шесть  месяцев, ко-торые
навсегда  опрокинули  мир. Она молча стояла передо  мной,  с лицом, покрытым
коричневыми  пятнами, с  пожелтевшими  бел-ками  глаз, лицом,  какое  иногда
бывает на шестом месяце бере-менности. Я хотел отвести взгляд от ее живота и
кольца на ее руке, надетого тем самым парнем из нашей группы, который всегда
уверял  меня,  что  я не умею толком жить и никогда не  научусь, и не мог. Я
ничего не спросил у нее о  проклятой  вече-ринке в его  доме, на которой она
выпила как  раз столько,  чтобы* с того дня  ей хотелось выпивать столько же
всю жизнь. И я ничего не сказал ей о том, что мне хочется умереть...
     Я говорил ей все слова, которые она не услышала от меня в тот день, они
рвались, обгоняя друг друга, из самого  сердца,  и  не  было в них укора или
обиды, а только нежность. Я говорил ей о своей любви, не отпускающей меня ни
днем ни  ночью. Я  го-ворил ей о величайшем, ни с  чем не  сравнимом счастье
быть рядом с любимым  человеком и  готовности  во имя этого счастья простить
все.
     Я рассказывал о страданиях,  равных которым  нет  в жизни,  нестерпимой
боли  воспоминаний,  боли навсегда  утраченной,  изувеченной  чужими  руками
любви. Я сказал ей, что не хочу без нее жить, потому что не могу так жить, и
каждое  слово  мое  было  правдой,  идущей  от  сердца...  Я  говорил  ей...
говорил...
     Она стояла в передней, прислонившись спиной к двери, от-кинув голову. Я
увидел  ее  глаза, в  которых  светились  восторг,  и  неслыханная  мука,  и
ожидание, я увидел побелевшие кисти рук, охватившие плечи, и еще я увидел ее
губы,
     Я  просто  лежал и думал.  Я  говорю  --  думал,  за  неимением другого
подходящего  слова. Мне  даже  кажется,  что  такого и слова не  существует,
посредством  которого можно  определить состояние мышления человека, который
проснулся  утром  в пре-восходном  настроении  и,  лежа  на  своей  кровати,
старается ни о чем не думать по той простой причине, что ему очень приятно и
спокойно,  и  ни  в каких, даже самых возвышенных или  прак-тически выгодных
мыслях у него потребности нет. К сожалению, это состояние продолжалось очень
недолго  --  я почувствовал,  как мозг,  словно  стыдливая  восьмиклассница,
застигнутая врас-плох  на задней парте новым учителем, молодым и чрезвычайно
мужественным,   за   выщипыванием   бровей  во  время  сочинения,  мгновенно
встрепенулся   и  заработал   не  останавливаясь,  возмож-но,   даже   более
старательно,  чем обычно, хотя ему, а  следова-тельно и  мне, было абсолютно
ясно, что сегодня никакой нужды в этой суете нет. Вообще ради справедливости
должен сказать.
     что  я  им доволен.  Мозгом.  Ни  разу он еще меня ничем  не под-водил.
Бывали,  правда,  случаи,  когда  мне казалось, что в неко-торых критических
ситуациях он  был  недостаточно быстр,  но  потом,  спустя  некоторое время,
поразмыслив,  я  приходил к убеждению, что  при очень  высоком качестве  его
решений это была, пожалуй, максимально возможная скорость. Конечно  же, я им
очень  доволен. Я  ведь ему многим обязан.  Благодаря ему все в жизни дается
мне гораздо легче, чем подавляющему боль-шинству моих  близких. Многое в нем
меня восхищает. И еще, и в этом я убежден, думая об этом, я всегда испытываю
ощу-щение уверенности и радости -- я знаю точно, что не открыл  для себя все
возможности и качества его, еще скрытые для меня, подобно  залежам урана, до
поры  до  времени  спокойно  лежащим  на   дне  интенсивно  разрабатываемого
свинцового  рудника или золотого  прииска.  Я знаю, что когда-нибудь,  может
быть, сегод-ня, а может быть,  через десять лет,  этот день  наступит, я  не
знаю, где он  застанет  меня  --  за  письменным  столом  или  в постели,  в
лаборатории, на пляже, или  в самолете,  но я жду  встречи  с ним,  когда он
выступит,  и  прозвучит "откройся. Се-зам", и родится в ослепляющем  людское
воображение озарении  дитя с  именем, еще никому не ведомым, но прекрасное в
своей  гениальности, в той же  степени и в том же  ряду, что "Война и  мир",
теория относительности или  "Героическая симфония"...  Стоп!  Хорош,  хорош!
Ничего не скажешь.  Настроение у  меня  и впрямь, видно, отличное. Ну что ж,
остановимся и вывесим табличку: "Посторонним..,", а  еще лучше, чтобы это не
выгля-дело  чересчур серьезным: "Посторонним В.", и улыбнемся при  этом  как
"все-все-все",  кто увидел  ее  на  дверях  одного поросен-ка,  очень хорошо
понявшего ее смысл...
     А может быть, и  не  будет этого  дня.  Обойдемся и не будем  стонать и
ныть.
     Так или иначе,  наступит  этот  день  или  нет,  будем  держать  себя в
постоянной  форме.  И   самое  главное  --  ни  к   кому  не  при-выкать,  а
следовательно, ни от  кого  не  зависеть.  Чувство --  самый  страшный  враг
независимости.  Один раз  удалось  выпу-таться,  понеся  крупные потери  при
переходе из сословия "раб чувств" в разряд "свободный гражданин", второго не
будет.
     А  когда  наступит  тот  день...  Интересно,  кто  бы это мог так  рано
позвонить?
     -- Я слушаю.
