нять события или подтасовывать факты.
Но пока результаты были совершенно неудовлетворительными.
Коллектив, даже физически разобщенный, тем не менее не
распадался. Испугать красноармейцев не удалось, сломить - не
удалось, дезориентировать, вселить в них растерянность
парадоксальными предложениями - тоже не удалось. У них еще
оставалась возможность испытать на прочность самого Чапу, но
поскольку на нем проверялись совсем иные воздействия, это
держали в резерве на самый крайний случай.
У следователей был расчет и на психологическую усталость
красноармейцев. Ведь когда-то же должен настать момент,
считали они, когда все духовные силы иссякнут, человеку станет
все безразлично и он будет покорно выполнять что угодно, любую
волю, будет автоматически выполнять любую команду. Пока что
даже признаков этого не было, но ведь усталость существует,
она накапливается где-то в теле, в душе, чтобы однажды вдруг
что-то хрустнуло в человеке - и он сломался.
На это и был расчет.
Тем временем над Чапой поставили еще один эксперимент.
Однажды поздно вечером его вывезли на легковой машине за
город. Рядом с шофером сидел незнакомый немецкий офицер, Чапа
со следователем сидели сзади.
Они остановились в глухом месте, на поляне. Ждать пришлось
недолго. Подъехал закрытый автофургон, из него высыпало много
народу. Когда они проходили перед легковой автомашиной, в
свете ее включенных фар Чапа узнал среди немцев всех своих
четырех товарищей. Их отвели в сторону, где только сейчас Чапа
увидел свежевырытую яму. Еще несколько минут там о чем-то
говорили, потом четверых подволокли к яме, поставили на колени
и убили выстрелами в затылок. Потом яму немцы стали
забрасывать землей и легковая машина тронулась. Когда они
выехали с проселка на шоссе, следователь прервал наконец
молчание:
- Ну вот, Драбына, вы видели, чем кончается упорство.
Теперь вы остались один. Никто, кроме нас, не знает ни о вашем
подвиге в доте, ни о том, что вы побывали в наших руках. И
если вы сейчас дадите подписку о лояльности, ни одна душа не
сможет поведать миру о том, что с вами случилось на протяжении
минувшего месяца. Ни одна душа! Вам не на кого больше
оглядываться. Вы один. И вы можете начинать новую жизнь.
Чапа помедлил и ответил спокойно:
- Жалко, что я пережил хлопцев... Больше вы от меня ничего
не услышите.
И он действительно больше не проронил ни звука. Ни в
машине, ни в кабинете следователя, куда его привезли с места
казни. Следователь до полуночи пытался его разговорить, но,
когда убедился, что Чапа тверд, приказал часовому увести его.
Чапу повели совсем не в ту сторону, где была его комната, и он
подумал, что вот настал и его черед, но не испугался - он
верил в себя, в то, что выстоит и не дрогнет. "И кричать не
буду, - думал он. - Как Санька. Не буду кричать. Назло им".
Он хорошо настроился и, когда они дошли до места, спокойно
вошел в комнату, перед которой стояли двое вооруженных
автоматами часовых.
Это была большая жилая комната. Посредине стол, под
стенами пять кроватей, на четырех лежат его хлопцы: Ромка,
Санька, Герка и командир... Разговаривают... Перед комодом на
тумбочке стакан чаю стоит.
Чапа прошел к свободной койке, сел и сидел прямо-прямо, но
как только услышал, как закрылась дверь за ушедшим солдатом,
упал лицом на подушку и заплакал.
...На этой долгой войне фашисты еще будут пытать тысячи
людей, чтобы узнать имена их товарищей-подпольщиков, номер
части, количество танков или секрет нового оружия. От этих же
пятерых они не собирались узнать ничего. На них просто ставили
эксперимент, как на кроликах или мышах. Бросали из холодного в
горячее. Такая малость: хотите жить? - скажите: да, мы
лояльны, мы не против вас, мы склоняем голову перед вашей
идеей и силой...
