тьсЯ ему, по сравнению с  этим  "летанием", слишком  земным, мускульным,
насильственным, уж слишком "тЯжёлым".
     194
     ђазличие между  людьми  сказываетсЯ не  только  в различии скрижалей их
благ,  стало  быть, не  только  в том,  что  они  считают  вполне  желанными
различные  блага  и  вместе  с  тем  не  сходЯтсЯ в  сравнительной оценке, в
установлении  табели  о  рангах  общепризнанных благ, -  оно сказываетсЯ еще
более  в  том, что  считаетсЯ  ими за  действительное  обладание  и владение
каким-нибудь благом.  Џо  отношению  к женщине,  например, более скромному в
своих  требованиЯх человеку уже право располагать ее телом  и удовлетворение
полового  чувства   кажутсЯ  достаточным  и  удовлетворЯющим  его  признаком
обладаниЯ и владениЯ;  другой человек, со  своей  более недоверчивой и более
притЯзательной алчностью к владению, видит в таком обладании "вопросительный
знак",  видит  только  его  призрачность и хочет более тонких  доказательств
прежде всего, чтобы знать, только ли женщина отдаетсЯ ему, или же она готова
бросить ради  него все, что имеет или чем очень дорожит, - лишь это и значит
длЯ него "владеть". Ќо  третий и тут не останавливаетсЯ в  своем недоверии и
жажде обладаниЯ; если женщина всем длЯ него жертвует, то он спрашивает себЯ,
не делает ли она этого ради фантома, созданного ее  воображением: чтобы быть
вообще любимым, он хочет прежде быть основательно, до глубочайших недр своих
узнанным, - он отваживаетсЯ дать разгадать себЯ. - ‹ишь тогда чувствует  он,
что вполне обладает своей возлюбленной, когда она уже не обманываетсЯ на его
счет, когда она любит  его так же сильно  за его зло и скрытую ненасытность,
как  и за его доброту, терпение и умственное развитие. Ћдин хотел бы владеть
народом - и все высшие ухищрениЯ Љалиостро и Љатилины годны в его глазах длЯ
этой  цели.  „ругой, наделенный  более утонченной жаждой  владениЯ,  говорит
себе:  "нельзЯ  обманывать там,  где  хочешь владеть",  - его  раздражает  и
беспокоит мысль, что сердцем  народа владеет его маска: "итак, Я должен дать
узнать себЯ, прежде же должен сам узнать себЯ!" “ людей тароватых  на помощь
и благодетельных  мы встречаем почти регулЯрно  то грубое лукавство, которое
заведомо  подгонЯет  к  их  желаниЯм того, кому  нужно  помочь:  как если бы
последний, например, "заслуживал" помощи, желал именно их помощи и за всЯкую
помощь был им глубоко благодарен,  признателен и предан; с такими фантазиЯми
они распорЯжаютсЯ нуждающимсЯ как собственностью,  так как именно стремление
к собственности и заставлЯет  их  быть благодетельными и готовыми  на помощь
людьми.  Ћни  становЯтсЯ  ревнивыми,   когда  другие   пересекают  им   путь
благодетельствованиЯ или упреждают их  в помощи. ђодители невольно делают из
ребенка нечто себе подобное - они называют это "воспитанием", - ни одна мать
не сомневаетсЯ  в  глубине  души,  что  рожденный ею  ребенок составлЯет  ее
собственность,  ни один  отец не подвергает сомнению своего  права подчинить
его своим понЯтиЯм  и правилам.  Ђ некогда отцам даже казалось  справедливым
распорЯжатьсЯ жизнью и смертью новорожденного по своему благоусмотрению (как
у  древних германцев). € как отец, так в наше времЯ еще и учитель, сословие,
пастор, кнЯзь  видЯт в  каждом новом  человеке  несомненный повод  к  новому
владению. Ћткуда следует...
     195
     …вреи  -  народ,  "рождённый длЯ  рабства",  как  говорит ’ацит  и весь
античный  мир, "избранный  народ  среди  народов",  как они сами  говорЯт  и
думают,  -  евреи  произвели  тот фокус  выворачиваниЯ  ценностей наизнанку,
благодарЯ  которому жизнь на земле получила на несколько тысЯчелетий новую и
опасную привлекательность: их  пророки слили воедино "богатое", "безбожное",
"злое",  "насильственное",  "чувственное"  и впервые  сделали  бранным слово
"мир". ‚ этом  перевороте  ценностей  (к которому относитсЯ  и  употребление
слова  "бедный" в  качестве  синонима  слов:  "свЯтой" и "друг") заключаетсЯ
значение еврейского народа: с ним начинаетсЯ восстание рабов в морали.
     196
     Њожно  сделать  заключение о  существовании  возле ‘олнца бесчисленного
количества темных тел -  таких,  которых мы никогда не  увидим. ѓоворЯ между
нами, это притча; и  психолог морали читает все звездные письмена только как
Язык символов и знаков, который дает возможность замалчивать многое.
     197
     Њы  совершенно  не  понимаем  хищного  животного  и   хищного  человека
(например, —езаре Ѓорджа), мы не понимаем "природы", пока еще ищем в  основе
этих   здоровейших   из  всех   тропических   чудовищ  и  растений  какой-то
"болезненности" или даже врожденного им "ада", - как до сих пор  делали  все
моралисты.  Џо-видимому, моралисты  питают ненависть  к девственному  лесу и
тропикам. Џо-видимому, "тропического человека" хотЯт  во что  бы то ни стало
дискредитировать, все равно, видЯ в нем  болезнь и вырождение  человека  или
сроднившиесЯ  с  ним ад и самоистЯзание.  Ќо длЯ  чего? ‚  пользу "умеренных
поЯсов"? ‚ пользу умеренного человека? —еловека морального? Џосредственного?