     Все  понятно. Как я  сразу  не  догадался? Все-таки великое качество --
такт. Я убежден, что любого человека, потратив на  это дело какое-то время и
энергию, можно  отучить плеваться на  улице  или  в саду при зоопарке и даже
есть  при  помощи ножа котлеты и рыбу... Можно. Любые  хорошие манеры  можно
при-вить, а вот насчет такта  --  абсолютно безнадежное предприя-тие; или он
есть, или его  нет, и никогда  уже не будет. Возьмем, к примеру, сотрудников
нашей лаборатории: и того, с которым  сейчас разговариваю, и двух остальных,
что  стоят  рядом  и шлют мне приветы. Люди  вроде интеллигентные,  да  и не
"вроде", а действительно интеллигентные, и образование у них выше не бывает,
а с  тактом дела из рук вон плохи...  Это же элементарно -- нельзя  больному
человеку звонить так рано! Ведь  они-то уверены все, что я болен, так какого
же черта зво-нят в такую рань?
     _ Здравствуй, дорогой мой! Гораздо лучше. Думаю,  что дня через два-три
буду  в  состоянии  прийти.  --  Господи,  только  это-го  мне  не  хватало!
Собираются  прийти навестить. Ведь  весь отдых к чертям полетит. -- Спасибо,
спасибо,  очень тронут... У меня  все есть,  не беспокойтесь. Я был бы очень
рад,  если  бы вы  пришли,  но,  честно говоря... --  Последние  слова  надо
сказать, понизив тон, и после них сделать паузу человека, который
     смущается.
     Удивительно ценная вещь -- инерционное мышление собе-седника, всегда на
него можно рассчитывать -- моментально сработало, _даже слова он сказал  те,
которые я  от  него  ждал,  те самые слова,  которые  позволили  мне в ответ
скромно, но вместе с тем неуловимо игриво хихикнуть, как мужчина, -которо-му
есть что скрывать.
     -- Между нами говоря, ты  тоже в этой области своего не  упустишь. И не
старайся,  все равно не отгадаешь. Вы  ее  не  знаете.  --  Пора  переводить
разговор. Еще,  чего  доброго,  растро-гают  меня эти  разговоры.  -- А  как
последние  замеры? Как  с  графиком дела?.. Что?!  Кривая, по  крайней мере,
должна быть на два порядка ниже! -- Теперь ясно, почему они позвонили сразу,
как  только пришли на работу. Непонятно только, для чего была нужна увертюра
с вариациями на тему  о здоровье,  лекарствах и фруктовых соках. И чего  это
проклятая линия ни с того ни с сего полезла вверх? .
     -- Да не нервничай ты так, ничего еще не  случилось... Ну еще подумаем,
время пока терпит. Ты мне можешь подробно рассказать вчерашнюю операцию? Вот
и  прекрасно,  прочти  по журналу...  --  Читает,  а голос  прямо дрожит  от
волнения.  Я-то его  понимаю: если  эта  проклятая кривая не остановится, то
опять придется начинать сначала,  весь месячный труд насмарку,  но, понимая,
такого  волнения  не  испытываю.  Не  должен  человек  из-за  пустяков   так
расстраиваться,  ведь его тогда на мало-мальски  крупное просто физически не
хватит, а этот  читает с таким выражением в голосе, как будто у него в руках
не  лабораторный  дневник-журнал,  а,  по  крайней  мере,  роман  с  главами
."Библия",  "Коран" и "Талмуд". Так-так, так! Или мне это показалось, или он
все же это сказал -- "ноль целых одна десятая", а ведь должна присутствовать
всего лишь одна сотая... В любом  слу-чае  торопиться  не будем.  Не  будем.
Никаких вопросов. Через страницу эта цифра опять будет  произнесена... Есть!
Точно -- "одна десятая". Прекрасно.  Ларчик открывается просто, но дадим его
сперва подержать всем по очереди. Пусть сперва все трое пройдут над миной, в
данном случае именуемой "одной десятой", чтобы  ни у кого из оставшихся двух
не было  возмож-ности сказать: "Я непременно заметил бы эту  ошибку, если бы
читал  журнал  сам.  Ты  же знаешь,  на  слух  цифры  всегда вос-принимаются
хуже..." -- или что-то в этом роде.  Сейчас глав-ное -- установить и довести
до сведения моих собеседников, что ошибку совершили  все, естественно, кроме
отсутствующих, в  частности  меня.  Приступим  к фиксации. -- Спасибо.  1  ы
извини  меня,  пожалуйста,  но я  не успел сделать  кое-какие пометки.  Тебе
придется прочитать  все  сначала... --  Как  можно  небреж-ней:  --  Передай
дневник  Алику,  пусть  он  и  прочитает,  нечего ему  бездельничать.  Да  я
нисколько не сомневаюсь, что тебе не-трудно, но пусть и Алик потрудится, тем
более что сегодня я его голоса еще не слышал. И ради бога, не волнуйся  так,
что-нибудь  всем  коллективом придумаем...  --  Хороший  голос у  Алика,  по
телефону  особенно  заметно,  сразу  же  и  мембрана  зазвучала  удивительно
полнозвучно,  словно это  не типовая  угольная  пластинка  трубки  польского
аппарата, а  стереофониче-ские динамики "Эстонии" или "Грундика", из которых
доносит-ся  внешне  бесстрастный,  но  полный внутреннего  драматизма  голос
диктора Центрального радио, читающего ту  часть сообще-ния о землетрясении в
Перу  или тайфуне над  Пакистаном, где  рассказывается  об убитых и раненых,
страдающих от голода и холода и зарождающихся эпидемий. Он кончил читать как
раз на том месте, где обычно начинается лаконичный абзац с вестью о том, что
медикаменты, продовольствие  и остальные  предметы первой необходимости  при
катаклизмах, безвозмездно посланные Красным Крестом, уже  находятся  в пути,
на  борту  быстроходных  самолетов. Будут,  будут самолеты  со спасатель-ным
грузом на борту, и прилетят они вовремя -- Красный Крест уже принял решение.
