей мастерски сработанную из папье-маше застылую улыбку,
помог завязать ленточки своими ловкими пальцами, метнулся куда-то в сторону
и вдруг набросил ей на плечи темно-синий бархатный плащ...
...Да, это было ее лицо: строение носа, надбровных дуг, скул и
подбородка художник скрупулезно воссоздал в маске, даже улыбка - чуть
насмешливая - принадлежала именно ей, это была ее жесткая - для посторонних
- улыбка. Как это ни дико, самыми чужими казались ее собственные, в провалах
маски, глаза - они глядели потерянно, загнанно, как из темницы. И волосы,
неестественно приподнятые маской надо лбом, выглядели, как впопыхах
нахлобученный на темя парик.
И анонимный, до пят, бархатный плащ, скрывающий руки и всю фигуру, и
анонимная маска прекрасно были приспособлены для карнавала - праздника
прятки, праздника исчезновения.
Не двигаясь, она смотрела в зеркало - туда, где на ее месте стояло
чужое, поглотившее ее, нечто, аноним... ничто... Она изчезла, ее не было.
Как - меня у ж е нет?!!
О, какой ужас сотряс все ее тело! Она задохнулась в душной личине
небытия, закашлялась и, захлебываясь горловыми хрипами, стала срывать
страшную маску с лица. Испуганный продавец пришел ей на помощь, и, что-то
бормоча под его недоумевающим взглядом, она выбежала из магазина.
И долго сердце ее колотилось...
Бежать, думала она, бежать из этого города, с его призраками, с высокой
водой, способной поглотить все своей темной утробой, с его подновленными, но
погибающими дворцами, с их треснувшими ребрами, стянутыми корсетом железных
скоб... Бежать из этого обреченного города, свою связь с которым она
чувствует почти физически.
Она стояла на мостике, навалившись на перила, бурно дыша туманным сырым
воздухом, не надевая капюшона, предоставив потокам живого дождя свое живое
лицо и растрепавшиеся после примерки множества мертвых личин
медно-каштановые, дышащие пряди волос.
...В течение дня она несколько раз еще возвращалась на Сан-Марко,
смотрела, как убывает "аква альта", как три подростка, громко перекрикиваясь
по-французски, бродят по колено в воде...
На закате дождь иссяк, вода ушла, мостки были мгновенно разобраны, с
крыш, портиков, колонн на омытую водой площадь слетелись голуби...
Она забрела в дорогой бар, в арках Старых прокураций, и долго тянула
наперсточек кофе за немыслимую цену... Смотрела в огромное окно на
божественный Собор, этот сгусток италийского гения.
Несмотря на близкие сумерки, воздух посветлел. Фата-Моргана, укутанная
в холодный пар лиловых фонарей, медлила на переходе к ночи...
И так же как с площади ушла вода лагуны, смятение и страх, весь день
гнавшие ее по хлипким мосткам с одной улочки на другую, ушли, оставив в этот
последний вечер мужественное смирение, чуткую тишину души. И вспоминая
застылую улыбку напугавшей ее маски, она думала - а может быть, эта,
длящаяся в веках эмоция и есть - победа над забвением?..
...Щенок подстерег ее на Калле Каноника, на ступенях одной, уже
запертой к ночи сувенирной лавочки. Ее напасть, роковое, можно сказать,
предназначение: всю жизнь подбирала и пристраивала бродячих псов. Юрик, в
доме которого прожили счастливую судьбу целых три спасенных ею пса, говорил
- "тяжелая собачья печать лежит на твоей творческой биографии". (Возможно,
это было пожизненное искупление за мучения несчастных, лысых, лишенных
иммунитета мышей.)
Мимо фланировала воспрявшая после спада воды, вечно оживленная публика,
- людям в голову не приходило бросить взгляд под ноги. Щенок сидел на
верхней ступени крыльца и молча дрожал крупной дрожью.
- Да, - сказала она вслух, - вот этого мне здесь и недоставало. Это уже
венецианский карнавал по полной программе.
Наклонилась, подняла его, мокрого, и он заискивающе лизнул ей руку,
как-то сразу примащиваясь, удобно усаживаясь на сгибе локтя, как ребенок.
Помесь ризеншнауцера с терьером, похоже, так. Что же это за падла тебя
выкинула, милый? Или сам убежал, заблудился?
