А я сидела у телефона и ждала. Какое это было долгое ожидание! Я знала,
что в конце концов он позвонит, - и ждала. Это ожидание было главным
смыслом моей жизни, главным моим занятием. Он любил меня, но он был
совершенно свободен. И я понимала, что так будет всегда. Мы поженимся -
так будет.
Ему я даже не могла сказать об этом. Он смеялся:
- Брось! Не придавай значения. Тебя же тоже иногда не бывает дома. - Я
всегда была дома. - ...Я думал только о тебе... Имей в виду, никто из
мужчин вообще не хочет жениться. Никому это не нужно. Но я готов. Хоть
сейчас. Такой, какой есть, ты меня теперь немного знаешь... - говорил он
со смехом, а потом перестал говорить.
Кроме многочисленных друзей и девушек, нередко появлялась его бывшая
жена - балерина, с которой у него сохранились хорошие отношения.
Я все старалась выдержать, хотя это было очень трудно. И я понимала,
что нельзя вечно стоять на улицах, и ждать у парадных, и шляться по
ресторанам, и ездить в такси, рассказывая таксистам про нашу жизнь. Мне
это и не надо было, ему это было надо, и пока он хотел, он это делал, а
потом перестал.
А я все так же сидела у телефона и ждала, стараясь не слышать маминых
слов, не видеть папиного лица. Но все-таки я видела и слышала... А он
забывал позвонить.
Так бы и было, так бы и было всегда, хотя, наверно, я прожила бы с ним
настоящую жизнь. Но я так не могла.
Помню, после какой-то ссоры я поехала к нему в клинику, ждала его в
коридоре и слушала из-за двери, как он на кого-то орет, ругается матом. Он
вышел из операционной потный, красный, маленький, в белом халате, как
снежный ком, заряженный током, прошел не глядя мимо меня.
Он был личностью, сейчас имя его известно, и тогда было понятно, что он
из своей жизни сделает что-то. Но я чувствовала: нам лучше расстаться,
другая женщина станет его третьей женой...
Потом-то мне было плохо, гораздо хуже, чем я могла себе представить.
Десять лет прошло. За десять лет можно забыть. Надо забыть, чтобы жить
дальше.
17
Дети, мальчик и девочка, трех и четырех лет, лежали на ковре и строили
гараж и зоопарк из стройматериалов, их папа лежал тут же и просматривал
газеты. Их мама накрывала на стол.
Ужин семьи состоял из винегрета, хлеба, сыра, варенья, молока и творога
- простая, здоровая пища.
Дети, одетые в аккуратные и удобные комбинезончики, не дрались, не
кричали - они играли.
Мальчик бубнил:
- Шоферы - гонщики, перегонщики и обгонщики. И мы на гонке работаем.
Он строил гараж.
Девочка говорила:
- У зайца ноги вылупляются. Третья уже вылупилась.
И поднимала над головой зайца без единой ноги. Она занималась
зоопарком.
Мальчик объявил:
- Я могу какого-нибудь врага зарезать и подбавить кулаком.
Петя поднял голову и прислушался. Что-то, видимо, назревало. Но
продолжал читать газету.
Мальчик сказал:
- А лев, царь зверей, разорвет тебя на части.
Девочка схватила кубик, основу несущей конструкции гаража. Мальчик ей
подбавил кулаком. Девочка заревела и закричала:
- Жадина-говядина, будина и гадина!
Петя отложил газеты, посмотрел на жену. Все ничего, выражал его взгляд,
но вот "гадина". Как быть с "гадиной"?
Мальчик ответил:
- Сама будина и гадина!
Пока Петя раздумывал, подошла мама и нашлепала преступничков. Теперь
ревели оба, но не громко, не печально, только чтобы показать родителям,
что, если их будут шлепать, они с этим никогда не согласятся. Они ревели,
объединившись, предупреждающе, условно, без интереса. И скоро затихли.
Потом они страшно расшалились, и опять возникли небольшие разногласия,
но ничто не могло нарушить прочную идиллию. Дети все равно оставались
здоровыми, чистыми детьми. Петя-Математик оставался многообещающим молодым
ученым, его жена - образцовой женой и матерью, а вся квартира - нормальной
трехкомнатной интеллигентской квартирой с книгами и игрушками. Правда, в
нашем доме наши дети игрушками мало играют, они играют плашками из
пластиков или кусками поропластов, которые мы приносим из лаборатории.
Когда дети заснули, мы сели поговорить.
- Кажется, уже пора Веткина придушить, - сказал Петя.
- Ты так считаешь? - спросила я.
- Вы слышали вчерашнее интервью? Опять звонил, что мы на пороге... Ну
гад! - засмеялся Петя, но в этом смехе железо царапнуло о железо.
- Поговори с ним, как мужчина с мужчиной, - посоветовала жена.
- Придется, - сказал Петя. - Сегодня фотографировался для "Недели"...
Ну тип... Руки сложил на животе.
- Человек любит фотографироваться, что тут такого? - заметила я.
- Я ему все сказал, что по этому поводу думаю, - проговорил Петя.
- А он?
- Кашлял. А когда корреспонденты удалились, он мне объявил, что это он
все для меня делает. Корреспондентов, говорит, я вообще не уважаю за то,
что они в химии не смыслят. Они думают, что вообще никакой химии нет. Но
необходимо паблисити.
- Тип, конечно, - вставляет жена, - будь с ним построже.
- Он еще сказал, что моя беда и единственный недостаток - что мне не
хватает денег.
- А тебе хватает, - говорю я.