Но с объявлением повременим.
     -- Так, так.  Я здесь все записал, сейчас просмотрю  и поду-маю.  И  вы
думайте. Вместе на что-нибудь и  набредем. Я к вам через часик позвоню.  Ну,
конечно, если раньше что-нибудь на-думаю, позвоню сразу. Честно говоря, я не
думаю, чтобы было что-то уж очень серьезное, скорее всего какая-то ошибка не
кон-структивного характера... Ни в  чем  я не уверен, чисто интуитив-но... И
еще, пожалуйста, это на всякий случай, попроси  Тимо, пусть он прочитает мне
две  странички  в  части  реакции   с  вана-дием.  Привет,  Тимо...   Думаю,
выкарабкаемся  как-нибудь.  Чи-тай, а  я буду записывать... --  Старательный
человек наш Тимо. И  добросовестный.  Медленно  читает, слоги  все раздельно
про-износит, но и эту злополучную  ванадиеву  "одну десятую" тоже по  слогам
прочел, так, чтобы я успел  записать. Очень  не хоте-лось  бы, чтобы Тимо, с
его добрыми прозрачными глазами, узнал бы когда-нибудь,  что вместо блокнота
с карандашом я держал в руке стакан с яблочным соком из холодильника.
     -- Ну,  всего доброго, ребята. Начинайте думать.  Как только прояснится
что-нибудь, немедленно созвонимся.  Ну как  вам не  стыдно, не  такой уж я и
больной. Какие могут быть между нами счеты? Позвоню минут через сорок.
     Можно  и раньше, но  не  стоит, напряжение  должно  достигнуть предела,
чтобы наиболее  полно ощутить  радость. А напряжение  будет максимальным, за
это уж  я  ручаюсь.  Им ведь  сейчас  вся-кие  ужасы мерещатся, уже сомнения
всякие появляются по по-воду правильности всей работы в целом. Ведь работа к
концу  близится. И  вот  вам  --  на одном  из самых последних этапов, можно
сказать,  почти  заключительном,  какая неприятность. И впрямь с  ума  сойти
можно. Пожалуй, я им не через  сорок, а  минут через двадцать позвоню, жалко
ребят, они  и на самом  деле хорошие люди,  да  и  работники неплохие,  но с
потолком, видимым потолком  среднего ученого. Да ведь это и  не так уж плохо
-- быть средним ученым, добросовестно делающим свое дело, пользу приносящим,
так что не буду  я их томить,  а обрадую через двадцать, а точнее, уже через
пятнадцать  ми-нут.  Есть  время  допить   сок  и  понежиться  в  полудреме.
Заслу-жил.  Без  лишней скромности  скажу,  заслужил.  И всех троих заставил
вслух повторить  ошибку.  И самое  ведь главное  -- очень тонко  это сделал,
незаметно, как раз с  тем самым так-том, отсутствие которого  так  заметно в
поведении  большинства  людей.  И  причем ведь  я  это не  для  собственного
удоволь-ствия делаю или ради праздного развлечения, а во  имя целей не сразу
заметных, но в конце концов свои плоды прино-сящих и в сути своей не низких,
а  благоразумных и  даже  гу-манных. Вот  позвоню  я  им, сообщу,  что нашел
ошибку,  обра-дуются все несказанно  после  всех треволнений,  и  мне  будет
искренне приятно оттого, что удалось товарищей обрадовать. Но ведь это одно,
причем лежащее  на  самой  поверхности об-стоятельство.  Я же  из-за другого
старался, когда  троих заставил произнести "одна десятая". Ведь предотвратил
же  я  этим  уни-зительные  для  всех  поиски  виновного,  а  следовательно,
неиз-бежное появление в  здоровом коллективе  жалкого  и всеми пре-зираемого
козла отпущения, поставившего своей грубой ошибкой под  угрозу срыва работу,
от исхода которой зависит, без преувеличения, благополучие  и  успех дальних
планов остальных. Не  будет козла, а  будет три человека, по  справедливости
ощущающих свою вину  и еще раз получивших возможность убедиться, что рядом с
ними работает человек незаурядный, но вместе с  тем скромный и на первенство
ни  в  коей  мере  не  пре-тендующий и  но всему  этому достойный  не только
всяческого уважения,  а и  теплого  внимания  и чуткости. Дело  это  тонкое,
успехи  каждый  раз  приносящее  незначительные, но  каждый  раз в  сознании
окружающих закрепляемые  и со  временем оказываю-щие  на общественное мнение
действие  приятное  и  весомое,  по-доено  тому  приятному  давлению,  какое
оказывает   на  ладонь  благонравного  и   рассудительного  мальчика  пестро
раскрашен-ное   глиняное   яблоко,   переполненное   монетками,   каждая   в
от-дельности из которых,  способная  в  свое время доставить чело-веку пусть
острое, но, к сожалению, не оставляющее  материаль-ного следа  наслаждение в
виде   аттракциона   "Вертикальная   сте-на"   или   даже   цирка,   теперь,
укомплектованная подобными себе  до  состояния полной  копилки, ставила  его
впервые  в жизни на качественно  новую ступень -- человека, не зависимого ни
от  кого,  но  по  справедливости  заслужившего (в  отличие  от  всех  своих
товарищей) право на безграничное счастье владельца ве-лосипеда или самоката.