- ќто к главе "Њораль как трусость". -
     198
     ‚се эти морали, обращающиесЯ к отдельной личности в целЯх её "счастьЯ",
как  говоритсЯ, - что они такое, если  не правила поведениЯ, соответствующие
степени опасности, среди которой  отдельнаЯ личность живёт сама с собою; это
рецепты  против  её  страстей,  против  её  хороших  и  дурных  склонностей,
поскольку  они  обладают  волей к власти  и  желали бы  разыгрывать из  себЯ
господина; это маленькие  и большие благоразумности и ухищрениЯ, пропитанные
затхлым запахом  старых  домашних  средств  и старушечьей  мудрости. ‚се они
странны по форме и неразумны - потому  что обращаютсЯ ко "всем", потому  что
обобщают там, где нельзЯ обобщать; все  они  изрекают безусловное и  считают
себЯ безусловными; всем им  мало  длЯ  приправы одной только крупицы соли  -
они, напротив, становЯтсЯ сносными,  а иногда даже и  соблазнительными  лишь
тогда, когда  чрезмерно  сдобрены  прЯностЯми и  начинают  издавать  опасный
запах, прежде всего  запах "иного  мира". ‚се это,  если взглЯнуть  на  дело
разумно, имеет мало ценности и далеко еще не "наука", а тем паче "мудрость",
но  повторЯю  еще  раз,  и  повторЯю  трижды,  благоразумие,  благоразумие и
благоразумие, смешанное с  глупостью, глупостью и глупостью, - будь это даже
то  равнодушие  и та  мраморнаЯ  холодность к пылким  дурачествам  аффектов,
которую  рекомендовали и прививали стоики;  или будь это "не плакать" и  "не
смеЯтьсЯ"  ‘пинозы,  столь  наивно  рекомендуемое  им  уничтожение  аффектов
посредством их  анализа и вивисекции; или будь это  низведение  аффектов  до
степени  безвредной  посредственности, при  которой  они  получают  право на
удовлетворение,  -  аристотелизм  морали;  или  будь  это  даже мораль,  как
наслаждение  аффектами, намеренно разреженными и  одухотворенными символикой
искусства, например музыки, или в  форме любви к Ѓогу и к  человеку "по воле
Ѓожьей",  ибо  в религии  страсти  снова приобретают право  гражданства, при
условии, что...; или будь это,  наконец, та предупредительнаЯ  и  шаловливаЯ
покорность  аффектам,  которой  учили  •афиз  и  ѓёте,  то  смелое  бросание
поводьев, та духовно-плотскаЯ licentia morum в исключительном случае старых,
мудрых хрычей  и пьЯниц, у  которых  это "уже  не опасно". ќто  тоже к главе
"Њораль как трусость".
     199
     ‚виду того что во все времена существованиЯ людей существовали  также и
человеческие  стада  (родовые  союзы, общины, племена, народы,  государства,
церкви) и  всегда было слишком много  повинующихсЯ по отношению к небольшому
числу повелевающих,  - принимаЯ,  стало  быть, во  внимание, что  до сих пор
повиновение  с  большим успехом и очень долго  практиковалось среди  людей и
прививалось им,  можно сделать  справедливое  предположение,  что в  среднем
теперь каждому  человеку прирождена потребность подчинЯтьсЯ, как нечто вроде
формальной совести, котораЯ велит: "ты должен делать  что-то  безусловно,  а
чего-то  безусловно  не   делать",  словом,  "ты  должен".  ќта  потребность
стремитсЯ  к насыщению,  к наполнению  своей  формы  содержанием;  при  этом
вследствие  своей  силы и  напрЯжённого  нетерпениЯ,  мало  разборчиваЯ, как
грубый аппетит, она бросаетсЯ на всё и исполнЯет всё, что только ни прикажет
ей  кто-нибудь  из  повелевающих  -  родители,  учителЯ,  законы,  сословные
предрассудки,    общественное    мнение.    ЌеобыкновеннаЯ    ограниченность
человеческого развитиЯ, его медленность,  томительность,  частое возвращение
вспЯть и вращение на месте  - всё это  зависит от того, что стадный инстинкт
повиновениЯ передаётсЯ по  наследству  очень  успешно  и в  ущерб  искусству
повелеваниЯ. …сли представить себе, что этот инстинкт дойдет когда-нибудь до
последних пределов распутства, то, наконец, совсем не будет начальствующих и
независимых людей; или они будут внутренне  страдать  от нечистой совести, и
длЯ возможности повелевать им понадобитсЯ предварительно создать себе обман:
именно, делать  вид, будто и они лишь повинуютсЯ. ’аково ныне действительное
положение …вропы - Я называю это моральным лицемерием  повелевающих.  Ћни не
умеют иначе  защититьсЯ от своей  нечистой совести,  как тем,  что корчат из
себЯ  исполнителей  старейших и  высших  повелений  (своих предшественников,
конституции, права, закона  или даже  Ѓога)  или  заимствуют сами у стадного
образа  мыслей стадные  максимы,  называЯ  себЯ,  например, "первыми слугами
своего  народа"  или  "орудиЯми общего блага".  ‘  другой  стороны,  стадный
человек  в  …вропе  принимает теперь  такой вид,  как будто  он  единственно
дозволеннаЯ  порода  человека,  и   прославлЯет  как   истинно  человеческие
добродетели  те  свои  качества, которые  делают  его  смирным, уживчивым  и
полезным   стаду:   стало   быть,  дух   общественности,  благожелательство,
почтительность,   прилежание,  умеренность,  скромность,  снисходительность,
сострадание.  ’ам  же,  где  считают  невозможным   обойтись  без  вождей  и
баранов-передовиков,  делают  нынче попытку за попыткой заменить начальников
совокупностью  умных  стадных  людей:  такого  происхождениЯ, например,  все
представительные  учреждениЯ.  Љакое  благодеЯние,   какое  освобождение  от
нестерпимого гнета вопреки всему приносит с собою длЯ этих стадных животных,
европейцев,  поЯвление какого-нибудь  неограниченного повелителЯ - последним
великим  свидетельством  этому  служит  действие,  произведенное  поЯвлением
Ќаполеона: историЯ  этого действиЯ есть почти что  историЯ высшего  счастьЯ,
которого достигло все текущее  столетие в  лице самых ценных людей своих и в
самые ценные мгновениЯ.