- А денег не хватает всем; и мне, и вам, и академику, и моей маме,
которая тридцать шесть рублей получает.
- Мы с Петей научились правильно относиться к деньгам, - говорит жена,
- мы их не замечаем.
- Точнее будет сказать: они не замечают нас.
Это видно: квартира пустовата, не хватает кучи нужных вещей, а
холодильник собственной конструкции сделан из кухонного шкафчика руками
Пети. Холодильный агрегат взят из настоящего холодильника, герметичность
достигнута с помощью прокладок, изготовляемых в нашей лаборатории Веткиным
для славы института. Петя Носит старенькие сатиновые брюки, простроченные
красными нитками, называемые джинсами, и демисезонное пальто, служащее
зимним в нашем далеко не южном климате. Нужды, пожалуй, уже нет, но есть
постоянная стесненность и неудобство. Когда приходится думать: идти в кино
или купить два лимона. Лимон - витамин це, а кино - что ж кино? Устаешь от
этого.
Петя из тех мальчиков, их немало у нас в институте, которые ничего не
хотят делать для _себя_.
- Диссертация - индивидуальное творчество, - говорит он. - Откройте
Большую Советскую Энциклопедию на слове "Диссертация", прочитайте-ка, что
там написано. Смех.
- Напиши диссертацию, которая нужна не только тебе, - советует Петина
жена.
- Защищаются для карьеры, - отвечает Петя, - и это нечестно.
- Это нечестно? Нечестно, что ты делаешь черную малую работу, которую
мог бы делать другой, и не делаешь той работы, которую можешь сделать
только ты.
- Нет, - отвечает Петя, - я должен делать любую работу и не хочу
прикрываться словами о собственной избранности. Я хочу делать работу,
нужную моей стране сейчас, и хочу быть честным перед самим собой каждую
минуту.
- А я иногда боюсь, что ты в конце жизни оглянешься назад и увидишь,
что ничего не сделал, все пропустил сквозь пальцы вот так. - Она
растопыривает пальцы, измазанные чернилами. - То, что ты делал, протекло
между пальцев. Я твой друг...
- Вообще ты друг, - отвечает Петя, - но в этом вопросе ты мой
друг-враг, ты мой идейный противник.
Действительно, только в этом единственном случае Петя и его жена
спорили. Вообще же они были единодушны, они были как чашка и блюдце, как
стена и крыша, как то, что никогда не взаимоуничтожается, только
взаимодействует.
- Мария Николаевна...
Петя что-то мнется. Я смотрю в его юное лицо студента-спорщика, с
взъерошенными волосами и серыми добрыми глазами с длинными ресницами,
которые летают над лицом, как крылья. Лицо жены выглядит старше, хотя они
ровесники, на нем отпечаталась вечерняя усталость.
- Веткин всегда все знает, Мария Николаевна, и он сегодня дал такую
информацию, что в Комитете вами здорово недовольны. В том смысле, что вы
заваливаете важнейшую тему N_2, она проходит по важнейшим, и что в армии
невозможно, чтобы каждый брал ружье и стрелял куда хочет, а в науке можно.
Вы знаете, чьи это речи про науку и ружье?
- Знаю.
- Тережа. Вас еще здесь не было, когда он носился с этой темой,
прокричал-прокукарекал на весь Союз. И завалил. Вам дали расхлебывать.
Математически она решается, но базы для нее нет. Я много думал, что же это
такое. И понял: это химическая мечта, красиво завернутая в научную
бумажку. Это гипноз, которому все хотят поддаться. Был у нас такой здесь
Мирский, вы, наверное, слышали, он чуть не умер из-за этих тем.
Работал-работал, зашел в тупик, начал протестовать, плюнул и ушел. А
теперь Тереж капает на вас в Комитете, и меня это возмущает. Вот такая
информация. Товарищ Веткин знает точно, он всегда все знает точно. У него
это дело поставлено на научную основу - знать точно. Он сообщил мне это
сегодня в конце дня. А товарищ Тереж, видите ли, коварен. Опасен. У него
всюду друзья.
- А что нам Тереж? Мы его не боимся.
- Да ничего, - соглашается Петя. - Конечно, не боимся.
Я улыбаюсь и начинаю острить, показываю друзьям, что происки Тережа и
его жалкое коварство для меня - тьфу.
Мне не страшно, что треплют мое доброе имя. Противно, что Тереж
предлагал мировую, звал в гости, был любезен.
И я ничего не могу сказать даже Пете, товарищу своему, который ждет
боевых слов о моей боевой готовности, На меня наезжает странное, тупое
затмение, черный рояль. Старый черный кабинетный рояль фирмы "Дидерихс",
который стоял у нас в столовой. У него, как говорила мама, был хороший
номер и треснувшая дека. Он становился вдруг огромным и наезжал на меня. У
меня всегда был один и тот же бред во время болезни, вот этот.
Мы стоим в маленькой прихожей, полной крошечной обуви, и я смотрю на
эти невероятно маленькие стоптанные галошки, сапожки, сандалики на полу и
думаю, что это, наверно, должно дорого стоить - такое количество маленькой
обуви.
- Вы огорчились? - спрашивает Петя-Математик.
- Абсолютно нет, - отвечаю я, - что вы! Не такая я идеалистка и не
первый день живу на свете.
Что-то еще и еще я произношу, стремясь показать, что я тертая и бывалая
и человеческая подлость для меня в порядке вещей.
Ребята смотрят на меня с состраданием, а я продолжаю говорить, острить,
прощаюсь и не ухожу. В эту минуту я выгляжу чудачкой.