Опять прекратились допросы и собеседования. Их
предоставили самим себе. Они получили определенную свободу:
внутренний маленький дворик был в их распоряжении, и они этим
пользовались, проводили в нем целые дни.
Первый вариант побега возник у Ромки через полчаса,
проведенных в этом дворике.
- У них в проходной дежурят всего три человека. Это три
винтовки, ребята. Для нас это не работа. А с винтовками мы
захватим и главный КПП.
- Дядя, но нас ведь перестреляют на плацу.
- Ну, это еще бабушка надвое сказала.
- Не понимаю, чего ты хочешь - погибнуть с оружием в руках
или вырваться на свободу?
Так был похоронен первый гениальный проект.
О втором Ромка рассказывал через полминуты после того, как
Чапа сообщил, что на главном дворе стоит большой грузовик, а
на нем стационарная установка - счетверенный пулемет.
- Мы захватываем малую проходную, затем этот грузовик и не
ввязываемся в бой, а просто тараним ворота.
- Они с добрячого железа, оте ворота.
- Наплевать.
- Ото як лоба об них расцокаешь... Не-а, я на то не
сгодный...
- Ну и пусть! Займем круговую оборону, будем лить из всех
пулеметов, столько гадов набьем...
Но и это не приняли. Уж сколько немцев положили они перед
своим дотом, кажется, не только за себя, за всех друзей
поквитались, а все-таки сейчас, здесь, в плену, у них
зародилось странное ощущение неудовлетворенности. То ли они не
сделали чего-то, то ли чего-то не доделали, но они уже
чувствовали, что сейчас главное может быть не в числе убитых
врагов, а в чем - пока не могли понять.
Потом был еще один проект: выехать в багажнике княжеского
"шевроле". Но поскольку никто не мог придумать, как незаметно
пробраться в большой двор, а тем более как четверым парням
поместиться в одном багажнике, то и эту идею так же быстро
позабыли.
Эта очередная Чапина отповедь - а как-то так получалось,
что именно он был главным оппонентом Ромки, - вывела его из
себя настолько, что он сказал:
- Чапа, ты такой умный, это будет такая потеря для
человечества, если ты, не дай бог, пропадешь с нами. Послушай-
ся меня и драпай отсюда, пока есть возможность. А мы без тебя,
дорогой, пусть будем не так расчетливы, зато в пять раз скорее
попытаем счастья. И уверяю тебя - вырвемся.
- Не-а, - сказал Чапа. - Не хочу. Они токички и ждут, щоб
я один до дому почвалав. А потом щоб с вас наржаться. Не хочу.
И все-таки они убежали.
Идею подал не Страшных, а Чапа.
Однажды во время прогулки по городу он остановился возле
брезентовой палатки - посмотреть, как двое рабочих-сантехников
гнут водопроводную трубу, делают колено: наверное, лень было
на склад сходить за нужной деталью. Они работали так
примитивно, что Чапино сердце не выдержало, и он, бормоча: "А
ще кажуть - Евро-о-опа..." - засучил рукава и показал, как это
делают настоящие мастера.
Потом он повел обоих парней пить пиво. Разговаривать им
было трудно, общих слов - почти ни одного. А если учесть, что
Чапа представлял из себя фигуру, по меньшей мере, странную
(ходит в открытую в красноармейской форме, а пропуск его выдан
самим комендантом и разрешает круглосуточное передвижение по
городу; и то ли он пленный, то ли на службе - тоже не
разберешь сразу), то окажись на его месте любой другой
человек, с ним бы никто и двух слов откровенных не сказал. Но
Чапе эти парни поверили. С риском для жизни, причем не
осознавая до конца, почему идут на этот риск, но поверили. Вот
такой он был человек, Нечипор Драбына.
Парни подтвердили: казарма не имеет автономной
канализации, а входит в городскую сеть. Мало того, к ней ведут
не трубы, а проложенная лет пятьдесят назад подземная галерея,
которая через два квартала выходит к центральному городскому
коллектору - такой же галерее, только попросторнее. Еще они
знали, что ведущая к казарме галерея перегорожена железной
решеткой; по слухам, дальше должна быть еще одна, однако это
были именно слухи - туда не пускали мастеров из муниципальной
сантехнической службы, управлялись своими силами; разве что
кто-нибудь из старых рабочих в курсе дела. Не знали они и
самого главного: где именно в казарме есть выход в галерею. Но
попытаться разузнать можно.