- Ну, и что мне с тобой здесь делать? - бормотала она. - Это ж не
Иерусалим. Мне завтра уезжать... А? И в отель нас с тобой не пустят.
Она вдруг поняла, что ни разу с тех пор, как вышла из отеля утром, не
вспомнила об Антонио. Это был хороший знак, знак освобождения от морока.
- Ладно, рискнем, - сказала она щенку. - У нас с тобой там маленький
блат ("потусторонний брат" - добавила себе), авось проскочим... Полезай в
куртку, за пазуху, вот так... Увеличим грудь почтенной синьоры номеров на
пять.
Но и блата не понадобилось: Антонио спал, сидя за стойкой и положив
голову на локоть. Несколько мгновений она смотрела на его курчаво-античный
затылок, не зная, как быть, но вдруг вспомнила, что утром не сдала ключ от
номера и, значит, может попасть туда незаметно.
Бесшумно поднялась на свой пятый этаж и затем минут двадцать занималась
щенком: вытерла его насухо полотенцем, накормила булкой. Он и маслины съел,
жадно выхватывая из ее пальцев.
Интересно, проснулся ли тот, внизу... И почему она так упорно избегает
ни о чем не подозревающего, учтивого молодого человека?
- Тебе молока бы сейчас немного... - сказала она, глядя на осваивающего
комнату щенка... - В ресторане, конечно, есть... но как бы нас с тобой не
поперли... Может, попросить у... портье ?
И так, наскоро придумав себе это молоко для щенка, выскочила из номера,
словно гналась сама за собой.
Спускаясь по лестнице, еще бормотала - "берегись... берегись..." или
что-то вроде этого, но вслушиваясь уже не в голос свой, а в шум закипающей в
кончиках пальцев, разносящейся к вискам температурной крови...
Он по-прежнему дремал, опустив голову на сгиб локтя, с края стойки
свисала изумительной нервной красоты кисть левой руки... Кисть правой,
полуоткрытая, с чуть откатившимся карандашом лежала покойно рядом.
Устал за день, подумала она. Ведь он учится и наверняка много рисует,
и...
...вдруг эти большие смуглые кисти рук латинянина, длиннопалые дерзкие
руки, так похожие на... - она даже отшатнулась от страшной волны отчаяния,
ярости и жалобной тоски. Невыносимое, мучительное желание схватить его руки,
вцепиться в них, удержать в своих обрушилось на нее так, как с грохотом и
треском обрушивается срубленное дерево в лесу... Она даже зажмурилась,
ожидая удара.
И, уже не чувствуя себя, дотронулась до его теплой со сна руки... сжала
ее...
От неожиданности он вздрогнул, поднял голову и несколько мгновений
ошеломленно смотрел на нее, переводя взгляд на их сплетенные руки.
Она молчала. И он молчал и не отнимал руки, наоборот, конвульсивно
стиснул ее ладони.
- Я подобрала щенка... - наконец проговорила она...
- Что?! - хрипло спросил он, не сводя глаз с их, бесстыдно
переплетенных, жадно осязающих друг друга пальцев...
- Я... подобрала... щенка, - повторила она вязким языком, уже понимая
всю обреченность дальнейшего... - Он там... у меня в номере... и голоден...
и я не знаю, что делать...
Выпростала из его судорожных ладоней свою руку, стала подниматься по
лестнице и спустя несколько мгновений услышала, как молча и вкрадчиво-легко
он взбегает за нею.
...И бесконечно долго длился их изматывающий подъем - эта погоня, этот
бег по крутым ступеням, короткие, как ожог, поцелуи, ее бессильная борьба с
его торопливыми губами и, наконец, когда - не помнила как - они очутились в
номере - это спасение, укрытие в тесно сплетенный жар, в сладко пульсирующий
лабиринт их, незнакомых друг другу тел, этот мучительно-истомный мерный бой
колокола в лоне тяжелых вод лагуны... - медленный подъем до той парящей, той
последней ступени, той обоюдоострой судороги-трели, освобождающей,
отпускающей их тела на свободу...
...Первое, что он сделал: проворным движением рук пробежал по ее
волосам, вынимая все заколки, вытаскивая шпильки и разворашивая, разбрасывая
по подушке медно-темные пряди...
- Что ты делаешь? - она качнула головой, как Медуза-Горгона, в попытке
сбросить с головы клубок змей.