     Я набрал  номер  и почти сразу же  вслед за  этим услышал  голос  Тимо,
видно, он  и не  отходил от  телефона.  Я спросил,  как  идут дела и нет  ли
каких-нибудь изменений к  лучшему. Я  еще некоторое время послушал, а потом,
прервав  страстный погре-бальный речитатив, сказал ему, что, проанализировав
запись-телефонограмму, кажется,  установил ошибку. Я сказал  им (я знал, что
все  трое, прильнув  к трубке, слушают меня),  что все дело в  дозировке,  и
назвал правильную цифру, и голос мой пе-рестал быть слышным под обрушившейся
на   меня  лавиной  апло-дисментов.  Я  стоял   на   сцене,  залитой  светом
прожекторов, и  раскланивался, жестами и  мимикой  напоминая беснующейся  от
восторга публике, что не надо забывать и об оркестре, в той же мере, что и я
заслужившем   благодарность,  но  публика  не   ве-рила  моему  лицемерию  и
продолжала  выкрикивать мое  имя, не обращая никакого  внимания на  встающих
каждый раз по  мановению моей руки музыкантов,  среди которых были  двое или
трое,  кажется,   контрабасист,   первая  скрипка  и  саксофон-баритон,  еще
продолжающих думать, что этот успех принадле-жит всем находящимся на сцене в
равной степени. В заключение я сказал ребятам, что выйду на работу через два
дня, и попро-сил  звонить каждый  день и информировать меня о  ходе опыта. Я
решительно остановил разговоры о том, какой я молодец,  ве-ликодушно сказав,
что эту пустячную ошибку мог бы сразу заметить каждый, взглянувший на записи
свежим,  отдохнувшим взглядом, что  у меня  и  получилось,  и, попрощавшись,
положил  трубку. Я знал, что  сейчас  они  только и  говорят о том, какой  я
хороший товарищ и человек, и, не скрою, мне было это очень приятно. Мне даже
вдруг  захотелось  очутиться  в  лаборатории,  но  это сумасбродное  желание
мгновенно исчезло, вышвырнутое из сознания мыслью, что через два дня  я буду
иметь  возмож-ность находиться  в ней  ежедневно ,в  продолжение долгих семи
часов,  так  сказать, практически лишенным  на  это время  права  свободного
выезда и выбора времяпрепровождения, наиболее  точно  соответствующего моему
настроению в данный момент.
     Все-таки  очень хорошее сегодня утро. Утро человека,  у  которого все в
порядке.  Утро,  когда  хочется немедленно  встать  и  включить  музыку, или
натереть и без того начищенный паркет, или написать поздравительную открытку
своему  бывшему  декану,  о юбилее  которого  было  объявлено  в  газете,  и
поблагодарить в теплых выражениях  за  его выдающиеся заслуги  по воспитанию
юношества  за все время  его деятельности, вплоть  до  дня выхода на пенсию.
Хочется встать, несмотря на отсутствие срочных дел и даже на то, что подушка
еще сохраняет тепло и тонкий и вол-нующий аромат волос Прекрасной Женщины...
Ну  что ж, вста-вать так  вставать. Сделаем легкую зарядку с  гантелями,  от
ко-торой рельефнее станут мышцы под тонкой упругой кожей, примем душ, сперва
горячий,  а  потом ледяной,  развивающий  эластичность  сосудов, по  которым
быстрее побежит  высокоокта-новая  кровь. Сделаем все  то  на первый  взгляд
минимальное и вместе с тем все зависящее от нас, чтобы всегда быть в хорошей
форме, в постоянной готовности не упустить любой, самый незначительный шанс,
время  от  времени выбрасываемый  в жиз-ненной лотерее и  достающийся только
человеку, не забывавшему своевременно уплатить свои тридцать копеек.
     А  вот  эта  чашка   настоящего  кофе,  не  того  жалкого  суррогата  с
извлеченным для фармацевтических  нужд  кофеином, который подается в  лучших
ресторанах  и  кафе,  а   маслянисто-коричневого   '   цвета,  густого,  как
расплавленный шоколад, пахнущего мачете  и ассегаями, эта чашка кофе как раз
и есть  та капля,  которая  пе-реполнит  до краев  мое сегодняшнее  утреннее
настроение и  дове-дет  его до кондиции телефонного воркования, очень трудно
исполнимого  жанра человеческих  взаимоотношений,  по  существу,  на  первый
взгляд  'ненужного   и  бесцельного,   после  того  как  игра  сделана,   но
необходимого  человеку хорошего тона, воспитания и вкуса в той же мере,  как
рама из некрашеного дерева, цвета теплого золота, для Салахова  в пастельных
тонах или очень сухое белое для осетрины в соусе из тертых орехов с бадьяном
и  барбарисом.  Ибо это  сфера,  из которой можно извлечь  для себя  кое-что
существенное,   способствующее  появлению  в  себе  ощущения  великодушия  и
благородства...
     А она ведь это  заслужила. Заслужила в  полной  мере, как никто другой,
потому что  это были прекрасные семь  дней, про-летевшие на едином  дыхании,
без малейшего промаха с обеих сторон, без мелочных  обид и следующей за ними
досады, без наивных претензий и вынужденных обещаний. Дни острого и . все же
изысканного наслаждения общения с нею, дни страсти, охватывающей неслыханной
жгучей  жаждой все  существо и щедро  утоляемой  в  мучительном  восторге  и
радости, живитель-ной прохладной  струей переливающейся в свете, ослепляющем
зрение  и пьянящем разум, и не несущей в себе ни единой капли безразличия  и
пресыщения. И минуты кружащей голову благо-дарной истомы и  тихой задумчивой
нежности.  Минуты ясные и  совершенные,  закрепляющие  в  сознании  ощущение
уверенности и  силы и  не  оставляющие после  себя ни  малейшего,  даже  еле
заметного налета унизительных сомнении в себе и стыда.