На следующий день встретились снова. Парни привели с собою
третьего - тоже работягу, только куда постарше. Он выпил две
кружки пива, прежде чем вступить а разговор, - все
приглядывался к Чапе. Зато он перешел прямо к делу.
Городское антифашистское подполье было готово устроить и
поддержать побег.
- Вот схема коллектора, по которому вам придется идти, -
чертил он на салфетке. - Ваш отросток... а это основная
магистраль. А вот здесь свернете с нее - не спутаете? - и воз-
ле четвертого по счету колодца наверху вас будут ждать. Это во
дворе. Неприметное место. Учтите - все остальные колодцы во
всем районе будут закрыты изнутри. Ясно?
- Эгеж.
Рабочий осторожно осмотрелся - не следят ли - и сжег
салфетку.
- За час до побега обе решетки мы уберем.
- Добре.
- Галерея подходит вплотную к котельной казармы. - Он стал
чертить на другой салфетке. - Это план котельной. Здесь люк.
Запомнили?
- Эгеж.
И эта салфетка сгорела.
- И последнее. Казарма построена вот так, - на третьей
салфетке появилась буква "П". - Котельная - в этом углу.
- Разберемось.
- Можете начать в 16.00.
- Подходяще, - подумав, кивнул Чапа.
- У нас как раз будет инструктаж. Все бригады соберутся в
главной конторе, - пояснил рабочий. - Для всех отличное алиби.
Правда, остаются еще несколько мастеров, но мы позаботимся,
чтоб никого не подвести под монастырь.
Как и ожидалось, операция прошла почти без осложнений.
Проще всего было обезоружить часовых, которые охраняли их
комнату и коридор. Вниз пробивались с боем. Но внезапность и
сноровка решили исход дела. Дверь котельной захлопнули у них
перед носом: ее пришлось подорвать гранатами, и это было самым
обидным - они-то надеялись за этой дверью соорудить баррикаду,
да вот не пришлось.
Они жили в погребе у слесаря-венгра еще пять дней. Немцы
как сбесились - они перекрыли все выезды из города и каждый
день устраивали выборочные облавы, ходили от дома к дому с
собаками. Когда страсти поулеглись, красноармейцы пошли на
восток. До границы их провожали венгры, дальше пошли сами.
Они потеряли счет дням, оборвались и наголодались. В село
они забрели только однажды. Хозяйка угостила их хлебом с
молоком и сказала, что еще третьего дня немцы передавали,
будто вошли в Москву. По июльским передачам они помнили, что
немцы привирали не очень. Но в это верить они не хотели.
Уложив красноармейцев спать, хозяйка тут же побежала за
полицаями. Они едва спаслись и больше не заходили ни в одно
село.
Наконец однажды горы кончились. Они вышли к реке,
искупались и долго лежали на берегу. Потом перешли на другую
сторону и медленно брели через широкий луг в высоких пахучих
травах. Только кое-где на лугу стояли редкие дубы, и это было
очень похоже на рисунок саванны из учебника географии для
шестого класса.
Потом они поднялись на холм и увидели, что на востоке раз-
ворачивается бескрайняя равнина - может быть, там уже гор не
было совсем. Зато на западе горы подходили близко. Река текла
вдоль них, делая в этом месте крутую излучину. В этом месте
она не была видна - ее закрывал темный холм, возле подножья
которого тянулся то ли пруд, то ли старица. А с левой стороны
ровной сверкающей ниткой лежало шоссе.
- А вон там, за лесочком, на юге была моя казарма.
- Так это же совсем близко, а я думал, что вы у черта на
куличках стоите, раз вас так редко сменяют.
- Выходит, то и есть наш холм? Дота не видать...
- Немцы хозяйственный народ, - сказал Тимофей. - И такой
знатной хоромине пропасть не дадут.
