ых
данных. Но недостаточных. Наконец, третье, что нас сейчас
интересует -- вера. Это отношение, которое основывается на
данных недостаточных и недостоверных. Вера по своему смыслу
исключает себя.
Сказав это, он нечаянно взглянул в сторону Вонлярлярского.
Тот пристально изучал его. И тут же, немного запоздав, опустил
глаза. Чтобы не смущать его, Федор Иванович отвернулся и
встретил серьезный, несколько угрюмый взгляд Стригалева. И этот
опустил задрожавшие веки. "Они все боятся меня", -- подумал
Федор Иванович и отвел глаза. И прямо наткнулся на строгий,
внимательный взгляд Лены сквозь очки. Похоже, весь этот вечер
Туманова устроила по их заказу -- чтоб они "на нейтральной
почве" могли присмотреться к Торквемаде. И дядик Борик потому
сел рядом и даже иногда приобнимал его -- он знал все и хотел
поддержать Учителя.
Опять прозвучал хрустальный сигнал.
Это был Василий Степанович Цвях в своем командировочном
темном и несвежем костюме, краснолицый, мускулистый и седой. Он
появился в двери и окинул общество доброжелательным взглядом.
Увидел Туманову, пронес свои желтоватые седины к ней,
представился и, кланяясь, попятился к двери.
-- Извиняюсь, -- сказал он, вежливо дернувшись. -- Я
прервал вашу беседу.
-- Васи-илий Степанович! -- пропела Туманова баском. -- С
вашим участием она потечет еще веселей! Вот кого мы сейчас
спросим. Вы не слышали нашего спора. Как вы считаете, Василий
Степанович, может быть в добре заключено страдание?
-- В добре? Вполне. Это была самая любимая тема моего
отца. Я запомнил с его слов несколько цитаток. Одна как раз
сюда подходит. "Сии, облеченные в белые одежды, -- кто они и
откуда пришли?" -- Тут Цвях поднял палец. -- "Они пришли от
великой скорби".
-- Ого! -- почти испуганно сказал Стригалев. -- Это он сам
сочинял такие вещи?
-- Такие вещи не сочиняют, -- сказал Василий Степанович с
чувством спокойного превосходства. -- Их берут из жизни,
записывают... И текст сразу становится классическим трудом. Это
Иоанн Богослов, был такой мыслитель. Ваш вопрос занимал людей
еще тыщу лет назад.
Наступило долгое молчание.
-- Василий Степанович... -- осторожно проговорила Лена. --
Мы тут гадали. Хотите погадать?
-- Никогда не гадаю. Даже в шутку.
-- Не верите в судьбу, а? -- хитро подсказала Туманова.
-- Вообще ни во что, -- был скромный ответ с потупленными
глазами. Федор Иванович удивленно на него посмотрел.
-- Позвольте, но когда-нибудь вы верили? Кому-нибудь... --
осведомился Вонлярлярский, трясясь от старости и изумления.
-- Когда-то... Когда совсем не думал. Тут или думай, или
верь.... Но, товарищи, у каждого накапливается опыт. И у меня,
значит, это самое...
-- Еще один неверящий! -- Туманова захлопала в ладоши. --
И вы с нами поделитесь?
-- А что делиться, дело простое, -- Василий Степанович
прошел к столу, уселся и хозяйским движением руки попросил себе
чаю. Лена ответила чуть заметным наклоном головы.
-- Я могу позволить себе верить только на основе личного
опыта, -- сказал Цвях, принимая от нее стакан. -- Личного
опыта, который, к примеру, говорит:
"Дед Тимофей всегда верно предсказывает погоду". Здесь я
доверяюсь своему опыту и получается уже не вера -- а почитай
что знание. А когда говорить про погоду берется неизвестный мне
человек, тут я могу только притвориться для вежливости. Стало
быть, никакой веры. Никаких призраков.
-- Простите, простите... -- послышался голос
Вонлярлярского. Эти мысли для него были новы, и он странным
образом крутил головой, чтобы они улеглись как надо. --
Простите, -- сказал он, -- как же я могу жить в семье, если
"никакой веры"?
-- А зачем верить? Ты ведь знаешь, что они тебя не
обманут. Простите, я хотел сказать, вы знаете. Так это же
лучше, чем говорить им: "Я допускаю, что вы меня не обманете, я
верю вам". Особенно, если с затяжечкой такой скажу. Нет! Я знаю
вас! И безо всяких там колебаний, без веры отдаю вам все свое.
Беритя! -- Иногда у Василия Степановича прорывался деревенский
акцент.
-- Ив коммунизм нельзя верить, а можно только знать? -- не
отставал Вонлярлярский, округлив глаза, крутя головой. Федор
Иванович посмотрел на него с укоризной.
-- Не можно, а нужно знать, -- ответил Цвях. -- Этим он и
отличается от религии.
-- В общем, да, конечно... А вы-то много знаете?
-- Если честно сказать, очень мало. Не имею достаточных
данных.
-- Вот видите... А говорите, верить нельзя. Как же без
веры?
-- Очень просто. То есть, вернее, сложно. Ищу данные и
буду искать, пока не найду.
-- И тут данные! Вы не сговорились с Федором Ивановичем?
-- спросил изумленный Вонлярлярский.