     Это  была чудесная партия двух достойных  противников,  и  завершить ее
следовало в том же стиле и на том же высоком уровне искусства, единственно и
подобающем гроссмейстерам, рыцарям благородной красивой игры.
     Эти  дни,  которым я  уже  присвоил  мысленно  почетное  звание  Недели
Прекрасной Любви,  настолько  украсили  Отдых и внесли в него,  что особенно
ценно, столь редкостные, никогда не  под-вергающиеся  инфляции  понятия, как
Событие  и  Приключение,  что я  позволил  себе  зачислить его  в  заветный,
тщательно  обере-гаемый  и  столь  же  тщательно  и  жестко  отбираемый  ряд
Прият-ных Воспоминаний.
     Два  дня, остающиеся до выхода на работу  и до ее отъезда в  Трускавец,
два  дня,  остающиеся до естественного  финиша,  в память  Недели освободим,
насколько удастся,  от неловкости  и напряжения  последних минут на перроне,
когда даны уже и первый, и второй, и третий звонки, и на светофоре давно уже
горит зеленый свет, а поезд все не трогается, поджидая застряв-ший в уличной
пробке  почтовый контейнер  или  генерала,  задер-жанного  на  приеме  речью
высокого иностранного гостя, и когда  провожающие, столпившиеся перед окнами
вагонов,  все  повторя-ют  и повторяют выглядящие со стороны  с каждым новым
мгно-вением  все  пошлее, несуразнее  воздушные поцелуи и прощальные махания
затекшими кистями, с тоской понимая всю нелепость и безвыходность ситуации.
     А  все-таки быстро пролетело время,  отмеренное Бюллетенем,  можно было
бы, конечно, выхлопотать еще "одну недельку, и я уверен, мало бы кто на моем
месте  удержался  бы  от  соблазна  и  не  попытался бы  прикупить к  верным
семнадцати на руках -- еще короля.  А ведь риск хорош только тогда, когда он
оправ-дывается. А  пожадничай  я -- пожалуйте  на  ВКК!  После деся-ти  дней
бюллетень продлевает  только  врачебная  контрольная комиссия.  С  ней  тоже
можно, наверное, добиться приличных результатов, но стоит ли рисковать? Да и
не  в риске одном дело,  очень  уж эти сеансы утомлять  стали  за  последнее
время. Особенно  трудно  дался  последний, третий, визит  к  моему доро-гому
Айболиту, к которому я уже начал испытывать что-то по-хожее на благодарность
за его озабоченность в  связи с моим пошатнувшимся здоровьем. Даже жалко его
стало, когда  он, -- после  того  как я ему описал последнюю стадию  болезни
колена, рассказал об  острых, стреляющих болях в левом бедре  и нижней части
живота и даже продемонстрировал, как проходит тут же  начавшийся приступ, --
осторожно касаясь, прощупал колено и сказал,  что очень рекомендует мне лечь
на неделю-другую  в больницу. Я произнес фразу, вызывающую  у  любого  врача
ре-акцию профессиональной обиды, -- сказал, что ни  в  коем случае  не смогу
этого сделать по причине неотложных важных дел по службе.
     -- Служба службой, -- хмуро сказал он, -- а здоровье здоровьем.  Нельзя
откладывать  это дело. Болезнь прогрессирует,  запустишь,  потом смотришь, а
она  уже давно в хроническую  пе-реросла. Воля ваша, но  я бы на вашем месте
полежал бы в ста-ционаре некоторое время. До полного излечения. Ноги вам еще
долго ведь будут нужны.
     Я обещал ему, что при малейшем ухудшении немедленно последую его совету
и  лягу  в  больницу, ко  это его  не успокоило, он  еще  раз неодобрительно
покачал головой, осмотрел  мое колено и  отпустил  только  после  того,  как
выписал  добрый десяток ре-цептов  и направлений на всевозможные процедуры и
взял  с меня слово, что я  буду, насколько  это  возможно, беречь колено  от
резких движений и, упаси бог, от толчков и ударов.
     Милый и добрый доктор из районной поликлиники! Чуткий и добросовестный,
в быту и  на  службе  придерживающийся наи-гуманнейшего  принципа:  "Человек
человеку -- дельфин!" За доброту и за искреннее желание помочь -- спасибо! И
в знак благодарности я сделаю все от меня зависящее, чтобы никогда!, никогда
в жизни  не  узнал ты правды  об этих  трех моих визитах к тебе. И будет это
справедливым и даже щедрым  гонораром за нее -- и за твой диагноз, и за курс
лечения, и за все прощальные советы.
     Опять  телефон зазвонил. С работы,  наверное,  а может, быть, она. Нет,
вряд ли она... Посмотрим.
     --Я слушаю...-- вот уж чего  я не ожидал совершенно услышать -- так это
голос отца. Совершенно неожиданный зво-нок, так  сказать, не предусмотренный
расписанием и протоколом.
     -- ...на  работе сказали,  что ты болен, Что-нибудь  серьезное? Папочку
волнует здоровье единственного сына? Папочка тра-тит свое драгоценное  время
на  расспросы  о  его  болезни?  Это  всегда  трогательно  и  производит  на
окружающих в высшей сте-пени приятное впечатление. "Он по своей натуре очень
сдержан и суров, но он всегда любил сына", --  шептали друг другу в  дальнем
углу  комнаты  дамы,  глядя   на  сидящего   у  кровати  чело-века,  на  его
мужественные  черты, по  которым  скатилась  слеза,  на его скорбные  глаза,
устремленные  на бледное и уже почти совсем безжизненное  чело единственного
отпрыска.
     -- Да нет. Пустяки. Все прошло.
     --А сейчас как ты себя чувствуешь?
     -- Нормально.
     Что-то у папочки голос звучит не как  обычно. Какие-то нотки незнакомые
в его уверенном баритоне проскакивают. Или мне кажется?