- Особенно после уроков, что мы им преподали, - добавил
Залогин.
- Точно. Там должен быть пост. И при нем неприкосновенный
запас.
- Я готов идти. И Саня тоже, - вызвался Ромка. - Мы за два
часа туда и назад успеем обернуться.
- Идет вся группа, - сказал Тимофей.
С этой стороны подобраться к холму было не просто. Поэтому
сделали крюк - вокруг старицы: сначала через камыши, затем
через болото. Люк запасного секретного выхода оказался
открытым; теперь здесь была выгребная яма. Красноармейцы
рассудили, что раз ходом пользуются для столь прозаических
надобностей, то и вверху его вряд ли запирают. Так и
случилось. Люк поддался легко. Немцев в доте не было. Они
сидели снаружи, полдничали на циновке, нежась под предвечерним
мягким солнцем. Створки главной амбразуры раздвинулись
бесшумно. Страшных и Залогин выпрыгнули наружу и закололи
двоих прежде, чем те сообразили, что происходит. У третьего
хотели узнать, когда появится смена, но от ужаса он чуть не
лишился рассудка и не то что русского языка - даже мимику не
понимал.
Впервые за много дней красноармейцы поели досыта и
напились горячего кофе. Залогин заступил в караул, остальным
Тимофей позволил ложиться спать. Но никто не торопился с этим.
Парни лазали по доту, перекликались, показывали друг другу
свои мелкие вещи, сохранившиеся как-то после всех перипетий.
Однако наибольшее впечатление произвело оружие. Оружие,
которого они не держали в руках с того злосчастного дня, когда
сдали свои автоматы капитану Неледину. Тогда оно было в
некотором роде их инструментом, продолжением их рук - не
больше. Теперь же оказалось, что оно начинается где-то в самых
дальних закутках их душ. Оно было как магнитная аномалия,
которая уже на расстоянии влияет на стрелку компаса.
Оно настраивало на особый лад: красноармейцы взяли его в
руки - и перестали быть жалкими полуночными беглецами. Они
снова стали солдатами.
И тогда они вспомнили о шоссе.
Оно было перед их глазами все время, но сначала голод не
давал думать ни о чем другом; потом наступили минуты
благодушия, и радость узнавания окрасила все в розовое: и
графическую четкость гор, и сверкающее шоссе, и редкие машины,
которые так красиво катили по нему. И лишь затем они
вспомнили, что красивенькие машины - это враг, а у них в руках
- карабины... враг - карабины... И два пулемета, как
выяснилось, на месте. И пушку, конечно же, никто не трогал:
немцы - хозяйственный народ...
- Товарищ командир, докладываю, - взлетел голос Герки
Залогина и вдруг сорвался в предчувствии: - На шоссе -
фашистские танки.
Все разом умолкли.
Тимофей подошел к стереотрубе. Оказывается, танки
появились давно; однако Залогин молчал, пока шли дозоры, пока
не стало ясно, что идет большая колонна. Да, точно, как в
июне, из ущелья выдвигалась эта темная скрежещущая масса: по
серебристой ленте - лента стали.
Как тогда...
Все, как тогда. Только тогда в доте всего было вдоволь - и
боеприпасов и еды, - и в бой они бросились с радостью: они
знали, что через день-два подойдут свои, ударят с востока - и
погонят фашистов по этому шикарному шоссе туда, на запад, аж
до самого Берлина... Они ухлопали здесь врагов дай бог сколько
- вон целое кладбище внизу в долине появилось. А чего
добились?
Что изменится оттого, что вот сейчас, здесь, сегодня они
пятеро убьют сколько-то фашистов? Что изменится там, на
востоке, где в бесконечном далеке, в пятистах километрах отсю-
да наступают фашисты? Наступают на юге, и на севере, и...
Ну и что - наступают?!
"Что мне, Тимофею Егорову, могут они этим доказать? А
ровным счетом ничего. А нам пятерым что они могут доказать? А
ничего. Пусть они где-то там наступают - здесь они больше не
пройдут. Пока я жив, пока хоть один из нас жив, пока хоть одна
винтовка стреляет - здесь они шагу вперед не сделают.