- Любуюсь... Я уже три дня, сил нет, мечтаю распустить эту медь...
Лег навзничь, рядом, и рассыпал ее волосы по своему лицу.
- ... если писать их, - бормотал он, чуть ли не деловито перебирая
перед глазами прядь за прядью... - что пойдет в дело? охра, английская
красная... крон желтый... кадмий оранжевый... Или нет! - сиена жженая,
английская красная, охра...
- Такие волосы бывают у ирландок, - сказал он и приподнял густую прядь,
приглашая ее саму полюбоваться: - Смотри на лампу: на просвет сквозит
пурпурно-золотым... Рубиновые, пунцовые волосы...
Она вспомнила - когда Миша нежничал, он любил вести вслед за расческой
ладонью по ее волосам, приговаривая библейское: "Дай мне, дай мне этого
красного..." Ее волосы, Мишина гордость...
- Ты никогда их не стригла?
- Никогда в жизни...
- Почему?
В самом деле почему? В детстве Рита не давала, тряслась над ее гривой,
как скупой рыцарь над золотом. Потом Миша не позволял стричь...
Она подумала - если струсить и дать себя в руки эскулапам, и позволить
проделать с собою все, что проделывают в таких случаях, выигрывая несколько
месяцев у смерти, то она, конечно, потеряет свои прекрасные волосы, как
Самсон, и так же останется беззащитной.
И вдруг вспомнила, как тем, последним их летом, их последними
каникулами, Антоша заглянул в ее комнату - она расчесывалась перед зеркалом
- и вдруг метнулся на кухню, вернулся с огромным разделочным ножом и,
схватив ее за волосы, намотал на руку, оттянув голову назад, как будто хотел
перерезать ей горло.
Крикнул:
- Сейчас обрежу!!
- Пусти, дурак! - завопила она.
Прибежал дядя Сергей, спросил:
- Ты спятил?
- На нее все пялятся из-за этой пакли! - орал Антоша. - Надоело! Выйти
на улицу с ней невозможно! Ни один мимо спокойно не проходит!
Дядя Сергей засмеялся, сказал:
- Да, брат, это тяжело.
Отобрал нож и проговорил с тихим, странным, тяжелым значением:
- Оставь ребенка в покое. - Хотя она вовсе не была ребенком, осенью ей
исполнялось семнадцать, а через год в эту пору она уже вышла замуж...
...Снизу долетали предупреждающие крики гондольеров и возбужденные
возгласы подростков, нанявших вскладчину гондолу. Проплыла растяжечка
расхожей мелодии "Домино", и опять все стихло...
Он потянул с нее простыню, медленно, как фокусник стягивает платок с
корзины, и таким же круговым, завершающим движением фокусника отшвырнул
простыню в сторону.
- Ты белая, белая! - бормотал он по-итальянски. - Какая ты в этом
матовом свете белая, золотая! Смотри, я тебя, как святую Инессу, сейчас
укрою твоими волосами... Уау! - воскликнул он, едва ли не с благоговейным
ужасом, стоя над ней на коленях, - смотри, они достают до бедер!
- Я гораздо старше тебя, - сказала она, задумчиво его разглядывая.
- Замолчи! - воскликнул он. - Ты говоришь так, чтобы сразу прогнать
меня из своей жизни...
- У тебя есть семья? - спросил он немного погодя.
- Да, - сказала она. - И я очень их люблю.
- Почему же ты пришла ко мне? - с ревнивой обидой спросил он.
Что ответить ему, этому юноше? Потому, что я умираю? Потому, что
великая слабость и малодушие, и истошный страх толкают к чужому, и ты
давишься воплем: "спаси меня, держи меня крепче!!" - ибо именно этого нельзя
крикнуть единственно любимому человеку, нельзя его испугать, ведь он и так
беззащитен, и так не отличит ее смерти от своей...
Она сказала:
- Потому, что ты напомнил мне покойного брата... который, видимо, любил
меня... так получается... и не смог справиться с этой любовью...
- Понимаю, - сказал Антонио, быстро переворачиваясь на живот и
заглядывая в ее лицо. - И ты решила через меня уплатить старый должок.
Он обиделся, поняла она и погладила его длинное, как серп месяца в
окне, густобровое худое лицо.
- Нет, дорогой. Ты очень милый... просто я...