     200
     —еловек  эпохи распада, смешивающей  расы без всЯкого разбора, человек,
получивший вследствие  этого весьма разнообразное племенное наследие, т.  е.
противоположные  и  часто   не  одни  только   противоположные  инстинкты  и
ценностные нормы вещей, которые борютсЯ друг с другом и редко успокаиваютсЯ,
- такой  человек  поздних культур и преломленных  лучей в среднем становитсЯ
слабее: главнейшее стремление его  клонитсЯ к  тому, чтобы наконец кончилась
война,  которую  он  собою олицетворЯет.  ‚ духе  успокаивающего  (например,
эпикурейского или христианского)  бальзама и успокоительного образа  мыслей,
счастье   представлЯетсЯ   ему   преимущественно  как   счастье  успокоениЯ,
безмЯтежности, сытости,  конечного  единства,  как "суббота  суббот", говорЯ
вместе с блаженным  ритором Ђвгустином, который и сам был таким человеком. -
…сли же внутренний  разлад и  война  действуют  на такую натуру  как  лишнЯЯ
возбуждающаЯ  приманка и щекотка жизни; и  если, с другой стороны,  вместе с
мощными и непримиримыми инстинктами ею унаследованы и ей привиты также истое
мастерство и  тонкость в ведении войны с собою, т. е. способность обуздывать
себЯ  и  умение перехитрить себЯ, - то  перед  нами поЯвлЯютсЯ те волшебные,
непостижимые  и  невообразимые,  те  предназначенные  к  победам  и  обаЯнию
загадочные люди, лучшими представителЯми которых были Ђлкивиад и –езарь (- Я
охотно присоединил бы к ним первого европейца в моем вкусе, ”ридриха ‚торого
ѓогенштауфена),  а  из  художников,  быть  может,  ‹еонардо  да  ‚инчи.  Ћни
поЯвлЯютсЯ  как  раз  в то  самое  времЯ, когда на  передний  план выступает
вышеупомЯнутый  слабейший тип со своим влечением  к покою:  оба типа свЯзаны
друг с другом и возникают от одинаковых причин.
     201
     Џока полезность, господствующаЯ в моральных суждениЯх о ценности вещей,
есть только  стаднаЯ  полезность,  пока  внимание  обращено  единственно  на
поддержание общины и безнравственное  ищут именно и исключительно в том, что
кажетсЯ  опасным длЯ  существованиЯ  общины,  -  до  тех  пор ещё  не  может
существовать  "мораль  любви  к  ближнему".  Џоложим,  что  и  тут  мы   уже
встречаемсЯ  с   постоЯнной  небольшой   практикой   уважениЯ,  состраданиЯ,
справедливости,  кротости,  взаимопомощи; положим,  что и  на  этой  ступени
развитиЯ  общества уже действуют  все те инстинкты,  которые позже  получают
почётные имена  "добродетелей" и в конце концов  почти совпадают  с понЯтием
"нравственности",  - тем не менее в то времЯ  они ещё вовсе не принадлежат к
числу  моральных ценностей  -  они  ещё  внеморальны. ‚  лучшие времена ђима
сострадание, например, не называлось ни добрым, ни злым, ни нравственным, ни
безнравственным; и  если даже подобный  поступок удостаивалсЯ похвалы, то  с
этой похвалой, однако, прекрасно уживалось нечто вроде невольного презрениЯ,
именно,   при  сравнении   его  с  каким-нибудь   таким  поступком,  который
споспешествовал  благу целого,  или rei publicae.  ‚  конце концов "любовь к
ближнему"   ЯвлЯетсЯ   всегда   чем-то   побочным,   отчасти   условным    и
произвольно-мнимым по отношению к страху  перед ближним. Љогда  общественный
строй  вполне упрочен  и обеспечен от внешних опасностей,  тогда эта  боЯзнь
ближнего опЯть  создаёт новые перспективы  длЯ  моральных  оценок. Ќекоторые
сильные  и  опасные  инстинкты, как,  например,  предприимчивость,  безумнаЯ
смелость, мстительность, хитрость,  хищничество, властолюбие, которые до сих
пор  ввиду их общеполезности приходилось не только чтить  - разумеетсЯ,  под
другими  именами,  нежели только  что  приведённые, -  но  даже развивать  и
культивировать воспитанием (потому что в них всегда нуждались во времЯ общей
опасности, против общих  врагов),  - эти  инстинкты теперь уже приобретают в
глазах людей удвоенную силу по  своей  опасности - теперь, когда длЯ них нет
отводных   каналов,  -  и   их  начинают   постепенно   клеймить   названием
безнравственных и предавать проклЯтию. ’еперь  моральные почести выпадают на
долю противоположных инстинктов и склонностей; стадный инстинкт шаг за шагом
выводит своё заключение. Ќасколько велика  или насколько мала опасность  длЯ
общества,  опасность длЯ равенства,  заключающаЯсЯ в каком-нибудь мнении,  в
каком-нибудь  состоЯнии  и  аффекте,  в  какой-нибудь  воле,  в каком-нибудь
даровании,  - вот  какова  теперь моральнаЯ  перспектива; и здесь опЯть-таки
боЯзнь  есть  мать морали.  Ћт высших  и  сильнейших инстинктов, когда  они,
прорываЯсь  в  страстЯх,  увлекают  отдельную личность далеко  за  пределы и
далеко выше средней и низменной стадной совести, гибнет чувство собственного
достоинства общины, гибнет её вера в себЯ, как бы переламываетсЯ её хребет -
следовательно,  именно  эти инстинкты  люди  будут сильнее всего  клеймить и
поносить.  ‚еликий  независимый  дух,  желание  оставатьсЯ одиноким, великий
разум кажутсЯ уже опасными; всё, что возвышает отдельную личность над стадом
и причинЯет  страх  ближнему, называетсЯ отныне  злым, умеренный,  скромный,
приспособлЯющийсЯ,  нивелирующий  образ  мыслей, посредственность вожделений
получают  моральное  значение и  прославлЯютсЯ.  ‚  конце концов при слишком
мирной обстановке представлЯетсЯ всё меньше и меньше случаев и побудительных
причин  воспитывать своё  чувство  в  духе строгости и суровости; теперь уже
всЯкаЯ  строгость,  даже  в  деле  правосудиЯ, начинает  тревожить  совесть;
величавое и суровое благородство и принЯтие  на себЯ ответственности за свои
поступки кажетсЯ почти обидным и возбуждает недоверие; "Ягнёнок", а тем паче
"баран"   выигрывает  в  уважении.  ‚  истории   общества   бывают   моменты
болезненного  размЯгчениЯ и  изнеженности,  когда  оно само  заступаетсЯ  за
своего  обидчика, преступника,  и  делает  это  вполне  серьёзно  и  честно.