Мне всегда казалось, что во мне что-то есть от чудачки, от той, которая
забывает заправить блузку в юбку, оставляет непогашенную сигарету, роняет
хлеб на пол, рассеянно мотает головой, говорит много раз "да-да",
"нет-нет", "извините", "спасибо".
Сейчас в прихожей я говорю "спасибо". И все не ухожу и не ухожу.
Наконец говорю:
- Ребята, я совсем забыла. Ведь мне должен звонить Ленинград.
Поймав сострадательные, понимающие взгляды, добавляю:
- И Москва тоже.
На лестнице вспоминаю голос Леонида Петровича: "Моя беда знаете какая?
Что я впадаю в панику на три дня, а надо свести до пяти минут. Вы на
сколько впадаете в панику, Маша?"
18
Докладную я отослала в Комитет. Но с директором еще раз поговорить не
смогла: он уехал в Италию. Во главе института остался Роберт, для которого
отъезд начальства был очень некстати: ему надо было пропадать у себя в
лаборатории, там налаживали процесс, секретный и срочный, как все там у
них.
Я хотела посоветоваться с Робертом, как защищаться и как действовать на
тот случай, если события примут для меня грозный характер. Кто его знает,
ведь это все была та область, где Тереж был опытным генералом, а я
необстрелянным лейтенантом.
В институте Роберта не поймать. Его главная шутка теперь заключалась в
том, что он брался научно доказать, что его не может быть ни в одном
определенном месте. "Я тот, - говорил он, - который только что был и
сейчас будет", - и смотрел на вас затравленными, злыми глазами.
Поэтому я пошла к нему вечером домой. Дома оказалась одна Белла.
Она выглядела неплохо. Выражение лица как у человека, который взялся за
ум.
В квартире натертые полы, цветы в горшках. Все стоит на местах, как
прибитое. На лиловой стене аккуратно висит вся эта дикая мура - цепи,
иконы, веретено. Музей народного быта, довольно живописный.
В кухне накрыт стол, расставлены фаянсовые чашки на красных салфетках,
в молочнике молоко, сухари в корзинке, яблоки.
Последний раз, когда я была здесь, все находилось в запустении,
холодные угли стыли в очаге.
- Отварить тебе сосисочки? - спрашивает она и снимает с белого крючка
игрушечную голубую кастрюльку. - Яишенку?
На буфете в деревянной миске лежат яйца. Это натюрморт, но можно
зажарить из него яичницу.
Белла ждет, чтобы я сказала, что никогда в жизни не видела я такого
порядка и уюта. Я говорю:
- Никогда в жизни не видела такого порядка и уюта!
- Правда? - радуется она.
Она двигается по кухне так, как можно двигаться по такой кухне, по
такому гнездышку. Танцует на зеленом линолеуме.
- Роберт звонил? Скоро придет? - спрашиваю я и не удивляюсь, если она
спросит, какой Роберт. Само легкомыслие пляшет на линолеуме с чайником.
- Боже, как Робик вкалывает! - восклицает она. - Это уму непостижимо.
Кто так работает? Гении или идиоты! Общая постановка дела неправильная. В
институте должно быть две-три крупных проблемы...
Никакого гипнотизера с треугольным лицом нет в помине.
- ...Институт разбрасывается, и замдир по науке тоже. Развели тридцать
лабораторий. У Форда один мотор делают пятьсот человек. А у вас в одной
лаборатории пять проблем. А вы призваны загружать заводы. - Она несется во
весь опор. - А Робик увлекается - это "А". Робик очень добросовестен - это
"Б". Он сам говорит; "Каждый пункт можно выполнить десятью опытами, а я
могу тысячью". Наше последнее увлечение ты знаешь? Катализ. На грани наук
и загадочно. Мы влюблены в катализ. Может быть, это хорошо? Я не знаю.
Робик талантливый, так все говорят. Это налагает на меня обязательства...
- Ну, а...
Белла сразу понимает, о ком я хочу спросить.
- Все! Кончено! - кричит она. - Они мне надоели. Подонки! Ненавижу! Все
врут, все представляются, шмотки, коньяк, бесконечные встречи там, и там,
и там, и никогда нельзя понять где. И потом, что это, скажи? Дружба?
Товарищество? Компания? Общество? Не знаешь? И я не знаю. У каждого из них
есть профессия, работа, должность. Свое честолюбие. Все растущие, если
хочешь знать. Неплохие ребята каждый в отдельности, но все вместе это
лишено смысла. Они сами разбредутся скоро. Вот увидишь. И у меня своя
судьба.
- А реставрация икон?
- Кончено! Я не встречаюсь с ним. Зачем? Он мне не нужен, и я ему не
нужна. Я не вижу его больше и живу, видишь, живу прекрасно, по-моему,
гораздо лучше, чем раньше. А Роберту я нужна. И точка. Кончено! Если
хочешь знать, то ничего не было.
Белла закуривает, кося на меня ореховым глазом.
- А почему ты не хочешь родить ребенка?
- Рожу. Это не фокус. Рожу.
Белла тяжело вздыхает.
- Но он был изумительно интересный человек. Я ничего похожего больше не
встречала. Теперь я имею право это сказать, раз я его не вижу. Я не хочу,
вернее, не должна изменять Робику. Тогда надо уходить. А тот и не зовет.
Он сам не знает, чего хочет. То есть он знает. Но я не хочу. Не могу. Вот
такой текст.
Я так и думала, что дело плохо. И не поверила ни натертым полам, ни
всей этой муре насчет катализа, которую она мне преподнесла.