     -- А что ты вечером собираешься делать?
     Вот так  номер! Папочка интересуется, как его  сын проводит Досуг. "Все
бросились к телетайпам и телефонам! Команда  Южной Кореи забивает шестой гол
в ворота британской сборной королева покидает ложу!"
     -- У меня встреча.
     -- Ты не можешь отложить ее? Или хотя бы перенести часа на три?
     Так не пойдет! Желаем  посмотреть! В непрозрачной таре прием от граждан
домашних животных прекращен".
     -- Постараюсь, но ручаться не могу... Это не только от меня зависит.
     Следующий ход ваш, папочка. Жду.
     -- Сегодня  открытие нового здания  морского порта. Мне было бы приятно
твое присутствие.
     --  Поздравляю  тебя. Я  читал об этом. Но не  знал, что  назна-чено на
сегодня. Я, конечно, постараюсь прийти.
     -- Приходи, В шесть часов.
     -- Тогда мне и откладывать ничего не придется. Я успею, ведь это займет
не много времени?
     -- Будет еще обед. Официальный. До встречи.
     -- Всего доброго.
     Придется пойти. Ничего не поделаешь.  Комкается послед-ний вечер Недели
Прекрасной  Любви, вот ведь что обидно. Ну да ладно. Еще не все потеряно. Он
же сказал, в конце концов, что будет обед, а не ужин. Может быть, успеем.
     Позвоним  к  ней  и  скажем. Извинимся  и объясним.  Выразим сожаление,
переходящее  в отчаяние.  Гудки.  Внимание! Старт! Обменялись приветствиями.
Пора.  Сперва выдадим  без всяких эмоций краткий  текст с сутью  предстоящих
событий...
     Невероятно!  Ни  упреков,   ни  подозрений!  Ни  слова  недове-рия,  ни
интонации обиды! Достоинство и приветливость! Пони-мание и поддержка!
     --Я буду ждать! -- Отбой. .
     Примите уверения в  моем искреннем восхищении!  За крат-кость и  музыку
танки и  за  лаконизм бессмертного афоризма!.. Она  будет  ждать,  и  мы  ее
ожиданий не обманем!
     А теперь отгладим борта пиджака.  Нет, конечно же не этого длиннополого
и двубортного, с  разрезом  до шестого  с  половиной  позвонка,  с  широкими
полосами  цвета  спящей на теплой  отмели  анаконды,  час назад проглотившей
молодую мартышку! Или вы  забыли, что вас пригласили на  официальный  обед в
честь нового произведения вашего отца, а не на концерт приезжей бит-группы с
последующим ужином с девочками из иняза? Повесьте его на место.
     Вы погладите и  наденете другой  костюм.  Вот этот,  кстати, являющийся
представителем от тридцати трех процентов соста-ва вашего  гардероба верхней
одежды, исключая, естественно, пальто  и  плащ, костюм модного, но скромного
покроя, не раз-дражающего  ничей взыскательный взгляд, универсального цве-та
маренго, приблизительно  выполняющего  в обществе функцию  фирменной обертки
парфюмерного  магазина,  одинаково  безраз-лично несущей в  себе хрустальные
флаконы  с  изысканными  духами  и  тюбиками с  мазью от  потливости ног или
баллоны с  пульверизаторами душистого лака для волос  и дезодор от  дур-ного
запаха изо рта-- словом, все, что в нее завернут.
     Точность -- вежливость сыновей! Незамеченным не оста-лось. Папочка-то в
этих  вопросах  чрезвычайно  щепетилен.   А  когда  меня   увидел   --  явно
обрадовался.  Наверное,  все-таки сомневался,  приду ли я... На часы  все же
украдкой  глянул. Смотри на здоровье, я  на  десять минут раньше  указанного
срока пришел. Надо подойти.
     -- Здравствуй. Поздравляю тебя.
     --  Спасибо.  С поздравлением  только  повремени.  Вдруг у  тебя  после
осмотра пропадет это желание.
     Шутит папочка. Но волнуется.  И чего ему волноваться? Я как-то подумал,
что если собрать в одно место  все здания, построенные по проектам  отца, то
получится  нормальный  совре-менный  город  с   жилыми  и  административными
зданиями для разных целей, с  театром, крытым рынком, аэропортом, почтам-том
и Дворцом спорта. Только бани не будет в этом городе, да еще тюрьмы.
     Ого!  Приехал  Великий  Человек и  "другие официальные лица".  Минута в
минуту. Я его до этого только на экране видел.
     Председатель  горсовета  после  короткой  речи  ленточку  раз-резал  на
главных дверях. Оркестр сыграл туш -- открытие со-стоялось.
     Здание что надо. Роскошное  здание.  Все-таки  ты молодец. папочка. Все
предусмотрено. И размах чувствуется.  Мрамор, гранит, стеклянные стены. Нет,
без всякой скидки на родствен-ные  чувства, а  может быть, несмотря  на них,
нравится  мне здесь все -- и главный зал, и ресторан,  и причалы -- все  как
надо. Фундаментально и элегантно. А вот штуковина, по которой мы  опускаемся
сейчас, называется пандус, это я точно знаю,  на всю жизнь запомнил. И еще я
знаю, что  такое фриз и капитель. Да. И дорический ордер я с первого взгляда
могу узнать. Но  его на этом бесколонном здании я что-то  не вижу ."Какие-то
здесь дру-гие линии и формы,  у которых наверняка свои названия суще-ствуют,
но  я  их  не  знаю  и  в  этом  не  виноват.  Я  ведь  на профес-сиональные
архитектурные темы в последний  раз  разговаривал, когда шестилетним малышом
был.  И все  запомнил  навсегда,  так  сказать, все,  что от меня  зависело,
сделал. А потом больше не пришлось на эту тему говорить. Так получилось.