Ќаказывать кажетсЯ ему в некоторых  случаЯх несправедливым - можно сказать с
уверенностью,   что   сами   представлениЯ   о  "наказании"  и  "обЯзанности
наказывать" причинЯют ему нравственную боль, возбуждают  в нём страх. "ђазве
не  достаточно сделать  его  неопасным? ‡ачем ещё наказывать? Ќаказание само
страшно!"  -  этим  вопросом стаднаЯ  мораль,  мораль трусости,  делает свой
последний вывод. …сли можно  было бы вообще уничтожить опасность, уничтожить
причину боЯзни, то вместе с тем  была бы уничтожена и  эта мораль: она стала
бы уже  ненужной, она сама  считала бы себЯ  уже  ненужной! -  Љто исследует
совесть  нынешнего  европейца,  тот  найдёт  в тысЯче  моральных  изгибов  и
тайников одинаковый императив, императив стадной  трусости: "мы хотим, чтобы
когда-нибудь настало времЯ, когда будет нечего больше боЯтьсЯ!" ‘тремление и
путь к этому "когда-нибудь" называетсЯ нынче в …вропе "прогрессом".
     202
     Џовторим же то, что  мы говорили уже сто раз: ибо такие  истины  - наши
истины  - слушаютсЯ нынче  неохотно. Ќам уже достаточно  известно,  как  это
обидно  звучит,  когда кто-нибудь  без всЯких  прикрас  и уподоблений  прЯмо
причислЯет  человека  к  животным;  и  нам  уж,  конечно,  будет  почти  что
поставлено  в  вину  то  обстоЯтельство,  что  именно по  отношению к  людЯм
"современных идей"  мы  постоЯнно употреблЯем  выражениЯ  "стадо",  "стадный
инстинкт"  и тому подобные. Ќо что же делать!  Њы не можем поступать  иначе,
потому что как раз в этом и  состоит наш новый взглЯд. Њы нашли, что во всех
главных моральных суждениЯх …вропа и те страны, где господствует европейское
влиЯние, достигли полного согласиЯ: в …вропе очевидно знают то, что казалось
неизвестным ‘ократу и чему некогда обещал научить знаменитый древний ‡мий, -
в …вропе "знают" нынче,  что значит добро и зло. € как бы резко  и неприЯтно
длЯ слуха это ни звучало, мы все же повторЯем:  то, что в данном случае мнит
себЯ знающим, что само себЯ прославлЯет своей  похвалой  и  порицанием, само
себЯ называет добрым, есть инстинкт стадного животного человека, - инстинкт,
прорвавшийсЯ   сквозь  другие   инстинкты,  достигший  над  ними   перевеса,
преобладаниЯ  и   все  усиливающийсЯ   в  этом   отношении   по  мере  роста
физиологического сглаживаниЯ  различий между  особЯми,  симптомом чего он  и
ЯвлЯетсЯ. Њораль  в …вропе есть нынче мораль стадных  животных:  это,  стало
быть, на наш взглЯд, только один вид человеческой морали, кроме которого, до
которого и  после которого возможны или должны быть  возможны многие другие,
прежде  всего  высшие, морали. Ќо эта  мораль защищаетсЯ всеми силами против
такой  "возможности",  против такого "должны  быть"; непреклоннаЯ и упорнаЯ,
она твердит: "Я - сама мораль, и ничто, кроме менЯ, не есть мораль!"...  - ‘
помощью  религии,  котораЯ  всегда  была  к  услугам  возвышеннейших стадных
вожделений и льстила им, дело дошло даже до того,  что и в политических, и в
общественных  установлениЯх мы видим все более Явное выражение  этой морали:
демократическое движение наследует христианскому. —то,  однако, темп его еще
слишком   медленен  и  снотворен  длЯ  более  нетерпеливых,  длЯ  больных  и
страждущих выразителей названного инстинкта, это  видно  из  того,  как  все
неистовее воют  и  все откровеннее  скалЯт зубы  анархистские  псы,  которые
слонЯютсЯ   теперь  по  подворотнЯм  европейской  культуры;  мнимым  образом
противоположные  миролюбивым и работЯщим демократам и идеологам революции, а
еще более - тупоумным философастерам и фанатикам  братства, которые называют
себЯ социалистами  и хотЯт "свободного  общества",  в действительности  они,
однако, сходЯтсЯ  с ними в глубокой и  инстинктивной  враждебности ко всЯкой
иной форме общества,  кроме автономного стада (доходЯ в этой враждебности до
отрицаниЯ  самых понЯтий "господин"  и "раб"; ni dieu ni maitre, гласит одна
социалистическаЯ  формула - ).  Ћни сходЯтсЯ с  ними в упорном сопротивлении
всЯкому  исключительному   притЯзанию,   всЯкому  исключительному   праву  и
преимуществу (что в конце  концов  означает  всЯкому праву: ибо тогда, когда
все равны,  никому уже  не нужны "права" - ).  Ћни  сходЯтсЯ  в недоверии  к
карающему   правосудию   (как   будто   оно  есть  насилие   над  слабейшим,
несправедливость  по   отношению  к  необходимому  продукту  всего  прежнего
общества - ); но они также сходЯтсЯ и  в  религии состраданиЯ, в сочувствии,
проЯвлЯемом  всюду,  где  только чувствуют,  живут  и страдают  (нисходЯ  до
животного  и  возносЯсь  до "Ѓога": разнузданность  в  "сострадании к  Ѓогу"
относитсЯ к демократическому веку - ). ‚се они сходЯтсЯ в крике и нетерпении
состраданиЯ, в  смертельной ненависти  к страданию вообще, в  почти  женской
неспособности  оставатьсЯ   при  этом  зрителЯми,   в  неспособности  давать
страдать.  Ћни сходЯтсЯ в  невольной угрюмости и изнеженности,  иго которых,
по-видимому,  грозит  …вропе новым буддизмом; они сходЯтсЯ  в вере в  мораль
общего состраданиЯ, как будто она есть мораль сама-по-себе, как вершина, как
достигнутаЯ   вершина   человека,   как   единственнаЯ   надежда   будущего,
утешительное  средство длЯ современников,  великое  отпущение всей  исконной
вины. - ‚се они сходЯтсЯ в вере в общность как освободительницу, стало быть,
в стадо, в "себЯ"...
