стороны, странный, под оркестровой эстрадой, его
употребляют редко - во время пантомим, или для выпуска животных, или для
какой-нибудь оригинальной режиссерской выдумки. Теперь всем нам, сидящим в
партере, стал виден наш неприглядный утренний цирковой пол. Он был в этом
месте цементный, серый и никак не радовал глаз. Ничем не был он застлан,
но пришел какой-то человек и положил на этот пол тощий мат.
- Жек! В оркестр! - снова крикнул Мишка, и я увидел, как Жек взбежал в
оркестр и подошел к невысокому оркестровому барьеру, поставил на него
левую ногу, согнутую в колене, а на ногу положил левую руку ладонью вверх
и покрыл ее так же повернутой кверху ладонью правой руки.
- Так стоять! - резко и коротко бросил Мишка.
Пробор его сиял. Кольцо сверкало.
Было тихо. Меня тошнило от этой показухи.
- Смотри, какую устраивает продажу! - сказал Борис.
Я не заметил, как он появился. Я все смотрел на Жека. Я сказал:
- Боря, объясни, зачем он поставил Жека в оркестр?
- На всякий случай, - сказал Борис.
Сердце мое сжалось.
- На какой это всякий случай? - спросил я. - Какой может быть случай?
Ты допускаешь?
Но Борис положил мне руку на плечо и сказал:
- Ничего быть не может, не бойся. Она, видишь ли, должна сделать в
воздухе, вот там, - он показал, где приблизительно, - двойной
сальто-мортале. К ногам ее петлями прикреплены штрабаты, которые, в свою
очередь, намертво своим основанием прикреплены к трапеции. И когда она
после двойного сальто полетит из-под купола вниз, публика будет думать,
что ей конец. Но штрабаты, - а это, по существу, простые веревки, особым
образом свитые...
- Учи, учи... Объясняй мне про штрабаты. Нашел новенького...
Он продолжал:
- Вот, вот, эти самые штрабаты ее самортизируют, во-первых, потому, что
они далеко не достают до полу, до ковра на манеже, им не хватает двух или
трех метров длины.
- И она повиснет головой вниз? Так, что ли? - Меня уже начинало трясти.
А он твердил свое:
- Во-вторых же, они у Мишки - в этом и есть секрет, - они с резиновыми,
где-то спрятанными амортизаторами. Итак, она летит вниз - штрабаты держат
ее за ноги, а потом вступает резина и элегантно вскидывает ее обратно на
трапецию. Она отстегивается и делает комплименты. Все рассчитано. Все
проверено. В Ереване проделано пять таких полетов. Грандиозный эффект.
- Да уж куда больше, - сказал я.
- Там многие в обморок падали, - сказал Борис хвастливо, - в
Ереване-то. Еще бы, прямо американский аттракцион. С жутью.
- Сволочи вы все! - сказал я. - Теперь скажи мне, пожалуйста, зачем Жек
стоит вон там, в оркестре, весь изогнулся и сложил руки на подстраховку? И
зачем положили этот хреновый мат на полу, под оркестром?
- А я что, знаю, что ли? Так Мишка приказал, ведь он же изобретатель, а
не я. Уж ему-то она дорога, ближе, чем тебе, как ты думаешь? Зачем мат?
Так. А вдруг... ну, допусти ты миллионную долю риска! А вдруг по
каким-нибудь причинам изменится линия полета? Вдруг она полетит на
оркестр? Тогда Жек толкнет ее руками, и она полетит вниз, в манеж, но уже
с силой Жекиного толчка. Тут закон физики. Она первоначальную силу полета
потеряет, понял? А получив новую силу от Жека, ей лететь останется два-три
метра. Но Мишка сказал, что это один шанс на сто миллионов. Сиди спокойно,
ясно тебе?
- Ясно, - сказал я, - мне ясно, что риск есть. И большой. Один на сто
миллионов. Это чересчур большой риск.
- Да что ты! - сказал Борис. - Ну, я не знаю, как тебе объяснить. Тут,
наверное, просто психология - этакая кроха мысли, осколок боязни,
последний страшок, ну вот и мат - на всякий случай.