-- А чего сговариваться? К этому все придем. Зачем мне
верить, что "а" есть "а", если я знаю это. Зачем мне верить,
что "а" есть "б", когда я знаю, что это не так. Правда,
современная мудрость говорит... Ну, пусть докажет. Верить --
это значит передать свой суверенитет. Можно матери. Можно
другу. Можно -- испытанному авторитету. Испытанному. И все --
до определенной точки. Я верю матери, но знаю, что она
недостаточно образованна. И когда она говорит об эпилептическом
припадке: "Возьми за мизенный палец, подержи и все пройдет", --
я мягко, чтобы не обиделась, обхожу ее совет. И никому я не
поверю, кто мне скажет: "Возьми за мизенный палец". Даже если
это будет говорить самый что ни на есть... Я вычеркиваю начисто
всякую веру и отлично, товарищи, обхожусь одним знанием. А так
как я знаю, что его у меня маловато, -- тем более.
-- То есть как? -- изумился Вонлярлярский.
-- А так. Не суюсь!
-- Феденька, а почему это ты ни во что не веришь, можно
узнать?
-- Я? Тот же путь. Бывают встречи, столкновения... И
налагают печать на всю жизнь.
-- На тебе так много печатей? Видно, бедокурил в юности,
так я понимаю?
-- А кто в юности не бедокурил? -- добродушно заметил
Цвях. -- Все бедокурят.
-- Федяка, ты что-нибудь нам... Случай какой-нибудь из
опыта...
-- Расскажу, -- и Федор Иванович посмотрел на Лену: --
Пожалуйста, мне стаканчик чаю.
-- Может, мужчины хотят водочки? -- предложила Туманова.
-- Могу дать.
-- Не-е, -- Цвях отвел водку рукой. -- С водкой так не
поговоришь. Самовар! Наливайте полный самовар! Да чаю еще
заваритя!
Получив свой чай, Федор Иванович помешал в стакане
ложечкой.
-- Только это будет не та, не первая история, где добро и
зло. Ту историю я пока поберегу. А вот некоторую сказку... Про
черную собаку... -- тут он страшно на всех посмотрел и добавил:
-- ...с перебитой ногой. Черная такая была, аккуратная
собачоночка. Она была не виновата, что родилась с красивой
блестящей черной шерстью. Как будто черным лаком облитая... Не
была она виновата и в том, что люди именно черный цвет назвали
цветом проклятия и несчастья. И тайной всякой пагубы. Не серый
и не желтый какой-нибудь, а черный.
Он не спеша, чувствуя, что все заинтересовались и забыли о
своем другом интересе к нему, отпил полстакана чаю.
-- Вот так... Было это в Сибири, в тридцатом, кажется,
году. Мне было двенадцать, и родители устроили меня на лето в
деревню, к знакомому крестьянину...
-- Не мешай! -- гаркнул Вонлярлярский на жену, сбросил ее
руку со своего плеча и уставился на Федора Ивановича.
-- Ну, понятное дело, единоличник. Изба, амбар, рига.
Спали мы с хозяйским сыном в амбаре на ларе. Хозяин, помню, все
говорил о нечистой силе. Не спите в амбаре, говорит, она, в
основном, шебаршит там, где икон нет -- в амбаре да в овине.
Ходил я с ними и в поле помогать. Весело работали. Весело и
дрались с соседней деревней по праздникам. Да... Дрались-то
дрались, а вот ведьму гнать объединились. Обе деревни. Сама
ведьма жила в нашей деревне, на краю. Учительницей когда-то
была. Все ее боялись. Хозяин говорил:
ведьма как ведьма, очень просто. Чувствуете? Он так верил,
что это казалось знанием! Ведьма она и есть. Как ночь --
перекинется собакой черной и бегает по огородам, вынюхивает,
значит. А корова потом молока не дает. И не ест ничего. Не
залюбила ведьма нас, -- это хозяин говорит, -- не подвез я ей
дров. Некогда было, да и с ведьмой связываться кто захочет? Все
ему, хозяину, было ясно... Вот и отправились две деревни и мы
всей семьей. Родители, дочка -- пятый класс, сын из техникума,
шестнадцатилетний, и я, ваш покорный слуга. Чистим оба зубы
"хлородонтом", а в нечистую силу верим! Под утро вернулись с
победой. Черную собаку подняли на огородах, погнали. Наш Толя
бросил удачно палку, перебил ей переднюю ногу. На трех
ускакала. А на следующий день ведьма вышла из своей избы, мы
глядь -- а у нее рука замотана тряпкой. И на перевязи... А
потом -- через несколько дней -- ведьма исчезла куда-то. Изба
так и осталась пустая. Никто не селился. Думаю, учительница
вышла специально -- попугать дураков, посмеяться. Руку я сам
видел. Ну, а Толю я встречаю лет через восемь -- он уже в этом
районе пост занимал. В партии уже был. Я ему говорю: "А
помнишь, Толя, как ты ведьме руку перебил?". Как он смутился,
как заелозил! "Во-он, что вспомнил. Глупость то была, детство,
нечего и вспоминать". А сам оглядывается -- разговор при
публике был. Я думаю, у многих людей в жизни была такая встреча
с черной собакой. Не только у отсталых крестьян. Гонят -- и
верят, что гонят ведьму...
-- Собака и образованных навещает, -- сказала Туманова. --
Только тут собака породистая. Черненькая такая болоночка...
-- Именно, -- подтвердил Цвях. -- Тут даже дело не в
образовании, а в вытаращенных глазах. Бывает, образованный, а
глаза вытаращит раньше, чем подумает. Я помню, в тридцатых
годах прямо полосами находила на людей дурь. Безумие такое.