Пусть весь мир перед ними отступает - мы будем здесь
стоять. Даже одни в целом свете. Самые последние".
- Красноармеец Драбына, проверьте и доложите о наличии
снарядов.
- Та и так звестно, товарищ командир. Восем осколковых,
три ящика хвугасов, три ящика броневбойных. Те-те-те! -
збрехам, товарищ командир. Один ящик розтрощеный, там токечки
три броневбойных снаряда, а вкупе - тринадцать.
- Ладно. Садись на наводку. Помнишь, куда? - сто метров за
водостоком.
- Отож. Щасливе местечко.
- Все по местам. К бою готовьсь!
У них еще было минуты три. Тимофей подошел к амбразуре, но
не закатом он любовался. Он закрыл глаза, и тянул в себя
воздух всей грудью, и думал, какое это счастье - умереть за
свою родную землю, и как ему повезло, что он сам выбрал этот
момент и сам выбрал это место, - когда он здоров и счастлив, и
рядом его друзья, и кажется ему, что стоит он на
высокой-высокой вершине, выше некуда, и солнце обнимает его
своим теплом...
Он открыл глаза навстречу солнцу - и увидел колонну.
Пусть наступают! Пусть где угодно наступают, хоть во всем
свете, но здесь они будут стоять. Будут! Пока мы стоим - здесь
они будут стоять!..
Чапа доложил о готовности.
Тимофей увидел, что вдоль колонны мчится длинная открытая
легковая машина, полная людей. Офицеры, конечно. Не иначе
командование.
- Чапа, можешь накрыть эту легковушку?
- А мне одинаково.
- Давай. Только упреждение возьми точно.
Он ждал. Рано... рано... еще рано. Ну!
И тут сверкнул гром.
21
Подполковник Иоахим Ортнер, кавалер ордена Железного
креста, был вызван с центрального фронта по специальному
запросу министерства пропаганды. Встречу со съемочной группой
кинохроники назначили почему-то в Ужгороде, оттуда до места
был не ближний путь, но Иоахим Ортнер не спорил: прилетел в
Ужгород и всем своим видом давал понять, что доволен, что
характер у него покладистый, и взгляды широкие, и улыбка самая
киногеничная. Когда его снимали, после каждой фразы он делал
паузу и улыбался...
Через горы они ехали долго, и все устали, даже
подполковник Иоахим Ортнер меньше улыбался. Но когда горы
кончились и ущелье стало раздаваться вширь, и показалась
речка, а за нею бескрайняя равнина, он заспешил, затормошил
режиссера:
- Пора, пора! Поглядите, какой удачный момент!..
Они обогнали идущую на марше танковую дивизию. На
своеобразном белесом фоне долины это было потрясающее зрелище.
Режиссер уже все понял.
- Курт! - орал он на ухо оператору, влипшему лицом в
камеру. - Держи проезд как можно дольше. Крупным планом:
пушки, траки, гренадеры. И потом сразу панорамируй на холм...
Они мчались вдоль танков, холм летел на них, сухой,
обугленный к вершине, и дот сейчас был виден отчетливо, и даже
амбразура. Это напоминало так много, что подполковник Иоахим
Ортнер привстал от волнения и вдруг увидел, как из мрака
амбразуры сверкнул орудийный выстрел... Конечно, орудийный.
Иоахим Ортнер столько раз видел прежде эту вспышку. Но как
же?.. Но ведь...
Удивление за какую-то долю мгновения сменилось у него
растерянностью, потом ужасом. Он закричал "А-а-а-а!" страшным,
пронзительным голосом. Каким-то неведомым чувством он понял,
что целились в него, и выстрелили в него, и не промахнулись.
Он кричал от предсмертной тоски, истекая куда-то в
пространство этим криком, и, когда, наконец, настоящее пламя
обволокло его и настоящая сталь пронеслась сквозь его
податливое тело, он уже не чувствовал и не слышал этого. Он
уже был мертв.