- На всякий случай? Да на всякий случай нужно положить сто пуховых
матов, и вывалить двести возов сена в проход и в манеж, раз уж у вас в
голове гнездится такой случай, собаки вы и сволочи. Весь цирк надо
обтянуть сеткой, раз у вас в голове есть допуск. Есть какой-то там,
видишь, стомиллионный шанс, сукины вы дети, все вместе взятые, сволочи вы,
распроклятые вы собаки, дерьмо, негодяи вы, мерзавцы и подлецы. Вот кто вы
есть, если хотите знать...
Борис встал и отошел от меня, я его здорово допек, мне кажется, в него
проникло. Он обернулся.
- Коля, - сказал он тихо, - брось, не бранись, без тебя тут не знают,
что ли? Больше всех ему надо. - Он пошел.
- Да, - крикнул я ему вслед, у меня что-то клокотало в груди, - мне
больше всех надо!
Ирина была уже на трапеции. Я был уверен, что она начнет работу с
маленьких скромных трюков, постепенно перейдет к более сложным и так
далее, потом подведут зрителей по нарастающей к сверхсложным и потом уже,
на самый на финал, пойдет в этот разрекламированный двойной
сальто-мортале. По традиции все должно было происходить именно так. Но не
тут-то было, я ошибся, и как я был рад, что ошибся. Этот аттракцион,
видимо, готовился на чистом сливочном масле, на высочайшем уровне, или уж
это артистка такая была - самородок, не знаю. Без всяких проволочек Ирина
в остром и вместе с тем чрезвычайно ясном темпе встала на трапецию и
сделала труднейшую на ней круговую раскачку, ни за что не держась, ни к
чему не привязанная, ничем не застрахованная, и затем сразу, без
предупреждений, без продажи на нас обрушился ослепительный каскад
чемпионских трюков: задний бланж, "флажок" на одной руке, баланс на спине,
стремительный обрыв, снова спина и резкий выход на "флажок" с
комплиментом. Это было как музыка, так пианист пробегает быстрыми своими
пальцами весь рояль слева направо, сверху донизу, как бы балуясь, играючи,
но четкость и чистота звука, бешеный ритм сразу поражают слушателей.
После такого вступления, которое было под силу только законченному,
совершенному мастеру, только железному, безотказному телу, только
прозрачной и неукротимой воле и только бесстрашному, дерзкому сердцу,
после такой небывалой заявки Ирина вновь встала на трапецию и очень
скромно и вместе с тем величественно сделала нам комплимент -
приветственный жест нам, ее товарищам. Так в цирке редко случается, а
сейчас случилось: все мы, сколько нас было здесь, сидящих в партере, все
мы вдруг поднялись со своих мест и захлопали ей, по-братски, искренне, от
горячей актерской души. Это были аплодисменты мастеров, признающих работу
своего собрата-мастера, это были аплодисменты, венчающие самый конец
строжайшего "гамбургского счета", и Ирина поняла это и улыбнулась,
растроганная.
Все сели. Меня знобило. Ирина сейчас копошилась где-то на штамберте, я
вгляделся - это она отстегивала туго притянутые штрабаты. Наконец она
освободила их и вдела в петли ноги, каждую поочередно. С глухим звоном
съехала вниз эта первая, уже ненужная трапеция. В зале было тихо. Ирина
выпрямилась и посмотрела вниз. В манеже было светло, электрики дали полный
свет. Мы все, затаив дыхание, смотрели на нее, и она, конечно, видела всех
нас, но потом она перевела свой взгляд и нашла Раскатова. Михаил стоял за
матом под оркестровой эстрадой, у него в руках был конец длинной и тонкой
веревки от карабина, держащего наверху привязанной вторую, свободную,
трапецию. Я услышал, как звонко щелкнул карабин, и легкая трапеция
соскользнула из-под купола и проплыла по воздуху, прямо к Ирине. Ирина
нетерпеливо протянула к ней руки и взяла ее на лету, твердо и уверенно.
Она держала трапецию обеими руками и ждала команды. Сматывая веревку,
Раскатов перепрыгнул через барьер и встал у бокового прохода. Он поднял
голову и не удержался, сыграл - припал на одно колено, чтобы еще раз
прикинуть геометрическую точность линий предстоящего полета. Он смотрел
вверх и, насладившись этой затяжкой, этим слышным ему трепетом зала, встал
на ноги и крикнул сухо и коротко, словно выстрелил из стартового
пистолета:
- Алле!