...просто она вспомнила последнюю встречу с Антошей: тот приехал из
Ленинграда - уже неизлечимо плохой, с трясущимися руками, невыносимый,
грубый. Ломился в дверь, страшно матерясь. Она была на сносях и тяжело
носила и все-таки не выдержала, впустила брата. В прихожей он кинулся
целовать ей руки, обзывал сукой, требовал денег, которых - вот ей-богу же,
не было... (Они с Мишей снимали квартиру и жили на две стипендии.)
Когда брат хватал ее руки, что было нелепо и страшно, она заметила, что
у него выбиты два нижних зуба, а на правой руке не хватает фаланги на
указательном пальце. И ужаснулась: как же он кисть держит! Какая там кисть,
господи... Воровато оглянувшись на дверь комнаты, где в угрюмом бешенстве
сидел Миша, она сняла и сунула брату в ладонь единственную фамильную
ценность - обручальное кольцо, оставшееся от покойной бабушки. И прижав к
пульсирующему животу его покалеченную, такую родную руку, завыла в голос,
как никогда в своей жизни не выла - ни до, ни после.
И этого Миша не вынес - выбежал в прихожую и выгнал Антошу. Тот
корчился, сгибался пополам, пятился и делал вид, что страшно веселится.
Хихикал и говорил Мише: - Ты хозя-аин, хозя-аин, да? - тыча изуродованным
пальцем в ее большой живот.
И больше она его не видела. Через три недели, когда Миша с Ритой
забирали ее из роддома, Рита вдруг зарыдала и призналась, что Антошу пять
дней как схоронили. Миша побагровел и цыкнул на бабку, с которой всегда был
церемонно вежлив. Наверное, боялся, что у жены пропадет молоко.
Всю жизнь Миша ненавидел ее брата, еще со школьных лет, когда после
годовых экзаменов она на целых три месяца пропадала из его жизни. И даже
после свадьбы, и даже после гибели Антоши муж все-таки продолжал ненавидеть
его, как живого...
Все это было так давно, господи, и вот, когда ее собственная жизнь
истончилась до этих трех дней венецианской обреченной свободы, в этом круге
потустороннего света Антоша подстерег ее, всплыл из глубины ее судьбы и,
повернувшись на живот, заглядывает в глаза, и на чужом для них обоих языке
задает единственный свой вопрос.
- Ты со мной? - услышала она. - Какая ты странная... прекрасная, резкая
женщина. Все твои соотечественники - люди резкие.
- Ты имеешь в виду израильтян? - спросила она. - Да нет, они люди, в
общем, сердечные. Хотя горластые... А я из России.
- Ты совсем не похожа на русскую, - возразил он.
- А я и не русская.
- Так кто же ты? - рассмеялся он, укладывая голову на ее плече. - Что
ты за птица? О, какое дивное оперение...
Она улыбнулась. И они обнялись и долго тихо лежали, обнявшись.
Она думала о том, что за всю свою жизнь не подарила близким ни капли
настоящей нежности, той нежности, что от неги, от слезной сладости
прикосновений... В этом-то и была ее беда, в природе и сути ее жесткого
сильного характера. Нет, никогда она не была сухарем, наоборот - в работе ей
часто мешала властная чувственность. Но все диктовалось боязнью
"показаться", все было ошкурено ее колкой насмешкой, отстраненной иронией по
отношению к друзьям, мужу, дочери...
Да, она была из тех Дебор, Эсфирей и Юдифей, которыми так богата
история ее народа, - сильные, слишком сильные женщины без проблеска тайны во
взгляде... Потом они стреляли в губернаторов и вождей, взрывали кареты,
сидели в лагерях...
Она лежала рядом с этим чужим итальянским мальчиком и чувствовала к
нему только ровную сильную нежность, понимая, что это чувство останется с
ней до самого конца.
- А я, - вдруг сказал он, - я тут напридумал за эти три дня о тебе кучу
разных вещей. Ужасно хотел знать - кто ты, может, актриса... Ты очень
независимая, сильная женщина... Почему ты так странно замолчала, когда я
сказал, что занимаюсь живописью?
- Потому что живописью занимался мой покойный брат, на которого ты так
похож.
- Как его звали?
- Антонио, - сказала она, помолчав.
- Ты меня разыгрываешь! - воскликнул он. - Скажи еще, что и сама ты -
художница!
- О, нет... У меня вполне прозаическая профессия... Я командую мышами.