- Он сложный, может быть, не совсем понятный. Конечно, неврастеник. У
него было трудное детство. Без отца. Он навсегда обиженный и от этого
гордый. Трудный характер. Нервы это, или распущенность такая, или
обстоятельства, я так и не знаю. Тебе этого не понять.
- Где уж мне! - говорю я грустно.
- Ты считаешь, что нет нервов и нет обстоятельств. Но ты глубоко
ошибаешься.
- Ничего не изменилось, - говорю я.
- Ты видишь, я сижу дома, хожу только на рынок, никого не вижу, не
встречаю, не говорю по телефону. Телефон молчит. Значит, изменилось.
- Ну что изменилось?
- Ах, отстань. Он уехал на Север, вот что. Чтобы все было честно. Это
уже поступок. И я не вижу его больше, не слышу его голоса. Никогда не
думала, что голос может так много значить. Голос и слова. Пусть сидит на
своем Севере, там икон хватит реставрировать на всю жизнь. И я бы туда
поехала.
- Что бы ты там делала?
- Люди везде нужны. В нашей необъятной стране...
- Что бы ты там делала?
- Не все ли равно! А что я здесь делаю? Была бы, где он, и все делала,
что надо. Белье стирала, щи варила. Печь топила. Дрова запасала. Грибы
собирала бы и сушила. На зиму.
В этом не больше правды, чем в рассуждениях об институте и в натертых
полах. А все, что я ей скажу, для нее скучные, прописные истины. Она хочет
попробовать _свои_ варианты. Попробует, и к чему же она тогда придет, к
какой опустошенности, к какому неверию и цинизму, как она будет несчастна,
тогда уже по-настоящему!
И я, не сдержавшись, кричу:
- Дура ты, дура!
- Жалеешь Роберта.
- Тебя!
Она начинает плакать. Я пытаюсь ее утешать.
- Ну, не плачь. Ну, о чем ты? Ведь все хорошо. Ну, чего тебе?
- Не знаю, - отвечает она и продолжает плакать.
Приходит Роберт, оживленный, как всегда энергичный. Вот человек,
который мчится на предельной скорости.
Сейчас у него нет того выражения лица, с каким он проносится последнее
время по институту: "А пропадите вы все пропадом!"
Наш странный замдир, таких больше нет. Сейчас он ласковый, размякший.
- Как хорошо, девчонки, что вы обе дома! Как хорошо дома! Я вас люблю.
Давайте выпьем, устал, как собака. Еще придется ночью работать. Эх, жизнь
наша! Ну как ты сегодня, малышка?
- Неважно, - отвечает Белла.
- Надо лечиться, - говорит Роберт, - покажись врачам. Где опять болит?
- Сегодня болит под ложечкой.
- Где это под ложечкой? - спрашивает Роберт, улыбаясь, но
спохватывается: улыбаться нельзя. - К врачу! Завтра же к врачу, киса! Я не
хочу тебя потерять.
Все-таки удержаться от иронии ему трудно.
- Врачи! - восклицает Белла. - Какая чушь!
- Ты не веришь в медицину?
- Что они понимают, врачи? Здешние, я имею в виду, из районной
поликлиники. А бюллетень мне не нужен.
"Неужели она преследует какие-то дальние цели?" - приходит мне в
голову, но не хочется так думать.
- Идея! - восклицает Роберт. - Санаторий! Я думаю, санаторий - это то,
что нам надо.
Он ничего не думает по этому поводу и не хочет думать, но он должен с
ней считаться, она его жена. Он думает так: пусть поедет, проветрится,
потанцует, позагорает. Пусть ей будет весело, а у него куча работы, ему и
так весело.
Перед нами молодая женщина с яркими ореховыми глазами на очень белом
лице и темными, как будто ржавыми волосами. Сейчас, когда она врет и
возбуждена, она еще красивее, чем обычно. Роберт любуется ею. Она
продолжает валять дурака, изображать болезнь, которую даже не потрудилась
выдумать как-нибудь поскладнее.
- А есть такие санатории? - спрашивает она слабым голосом человека,
далекого от всех дел на этой грубой земле.
- Найдем тебе, крошка, все, что пожелаешь. А сейчас ужин на скорую
руку.
Я откладываю свой разговор.
За ужином переходим от пункта первого - болезни, - оставшегося
нерешенным, к пункту второму - трудоустройству, - который также не будет
решен.
- Я хочу идти работать, вы можете это понять! - Белла говорит это так,
как будто мы ее не пускаем.
- Ласонька, иди! - улыбается Роберт. - Я не против.
- К вам в институт я не пойду.
- Не надо, - с готовностью отзывается Роберт. - Мудро.
- Тогда куда?
- Маша, посоветуй. - Роберт встает, он почти не ел, выпил рюмку
коньяку, стакан чаю и пошел к себе.
Немного погодя он зовет меня.
- Понимаешь, - говорит он усталым голосом, - конечно, ей скучно,
бедняге. И работы для нее интересной нет. Мне что? Мне знаешь, как говорил
Чернышевский, - мне бы в какой-нибудь Саратов и на сто рублей серебром
книг, и никакого университета не надо. А ей... надо. - Он горько
усмехается.
- Не люблю Чернышевского, - замечает Белла, подходя к нам. Взгляд у нее
несчастный и подозрительный.
Полки в кабинете перекосило от непомерного количества книг, которые
туда напиханы. Книги по специальности.
- Я зулус, - вздыхает Роберт, - на художественную литературу меня не
хватает. Беллочка читает.