     А  банкет  дали под стать зданию,  в  котором он проходит.  Перемена за
переменой.  Официанты почтительные, доброжела-тельные. И  ощущения нет,  что
какой-то  невидимый  глаз бутыл-ки коньяка и  шампанского подсчитывает.  Все
тебе, папочка, Удается. И красив ты по-прежнему, даже то,  что волосы  и усы
поседели, на пользу твоей внешности. И  осанка у тебя  гордая,  и  костюм  с
лауреатским значком на тебе, как  латы, сидит. Всегда я  тебя таким  знал. Я
же,  папочка, отчасти  благодаря тебе, начи-ная со  средней школы, к истории
СССР относился с любовью
     и уважением, предков наших, мечом защищавших родную землю от арабских и
персидских завоевателей, всегда  на тебя похожими представлял.  А почему это
тишина такая наступила? Все ясно. Великий  Человек с места поднялся  -- тост
говорить собирается.
     Строителей поздравляет, всех, кто  над зданием потрудился,  а теперь  о
тебе  говорит,  произносит  слова  справедливо прекрас-ные  и волнующие,  от
которых еще стремительнее  помчалась  твоя  колесница,  и  хор  многоголосый
зазвучал громче, и еще дружнее ударили по струнам арф и клавишам клавикордов
юные девы туниках и хитонах.
     Ты ведь, папочка, у нас триумфатор. Я  тобою, папочка, всегда гордиться
буду,  но  с  колесницей  твоей рядом, слова  приветственные выкрикивая,  не
побегу  и  разговаривать  с  тобой   тоном  человека,  без  командировочного
удостоверения с администратором  гостиницы  "Россия"  беседующего,  не буду.
Этого ты от меня не жди. И не приучишь ты меня.  Вот  захотел сегодня прийти
на твое торжество  -- пришел, а не  захотел бы... Ты  же меня знаешь. Все ты
знаешь. И  про то,  что  те деньги, сто  рублей,  что  ты мне  каждый  месяц
присылаешь, я в  Кировабад  пересылаю маме, что себе из них ни одной копейки
не  оставляю, и про ни разу не использованные ключи от твоей машины, которые
ты силком вручил  мне в день рождения  пять лет  назад...  За то, что знаешь
все, и молчишь, спасибо тебе. А сыновний долг  свой на сегодня я выполнил. И
уйти могу спокойно и незаметно, благо, место я выбрал для этой цели удобное.
     Вот и музыка. Сейчас все перейдут в соседний зал -- с цвет-ным паркетом
и хрустальными люстрами  -- танцевать и  нас-лаждаться искусством,  а  мы  с
приятным  чувством выполненного  долга из этого роскошного дворца выскочим и
побежим по  на-правлению к одному уютному местечку,  где за нами остается на
сегодняшний вечер еще один неоплаченный должок.
     Внимание!  Приступаем  к  выполнению  операции  под  услов-ным  кодовым
названием  "Золушка". Удаляемся,  не  обращая  на  себя внимания окружающих.
Непринужденно и легко, пятясь, приседая и обмахиваясь веером.
     Стоп! Эвакуация временно  приостанавливается по  объектив-ным причинам.
Что  это за  знаки призывные  нам папочка де-лает? Так  и  есть--подзывает к
себе. Кажется, с кем-то позна-комить меня собирается.
     Не  может  быть! Где? Где вы сейчас находитесь, вместо того чтобы  быть
здесь и  видеть все  своими  глазами?  Где  вы -- ди-ректор школы и классный
руководитель, восторженные и озабо-ченные,  то делающие на заседаниях роно и
гороно  заявления  о  моей   одаренности,  граничащей  с  гениальностью,  то
выражающие  серьезные сомнения в реальности  осуществления  индивидуаль-ного
прекрасного будущего в силу сумбурной сложности моего характера; где ректор,
декан и  его  два заместителя,  унаследовав-шие  по  каким-то  таинственным,
неизученным  законам телепатии  своих коллег,  трудящихся на  ниве  среднего
образования,  ту же точку  зрения на  своего  подопечного;  где  раздираемый
сом-нениями директор нашего  НИИ, не знающий, не пора ли начать ему готовить
речь для  выступления  на  Большом ученом совете, в  полной  мере  способную
продемонстрировать его академиче-скую  эрудицию и с поздравлениями по поводу
присуждения мне  ученой  степени,  или  краткое,  полное  сдержанной  горечи
сооб-щение на судебном процессе о  том, что ни он, ни коллектив института не
имеют отношения к взрыву, последовавшему в ре-зультате моих безответственных
действий во  вверенной мне ла-боратории, вызвавшему порчу имущества и увечья
сотрудни-ков? Где вы, управдомы и все бывшие и теперешние соседи?!
     -- Я тебе хочу своего сына представить! Ай да папочка! Это он с Великим
Человеком  на  "ты"  разго-варивает. Нет, конечно, мой папочка  удивительный
человек.
     -- По-моему, мы знакомы. Я вас помню совсем маленьким, когда приходил к
вам в гости, вам было тогда лет пять, -- он внимательно оглядел меня, словно
сверяя свои нынешние впечат-ления  с теми, что остались в его памяти с  того
времени,, когда на дверях квартиры, где состоялась наша первая встреча, была
прикреплена таблица с инициалами отца.
     --  Он с  тех пор здорово изменился, --  папочка улыбнулся сдержанной и
вместе  с тем исполненной  достоинства  улыбкой отца, представляющего своего
взрослого  сына, соратника  и еди-номышленника, плечом к плечу с которым ему
еще долго при-дется странствовать по дорогам Жизни.
     Зря ты  так улыбнулся, папочка.  Не идет  тебе эта  улыбка. Остановись.
Прощу тебя.