Вместе с этим звуком Ирина ушла в воздух. Сейчас в свете прожекторов
она казалась большой черно-серебряной птицей. Она раскачивалась широко и
свободно, плавно и мерно, радуясь полету и наслаждаясь им, и мне казалось,
что я вместе с ней чувствую эту желанную невесомость, чувствую, как
сладкий и хрустящий воздух бьется в грудь и как весело ей подгибать ноги и
делать ритмические рывки ногами и животом, и амплитуда полета становится
все шире и мощней, и тишина, и восторг, а внизу влюбленные и тревожные
глаза. Не надо никаких упражнений и поз, не надо, не надо, вот так, вот
так, еще и еще, непринужденно, раскованно. А теперь прибавь, пора,
наступило время, мах!
Мах!
Ирина сделала резкий и мощный рывок животом и взлетела к самому куполу
цирка. Здесь она бросила трапецию, тело ее сгруппировалось и перевернулось
вокруг себя, через спину, свершился первый виток, и тут Ирина мягко
коснулась лбом о неизвестно откуда появившийся железный фонарь. Звука я не
услышал, я только увидел прикосновение маленькой золотой головки к
железному абажуру. Полет был нарушен, Ирина стремглав полетела вниз. И в
эту тысячную долю секунды я успел возликовать, я подумал: она коснется
Жека, Жек изменит силу ее падения недаром он там стоит со сложенными для
страховки руками!
Ирина пролетела мимо Жека.
Где-то со свистом мелькнула в голове еще одна надежда: "Штрабаты! Они
короткие! Она не Долетит до пола! Повиснет!"
Штрабаты оказались длиннее, гораздо длиннее, и Ирина пролетела в
проход.
- Мат!
Она ударилась головой. Об пол. Она вонзилась головой в пол. Тук.
Штрабаты все-таки подтянули ее и потащили из прохода в центр манежа, и
она прыгала, как китайский мячик, волочась и ударяясь головой о пол.
Тук. Тук. Тук.
А потом без звука - о манеж.
Тук. Тук.
И о ковер.
Тук.
Мишка держал ее на руках. Он кричал. Все кричали. Мишка кричал ужасней
всех. Он кричал и старался пальцами открыть ее глаза. У него не выходило.
Он кричал и звал ее. Он целовал ее, и кричал, и звал ее. Кто-то обрезал
штрабаты. Мишка побежал к проходу, он бежал, он нес ее, бежал к проходу и
кричал. Появились носилки. Ее взяли у Мишки, и положили на носилки, и
понесли в проход. За занавеску. Все побежали за носилками. Мишка бежал
впереди всех. Он кричал. Он ужасно кричал.
Я остался один.
Внутри меня не было ничего. Пусто. Ни (сердца не было, ни легких, ни
крови. Ничего. Кто-то выжег у меня все внутри. Лампа перегорела. Кожа
есть, ребра. Больше нет ничего. Разве это было наяву - то, что произошло
сейчас, две минуты тому назад? Еще качается трапеция. Я поднял глаза.
Высоко над куполом цирка, точно повторяя круг барьера, висели железные
фонари. Я сразу узнал главный фонарь. Он был безобразно измят.

Золотой тогда день стоял над городом, прохладный, золотой и синий.
Последние легкие листья бесшумно слетали с деревьев и, свернутые в
трубочку, шуршали на сером асфальте. Золотые были листья, теперь они
шуршат на асфальте, сухие, ломкие, рассыпающиеся в прах под ногой. Женщины
в белых фартуках сгребают их в кучу и, неловко чиркая спичками, поджигают.
Я стоял возле цирка в мучительном ожидании, и не было во мне ни мыслей,
ни чувств. У подъезда вытянулись цугом машины, большая толпа стояла почти
неподвижно, люди смотрели в распахнутые двери цирка, оттуда неслись
приглушенные звуки оркестра.
Мне захотелось услышать запах листьев, и я пошел на рынок и нашел то,
что мне нужно было. Немолодая женщина с русскими серыми глазами продала
мне огромную охапку последних осенних листьев. Она скорбно покачала
головой, подавая их мне. Я вернулся в цирк, положил листья у Ирининых ног
и снова вышел на улицу. Видно, я здорово огрубел - я ничего не чувствовал.
Стоял возле цирка, смотрел на людей и слушал их бессвязные речи. Огромная
машина стояла рядом. Первыми вышли музыканты, они выстроились сбоку,
никаких дирижеров не было, музыканты, видно, наизусть знали эту музыку. И
тут понесли венки, а за ними выплыл гроб, и я понял, что это Ирина, что
это ее несут, что это Ирина так плавно движется на плечах поникших людей.