Серая канцелярская лампа на его столе имеет такой вид, как будто ей
свернули шею. Это удобная для работы лампа, но в ее серебряно-серой
самолетной окраске и в ее форме что-то беспощадное, от нашего века,
признающего только одно - работу.
- Робик, - говорю я, понимая, что ему не до меня и моих дел. - Разведка
донесла: Тереж орудует в Комитете против меня, я, дескать, запорола
перспективную тему и самовольно взялась за другое.
- Ну да, он недавно ездил в Москву, я ему командировку подписывал, -
рассеянно говорит Роберт. - Почему-то я еще должен все командировки
подписывать.
Мукой стало с ним разговаривать.
- Как ты все-таки считаешь: надо мне что-то делать или плевать?
- Для тебя будет в миллион раз лучше наплевать. Включаться в такие
штуки обходится много дороже. Разве ты этого не знаешь?
Я это знала, несмотря на свой малый опыт. Интриги можно только
презирать, участвовать в них - ни в коем случае.
И все-таки Роберт чересчур спокоен, чересчур рассудителен и
ограничивается общими советами. Я рассчитывала, что он предложит свою
помощь. Он не делает этого. Ведь он мог помочь, поддержать меня, нажать в
Комитете, не знаю, что еще, ему виднее.
- Мудрость и спокойствие, - говорит Роберт, - не поддаваться. Я знаю не
только людей, но целые институты, которые лихорадит от склок. Мы с тобой
современные деятели, дорогая, хотим работать, а склочничать не хотим.
Он сочувственно смотрит на меня энергичными блестящими глазами и
призывает быть на высоте, но я понимаю, что он хочет только, чтобы я ушла,
оставила его одного. Вон на столе под беспощадным светом лампы ворохи,
исписанных листов его книги, с которых он не снимает руки, и часы - они
показывают катастрофу, лихорадку, сумасшедший дом.
"Уйдите, замолкните, исчезните!" - молит душа в худом теле друга моего
Роберта, одетого к тому же заботами жены в черную куртку с красными
полосами, на серебряных пуговицах с гербами. И куртка эта велика ему,
длинна, широка в плечах, кажется, одно неосторожное движение - и он из нее
выпадет.
- Пока, старик, - говорю.
- Будь здорова, старушка.
Черно-красная рука поднимается в приветственном жесте и, как магнит,
опускается на листы.
"Он зашивается", - думаю я, стараясь быть справедливой, и вдруг
понимаю, что он всегда будет зашиваться.
Белла идет меня провожать. Берет мой чемоданчик, в котором я таскаю
свою канцелярию. Когда мы выходим из квартиры, она закрывает дверь с таким
лицом, как будто закрывает ее навсегда. А я считаю проценты. Сколько надо
положить на кривляние, сколько на желание что-то доказать мне и всем,
сколько на стиль, на моду, на плохой характер? Тогда сколько процентов
остается на треугольного гипнотизера? Процентов десять, не больше, на
этого странного паренька с его странной профессией и невыясненной ролью в
ее жизни. Но общая ситуация от этого не становится лучше. Какая здесь
нужна мудрость, что сделать, что сказать.
А она идет по улице с чемоданчиком и представляет себе, что уезжает, и
наш постылый городишко сразу превращается в далекое воспоминание. А она
женщина, которая бросила все и едет куда-то на Север, к любимому человеку,
чтобы разделить с ним трудности его необыкновенной жизни. Там-то уж она
будет работать, и, кроме того, будет собирать и сушить грибы, только одни
белые, и одеваться будет в мех нерпы.
Недалеко от моего дома Белла вдруг обнимает меня, и целует, и начинает
отворачивать лицо.
- Не плачь, девчонка. Он того не стоит, - говорит проходящий мимо
сержант.
- Не плачь, - молю я, - не плачь, ради Христа. Ну что ты? Поезжай в
Ленинград. Для разрядки.
Опять не то я говорю, при чем тут куда-то ехать?.
- Или в Спасское-Лутовиново.
- А ты видела того сержанта? - больше не плачет, смеется Белла. -
Феноменальный рост. Да? Я иногда думаю, что, может быть, вся моя беда, что
я маленького роста. И никаких способностей к языкам.
19
Раньше события катились мимо меня с потрясающей быстротой, мчались - не
успеешь оглянуться, проносились легко, и я участвовала в них легко,
естественно, почти незаметно для себя и, разумеется, почти незаметно для
событий. И была спокойна. Теперь иначе. Каждая мелочь задевает, надолго
лишает покоя. А если это не мелочь, если это дело моей жизни, тогда...
Тогда знакомые люди спрашивают: "Что с вами?" Я им отвечаю; "Нездоровится,
простудилась, бессонница, голова болит". Ах, болит, тогда понятно. А
честно надо было бы ответить: мне теперь все тяжело дается, самое простое,
обыкновенное, ежедневное требует таких усилий, что я и не знаю, может
быть, я просто никуда не гожусь. Все мне трудно: ждать серьезного
разговора, обращаться по делу к начальству, отвечать на вопросы, если это
вопросы не о погоде, а, например, вопрос Регины о том, когда она получит
комнату.
