а это все придумала давно. Думал, дурит. А она английский  за год выучила.
Только мамаша мешала...
     - Врешь! - кричит Людмила, но  тут же машет  рукой. - Ну, мешала,  ну и
что? Ей  и надо  было  в жизни коттедж  да тебя в  постели.  Если  бы  ее не
посадили, я все равно добилась бы своего... А я ее люблю, люблю, понял!
     - Это факт. Она ее любит,- спокойно подтверждает Валера.
     - А меня она ненавидела за  то, что я отбивала Валерку в наглую. Потому
что мы пара...
     - Это тоже  факт. Мы два сапога, а точнее,  два полуботинка,  и  из нас
двоих один отличный ботинок получится, на который никто не позарится. Что-то
уж  больно  сложным  подтекстом  заговорил  Валера,  или  я  устал  и  теряю
понимание.
     - А вы уверены, - спрашиваю, - что вам удастся легко перейти границу?
     Людмила самодовольно ухмыляется.
     -  Не  мы одни понимаем,  что второй жизни не будет, не мы  одни  хотим
больше радостей,  а  на радости  нужны  деньги.  Вы  марсианин, вы  даже  не
представляете, что  значат  для  грешных землян  деньги,  особенно в валюте!
Кстати о деньгах. Валерка, достань!
     Валера лезет куда-то в машинные загашники, достает целлофановый  пакет,
крест-накрест  перетянутый голубой изолентой, протягивает  мне,  но  Людмила
перехватывает.
     - Это советские рубли из тайника. Для нас это мусор. Здесь что-то около
семидесяти тысяч, и я умоляю вас взять их!
     Наверное,  я  меняюсь в  лице, потому  что  Людмила  буквально лопочет,
схватив меня за руки, словно я собираюсь ударить кого-то.
     - Да подождите, подождите! Пусть это не лично вам. Я уважаю вашу жизнь,
честное слово! Вы  ведь всегда будете такой, как есть! Вы обязательно будете
делать какие-нибудь революции или контрреволюции, вы никогда не будете жить,
как  все.  Вы  же это  сами знаете! Ленин  даже у  буржуев  деньги брал,  не
брезговал. Мы же с Валеркой не хуже буржуев...
     - Но я не Ленин...
     - Чепуха!
     Она не дает мне говорить.
     - Чепуха! Политика тоже не  делается без  денег,  и никто  на  политику
денег  не  зарабатывал.  Большевики банки  брали,  и  при  этом  ведь кто-то
невинный погибал, кто ни при чем... А эти деньги,  они как с неба, считайте,
что вы их нашли или как-нибудь подругому... Только возьмите...
     Вдруг  она замолкает,  отпускает  мои руки. Швыряет  пакет  за спину  в
свалку багажника.
     - Я знала, что не возьмете. Ну и черт с вами!
     Отворачивается и  смотрит в сторону моря, которого почти не видно из-за
дождя. А дождь все такой же проливной, и  уже темнеет. Мы сидим молча. Никто
ни на кого  не смотрит,  словно  все устали друг от  друга. Фраза, которую я
произношу, дается мне нелегко.
     - Ну что? Пора  расставаться? - Людмила выпрямляется,  заводит руки  за
голову, собирает волосы  в пучок, придерживая левой, правой рукой натягивает
парик  и мгновенно становится чужой,  а я успеваю подумать,  что если бы она
произносила свои монологи в этом парике, они меня задели или тронули бы лишь
чуть-чуть. Она поворачивается ко мне, придвигается.
     - Можно, я поцелую вас?
     - Только не в парике! - говорю почему-то громко и зло.
     Она тут же его срывает, и снова это чудо преображения или возвращения в
образ странной приятной болью откликается в  душе. Мои руки каким-то образом
оказываются  на  ее  плечах,  впрочем,  не мог же  я убрать их за  спину или
засунуть в карманы. Прощальный  поцелуй получается  взаимно нечист, и мы оба
понимаем это, но я списываю нечистоту на  прощальность , а на что  она - Бог
знает... Ее губы где-то около уха. Она шепчет.
     - Если посмеете меня жалеть, имейте в виду, я отомщу вам тем же. Любого
можно пожалеть, как ужалить.  Я спешу  прервать слегка затянувшееся прощание
и,  пожимая руку Валере,  уже не смотрю,  как Людмила  натягивает парик.  Из
машины выбираюсь зонтом вперед, сначала  распускаю его  и лишь затем покидаю
машину и  захлопываю дверку.  Уже обходя, задерживаюсь у  шоферского стекла.
Стекло опускается, я наклоняюсь.
     - Дорога  мокрая.  Видимость  плохая.  Будьте  осторожны.  Он  отвечает
серьезно.
     - Я буду осторожен. Автобусная остановка за поворотом.
     И  все.  Я пропускаю встречные машины  и  перехожу  на  другую  сторону
дороги.  "Жигули"  выруливают  и  без  остановки  исчезают в  дожде.  Никого
рассмотреть не успеваю. Никаких  прощальных  жестов. И я один на шоссе, если
не считать проносящихся машин и моря за спиной.
     Под своим зонтом-парашютом  осторожно, почти на ощупь спускаюсь к морю.
Мне  кажется, что  в моей крадущейся  походке должно быть что-то угрожающее,
ведь очень  возможно, что я намерен  кое с  кем свести счеты  или по крайней
мере  высказать нечто весьма нелицеприятное. Во  всяком случае, в  человеке,
под нелепым зонтом подбирающемся к морю, не  должно  быть ничего смешного  и
тем более жалкого. Море штормит, но как-то вяло и уныло.
     -  Ну  что,  мировая  лужа,- спрашиваю язвительно,- понимаешь  ли, кого
породила и обрекла? Радуйся! И я ранен. Мне тошно. И  долго, очень долго все
будет валиться у меня из рук, потому что я усомнился в своем опыте...
     Я  подкошен  моим  марсианством  в  этой жизни, которую  имел  дерзость
считать объектом личной инициативы. А деталей не будет.

     Декабрь 1988 г.