Я узнал Жека, и Жилкина, и Бориса, и Генку, и других, и я побежал к своим
товарищам. Я побежал, спотыкаясь, вперед и, как живое тело, обнял тяжелый,
пахнущий листьями гроб.
Трубная - Малый театр - кино "Ударник" - Калужская - Градские больницы
- Донской...
Как это бесталанно, как уныло, как мрачно придумано. Кто режиссер? Кто
это ставил? Это надо изменить. Закрыть и укатать цветущим, вечнозеленым
газоном эту безнадежную яму, сорвать и сжечь эту зловещую занавеску -
разве так должен уходить от нас близкий, любимый человек? Разве так должна
уходить от нас смелая, сильная, дерзкая девушка? Высокий купол ярко-синего
неба, звенящие тросы, круженье золотых листьев, мерцанье далеких звезд и
милый облик, улетающий туда, в космос, чтобы ступить на Млечный Путь и
светить нам оттуда вечной и светлой печалью.
Я ушел оттуда, и долго плутал по Москве, и пришел наконец к цирку. Я
взял в киоске газеты, остановился у главного входа и механически развернул
одну из них. Там было фото ребенка, убитого во Вьетнаме. У его тела рвала
на себе волосы мать. И вот здесь, на ступеньках цирка, впервые за эти дни
что-то сотряслось во мне, и спазма схватила за горло, и я облился слезами.
Я отвернулся к стене от людей и постоял так недолго. Кто-то дернул меня за
руку. Это был мальчишка лет семи, в смешном картузе козырьком набок. У
него были круглые блестящие глаза. Зубов не было.
- Дяденька, - сказал мальчишка, - это на когда билет?
Я посмотрел его билет и сказал:
- Это на завтра билет. На утренник. В двенадцать часов начало.
Он сказал:
- Я приду. А клоун будет?
Ах, вот оно что. Вы собрались на утренник, товарищ в кепке с козырьком
набок? И вы, конечно, хотите увидеть тигра и Клоуна? Или слона и Клоуна?
Или, на худой конец, собачек и Клоуна. Клоуна! Обязательно Клоуна!!! Ну,
что ж, раз так, - я приду вовремя. Не беспокойся, не опоздаю. Можешь на
меня положиться.
Я сказал:
- Конечно. Клоун будет.
Он сказал:
- А вы почему синий?
- Чтобы смешней, - сказал я и выпучил глаза.
- Я люблю клоунов, - сказал он благосклонно и рассмеялся.
Он рассмеялся, мой маленький друг и хозяин, моя цель и оправдание, он
рассмеялся, мой ценитель и зритель, и были видны его беззубые десны.
Он рассмеялся, и мне стало легче.

- Скажите Алексею Семенычу, что пришел Николай Ветров.
- Ну и что? - сказала секретарша.
- Мне нужно с ним поговорить.
- Алексей Семенович пишет докладную. Сегодня неприемный день.
Суровый у нее был тон. Но я сказал:
- Вы ему скажите, что пришел Николай Ветров. Тогда он отложит докладную.
Она посмотрела на меня. Я не внушал ей доверия.
- Не знаю, товарищ, - протянула она, - я как-то не уверена...
"Синее лицо, - думалось ей, - в крапочку. Ну и тип! Уж не бандит ли?" -
Эти мысли бегали по ее лицу, как световая реклама на "Известиях".
- Вы, наверно, недавно на этом месте, - сказал я. - Понимаете ли, здесь
специфика. Вы скажите, что пришел я, и он меня примет.
Она передернула плечиками и пошла в кабинет. Через секунду она
возвратилась. У нее было гостеприимное лицо.
- Пожалуйста, - сказала она, - проходите.
Я вошел.
- Что скажешь? - сказал он, не подымая головы. Он что-то строчил.
Я сказал:
- У меня к тебе дело, понимаешь. Просьба. Ты ведь знаешь, я никогда ни
о чем тебя не просил.
- Давай, - сказал он.
- Алексей Семеныч, припомни, - сказал я, - скажи, я когда-нибудь, ну
хоть раз, отказался от поездки на фронт, если ты посылал?