Я вижу, как шагает по утрам в институт Петя-Математик - естественно,
уверенно. Вижу, как летит Зинаида на высоких каблуках, как идет Леонид
Петрович. Леонид, Петрович мне ближе всех и понятнее, и он идет совершенно
спокойный, смотрит по сторонам, выискивает знакомых, чтобы поклониться,
останавливается у витрин, раздумывая, что купить и зачем, толкает ногой
камушек, улыбается. А я? Со стороны, может быть, никто и не видит, как я
иду в институт после бессонной ночи, нервничаю, не понимая, что с нами
будет, снимут с нас головы или простят, ведь дела наши все вправду не
шуточные, а крупные, государственные. И если мы каждую минуту не думаем
так, все же мы хорошо знаем, чего от нас ждут. Стране, родине нужно
получить это от нас, и быстрее, как можно быстрее, дешевле и лучше. А
химия - медленная наука. От нас требуют быстро, потому что пластмасса наша
- это самолеты, суда, вагоны, дома, автомобили, холодильники. Это одежда и
обувь, это медицина, теплоизоляция, и звукоизоляция, и многое другое, о
чем так скучно рассказывает наша Зинаида, разъезжающая с лекциями по
району. Я думаю, нет такого жителя, который бы не слышал, как Зинаида
рассказывает про пластмассы. Впрочем, все мы читаем лекции, дело не в
лекциях. Дело в том, что временами я теряю уверенность в своей правоте.
- Что с вами, миленькая? - спрашивает Зинаида; мы вместе возвращаемся
из института. - Бедненькая, несчастная, нахохлилась. Кто обидел?
Я отшучиваюсь; почти готовая открыть душу Зинаиде: у нее симпатичное
лицо, достойная седина и добрый голос. Белла утверждает, что она злой
гений. А чем уж она такой злой гений, не знаю.
Зинаида продолжает:
- Вчера приехал один мой старый знакомый. Солидный стал дядечка,
шикарный, работает в СЭВе. Купили шампанского, пошли ко мне, поговорили,
повспоминали. Ненужное занятие. Что было, то прошло.
Какую тут подать реплику?
- Это верно, - говорю я.
- Проверено на личном опыте, - смеется Зинаида.
Мы подошли к дому.
- Про комиссию все знаете? - спрашивает Зинаида.
- Нет, не знаю. Какая комиссия?
- Вас и Тережа обследовать.
Я говорю:
- Отлично. Пора давно.
И про себя я повторяю то же: "Отлично, отлично, давно пора".
- Ах, ах, ах, - говорит Зинаида, - а я бы на вашем месте
распсиховалась.
Нет, думаю я, это к лучшему.
- А Тереж нервничает, - сообщает Зинаида, - прямо жаль его, честное
слово. Ему трудно. Не привык. Конечно, не те нервы, далеко не те. А раньше
у него были нервы.
То раньше, думаю я тупо. Значит, комиссию назначили. Из Комитета или
институтскую? Зинаида, наверно, знает. В общем, все скоро кончится в ту
или другую сторону, можно будет спокойнее работать. Спокойно нельзя будет
никогда, но спокойнее - можно. Весь тут вопрос в нюансе. Интересно, что
еще знает Зинаида?
- Завтра Сергей Сергеевич всех созывает, меня в том числе, бедненькая я
Зиночка, некому меня пожалеть, - продолжает Зинаида.
Значит, директор уже вернулся из Италии. Значит, комиссию составят
институтскую. Ну, отлично, прекрасно, превосходно. Мне надо пойти домой и
подумать. Спокойной ночи.
И ночь в самом деле наступает спокойная, далекая наша ночь. В
Ленинграде не бывает таких ночей, в большом городе ночью очень тихо, а в
таком, как наш, масса звуков: лают собаки, кричат паровозы, возятся
какие-то зверюшки, и стрекочут букашки. Все мне слышно с моего пятого
этажа, как ночью в поле: и какие-то далекие шорохи, и верещанье, и чей-то
приглушенный голос, позвавший "Маша". Не меня, другую Машу. А может быть,
послышалось. Ночь ведь, глухая ночь.
...Через два дня меня вызвал Дир.
"Главное, не волноваться, - сказала я себе очень спокойно. - Все
серьезное и настоящее уже произошло, оно происходило на протяжении всего
этого времени, и не здесь, в главном здании, а в лабораторном корпусе. А
это пустяки, формальности, это как экзамен: если ты занималась -
выдержишь, не занималась - провалишь. Сам экзамен - это только то, что
было раньше, и свобода, которая будет потом. Все уже сделано там, в
лаборатории, головой Губского, и физиков, и Пети-Математика, и Регининой
головой, и ее руками, и Алиными".
Пока я шла через двор, по лестнице и по коридорам, я успела подумать,
что может быть самого плохого. Снимут с начальника лаборатории? Обидно, но
от этого не умирают. Выгонят из института? Не выгонят. Теперь за это не
выгоняют. А выгонят - могу уехать в Ленинград. Сейчас главная моя задача,
если начнут меня рубить на части, не молчать с чувством собственного
достоинства, а быть собранной, отбиваться, отвечать.
За большим письменным столом наш молодой директор под стать своему
свежему кабинету, настежь раскрытым окнам, линиям передач и яркому
выставочному стенду.
- Прошу вас, Мария Николаевна.
Я смотрю на лицо Дира, четкое, маленькое, загорелое и непонятное. Как
он сейчас ко всему относится, в чем он разобрался, что решил или решит,
понять нельзя. Но мне уже все нипочем, у меня внутри соскочили тормоза,
исчезло чувство страха, неудачи, обиды, ушло волнение.
- Сейчас еще товарищи подойдут, - говорит Дир своим бесстрастно
вежливым голосом.
- Отличная сегодня погода, - замечаю я. - Солнце какое.
- Это верно, строительство бассейна возмутительно затянули, - отвечает
Дир, как всегда немного не на тему. Но если вдуматься, то он от темы
только слегка отходит в сторону.