Вдруг начинают выискивать фашистский знак, будто бы ловко
замаскированный в простенькой и ясной картинке спичечного
коробка. Ищут -- и у всех вытаращенные глаза. И оргвыводы,
понятно, для несчастного художника. Или на обложке школьной
тетрадки вдруг высмотрят руку, протянутую к советскому гербу --
чтоб сорвать. И пошло -- шепот на закрытых собраниях, отбирают
у ребятишек тетрадки. В огонь! Знаний мало, вот и кажется
всякое. Верят! В разную чертовщину...
-- Вроде вейсманизма-морганизма, -- подсказал Стригалев.
У гостей повеселели глаза. Но Цвях этого не заметил.
-- Напомни им сейчас, кто остался жив, про тетрадки, про
спичечный коробок. "Что-о? -- закричат. -- Еще что вздумал -- в
старье копаться!"
-- Я все же до конца не удовлетворен, -- возразил
обиженный голос Вонлярлярского. -- Что же тогда нам делать с
этими прекрасными стихами: "Честь безумцу, который навеет
человечеству сон золотой"?
-- Там сказано, Стефан Игнатьевич, во-первых, "если". Если
мир дороги найти не сумеет, -- возразила Туманова. -- А мир
отыщет ее в конце концов. Я, во всяком случае, верю...
-- Не верю, а надеюсь, -- поправил ее Цвях. -- А золотой
сон -- что? Одни будут спать, а другие -- шарить у них по
карманам. Где вера, там больше всего спешат от верящего
что-нибудь получить. Авансом. Деньгами. Или подсунуть бумажку
какую-нибудь подписать. Нет, сна не нужно. Только знание.
Когда гости начали расходиться, Туманова подозвала Федора
Ивановича, потянула его к себе, зашептала.
-- Дай сюда ухо. Как тебе моя компания? Как тебе эта
девочка? Не правда ли, хороша? У нее и жених подходящий, скажу
я тебе.
-- Кто?
-- А вот стоял. Стригалев, ты с ним уже знаком. Они вместе
работают над картошкой. У него есть кличка, студенты прозвали.
Троллейбус, хи-хи-и! Ты их уж не трогай, когда начнешь свою
ревизию. Хватит с него, он ведь уже сидел. За это самое -- за
Менделя -- Моргана. И твой брат, к тому же, фронтовик. Ладно?
Поэтому, прощаясь с Леной, Федор Иванович был сух и даже
невежливым образом продолжал разговор с Цвяхом, показывая, что
очень увлечен. Это у него получилось само собой -- он не смог
бы иначе скрыть свое неожиданное страдание. Она же, держа его
руку и слегка пожимая, не отрывала глаз от его лица. Но
пришлось все же оторвать, и, надев кофту, она поспешила к
двери, за которой на лестничной площадке ее ждал этот угрюмый
Троллейбус.
Даже тот, кто хорошо знает этот город, попав на его улицы
вечером, каждый раз примечает некую особенность. Если днем
город с его преобладающими двухэтажными домами дореволюционной
постройки кажется однообразным и сонным, то с наступлением
темноты он как бы оживает. Пестрота человеческих судеб,
скрывающаяся днем в этих одинаковых грязно-желтоватых стенах,
за одинаковыми окнами, отчетливо выступает, как будто ночью-то
здесь и начинается настоящая жизнь. Вот яркий, как звезда,
свет. Как окно больничной операционной. Вот фисташковый --
будуар русалки. Вот желтое окно -- как стакан слабого чая. Вот
-- стакан вина. А вот искусственный дневной свет, мертвенный,
как в морге. Здесь прячется от суда читающих газеты
современников упорный идеалист-кибернетик. Или
вейсманист-морганист кует свои вымыслы, идущие на пользу врагам
человечества. Из тех, кто смотрел на этот город только днем,
никто, конечно, не мог подумать, что здесь может родиться и
даже прогреметь знаменитое групповое дело с участием
профессоров и студентов.
Федор Иванович и его "главный" -- Цвях медленно брели по
тускло освещенным улицам, углубленно курили и молчали. И на них
произвело впечатление живое разнообразие смеющихся и
подмигивающих окон. Они прошли добрую половину пути, когда
Василий Степанович вдруг сказал:
-- Чем больше читаю, Федя, тем больше вокруг дремучего
леса. Словно как поднимаюсь вверх над тайгой, и нет ей конца. А
там, внизу, на чистой полянке, было все так ясно! Вот мы
говорим, ругаем, насмехаемся, а она возьмет да и подтвердится.
-- Кто?
-- Кого ругаем. Лженаука...
Они прошли в молчании несколько шагов. Вдруг Василий
Степанович остановился.
-- Хошь, признаюсь, Федя? У нас за деревней, где я
родился, в поле был холм. Вроде кургана. А на нем каменный
крест. В двадцатых годах молодежь наша деревенская собралась --
накинули на этот крест веревку и сдернули его, сволокли
куда-то. Теперь он лежит, даже не знаю где. И я участвовал --
всю жизнь, считай, этим подвигом гордился. А вот теперь
маленько из истории узнал. Батый по этим местам проходил,
татары. А в курганах-то этих русские кости. Наших защитников.
Крест-то был, Федя, к делу поставлен. Видишь, чем я гордился
всю жизнь!
Они опять двинулись дальше. Цвях развел руками:
-- Куда деваться! Переучиваться? Делать все наоборот и
понимать наоборот? А будет ли толк? Стоит ли вносить этот хаос
в башку, когда для дела нужна максимальная ясность?
-- Вносишь все-таки не хаос, а ясность...
-- Так раньше тоже считали -- уж куда ясней. И новую
ясность ведь пересматривать придется, черт ее...