- Не хватало, чтобы отказывался от поездок на фронт, - сказал он
саркастически и поставил точку, там, на своей докладной. - ЗдОрово, -
сказал он, подняв глаза. - Слушай, а испугался, когда изуродовал лицо?
Он еще не видел меня с крапочками. Я сказал:
- Да, конечно. Уж очень громко бахнуло. Так вот, когда меня отправили
на сто двадцать представлений на целину, я отказывался? Говори.
Он смотрел на меня спокойно, с минимальным интересом.
- Ну, не отказывался. К чему ты это?
- А в колхозы, на Магнитку, на Братскую ГЭС, на Хибины, в Каракумы, в
Арктику, к черту, к дьяволу я отказывался?
- Учти, Коля, - сказал он, - время дорого.
- А у тебя есть ко мне претензии как к работнику, Алексей Семеныч?
Может быть, у меня были выговора или нарушения дисциплины? А?
- Слушай, - сказал он, - если ты выпил, так иди, не мешай работать. - И
он снова взялся за ручку.
- Нет, - сказал я. - Алексей Семеныч, вот она, просьба, ты посмотри
свой график, вот сейчас при мне, посмотри, найди какой-нибудь "горящий"
цирк и немедленно отправь меня отсюда. Объяснять ничего не буду. Я там
живо подниму сборы. Я там буду давать вечера смеха. Отправь меня, друг.
Впервые в его глазах я увидел настоящее удивление. Он весь подался
вперед. Он ушам своим не верил.
- Хочешь бросить программу?
- Нет. Просто не могу. Нету сил, - сказал я. - Давай без скандала.
Он помолчал, не спуская с меня глаз, и вдруг ему показалось, что он
нашел, чем меня убедить:
- Не дури, Коля, брось, - сказал он, - ты интереса своего не понимаешь,
тебе надо быть в этой программе, надо! Ну, посуди сам, ты давно не был в
Москве и вот появился. Новая программа, новая публика, центральная пресса,
и снова все заговорят о тебе: Ветров, Ветров, вы видели Ветрова? Я вчера
видела Ветрова, то-се, встречи с композиторами, Дом актера, а как же? Там,
глядишь, министр в цирк заглянет, ну, пусть не сам, пусть его дети, - кто
понравился? Опять Ветров! А тебе уже давно пора звание получать, а ты тут
как тут, на виду у общественности столицы! И нам будет легче ставить
вопрос. Не дури, Коля, брось...
- Слушай, - сказал я, - подбери город подальше. И где сборы плохие. Я
вам помогу.
Тут он ни с того ни с сего игриво так покачал головой, двусмысленная
улыбка пробежала по его губам, и он саданул меня с размаху:
- Коля, никогда не поверю, что ты придаешь такое значение этому
буфетному романчику...
Я посмотрел на него. Он вскочил и побежал от меня, натыкаясь на стулья
и на ходу опрокидывая их и ударяясь о косяки столов. Из дальнего угла он
закричал, выставив руки, обороняясь:
- Не смей! - кричал он. - Опомнись! Ты что? Успокойся!
Он был белый как мел. Я отошел к окну и покурил немного. Постепенно
сердце перестало стучать, кровь отлила от головы. В окно был виден наш
старый бульвар и старое корявое дерево, к которому три года назад вышла ко
мне на первое свидание Тая. Тогда шел снег, тяжелый и холодный, а мне было
жарко, и мы с Таей шли с непокрытыми головами и ступали по талому снегу,
не разбирая, где посуше, и она все смеялась: "Как маленькие".
Я прокашлялся и обернулся, нужно было продолжать разговор. Алексей
Семеныч сидел за столом и строчил. Видно, и он тоже поуспокоился. Я пошел
к нему. Он сказал, не подымая головы:
- Честное слово, думал, что убьешь. Делай как знаешь. На тебе приказ.
Иди к Башковичу. Я сказал:
- Спасибо. Будь здоров.
Он ответил:
- Приезжай в другой раз, Коля, мы тебе напишем.
Я вышел в приемную. Секретарша сидела за столом тише воды, ниже травы.
Теперь она убедилась, что я бандит. Я взял трубку и соединился с
Башковичем, и прочитал ему по телефону приказ Алексея. Он выслушал и, как
всегда, ничему не удивляясь, ответил вежливо и спокойно, тщательно
выговаривая все буквы в моем имени-отчестве:
- Все будет сделано, Николай Иванович. Билет я вам вручу лично.