Сегодня утром Дир косил траву перед институтом, перед домом с
колоннами, в своей снежно-белой рубашке, закатав рукава, в тот час, когда
сотрудники шли в институт.
Он хороший человек, Дир, но ясно одно - наша лаборатория не стала его
любимицей, его слабостью. У него нет слабостей.
На беленых стенах кабинета портреты знаменитых ученых - Ломоносов,
улыбающийся Курнаков, презрительный, явно недовольный нами Зелинский,
Лебедев, Менделеев, Бутлеров, Фаворский, Зинин. Всю жизнь и на всех стенах
вижу я их портреты.
Входит наш веселый главный инженер, сообщает:
- Я как Нельсон. Перед битвой он очень долго сомневался и колебался,
но, приняв решение, уже действовал смело и твердо.
- Нельсон? - спрашивает Дир и неожиданно хохочет.
- У Нельсона был один глаз, - замечаю я.
- Один глаз? - переспрашивает Дир и обращается к главному инженеру: -
Мне Завадский был нужен.
- Он в столовой. Съел суп, потом съел гуляш и хотел еще чего-нибудь
съесть, но не нашел чего и съел еще один гуляш.
Директор смеется.
Главинж своей уверенной походкой, пришлепывая римскими сандалиями,
подходит к столу и веером выкладывает бумаги на подпись. Директор
подписывает, не читая. А я принесу бумажку - он будет ее разглядывать, и
разговаривать по телефону, и хвататься за селектор, чтобы подольше не
подписать.
А этот Нельсон собрал свои бумажки жестом, каким собирают счастливые
игральные карты, сел в кресло напротив меня и сказал:
- Мы еще пересоветуемся с Гипропластом по этой части.
Дир энергично кивает, давайте действуйте, я на вас полагаюсь.
- Хотелось подождать еще Роберта Ивановича, но раз его нет, значит,
ждать не будем, - обращается директор ко мне.
"А Роберт, значит, опять подводит, - думаю я. - Роберт, Роберт".
- Неважно. Детали уточним позднее. Я хотел вам сказать вот что. По
вашему письму в Комитет принято решение создать компетентную комиссию,
которая разберет ваш затянувшийся конфликт с лабораторией товарища Тережа,
окончательно выяснит реальность тем, порученных вашей лаборатории и
занесенных, как вы знаете, в государственный план. А также ознакомится с
вашей новой работой, которую вы стали делать, мягко говоря, явочным
порядком. Комиссия обследует работу лаборатории товарища Тережа. С этого и
начнет, с истории вопроса, так сказать. Если не ошибаюсь, такая постановка
дела соответствует вашему желанию.
- Да, - отвечаю я, - соответствует.
- Я председатель комиссии, будь она неладна, - говорит главинж.
- Товарищи собираются, - сообщает секретарша из дверей.
Я встаю, чтобы уходить.
- Может быть, у вас есть какие-либо пожелания по составу комиссии? -
спрашивает Дир.
- Нет.
- Ко мне у вас есть вопросы?
За дверью собираются товарищи, они скоро превратятся в комиссию,
которая решит нашу судьбу. Здесь сидит председатель. Есть ли у меня
вопросы к директору? Да, есть. Комиссия комиссией, конфликт конфликтом, а
вопросы есть. Солнце бьет в раскрытые окна, горит на стеклах витрины, на
лице Дира. Плывут золотые пылинки.
Мне надо нажаловаться на главного механика. Надо закупить хроматограф
стоимостью тридцать пять тысяч в старых деньгах. Нужен никель или
высоколегированная сталь "ЭИ943"... Нужно футеровать аппарат никелем или
серебром. Нужны две квартиры, на худой конец квартира и комната. И это не
все. Нужны аппаратчики.
Не время сейчас все это выкладывать. И все же я не своим голосом, стоя,
невежливо, нервно перечисляю свои требования.
Мне кажется, что Дир втягивает в плечи маленькую лаковую причесанную
голову и поеживается.
Тишина. Только беснуются золотые пылинки в воздухе. И главинж не
находится, как пошутить.
- Сергей Сергеевич, нам срочно нужен хроматограф. Три с половиной
тысячи, - настаиваю я.
- Четыре. По-старому - сорок.
- Разве это много для нашего богатого института? - спрашиваю я льстиво.
Скрытая в моем вопросе ирония до директора не доходит. Он счастливый
человек, на иронию и юмор своих подчиненных он плюет.
- Хорошо, я подумаю, - отвечает он. Это почти означает - да.
Вбегает Роберт. Окидывает присутствующих смеющимся взглядом, в котором
сквозит легкое отчуждение, - заседаете, все обсуждаете, все решаете. На
посту замдира ему полагалось стать человеком-жертвой, но он им не стал. Не
стал ничем из того, чем он мог стать.
- Сейчас освобожусь, - заявляет он и скрывается. Взгляд, который
директор послал ему вслед, ласковым не назовешь.
В приемной оживленная Зинаида машет мне рукой. Она торжественна, как
всегда, когда что-нибудь происходит.
- Как дела? - спрашиваю я механически.
- Выхожу на внедрение.
- Поздравляю.
А ей что? Она всегда выходит на внедрение.
- Плюс ко всему эта комиссия, - жалуется она мне.
В приемную входит Веткин.
- Меня звали? Зачем звали, ума не приложу. Зачем я понадобился в это
святое время, конец рабочего дня. Что, зачем, почему? - говорит, округляя
рыжие глаза, человек, который, позови его сам господь бог, и то знал бы,
зачем его позвали.