-- А не вносить ясность -- еще больше будет хаоса. Тогда
надо, в вашем-то случае, историю перемарывать. Вычеркивать
заслуги людей, страдания, кровь... В нормальной человеческой
душе всегда должны оставаться хоть несколько процентов ее
объема -- для сомнений. Это чтоб не было потом хаоса...
Спать ложились, не зажигая света. Разуваясь, Цвях кряхтел.
-- Да-а-а... Вот ты ревизовать приехал. Ре-ви-зо-вать!
Значит, у тебя этих процентов сомнения нет? Чего молчишь?
Василий Степанович затих, дожидаясь ответа. Но не
дождался.
-- Ты хорошо сегодня утром выступал, -- проговорил он,
почесываясь. -- Это правда, наша наука другая. Ей свойствен
наступательный характер, -- Цвях, видно, убедил себя в чем-то и
успокоился. -- Ни к чему ей эти несколько процентов в душе.
Пятая колонна сомнений. Мы опираемся на надежный фундамент.
Потому и в разговоре с "ними, это верно, ты умеешь взять нужный
тон. Убеждаешь...
-- А вот про кукушку -- вы это уже слыхали, Василий
Степанович? Что она вовсе не несет яиц, а просто скачкообразно
возникает как новый вид в яйце другой птицы... Определенного
вида... В результате условий питания... На какой же это
фундамент может опираться?
-- Слышал, слышал. Да, это высказывание и меня, пожалуй,
озадачило. Ну да... Но ведь и Иосиф Виссарионович нашего
академика не одернул. А уж Иосифу Виссарионовичу не откажешь в
знании диалектики.
Сосед затих, Федор Иванович начал согреваться под одеялом.
Он уже представил себе Елену Владимировну, как она ходит среди
людей -- чистая, слегкч приветливо кланяясь каждому, с кем
встретится глазами... Вдруг ему показалось, что в комнате
кто-то шепотом позвал:
"Вася, Вася, Вася..." Вздрогнув, он широко открыл глаза и,
поняв, в чем дело, рассмеялся. Это Василий Степанович в
раздумье чесал волосатую грудь. Потом совместил этот звук с
обширным вздохом.
-- Галстук не снял. Думаю, что мешает? Надо же, рубаху
снял, а галстук остался. Тоже когда-то был черной собакой.
Отрекались ведь от него...
Он опять почесал грудь.
-- Думаешь, я не повышаю уровень? Знаешь, чем больше
повышаешь, тем больше сомнений родится. Вот наследственное
вещество. Мы его так легко ругаем. Во всех учебниках. А в чем
же еще наследственность, как не в веществе? -- Цвях возвысил
голос, даже со слезой. -- В святом, что ли, духе? Третьего-то
места ведь нет!
III
Вот все говорят: интеллигенция! -- громко провозгласила
тетя Поля, войдя со щеткой и ведром в комнату, где легким
утренним сном спали члены комиссии.
-- Опять разоряешься, Прасковья? -- спросонок пробурчал
Василий Степанович.
-- Да еще поэт! -- тетя Поля прыснула и покачала головой.
-- Сундучок... Хотела выкинуть. Пора, думаю, пятьдесят ему лет,
если не боле. Весь растрескался, крышка болтается. Кинула за
сарай. Так этот, бородатый, в женских туфлях тут крутится. Как
Золушка. Сначала кругами ходил. Я думаю, что такое, не
студентку ли где присмотрел. Потом хвать сундучок -- да ловко
как! -- и засеменил, засеменил... Беда с вамп, с
интеллигентными!
-- Выдумывай. На что ему сундучок?
-- Он знает, на что. Пригодится. Вас сегодня когда ждать?
-- Сегодня мы ухолим в учхоз. До вечера... Они пришли в
учебное хозяйство к девяти. Пройдя ворота, Федор Иванович
увидел поле, разбитое на множество делянок. Среди делянок
двигались фигуры -- студенты и пожилые преподаватели с
раскрытыми журналами. По вспаханному краю поля в сопровождении
группы студентов ехал гусеничный трактор, волоча какую-то
сложную систему из колес и рычагов. Вдали стояли две ажурные
оранжереи. Туда и направилась комиссия.
-- Наверно, все собрались сейчас там и смотрят на нас
из-за стекол, -- сказал Цвях. -- Ждут.
-- Могло бы быть и наоборот, -- заметил Федор Иванович. --
Могли бы они нас проверять.
-- Это ты верно. Если бы ихняя взяла... Сегодня был первый
основной день ревизии -- проверка работ в натуре, первый
решающий день. Федор Иванович где-то в глубинах своего "я"
чувствовал боль -- там уже зародилась туманная и болезненная
симпатия к Стригалеву -- может быть, из-за того, что Троллейбус
не только сталью зубов и не только повадками был похож на
одного геолога, которого уже не было в живых и по отношению к
которому в душе Федора Ивановича осталась кровоточащая царапина
неискупленной вины. Ведь Троллейбус к тому же и "сидел"...
Новая рана назревала, уже начинала чувствоваться -- ведь
Федор Иванович "рыл яму" не под кого-нибудь, а именно под того,
кто был женихом Лены. Прямо как кроткий царь-псалмопевец Давид,
который возжелал Вирсавию и потому послал ее мужа Урию в самое
пекло войны, чтобы там его убили. "Удивительно, -- невесело
подумал Федор Иванович, -- что ни случится в жизни, какая ни
сложится ситуация -- ищи в Библии ее вариант. И найдешь!"