     203
     Њы же, люди иной веры, - мы, которые видим  в  демократическом движении
не только форму упадка политической организации,  но и форму упадка, именно,
форму измельчаниЯ человека, как низведение его на степень посредственности и
понижение  его ценности, -  на что должны мы возложить  свои надежды?  -  Ќа
новых философов -  выбора нет;  на  людей,  обладающих  достаточно сильным и
самобытным умом длЯ того, чтобы положить начало противоположной оценке вещей
и переоценить, перевернуть "вечные ценности"; на предтеч новой эры, на людей
будущего,   закреплЯющих  в  настоЯщем  тот   аркан,   который  влечёт  волю
тысЯчелетий на  новые пути.  —тобы учить  человека  смотреть  на  будущность
человека  как  на свою волю,  как на  нечто зависЯщее от  человеческой воли,
чтобы подготовить великие отважные коллективные опыты  в  деле  воспитаниЯ и
дисциплинированиЯ с целью положить  этим конец  тому  ужасающему  господству
неразумиЯ и случайности, которое до сих пор называлось историей, - неразумие
"большинства"  есть  только  его  последнЯЯ  форма:  длЯ этого  когда-нибудь
понадобитсЯ новый род философов и повелителей, перед лицом которых покажетсЯ
бледным  и ничтожным всё,  что  существовало на  земле под  видом  скрытных,
грозных и благожелательных умов.  Ћбраз  таких именно  вождей чудитсЯ нашему
взору  -  смею  ли  Я  сказать  это  во  всеуслышание,  вы,  свободные  умы?
ЋбстоЯтельства,  которые должны быть частично созданы, частично использованы
длЯ их возникновениЯ;  вероЯтные  пути и испытаниЯ, с  помощью которых  душа
могла  бы достигнуть такой  высоты и силы,  чтобы почувствовать побуждение к
этим задачам;  переоценка ценностей,  под  новым гнётом, под молотом которой
закалЯлась бы совесть и сердце превращалось бы в бронзу, чтобы вынести бремЯ
такой ответственности;  с  другой стороны,  необходимость  подобных  вождей,
страшнаЯ опасность, что они могут не ЯвитьсЯ или не удатьсЯ и  выродитьсЯ, -
вот  что,  собственно, озабочивает и  омрачает  нас,  -  знаете ли  это  вы,
свободные умы? ќто тЯжёлые, далёкие  мысли и грозы, проходЯщие по небосклону
нашей  жизни.  …два ли  что-нибудь может  причинить  больше  страданий,  чем
некогда  увидеть, разгадать, прочувствовать, как выдающийсЯ человек  выбилсЯ
из своей колеи  и выродилсЯ.  Ђ  кто наделён редкой способностью  прозревать
общую опасность,  заключающуюсЯ  в том, что сам "человек"  вырождаетсЯ, кто,
подобно нам, познал ту чудовищную случайность, котораЯ до сих пор определЯла
будущность человека,  - в  чём не была замешана  не  только  рука, но даже и
"перст  Ѓожий"! -  кто  разгадывает  то  роковое,  что  таитсЯ  в  тупоумной
незлобивости  и  доверчивости  "современных  идей",  а  ещё  более  во  всей
христианско-европейской  морали, - тот  испытывает такую тоску  и тревогу, с
которой не сравнитсЯ никакаЯ другаЯ. - ‚едь он охватывает одним взглЯдом всё
то, что при благоприЯтном накоплении и росте сил и  задач ещё  можно было бы
взлелеЯть в  человеке, он знает всем  знанием своей совести, как неисчерпаем
ещё  человек длЯ величайших возможностей и как часто уже тип "человек" стоЯл
перед  таинственными решениЯми и  новыми путЯми; ещё лучше знает он по самым
мучительным своим воспоминаниЯм,  о  какие  ничтожные  преграды  обыкновенно
разбивались в прошлом  существа  высшего ранга,  надламывались,  опускались,
становились ничтожными! Ћбщее  вырождение человека, вплоть до того "человека
будущего", в котором тупоумные  и пустоголовые социалисты видЯт свой идеал -
вырождение и измельчание человека  до  совершенного стадного животного (или,
как они  говорЯт, до человека "свободного общества"), превращение человека в
карликовое  животное с  равными правами и притЯзаниЯми  возможно, в этом нет
сомнениЯ!  Љто продумал  когда-нибудь  до конца эту  возможность,  тот знает
одной мерзостью больше,  чем остальные люди,  -  и, может быть, знает  также
новую задачу! -


        Ћ’„…‹ …‘’Ћ‰:
     Њ›, “—ЁЌ›…
     204
     ђискуЯ, что  и здесь морализирование окажетсЯ тем, чем оно было всегда,
-  именно  безбоЯзненным montrer  ses plaies,  по  выражению  Ѓальзака,  - Я
отваживаюсь выступить противником  того неподобающего  и  вредного  смещениЯ
рангов, которое  нынче грозит произойти между наукой и философией совершенно
незаметно и  как бы со  спокойной совестью. Џолагаю,  что нужно иметь  право
высказывать  свое мнение о таких  высших вопросах ранга  на основании своего
опыта  - а опыт, как мне кажетсЯ, значит  всегда скверный  опыт?  - чтобы не
говорить, как  слепые о цветах  или как женщины и художники  говорЯт  против
науки ("ах, эта сквернаЯ наука! - вздыхают они, покорные своему  инстинкту и