Он захохотал, переспросил и опять захохотал. Уселся на постели,
скрестив по-турецки ноги.
- С тобой не скучно... И что ты с ними делаешь? Дрессируешь?
- Почти. Два раза в день я колю мышей.
- Зачем? - он вытаращил глаза.
Ну, что я морочу ему голову, устало подумала она. К чему это все, на
чужом для нас обоих языке... Вслух неохотно сказала:
- Это эксперимент. Скрупулезная научная работа.
- Ты - химик? - спросил он.
Тогда она зачем-то стала объяснять, уверенная, что он не поймет ни
слова, но вскоре выяснилось, что именно это - проще простого, что научный
английский многочисленных ее статей прекрасно приспособлен к тому, чтобы в
этой постели объяснять этому мальчику смысл ее работы.
- Я - охотник, киллер, понимаешь? - сказала она. - Охочусь за такими
белками, онкогенами... Я объясню тебе, медленно, и ты поймешь... Биохимия,
моя наука, изучает молекулярные аспекты жизни... Бывает, что клетка теряет
контроль над процессом деления, начинает делиться неограниченно, и тогда ее
потомство может заполнить собой весь организм... Короче, в раковых клетках
происходит мутация в белках, и эти белки - онкогены... Ты что-нибудь понял?
- Я понял все! - запальчиво воскликнул он. - Не считай меня идиотом.
Дальше!
- Так вот, моя работа - это выяснение механизма: почему мутация в
онкогенах заставляет клетку делиться? Почему? - она замолчала на секунду, но
вдруг встрепенулась и крикнула: - Почему, по-чему-у?! - и перевела дыхание.
- Это многолетняя научная работа. Меняется тактика, меняются объекты, каждый
ответ рождает новый вопрос... Например, апоптозис - это наука о клеточной
смерти. В каждой клетке есть программа ее смерти. Иногда организму надо,
чтобы какое-то количество клеток отмерло ради дальнейшего развития всего
организма. Так вот, если клетка почему-то перестает слушаться команды
"умри", - это раковая клетка... Я конструирую искусственные белки, которые
могут убивать клетки рака в организме человека. Такие белки - они называются
иммунотоксины - как раз и направлены против раковых клеток... Это жестокая
борьба за баланс... То есть за жизнь. Так канатоходцы идут по проволке с
шестом...
Они сидели на постели, друг против друга, в одинаковых позах, и ей
казалось, что это Антоше она рассказывает все содержание своей жизни за
прошедшие без него годы. И он внимательно слушал, хмуря свои густые брови...
- Ну, так вот, - объясняла она, - беру клетки, пораженные раком,
добавляю иммунотоксины, клетки умирают. И тогда мы в лаборатории говорим
друг другу: "Все хорошо, они умирают"... Такая у нас поговорка...
- Так ты с твоими друзьями победила эту страшную болезнь? - спросил он
с мальчишеским интересом.
- Пока нет... Хотя на этом пути уже много сделано, много... Понимаешь,
каждая решенная проблема порождает новый вопрос. Море вопросов... Но... рано
или поздно... нет, скоро, конечно, скоро! - мы скрутим рак, как скрутили
чуму, холеру, туберкулез... - и повторила жестко: - Мы скрутим его!
Он молча смотрел на нее, потом спросил серьезно:
- Ты, наверное, настоящий ученый?
Она поймала себя на том, что прежде на этот вопрос наверняка бы
отшутилась.
- Ну... в общем, да... - проговорила она, неловко усмехнувшись... - В
общем, в своем деле... в своем деле, понимаешь? Да, у меня много статей,
много ссылок на меня в международных научных журналах... Впрочем, это
неважно, чепуха... Я заморочила тебе голову.
Накинула халат, прошлась по комнате, закурила. Щенок спал в кресле,
обморочно закатив глаза, подергивая ухом.
- Что мне с ним делать? - спросила она задумчиво. - Что делать с
собакой, а?
- Хочешь, я возьму его в Падую? - предложил Антонио. - Там у тети дом с
огромным садом. Ему будет хорошо.
Он вскочил с кровати, присел на корточки перед спящим щенком, потрепал
его за ухом.
В этом непринужденном бесстыдстве есть что-то от языческих статуй,
подумала она, - обнаженный юноша-пастух с собакой... Вслух сказала:
- Конечно, возьми. Это хороший итальянский пес. Ему положено жить в
Падуе...