Они вошли в боковую дверцу и оказались в теплой застойной
атмосфере оранжереи. Действительно, у выхода собрались человек
восемь, и среди них -- Стригалев в сером халате, как бы
наброшенном на крест. Последовали рукопожатия, несколько шуток
были выпущены на волю. Как весенние мухи, они не взлетели, а
проползли слегка и замерли, дожидаясь тепла. Вежливый смех
только усилил напряженность. Федор Иванович сразу определил
нескольких "своих", то есть четких приверженцев так называемого
мичуринского направления. Они предлагали начать с них и весело
листали журналы, готовясь демонстрировать свои достижения.
-- Ну что ж, -- сказал Федор Иванович и сам почувствовал,
что глаза его нервно бегают, ищут кого-то и не находят. Лены
здесь не было. Хотя нет, -- и она была здесь, стояла позади
Стригалева. Но, увидев Лену, он потерял уверенность -- ему
нельзя было теперь смотреть в эту сторону.
-- Пожалуйста, начнем. Чьи это работы? -- хрипло
проговорил он, подходя к стеллажу, на котором плотно, один к
другому стояли глиняные горшки с темно-зелеными картофельными
кустами. Федор Иванович сразу определил, что это прививки --
здесь занимались влиянием подвоя на привой и обратно -- по
методу академика Рядно.
-- Это мои работы, -- сказал пожилой бледный человек с
угольными бровями и черными, глубоко забитыми, как гвозди,
печальными глазами. -- Моя фамилия Ходеряхин, Кандидат наук
Ходеряхин. Здесь представлены несколько видов дикого картофеля,
а также культурные сорта "Эпикур", "Вольтман", "Ранняя роза"...
Он долго, как экскурсовод перед группой провинциалов,
приехавших в ботанический сад, показывал культурные и дикие
растения. Кусты имели хороший вид. Темные плотные листы
блестели.
-- Азота многовато кладете, -- сказал Федор Иванович.
-- Для опытов по вегетативному взаимодействию это не
мешает, -- парировал Ходеряхин и продолжал свой пространный
доклад.
Федор Иванович, склонив голову, слушал и все плотнее
сжимал губы.
-- Простите, я вам помогу, -- прервал он, наконец,
Ходеряхина. -- Вы, товарищ... пишете вот здесь, в московском
журнале, о достигнутых вами результатах. "Сорт "Эпикур", -- это
ваши слова, -- будучи привит на сорт "Фитофтороустойчивый",
приобретает ветвистость куста, листья утрачивают свою
рассеченность... -- и так далее. -- ...Листья сорта "Ранняя
роза" при прививке на "Солянум Демиссум" становятся похожими на
листья этого дикаря" -- и тэ дэ...
-- Негусто... Боюсь, что нам придется давать еще одну
статью о ваших экспериментах. Вы пишете, Василий Степанович?
Пожалуйста, пишите. Это важно.
На очереди стояли несколько аспирантов Ходеряхина --
каждый около своих растений. Подобравшись, как для битвы, уже
не видя ничего, кроме очередного горшка с картофельным кустом и
очередного прячущего тревогу лица, Федор Иванович проходил от
одного стеллажа к другому и уже не столько проверял, сколько
учил молодых людей.
-- А вы не пробовали вырезать глазки из клубней
цилиндрическим сверлом для пробок? -- слышался его уже
спокойный, мягкий голос. -- Попробуйте, это очень удобно, и
привой точно входит в вырез на клубне подвоя.
-- Никаких мало-мальски достойных внимания результатов, --
вполголоса сказал он Цвяху. Кто-то все-таки услышал -- шепот
порхнул среди людей, стоявших поодаль.
-- Здесь уже мои растения, -- пропел у него над ухом
чей-то снисходительный тенор. -- Кандидат наук Краснов.
-- Знакомая фамилия, -- сказал Федор Иванович, задержав
взгляд на тонком и извилистом носе вежливо склонившегося к нему
лысоватого спортсмена со значком. -- Я читал в журнале вашу
статью, товарищ Краснов...
-- Мною... нами было замечено, -- начал докладывать
спортсмен и, выпрямившись, развернул тяжелые плечи, но
привычная сутулость опять стянула их, пригнула книзу, --
...было замечено, что сорта "Лорх" и "Вольтман", которые росли
по соседству с местным сортом "Желтушка" -- через дорогу...
опылились пыльцой последнего, которая подействовала и на клубни
обоих сортов... Последние стали в большинстве похожи на клубни
сорта "Желтушка"...
-- Это я все читал в вашей статье, -- сказал Федор
Иванович и умолк, медленно краснея. Помолчав, спросил: -- То
есть, вы хотите доказать, что если мать блондинка, а отец
брюнет, то не только их дитя будет черноволосым, но и у матери
глаза и волосы должны в ходе беременности почернеть... Таких
случаев наука еще не знает. Следующей весной вы, наверно,
повторите ваш эксперимент?
-- Зачем? -- оскорбленно, но сдержанно передернул тонкими
девичьими бровями Краснов. -- Я уже другой запланировал.
-- А известно ли вам, товарищ Краснов, что картофель не
перекрестное, а самоопыляющееся растение? Вы же вуз кончали!
Пыльце вашей "Желтушки" здесь нечего делать. Это вы
представляете себе? Да она и не перелетит через дорогу!
Краснов, странно улыбаясь маленьким ротиком, глядел в
сторону. Федор Иванович, окинув его фигуру быстрым взглядом,
невольно задержался на громадном красно-фиолетовом кулаке,
который двигался внизу, как самостоятельное живое существо.
"Что он там делает?" -- подумал Федор Иванович и сразу увидел
стиснутый в кулаке теннисный мяч. "Ага, он тренирует кулак", --
осенила догадка. Шевельнув бровью, он покачал головой.