стыдливости, - она всегда  разоблачает!"  - ).  Џровозглашение независимости
человека  науки,  его  эмансипациЯ от философии  есть одно  из более  тонких
следствий  демократического   строЯ  и   неустройства;  самопрославление   и
самопревозношение ученого находитсЯ нынче всюду  в периоде полного весеннего
расцвета,  - однако  это еще  не  значит, что самовосхваление  в этом случае
смердит приЯтно. "„олой  всех господ!" -  вот  чего  хочет и  здесь инстинкт
черни; и после того как наука с блестЯщим успехом  отделалась от теологии, у
которой она слишком долго была "служанкой", она стремитсЯ в своей чрезмерной
заносчивости  и  безрассудстве  предписывать  законы  философии  и  со своей
стороны разыгрывать "господина",  - что  говорю  Я! - философа. ЊоЯ памЯть -
памЯть человека науки, с позволениЯ  сказать! - изобилует наивными выходками
высокомериЯ  со  стороны  молодых  естествоиспытателей  и старых  врачей  по
отношению к  философии и философам  (не  говорЯ  уже  об  образованнейших  и
спесивейших из  всех ученых, о филологах и педагогах, ЯвлЯющихсЯ таковыми по
призванию  - ). ’о это был специалист и поденщик, инстинктивно оборонЯвшийсЯ
вообще от всЯких синтетических задач  и способностей; то прилежный работник,
почуЯвший запах otium и аристократической роскоши в душевном мире философа и
почувствовавший себЯ при  этом  обиженным и униженным. ’о это был дальтонизм
утилитариста,  не  видЯщего  в философии  ничего,  кроме рЯда  опровергнутых
систем и расточительной роскоши, котораЯ никому "не  приносит пользы". ’о на
сцену выступал страх перед замаскированной мистикой и урегулированием границ
познаваниЯ; то пренебрежение  отдельными философами, невольно обобщившеесЯ в
пренебрежение  философией.  —аще же  всего  Я находил  у  молодых ученых  за
высокомерным неуважением к философии дурное влиЯние  какого-нибудь философа,
которого  они хотЯ в общем и не признавали, но тем  не менее подчинЯлись его
презрительным  оценкам  других  философов,  следствием  чего  Явилось  общее
отрицательное отношение ко всей философии. (’аковым кажетсЯ  мне,  например,
влиЯние опенгауэра  на современную ѓерманию:  проЯвлением своей  неразумной
Ярости по  отношению к  ѓегелю  он довел дело  до  того,  что  все последнее
поколение немцев порвало свЯзь с немецкой культурой, котораЯ была вершиной и
провидческой тонкостью  исторического чувства; но  именно в этом  случае сам
опенгауэр оказалсЯ  до гениальности бедным, невосприимчивым, не  немецким.)
ѓоворЯ   же   вообще,  быть  может,  прежде   всего   человеческое,  слишком
человеческое,   короче  -  духовнаЯ   убогость  самих   новейших   философов
радикальнейшим образом  подорвала  уважение  к философии и  раскрыла  ворота
плебейскому инстинкту.  ‘ознаемсЯ-ка себе, до какой  степени далек от нашего
современного  мира весь род ѓераклитов, Џлатонов, ќмпедоклов - и как там еще
ни назывались все эти царственные, великолепные отшельники мысли; сознаемсЯ,
что перед лицом таких представителей философии, которые нынче благодарЯ моде
так  же быстро всплывают  наружу,  как  и проваливаютсЯ, - как,  например, в
ѓермании оба берлинских льва, анархист …вгений  „юринг  и амальгамист ќдуард
фон ѓартман, - бравый человек науки  с полным правом может  чувствовать себЯ
существом лучшего рода и происхождениЯ. ‚ особенности  же  способен заронить
недоверие  в душу молодого,  честолюбивого ученого  вид тех философов всЯкой
всЯчины,   которые   называют   себЯ   "философами   действительности"   или
"позитивистами": ведь в лучшем случае  сами они ученые  и специалисты -  это
Ясно как  день!  -  ведь все они суть побежденные и вновь покоренные  наукой
люди,  которые  некогда захотели  от себЯ  большего,  не имеЯ права  на  это
"большее",  не   имеЯ  права  на  ответственность,  -  и  которые  теперь  с
достоинством, но  питаЯ чувство злобы и мести, ЯвлЯют словом и делом неверие
в царственную задачу и царственное значение философии. ‚ конце  концов,  как
же и могло быть иначе! Ќаука процветает  нынче и кажетсЯ  с виду чрезвычайно
добросовестной,  между  тем  как то,  до  чего  постепенно  принизилась  всЯ
новейшаЯ  философиЯ, этот остаток философии наших дней, возбуждает недоверие
и уныние, если не насмешку и сострадание. ”илософиЯ, сокращеннаЯ  до "теории
познаниЯ",  фактически ЯвлЯющаЯсЯ  не  более  как  боЯзливой  эпохистикой  и
учением о воздержании;  философиЯ, котораЯ вовсе не переступает  порога и  с
мучениЯми отказывает себе  в праве  на вход,  -  это философиЯ при последнем
издыхании,  некий  конец, некаЯ агониЯ, нечто возбуждающее сострадание.  Љак
могла бы такаЯ философиЯ - господствовать!
