шипением, с железным грохотом поезд, обдал теплой водяной пылью, смял  все
звуки, сумасшедше зачастил свет желтых окон, и то пропадало, то появлялось
в этом мелькании странно поднятое к Сергею лицо Лиды, ее шевелящиеся губы.
   - Передай Банникову, что я его ненавижу, -  с  трудом  разобрав  слова,
услышал он ее голос. - А  я  дура,  тряпка,  девчонка!  Я  ненавижу  себя!
Понимаешь, Сережа? А я дрянь, глупая дрянь! Если  бы  снова  быть  чистой,
если бы снова!..
   И, не соглашаясь, готовый в каком-то  исступленном  порыве  нежности  и
прощения   обнять   ее,   успокоить,   сказать    что-то    оправдывающее,
защитительное, он смотрел в ее ожесточенные  глаза  и  чувствовал,  как  в
горле тихой болью давило, и он не мог ничего выговорить.
   "Так зачем она?  -  подумал  он  с  отчаянием.  -  Она  добрая,  умная,
красивая. Но зачем она играла в какую-то странную легкомысленную женщину?"
   Потом он остался один на платформе. Дальний шум поезда затихал в лесах,
давно уплыла в ночь красная искра последнего вагона, и дико,  неотвратимо,
словно радуясь бешеной своей скорости, закричал  в  чаще  паровоз,  рождая
мощные звуковые перекаты: "Проща-ай!"
   - Прощай, - прошептал  Сергей,  только  сейчас  поняв,  что  он  больше
никогда ее не увидит.
   Он сошел с платформы, сел в телегу и вдруг, как бы опомнившись,  бешено
погнал лошадь в черноту ночи, подальше, подальше от этой станции.