-- Товарищ Краснов! Я вижу, вы не согласны. Но вы должны
это знать -- картофель не ветроопыляемое растение. У него
пыльца не как у злаков, не может летать. Она тяжелая, как
крахмал. И устройство пыльников -- они никогда не раскрываются
полностью. Там есть такая маленькая пора -- и через нее пыльца
просыпается по мере созревания, прямо на собственное рыльце.
Понаблюдайте, насекомые не посещают цветков картофеля -- там
нечего брать. И не потому, что пыльца какая-нибудь невкусная. Я
сам, еще студентом... Останется, бывало, в пробирке лишняя
пыльца картошки -- высыпал ее на прилетную доску в улье. Пчелы
мигом всю подбирали! Поняли? То, что вы говорите, физически
невозможно: тяжелая пыльца, если не прилипнет к рыльцу, отвесно
падает на землю. Слава богу, очень рад, что не могу назвать ваш
опыт каким-нибудь таким словом... Здесь, к счастью, просто
полное незнание того, с чем имеешь дело. Ох, ох, товарищи...
Что это -- два часа? Нет, на сегодня я уже мертвец...
-- Продолжим завтра? -- сказал Цвях.
-- Вот именно, -- странно мигая одним глазом, шевеля
гибкой бровью, Федор Иванович пошел из оранжереи. Цвях еле
поспевал за ним.
-- Уж больно ты их... Без снисхождения. Касьяну не
понравится. Что это с тобой?
-- Но почему он напечатал их статьи в своем журнале! --
Федор Иванович остановился. -- Почему Касьян их напечатал!
-- Ладно, Федя, хватит правду искать. Пошли в столовую.
В столовой Федор Иванович сел за какой-то стол, чем-то
закусывал, что-то брал ложкой из тарелки и все смотрел куда-то
сквозь стены. Он не видел, что через стол от него прошли и сели
Стригалев с Еленой Владимировной и несколько аспирантов. Лена
что-то крикнула, и Цвях ответил, а он только оглянулся на них,
ничего не понимая.
-- Произвели они, однако, на тебя впечатление, -- заметил
Цвях, принимаясь за лапшевник.
Пообедав, они сели на лавку около столовой и закурили.
-- Что будем сейчас делать? -- спросил Цвях.
-- Я прогуляюсь часок.
-- А я по старой испытанной привычке пойду лягу поспать.
Лапша человека вяжеть, он набухнеть и спать ляжеть.
И как только Цвях скрылся за воротами учхоза, из столовой
быстро вышла Елена Владимировна, Федор Иванович в это время
подобрал около лавки лежавшего на спине красивого
жука-скрипуна. Его облепили муравьи и уже раскидывали умишками,
как бы начать его заживо жрать. Федор Иванович старательно
обдул муравьев. А думал о Стригалеве. "Хорошо, что отложили на
завтра", -- думал он, рассматривая жука. Это Рыл большой узкий
жук с живыми черными глазами, с длинными усами, похожий на
интеллигентного дореволюционного авиатора в черном жилете из
блестящего шелка, застегнутом доверху. А сюртук на нем был
темно-серый, в мелкую светлую крапинку.
-- Можно около вас сесть? -- спросила Елена Владимировна,
садясь. -- Что вы тут делаете? Ого, кто у вас!
-- Вот видите, жук... Скрипун.
Налюбовавшись, Федор Иванович осторожно посадил жука на
землю, и "авиатор" бросился наутек, взмахивая ногами, как
тростью, и не теряя осанки.
-- Как вам наши генетики и селекционеры?
-- Выше всяких похвал. Чудеса!
-- Какие у вас планы на сегодня? -- она нагнулась и
пальцем провела на земле дугу.
Он вопросительно посмотрел.
-- Вы не слышали вопроса? -- спросила она.
-- Я ответил пантомимой.
-- А вы словами ответьте. И по существу.
-- Сейчас я пойду куда-нибудь. Только природе страданья
незримые духа дано врачевать.
-- Давайте врачевать вместе. Я покажу вам наши поля.
-- Давайте, -- сказал Федор Иванович ленивым голосом.
Она взглянула на него удивленно.
-- Может, подождем Ивана Ильича? -- спросил он.
-- Иван Ильич уже ушел, -- она еще холодней посмотрела на
него сбоку, начиная розоветь.
-- Тогда пойдемте, -- он решительно поднялся. И они долго
шли молча куда-то вдоль какой-то канавы. Лицо Елены
Владимировны постепенно заливала лихорадочная пунцовость.
-- Слушайте, -- сказала она, решившись и отойдя от него
вбок шага на два. -- Вы сегодня не похожи на себя, на
вчерашнего. Вонлярлярский сказал бы, что у вас пропала
коммуникабельность. Давайте, как пассажиры дальнего поезда, как
случайные пассажиры, попутчики... Вы не знаете меня, я вас. Вы
ведь уедете.
-- А отвечать кто будет за разговор? Тот, кто задает
вопросы?
-- Да... Вы уедете -- и разговора не было!
-- Ну, пожалуйста. Задавайте вопросы.
-- Где ваша коммуникабельность?
-- Я катапультировался.
-- Что это означает? -- все так же лихорадочно, но весело
она посмотрела на него.
-- Нажимаю на кнопку, и меня выстреливает. Потом
раскрывается парашют, и я мягко приземляюсь в другом мире, где
и слыхом не слыхали о каких-то моих... неполадках на борту.
-- А самолет?