     205
     Ћпасности,   грозЯщие   нынче   развитию   философа,   поистине   столь
многообразны, что, пожалуй, впору усомнитьсЯ,  может ли еще вообще созревать
этот плод. Ћбъем и столпотворение башни наук выросли до чудовищных размеров,
а  вместе с  тем и  вероЯтность, что философ устанет уже  быть учащимсЯ  или
остановитсЯ где-нибудь и "специализируетсЯ", так что  ему  уже  будет  не по
силам  поднЯтьсЯ на свою высоту,  откуда  он сможет обозревать, осматривать,
смотреть  сверху вниз. €ли он достигнет ее слишком поздно, когда  уже минует
его  лучшаЯ  пора и  ослабеют  его силы;  или  он достигнет  ее испорченным,
огрубевшим, выродившимсЯ, так что его  взглЯд, его общее суждение о ценности
вещей будут  иметь  уже мало  значениЯ. Ѓыть может,  именно утонченность его
интеллектуальной совести заставлЯет его медлить по пути и мешкать; он боитсЯ
соблазна стать дилетантом, сороконожкой  и  насекомым с  тысЯчью щупалец, он
слишком хорошо знает, что человек, потерЯвший уважение к самому себе, уже не
повелевает и как познающий уже не ведет  за собою,  - разве  что если  бы он
захотел стать  великим актером,  философским  Љалиостро  и крысоловом духов,
словом, соблазнителем.  ќто было  бы в конце  концов вопросом вкуса, если бы
даже  и не было  вопросом совести. ’рудности, выпадающие на  долю  философа,
усугублЯет  еще  то  обстоЯтельство,   что  он  требует  от  себЯ  суждениЯ,
утвердительного  или отрицательного, не о науках, а  о  жизни и  о  ценности
жизни,  - что ему нелегко даетсЯ вера в  свое право или даже  обЯзанность на
такое   суждение,  и   только  на  основании   многочисленных,  быть  может,
тревожнейших,  сокрушительнейших  переживаний,  часто   медлЯ,   сомневаЯсь,
безмолвствуЯ,  он должен  искать своего  пути к этому праву и к этой вере. ‚
самом  деле, толпа долгое времЯ не  узнавала  философа  и смешивала его то с
человеком   науки   и   идеальным  ученым,   то  с  религиозно-вдохновенным,
умертвившим в  себе все плотское, "отрекшимсЯ от мира" фанатиком и пьЯнчугой
(Trunkenbold)  Ѓожьим;  и  если  даже  в  наши  дни доведетсЯ  услышать, что
кого-нибудь  хвалЯт за то,  что он  живет "мудро" или "как  философ", то это
означает не более как "умно и в стороне". Њудрость: это кажетсЯ черни чем-то
вроде  бегства,  средством и  искусством выходить  сухим  из воды; но  истый
философ  - так  кажетсЯ нам,  друзьЯ мои?  - живет "не по-философски" и  "не
мудро", прежде всего не умно, и чувствует  бремЯ и  обЯзанность подвергатьсЯ
многим испытаниЯм и искушениЯм жизни:  он постоЯнно  рискует собою, он ведет
скверную игру...
     206
     Џо  сравнению  с  гением, т. е.  с  существом,  которое производит  или
рождает, берЯ оба слова  в самом обширном смысле,  - ученый, средний человек
науки  всегда  имеет  сходство  со  старой девой: ибо ему, как и  последней,
незнакомы два  самых ценных отправлениЯ человека. ‚  самом деле, их обоих, и
ученых и старых  дев, как бы  в возмещение признают достойными уважениЯ  - в
этих случаЯх  подчеркивают  то,  что  они  достойны  уважениЯ, -  и к  этому
вынужденному  признанию присоединЯетсЯ в равной  степени досада.  ђассмотрим
подробнее: что такое  человек  науки?  Џрежде  всего  это человек  незнатной
породы,  с  добродетелЯми незнатной, т.  е.  негосподствующей, не обладающей
авторитетом,  а  также лишенной самодовольства  породы людей: он трудолюбив,
умеет терпеливо стоЯть в  строю, его способности и потребности равномерны  и
умеренны, у  него  есть инстинкт чуЯть себе подобных и  то, что потребно ему
подобным,  - например, та частица независимости и клочок  зеленого пастбища,
без  которых  не  может быть  спокойной  работы,  то притЯзание  на почет  и
признание  (которое  предполагает  прежде всего и главным  образом,  что его
можно  узнать, что  он  заметен - ), тот ореол доброго имени, то  постоЯнное
скрепление   печатью  своей  ценности   и  полезности,  которому  непрерывно
приходитсЯ  побеждать  внутреннее  недоверие,  составлЯющее  коренную  черту
зависимого  человека  и  стадного  животного.  “ченому,   как  и   подобает,
свойственны  также болезни и  дурные  привычки  незнатной  породы:  он богат
мелкой завистью и  обладает  рысьими  глазами  длЯ  низменных  качеств таких
натур, до  высоты которых  не  может поднЯтьсЯ.  Ћн  доверчив, но  лишь  как
человек, который позволЯет  себе идти,  а  не  стремитьсЯ;  и как  раз перед
человеком  великих стремлений он становитсЯ еще холоднее  и замкнутее, - его
взор уподоблЯетсЯ тогда строптивому гладкому озеру, которого уже не рЯбит ни
восхищение,  ни  сочувствие.  Џричиной самого  дурного  и опасного,  на  что
способен  ученый,   ЯвлЯетсЯ  инстинкт  посредственности,  свойственный  его
породе:  тот  иезуитизм посредственности, который инстинктивно работает  над
уничтожением необыкновенного человека и стараетсЯ сломать или - еще лучше! -
ослабить каждый натЯнутый  лук. €менно ослабить - осмотрительно,  осторожной
рукой,  конечно,  -  ослабить  с  доверчивым   состраданием:  это  подлинное
искусство иезуитизма,  который  всегда  умел рекомендовать себЯ  в  качестве
религии состраданиЯ. -
     207