Я оставил приказ секретарше и попросил ее сделать копию для меня. Она
кивнула головой. Я думаю, она боялась меня. Я поклонился ей и пошел из
управления, пошел по крутой лесенке вниз, повернул в дверь налево и вошел
в цирк. Хорошо, что я уеду. Здесь я бы не смог. Здесь все для меня
погибло. Я пошел направо. С манежа доносилась затейливая, кудрявая музыка,
барабан лупил вовсю. Шел детский утренник. Я прошел мимо буфета и встал у
бокового прохода. Старая капельдинерша приготовилась открыть мне красную
бархатную шторку, она думала, что я хочу пройти на места. Но я остался
здесь. Музыка перешла на галоп. Потом наступила пауза. Сердце мое билось.
Прошла секунда, и свежий, весенний, все оживляющий дождь пролился на меня:
я услыхал спасительный плеск детских ладош.

Поезд отходил в ноль пятьдесят. Когда я вышел из такси, часы показывали
половину первого. На вокзале было пусто и темно, мне показалось, что
сегодня только я один уезжаю из Москвы. У вагонов не было ни провожающих,
ни отъезжающих, лишь в еле мерцавших, наглухо занавешенных окнах киосков
смутно мелькали силуэты продавщиц: там подсчитывали дневную выручку или
убирали с витрин зачерствевшие шоколадные плитки. Громко и как бы
вызывающе стучали наши шаги по сцепленному первым осенним заморозком
перрону. Носильщик толкал впереди себя небольшую тележку с
палкой-толкачом, тележка шла бесшумно, ею было легко управлять. Это
усовершенствование мне понравилось, а то я всю жизнь не любил пользоваться
услугами носильщиков, невозможно было смотреть, как чужой и частенько даже
пожилой человек, наверняка уже больной и вообще усталый, тащит твой
чемоданище, а ты не можешь ему помочь, потому что третьей руки у тебя нет,
а эти две уже заняты через меру. А так мы шли, славно играя в эту
перевозку, шли легко и быстро, и я сказал носильщику, что сундук, да и
большой чемодан заодно, мы сдадим в багаж, а со мной поедет только
маленький, лакированный. Носильщик сказал:
- Ну-к что ж...
Мы прошли мимо седьмого вагона, в котором мне предстояло ехать, и потом
мимо темного вагона-ресторана вперед, к голове поезда, и там носильщик
сдал мои вещи, а я проследил, чтобы их не швыряли уж чересчур-то и
объяснил заспанному и сердитому багажному дежурному, почему это для меня
важно. Он хранил недоброжелательное выражение на заспанном лице, но сундук
и чемодан устроил так, как мне хотелось.
Я заплатил носильщику, и он удивленно посмотрел на деньги, ему
показалось много, и он подумал, что я ошибся и передал, но я сказал ему:
- Все в порядке.
Он приподнял кепку:
- Большое спасибо.
И заторопился к выходу. А я вынул папиросы и угостил дежурного, и мы
покурили и постояли у багажного вагона и поговорили. Так, ни о чем. И
потом он тоже ушел, и я остался один, совсем один, по-настоящему, и,
пожалуй, не очень-то сладко было мне в эти минуты. Мимо меня по соседней
колее прополз какой-то допотопный паровозик, остановился рядом со мной и
вдруг взвизгнул, как старая кликуша-истеричка, и потом задышал лихорадочно
и часто и стал выбрасывать в сторону плотные и осязаемые на вид клубы дыма
кремового цвета. Я попытался взять себе на память немного такого отличного
дымка и сжал ладонь. Часы показывали сорок минут первого, нужно было
садиться, и я пошел.
Возле седьмого вагона стояла Тая. Я подошел к ней вплотную, и она
улыбнулась мне, подняв милое лицо, улыбнулась, как тогда, в самом начале,
на бульваре, под деревом. Она положила мне на грудь свои руки в перчатках,
не то собираясь оттолкнуть меня, не то притянуть к себе.
- Я здесь недалеко была, на день рождения ходила к сестре, - сказала
она смущенно. - К Полине, к своей двоюродной. Ну, выпили, конечно. А потом
сижу и вспомнила: сегодня в цирке говорили, тебя во Владивосток
направляют, дай, думаю, провожу черта синего, раз уж он сам не пришел
попрощаться, не пришел, не нашел нужным. Как ты мог, какое у тебя сердце,
я весь день в цирке, два утренника отбарабанила, еле на ногах стою. Не
ожидала, Коля, что не зайдешь...