-- А самолет летит дальше.
-- И разбивается?
-- Мне с земли не видно. А потом там еще есть первый
пилот. А я и не летчик. Дилетант без диплома.
-- А если первого пилота нет? Самолет ведь может
разбиться. Дилетанту без диплома и поднимать его в воздух
нельзя было. Это государственная собственность.
-- А я и не поднимал. Как я в самолете оказался -- сам не
знаю. Вижу, экипаж укомплектован. Перегрузка. Вот и нажал
поскорей... Что -- я неправ?
-- А кто вам сказал про экипаж? -- с раздражением спросила
Елена Владимировна.
-- Вчера одному товарищу... Диспетчеру... показалось, что
я проявляю дилетантский интерес к авиации...
-- Ах, вот!.. Теперь все ясно. Вечно она меня замуж
выдает! Нет никакого пилота, поняли? И никто вас не вызовет на
дуэль, так что давайте разговаривать и катапульту не трогать.
-- Дайте честное слово, -- сурово потребовал Федор
Иванович.
-- Ну, даю. Честное слово.
-- Хорошо. С чего же мы начнем?
Она начала искать что-то на краю канавы. Потом наклонилась
и сорвала какой-то жиденький стебель с яркими желтыми цветками.
-- Природа сейчас излечит нам все страдания незримые. Что
это такое? Я в первый раз вижу.
-- Это? -- Федор Иванович взял стебель, свел брови. --
Это, действительно, нечасто встретишь. Потентилла торментилла,
вот что это. Калган. Слышали такое название?
-- Ого! -- она почти с ужасом на него посмотрела. --
Ничего себе... Я бы ни за что не определила. Потентилла -- как
дальше?
-- Торментилла. Калган, или, еще его называют, лапчатка. А
вот я сейчас... Сейчас я вам... -- поискав в траве, он сорвал
что-то. -- Что это?
-- Плантаго! -- торжествуя, сказала Елена Владимировна.
-- А какой плантаго? Подорожников много. Майор, минор,
медиа...
-- Ну, это, конечно, не минор...
-- Майор. Плантаго майор. Видите, черешок длинный и
желобком.
-- Хорошо. Федор Иванович, а почему страдания незримые? --
она заглянула ему в лицо.
-- Разве вы ничего не видели?
-- По-моему, торжество справедливости должно вызывать
прилив...
-- Но это так неожиданно, это торжество... Я вам прямо
скажу: такие дураки мне еще не попадались. Да еще среди
"своих".
-- Ну, у наших с Иваном Ильичом ребят такого вы не
найдете. Если мы и будем вас надувать, то по крупному счету. По
рыцарскому.
Они остановились. Он посмотрел ей в глаза. Она не отвела
взгляда.
-- Имейте в виду, я буду глубоко копать, -- сказал он.
-- Ну и что? Вот вы копаете и устанавливаете, что я
морганистка, льющая воду на мельницу...
-- А это я и так знаю. Я читал вашу диссертацию. По-моему,
о преодолении нескрещиваемости... Там есть спорные места... Так
что ваше лицо мне ясно. -- Посмотрев ей в лицо, он улыбнулся.
Она так и подалась к его улыбке. Но он ничего не заметил и не
понял возникшей паузы. -- Как вы учите студентов, мы знаем, --
продолжал он. -- Цвях сидел в вашей группе. Говорит, товарищ
Блажко учит студентов правильно.
-- Но я чувствую, Федор Иванович, по вашей хватке, кому-то
из нас придется сушить сухари. А? Это не мои слова. У нас на
кафедре об этом шепчутся многие.
-- Лично я выгнал бы этих двоих... И больше никого.
Пока...
-- Вы сейчас сказали рискованную вещь. Я вижу, вы мне
верите.
-- Нет. Не верю. Но знаю, что вы меня не продадите. И
потому отдаю вам все мое. Беритя!
Они оба засмеялись, и обоим стало хорошо.
-- Откуда же у вас взялось это знание? Сколько мы знакомы?
Два дня!
-- Я вам сейчас изложу мою завиральную теорию. У нас,
Елена Владимировна, в сознании всегда звучит отдаленный голос.
Наряду с голосами наших мыслей. И наряду с инстинктами. Мысли
гремят, а он чуть слышен. Я всегда стараюсь его выделить среди
прочих шумов и очень считаюсь с ним. По-моему, тут обстоит так:
ни один человек не может скрыть свою суть полностью. Скрывается
то, что может быть схвачено поверхностным вниманием. А голос --
отражение наших бессознательных контактов с той сутью, которой
никому не скрыть. Хотя бы потому, что эту суть сам человек в
себе не может почувствовать. Животные, на мой взгляд,
руководятся больше всего отдаленным голосом, он у них более
развит и не заглушается никаким стуком сложных умственных
деталей. Поэтому животные не лгут.
-- Возможно, что все так и есть, -- Елена Владимировна
тронула его руку. -- Голос правильно шепнул вам, что я не
выдам.
Федор Иванович слегка смутился от этого избытка взаимной
откровенности, и потому кинулся к природе -- шагнул в траву и
стал искать что-нибудь редкостное.
-- Вот, -- сказал он. -- Вот. Что это?
-- Щавель! -- взяв у него красный стебелек с острыми
листками, Елена Владимировна пожевала его. -- Самый настоящий
"Румекс".
-- Не спешите с ответом, товарищ Блажко. Род "Румекс"
состоит из нескольких видов. И все щавели. Вы жуете... Что вы
жуете?
-- "Румекс ацетозелла", -- сказала она и пошла вперед,
торжествуя и покачивая головой вправо и влево.