     Љакую бы благодарность ни  возбуждал в  нас  всегда объективный ум, - а
кому  же не надоело  уже до смерти все  субъективное с его проклЯтым крайним
солипсилюбием (Ipsissimositat)! - однако в конце концов нужно научитьсЯ быть
осторожным  в  своей  благодарности  и  воздерживатьсЯ  от преувеличений,  с
которыми нынче  прославлЯют отречение от своего  џ  и духовное  обезличение,
видЯ в  этом как бы цель саму по себе, как бы освобождение и просветление, -
что именно и происходит обыкновенно среди пессимистической школы, имеющей со
своей   стороны   веские   причины  длЯ   преклонениЯ  перед   "бескорыстным
познаванием".  Ћбъективный человек, который уже  не  проклинает и не бранит,
подобно   пессимисту,   идеальный  ученый,   в  котором   научный   инстинкт
распускаетсЯ и  достигает  полного расцвета  после  тысЯчекратных  неудач  и
полунеудач, без сомнениЯ, представлЯет собою одно из драгоценнейших  орудий,
какие только есть, - но его место  в  руках более могущественного. Ћн только
орудие, скажем: он зеркало,  - он вовсе не "самоцель". Ћбъективный человек в
самом  деле  представлЯет  собою  зеркало: привыкший подчинЯтьсЯ  всему, что
требует  познаваниЯ,  не  знающий  иной   радости,  кроме  той,  какую  дает
познавание, "отражение",  -  он ждет,  пока  не придет нечто, и  тогда нежно
простираетсЯ так, чтобы на его  поверхности и оболочке не пропали даже следы
скользЯщих  легкими стопами  призраков.  ‚се,  что  еще остаетсЯ  в  нем  от
"личности", кажетсЯ ему случайным, часто произвольным, еще чаще беспокойным:
до  такой степени  сделалсЯ  он  в  своих  собственных глазах  приемником  и
отражателем чуждых ему образов и событий. ‚оспоминаниЯ о "себе" даютсЯ ему с
напрЯжением,  они часто неверны;  он  легко  смешивает  себЯ с  другими,  он
ошибаетсЯ в том, что касаетсЯ его собственных потребностей,  и единственно в
этом случае  бывает непроницательным  и нерадивым. Ѓыть может, его  удручает
нездоровье или мелочность и домашнЯЯ  атмосфера, созданнаЯ женой и друзьЯми,
или недостаток товарищей и общества, - и вот он принуждает себЯ поразмыслить
о том, что тЯготит его,  - но тщетно! …го мысль уже уноситсЯ  прочь, к более
общему случаю, и завтра он будет столь же мало  знать, что может помочь ему,
как мало знал это вчера. Ћн потерЯл способность серьезно относитьсЯ к  себе,
а также досуг, чтобы заниматьсЯ собой: он весел не от отсутствиЯ нужды, а от
отсутствиЯ пальцев,  которыми он мог бы  ощупать свою нужду.  Џривычка  идти
навстречу  каждой  вещи и  каждому  событию  в  жизни;  лучезарное,  наивное
гостеприимство, с которым он встречает всё, с чем сталкиваетсЯ; свойственное
ему неразборчивое благожелательство, опаснаЯ беззаботность относительно „а и
Ќет: ах, есть достаточно случаев, когда ему  приходитсЯ раскаиватьсЯ в  этих
своих добродетелЯх!  - и, как человек вообще, он  слишком  легко  становитсЯ
caput mortuum этих добродетелей. …сли от него требуетсЯ  любовь и ненависть,
как понимают их Ѓог, женщина и животное, - он  сделает что может  и даст что
может.  Ќо нечего  удивлЯтьсЯ, если это будет немного, - если именно в  этом
случае  он  выкажет себЯ  поддельным,  хрупким, сомнительным и дрЯблым.  …го
любовь деланнаЯ,  его ненависть искусственна  и скорее  похожа на un tour de
force, на мелкое тщеславие и  аффектацию. Ћн ЯвлЯетсЯ неподдельным лишь там,
где может быть  объективным:  лишь  в  своем безмЯтежном  тотализме  он  еще
представлЯет собою "натуру", еще "натурален". …го отражающаЯ, как зеркало, и
вечно полирующаЯсЯ душа  уже  не может ни  утверждать,  ни отрицать;  он  не
повелевает; он также и не разрушает. "Je ne meprise presque rien", - говорит
он  вместе с ‹ейбницем, и не  следует пропускать мимо ушей  этого presque  и
придавать ему ничтожное значение! Ћн также не может служить образцом;  он не
идет  ни впереди  других, ни за другими; он вообще становитсЯ слишком далеко
от  всего, чтобы  иметь  причину брать  сторону  добра или зла. …сли его так
долго смешивали  с философом, с этим цезаристским насадителем  и насильником
культуры, то  ему оказывали слишком много  чести  и проглЯдели  в  нем самое
существенное - он  орудие, некое подобие раба, хотЯ, без сомнениЯ, наивысший
вид  раба, сам же  по себе - ничто  - presque rien! Ћбъективный человек есть
орудие;  это  дорогой, легко  портЯщийсЯ и тускнеющий  измерительный прибор,
художественной работы зеркало,  которое надо беречь и ценить;  но он не есть
цель, выход и восход, он не дополнЯет других людей, он не человек, в котором
получает оправдание все  остальное бытие, он не заключение,  еще того  менее
начало, зачатие и первопричина; он не представлЯет собою чего-либо крепкого,
мощного,  самостоЯтельного,  что хочет  господствовать: скорее  это  нежнаЯ,
выдутаЯ, тонкаЯ,  гибкаЯ, литейнаЯ форма,  котораЯ должна ждать  какого-либо
содержаниЯ и объема, чтобы "принЯть вид" сообразно с ними, - обыкновенно это
человек  без  содержаниЯ  и  объема, "безличный" человек. ‘ледовательно,  не
представлЯющий интереса и длЯ женщин, in parenthesi. -
     208
     …сли нынче какой-нибудь философ дает  понЯть,  что  он не  скептик, - Я
надеюсь, э