Веткин садится на диван, поправляет носки и, не глядя, начинает изучать
обстановку.
Появляется Леонид Петрович.
- Что опять случилось? - спрашивает он. Он трогает свой подбородок, на
его большом грустном лице написано: "Помешали". На бывшем белом халате нет
пуговиц, на рубашке, видной из-под халата, тоже оторвана пуговица. Он не
знает, зачем его позвали. Узнает - удивится.
- Сергей Сергеевич просит, - объявляет секретарша.
- Идемте, товарищи члены комиссии, - говорит Зинаида
склочно-победоносным тоном, направляясь к дверям. На ней новое платье.
- Ты моя хорошенькая, чтоб ты у меня всегда была здоровенькая, -
бормочет Веткин, поднимаясь с дивана.
- Маша, а вы? - спрашивает меня Леонид Петрович, заглядывая мне в
глаза.
- А я - нет, - отвечаю я. - Без меня.
20
Последнее время у Ивановых часто бывают гости. Белла развлекается,
чтобы не умереть с тоски, как она говорит с неясной улыбкой. Роберт тоже
развлекается, потому что она развлекается.
Только что звонил Роберт. Мне идти не хочется, нет настроения. Я
поднимаю телефонную трубку. Коммутатор общий для двух институтов и завода.
Если скажешь: "Пожалуйста, город", - не дадут, ответят: "Занято". А если
гаркнешь "Горр-од!" без "пожалуйста", - дадут.
Всегда забываю не говорить "пожалуйста".
- Почему тебя до сих пор нет? - спрашивает Роберт. В трубке музыка и
смех. - Обидимся, если ты не придешь. Иду открывать тебе двери.
Сегодня суббота, дома тоскливо. Все-таки одиноко, хоть я стараюсь
уверить себя, что мне прекрасно. Пойду. Может быть, там будет Леонид
Петрович.
Роберт встречает меня в дверях в белой рубашке с закатанными рукавами,
показывает штопор, называет его: "Спутник химика". Развлекается.
Незнакомцы, двое мужчин и женщина, танцуют под громкую музыку.
Принадлежность их к миру науки и техники выражается лишь в умении
обращаться с магнитофонными лентами.
- Кто они? - спрашиваю я Роберта. Он смотрит на меня отчаянно-веселым
взглядом человека, у которого плохи дела.
- Москвичи, - отвечает Роберт, - ей-богу.
Белла тоже танцует в своем костюме мойщицы автомобилей.
- Подружка, иди к нам танцевать! - кричит она. - Все старухи в
Чехословакии танцуют твист!
Незнакомцы восхищенно смеются, глядя на нее. Они перекидываются
репликами и кого-то все время хвалят.
- Изумительный парень...
- Танцуем мамбо! - кричит Белла.
- А есть там один человечек, Сергей Иванович Ляпкин, это еще более
изумительный парень. Занимается водными лыжами.
- Господи, кто? - спрашивает Белла, продолжая отплясывать.
- Серега Ляпкин.
- Ляпкин, Ляпкин. Он занимается водными лыжами.
- ...Как у этого столба-а нету щастья ни когда-а... - запевает Веткин.
Он поет выразительно, с той хулиганской выразительностью, с какой он
все делает и говорит, а также и поет. В его песне мало слов, только эти:
- ...Ка-ак у этого столба-а нету щастья никогда-а-а.
- Что мне делать, - говорит Роберт мне тихо, - я влюблен в свою жену.
- Ка-ак у этого столба-а... - поет Веткин.
- Хорошо я танцую? - спрашивает Белла. - Ноги у, меня не толстые?
- Эмансипе, - говорит Веткин.
- А она в меня не влюблена, - говорит Роберт.
Белла рассказывает громко:
- ...на двадцатом километре повернете и поедете по проселочной дороге.
Дорога неважная, это честно.
- А ты что грустная? - спрашивает меня Роберт.
- ...Зато какой там лес. Не задумываясь, поменяла бы эту квартиру на
избушку в лесу, - продолжает Белла.
- На избушку в Москве, - говорит Роберт, - она бы поменяла.
- Мы обязаны больше ездить, ходить пешком. Прежде всего это нужно моему
Робику. Правда, милый?
- Робик - изумительный парень, - восклицают танцующие незнакомцы.
Веткин смотрит в окно.
- Безобразие, у Петьки, у Математика, свет. Ну, что ты скажешь! Ему
давно пора спать. Такая голова должна знать режим. Пойду позвоню ему по
телефону.
- Петечка, - кричит он в прихожей, - ложись спать скорей, время! Тебе
надо отдохнуть. Не мое? Как это не мое? А чье? Именно мое. Я за это
зарплату получаю и ем свой хлеб с маслом. Ложись, ложись, а то завтра твоя
голова будет как пустой котел. Так ведь не раз уже бывало, мы-то знаем.
Ох-хо.
- Ну, что он? - спрашиваю я, когда Веткин возвращается.
- Чувства юмора нет, - отвечает Веткин, - сам не знаю, почему я его так
люблю. Он меня терпеть не может.
- Не-ет, мне деньги нужны почему? Я умею их тратить, - веселится Белла.
Москвичи перестали танцевать и пьют холодный чай.
- Я знаю, почему ты грустная, - говорит мне Роберт. - Леонида Петровича
нет.
Я почти не видела Леонида Петровича последнее время, и он мне не
звонил. И сюда не пришел сегодня. А я думала, он придет.
- Хотите, сейчас отвезу вас в