Действительно, природа сразу поставила все на место,
погасила все неловкости.
Они давно уже вышли через калитку из пределов учхоза и
теперь брели по каким-то межам среди каких-то пашен к
чернеющему институтскому парку, заходили ему в тыл. Елена
Владимировна шла впереди, иногда оборачиваясь к нему и
предлагая очередную ботаническую загадку, и он, роняя
удивляющие ее безошибочные ответы, любовался ею, ее особенной
женской мощью, которая так и заявляла о себе. Это была
маленькая веселая недоступная крепость. Лишь взглянув на эту
девушку в очках, мужчина должен был отступить, угадав в ее
натуре требования, соответствовать которым в состоянии далеко
не всякий. Она все время двигалась в чуть заметном танце, в
безоблачной меняющейся игре, и ее пальцы и все прекрасные
узости фигуры в сером подпоясанном халатике непрерывно писали
тексты, читать которые дано не каждому. Он еще вчера, с первых
же минут навсегда отказался говорить ей безответственные
приятности, которые, как и цветы, принято подносить женщинам.
Строжайшее предупреждение на этот счет прочитал он в ее
сдвинутых черных бровях. В них и была вся сила. И сегодня эти
брови хоть и разошлись, но все время были готовы к жестокой
расправе.
Обойдя с тылу почти половину парка, они перешли по мосту
из бревен овраг с бегущим по его дну ручьем, притоком громадной
реки, что незримо присутствовала, укрывшись за парком. Начались
первые шестиэтажные дома города из серого кирпича.
-- Дальше меня, пожалуйста, не провожайте, -- вдруг
сказала Елена Владимировна.
Взглянув на ее строгие брови, он, конечно, и не подумал
показать ей свое удивление. Он тут же скомкал все свои пожитки
и даже отступил на полшага.
-- Я, собственно, и не...
Но Елена Владимировна объяснила:
-- У меня гора дел. Надо сходить в магазины. А потом я иду
к Тумановой. Сегодня я варю ей борщ.
"Вот этого бы не следовало ей говорить, -- почему-то
шепнул ему отдаленный голос. -- Никто не требовал от нее таких
уточнений".
-- Превесьма... -- сказал полушутливо и, как на шарнире,
повернулся было, чтобы идти. Но она стояла с протянутой рукой.
"Все еще катапультируетесь?" -- говорило ее лицо.
Он пожал ей руку. "Я ведь катапультировался еще вчера, --
ответила его изогнутая бровь. -- Сейчас я стою на твердой
земле, вдали от всяческих летательных аппаратов".
И он пошел, не оглядываясь, к парку, туда, где розовели
вдалеке стены институтских зданий.
Он вошел в комнату для приезжих и увидел там своего
"главного". Василий Степанович сидел на койке и закусывал.
Перед ним на стуле была расстелена газета, на ней он расположил
сваренные еще дома крутые яйца, растерзанную селедку, измятые в
чемодане домашние пирожки. Тут же лежала книга Энгельса
"Диалектика природы".
-- Давай, подсаживайся, Федор Иванович, -- сказал он. --
Поможешь дошибать припасы, а то завоняются. Москва сейчас будет
звонить. Докладывать буду Касьяну про наши успехи.
Федор Иванович подсел и взял пирожок.
-- Понимаешь, Федя, -- Цвях ел, энергично двигая всем
лицом. -- Понимаешь, смотрел я на тебя сегодня. Здорово ты
знаешь свое дело. Здорово, ничего не скажешь. Правда, иногда
ловлю себя: чем же кончится такая наша ревизия? Я бы один всех
бы подряд одобрил. И Ходеряхина этого, и Краснова. Здорово ты
их накрыл. Как они до сих пор держались? У меня, конечно,
знания не то, что у тебя. Я практик. Доктора мне дали за
результаты. Мне дед мой и отец -- они были
любители-селекционеры -- столько оставили материалу, столько
всего наоставляли, что мне и делов было -- только осваивай да
выдавай подготовленные почти за сто лет сорта. Две яблони у
меня уже давно районированы. А ведь и это далеко не все. Ну, а
научное обоснование -- тебе-то покаюсь -- академик Рядно и Саул
мне приделали. Саул этот, ох, и языкатый, сволочь, не дай бог к
нему под горячую руку попасть. Ни одного живого места не
оставит.
Задребезжал телефон. Цвях схватил трубку и, вытирая рот,
покраснев, вступил в переговоры с Москвой.
-- Ай?.. Да-да! Заказывал. Повторитя, барышня... Ай?
Академик Рядно? Касьян Демьянович?
-- Я тебе говорил, -- как комар, запищал в трубке ответный
голос, и Цвях чуть отвел ее от уха, чтоб слышал Федор Иванович.
-- Какой я тебе Касьян? Кассиан Дамианович. Ну-ка, повтори...
-- Кассиан...
-- Я ж тебе говорил! -- академик загоготал весело. -- Хоть
я и народный, а имена у меня византийские. Императорские. Вот
так, Вася. Ну, докладывай, как там наш молодой...
-- Ой, не говорите, Кассиан Дамианович! Молодой, да
ранний. Чешет так, что пыль и перья... С первой встречи, как
даст... Нотацию им провел, мозги на место поставил. Ну, а
сегодня работы смотрели. Нет, нет, формальных генетиков пока не
трогали. Тут же с наскоку не возьмешь -- надо присмотреться. Но
Федя нанюхает, он крепко берет. Дело зна... Ай? Двоих наших
пришлось... Окоротили. Чистая фальсификация,