- А как мы его назовем? - спросил он.
- Кутя.
Он поднял брови.
- Как? Кутио?
- Ну, приблизительно... А сейчас, дорогой, иди... Пора.
- Хочешь, я попрошу Марио, он меня подменит? Я могу остаться с тобой до
утра!
- Нет, - сказала она твердо. - Я устала, милый. Тебе лучше уйти.
Он не возразил больше ни словом. Молча оделся, подошел к ней и,
запустив обе ладони в ее волосы, несколько мгновений напоследок любовался
ими, встряхивая, пересыпая на пальцах... Наклонился и кротко, медленно
поцеловал ее - в голову, в глаза, в губы - одним касанием...
- Ты красива, как Юдифь Джорджоне...
- Меня скоро не будет! - вдруг сказала она.
- Я знаю, ты утром уезжаешь... Мы увидимся еще когда-нибудь?
- Нет, мой мальчик...
- Скажи мне что-нибудь по-русски...
Она засмеялась, взяла в пригоршню его колючий подбородок, сжала.
Скользнула указательным пальцем по линии верхней, "уленшпигельской" губы...
Подумала мельком, что, если б у нее был сын, а не дочь, возможно, она была
бы нежной матерью...
- Все хорошо, - сказала она шепотом, - они умирают...
И он тихо засмеялся в ответ...
...Под утро ей приснилось, что она забыла, как Миша смеется. Во сне она
силилась вспомнить эту его характерную гримаску - полуудивления,
полувосторга, которая всегда появлялась на губах до первого раската смеха...
но все разваливалось, не получалось, Миша отворачивался...
Внезапно короткая и острая вспышка ужаса опалила ее: она поняла, что
уже умерла, и самым верным доказательством тому было то, что она забыла, как
Миша смеется. Ей так и намекали какие-то темные люди, она во сне называла их
служителями, что вот, видите, подтвердить свою благонадежность вы не можете,
так что пройдемте, пройдемте... и тянули к ней вежливые, но твердые руки, а
она цеплялась за косяк и умоляла дать ей минуту, она представит, докажет,
сию минуту...
Ей говорили, что отныне она будет женой Антоши, - но он же мне брат! -
с ужасом возражала она, - ничего-ничего, это раньше он был брат, а теперь,
когда вы оба очистились, вы можете стать мужем и женой...
...Мишино бледное лицо таяло в сыром тумане, он поворачивался к ней
спиной, уходил по мокрым деревянным мосткам, балансируя для равновесия
руками, как в школе ходил в спортзале по снаряду "бревно"...
Вода поднималась и доставала уже до края мостков...
Миша уходил, бросал ее, он пожелал остаться ей чужим в этом обреченном
городе, вернее, таинственном городе обреченных, на летучем острове в лагуне.
В темноте она потянулась к телефону и почти на ощупь набрала знакомый
номер.
- Юрик, - проговорила она, когда наконец сняли трубку, - и все-таки я
уверена, что это - туберкулез.
- Где ты? - крикнул он. - Который час? Откуда ты звонишь?
- Но согласись, что это очень смахивает на туберкулез, - настойчиво
повторила она.
Он помолчал. Прокашлялся со сна, сказал тихо:
- Что ты вытворяешь? Тут Мишка сходит с ума. Говорит, ты прислала
какой-то пошлый прогулочный факс, как будто тебе плевать на...
- Ничего, завтра я вернусь, и жизнь опять будет прекрасна... Можешь
сказать ему о туберкулезе. Он будет потрясен.
- Ты помнишь, о чем мы договорились? - спросил Юрик.
- Не волнуйся, помню. В понедельник, в восемь. А ты-то все понял? Утром
звонишь Мише и сообщаешь эту неприятную новость насчет...
- ... туберкулеза, - угрюмо повторил он.
- Молодец, пятерка!
И повесила трубку.
...Она уезжала на катере в аэропорт. Оглядывалась и смотрела на шлейф
Венеции за плечом, на вздымающиеся в небо фанфары печных труб.
По лагуне было разлито кипящее золото утра, и пар поднимался от воды к
белому сияющему горизонту.
Она уезжала.
Надо было дожить отпущенное ей время, как доживал этот город: щедро, на
людях. В трудах и веселье.
Иерусалим, 1999