Я ничего не ответил. Она еще немного постояла и, полуотвернувшись от
меня, тихо сказала:
- Переживаешь, да? За Ирину Васильевну переживаешь?
Она снова стала смотреть на меня и приблизилась, словно всматривалась,
и наконец заговорила:
- Темный ты какой, весь темный, и глаза тоже. Осунулся как, подался,
будто переехали тебя. Старый стал, совсем старый. Переживаешь... Я видела,
как ты тогда с ней разговаривал и смотрел на нее, словно целовал ее, Ирину
Васильевну. Молодой ты тогда стоял, вроде мальчика, не то что сейчас. Я
тогда, Коля, каюсь, недоброго тебе пожелала, да и ей тоже, обоим вам,
Коля, ведь меня словно кто ножом полоснул по сердцу, когда я увидела, что
она тебя за руку держит. А теперь как каюсь... Ночей не сплю, ведь это
ужас, ах, бедная, бедная! Мишка теперь совсем сопьется, а ведь хороший
человек, он из-за нее, из-за любви-то к ней и вовсе было расцвел, а теперь
пошел, говорят, закружился, опять соскочил с зарубки...
- Зря, Тая, - сказал я, - зря ты ей недоброго желала. Она Мишу любила.
Она задумалась и робко так сказала:
- Теперь надолго уедешь, да?
Я сказал:
- Тая, прости меня.
Она как будто вернулась откуда и вскинула на меня глаза:
- О чем ты?
Я сказал:
- Я уже давным-давно хотел Вовке подарить коня. Красивого, как в цирке,
чтобы в яблоках и из ушей дым валит, из ноздрей пламя пышет. Тая, ты
возьми у меня денег и купи от меня, ладно?
- Убери! - сказала она и ненавистно, и жалостно, и грозно. - Я куплю
ему коня и скажу, что от тебя. А деньги убери! Мало ты меня обидел, да?
Еще надо?
- Ты что, Тая, - сказал я. - Я ведь хотел хорошего. Только хорошего,
что поделать - не вышло, не моя вина.
- Нет, - сказала она, и голос ее зазвенел и натянулся, - не надо, не
говори, не надо врать, это ты говоришь так, чтобы еще злей моя мука была,
а ты ничего не хотел хорошего между нами! Может быть, вообще в жизни ты
мечтал, хотел хорошего, но не про меня, не ври. Не смеешь меня винить...
На всю жизнь меня виноватой оставить...
Она полуговорила, полуплакала, спешила, захлебывалась и комкала слова.
Громкоговоритель заглушил ее, гулко пробасив что-то непонятное. Тая
запнулась на полуслове.
- Сейчас отправляемся, - сказала проводница строго и взошла на
подножку.
Я поднялся за ней. Тая смотрела на меня снизу вверх, и мне трудно,
непереносимо трудно было уезжать. Если бы остаться и стать отцом ее Вовки,
она ведь за это только добром ответит, и ни Лыбарзина не будет, ни майора
с "Волгой", - никогда и я, наверное бы, не уехал, если бы в цирке под
куполом все фонари были целые, и я увидел бы там счастливое от любви к
Мишке Раскатову лицо, и низкий речной смех, и золото, и синь... Но я знал,
что страшно изуродованный фонарь висит еще в цирке, и в ушах моих все еще
жил этот жуткий, глухой и неясный звук. Китайский мячик...
Тук. Тук. Тук.
Поезд мягко тронулся. Тая пошла за ним.
Я хотел сказать ей: "Жди меня, Тая", да ничего не вышло, только
шевельнулись губы. Но Тая это заметила, поняла, что я хочу что-то сказать,
и крикнула отчаянно и так громко, как будто я был на другом берегу.
- Что? - крикнула она. Она уже шла очень быстро, почти бежала. - Что ты
говоришь?
Она устала от бега, и прижала руки к груди, и остановилась. Я сошел на
подножку и оттянулся на поручнях. Она сделала еще несколько шагов вслед за
убыстряющим ход поездом.
Я напрягся изо всех сил и крикнул туда, в город, в перрон, в ночь, в
мокрые и горькие глаза:
- Прощай, Тая! Счастливо оставаться!
Я постарался улыбнуться и крикнул еще:
- А собачка дальше полетела!