     --  Самостоятельный  человек.  Ведет   интересную  работу  в   об-ласти
полимерной химии,-- вот уж не думал, что папочка назва-ние области знает. --
Впрочем, я думаю, он сам лучше расска-жет, что это за работа.
     "Скажи дядям и тетям стишок.  Ты же еще днем говорил его. Ну, скажи, не
стесняйся..."  Не  будет стишков, папочка.  И не  потому  ведь, что  ребенок
стесняется. Ребенок у тебя не по воз-расту смышленый. Он многое уже может. И
стишок дядям и тетям наизусть, даже на двух иностранных языках, прочитать, и
восемнадцать  на четыре в уме помножить  может, это еще не говоря о  таблице
умножения, которую для своего дошкольного возраста знает удивительно хорошо.
Он такое им может сказать своим  трогательным  голоском,  что дяди и тети  в
один голос закричат, что надо этого изумительного вундеркинда,  не медля  ни
одной  минуты, отправить в школу  для особо одаренных де-тей..  Настроение у
ребенка не подходящее для данной ситуации. "от  ведь в  чем дело. А  дядям и
тетям он  как-нибудь в следую-щий раз понравится. Не за стишки. И без помощи
своего папочки. И на это у ребенка свои основания веские есть.
     --  Рассказывать  нечего,  --   я   постарался  улыбнуться   как  можно
естественней,  --  для  неспециалиста   это  такая   скука  _  разговоры  об
эксперименте.  Работа  химика  становится  интерес-ной  только  тогда, когда
заканчивается. И то, если получается в результате что-нибудь путное.
     Великий  Человек  смотрит  на  меня,  не  переставая   благожела-тельно
улыбаться. Хотя что-то  новое  в выражении глаз  появи-лось.  Теперь это был
взгляд водителя, выехавшего круто из-за поворота и заметившего  на светофоре
желтый  свет,  но не знаю-щего  еще -- предвещает он красный или  зеленый, и
опытный шофер почти неощутимо надавил на тормоз.
     -- А как вам понравился новый порт?
     -- Очень понравился. По-моему, давно его надо было по-строить.
     --  Очень  рад, что  наши  мнения  абсолютно  сошлись,  --  мож-но было
подумать, что он этим совпадением чрезвычайно поль-щен. -- А теперь пойдем в
соседний зал,  посмотрим концерт. -- Он взял нас, меня и папочку, под руки и
повел к входу. -- Обещали, что будет интересно.
     Мы сидели  в  первом ряду импровизированного партера и слушали концерт,
даваемый  мастерами  искусств в  честь созда-телей нового  порта. Назывались
имена  лучших рабочих, брига-диров и  инженеров, и известные  артисты пели и
играли  в их  честь, для  услады их глаз и слуха.  А потом и  до тебя  дошла
очередь, папочка, и весь зал приветствовал тебя аплодисмента-ми... Ты встал,
и  раскланялся, и  снова сел  рядом,  между  мною и  Великим  Человеком. И я
аплодировал тебе, папочка, потому  что я  ведь против тебя ничего  плохого в
душе не. имею, уважаю тебя  и даже  восхищаюсь,  но уж прости ты меня за то,
что люблю  во много  раз меньше, чем полагалось бы  хорошему сыну.  Я  тебе,
папочка, не судья, и судить тебя  не за что. Сказал же ты как-то раз, хоть в
сердцах, но справедливо,  в одну из наших считанных  встреч: "Я  не с  тобой
развелся,  а  с твоей матерью, и никто не дал тебе права  вмешиваться в наши
отношения". Я  и не  вмеши-ваюсь.  Но вспоминаю,  и тут  уже ничего с  собой
сделать не  могу. Каждый раз, как с тобой встречаюсь, вспоминаю, что в нашем
доме, после того как мама  во второй раз вышла  замуж, появи-лось Животное и
село  на  то  место  за  столом,  где  всегда  сидел  ты. Животное, сопящее,
хрюкающее, и чавкающее, и высказывающее свое не подлежащее обсуждению мнение
в течение долгих лет. А потом Животное подняло руку на человека. Я как раз в
этот  момент  вошел в комнату  и увидел  лицо  мамы.  Я, папочка,  ко-нечно,
преувеличиваю,  утверждая, что все помню. Конечно,  не все  -- помню только,
как закричала мама, оттаскивая меня от него. И еще я никак не могу вспомнить
-- выступал ли ты в тот  день в телевизионной передаче "В мире прекрасного",
в которой  ты выступал  часто, говорил  убедительно  о  вещах  возвышенных и
полностью  названию  передачи  соответствующих.  Потом  они  уехали  --   не
пожелавшая с ним расстаться  мама  и отчим -- переехали в Кировабад, где ему
предложили  новое, более  удобное  стойло и  больше  средств на  ежемесячный
прокорм, а я перевелся в московский институт... Ты писал мне...
     Что это? Почему  все встали?  А...  Окончился концерт. Все  расходятся.
Великий  Человек  сказал мне на прощание,  что  ждет  меня в гости  вместе с
отцом. А потом мы остались одни. Мы стояли перед огромным, ярко подсвеченным
зданием на безлюд-ной площади.
     Вечером оно еще красивей, -- сказал я. -- Поздравляю.
     Он улыбнулся:
     Спасибо. Честно говоря, мне оно и самому нравится. Ну пойдем? Машину  я
отпустил, думал, приятно будет  прогуляться  пешком Тебе не холодно,  с моря
прохладой потянуло?
     --Нет.
     Пойдем  ко  мне, посидим,  чаю  попьем.  А хочешь  вина?  Мне  прислали
несколько бутылок настоящего сагианского. Еще же не очень поздно.
     Не пойду  я к  тебе, папочка, пить  чай или  вино по  той ува-жительной
причине, что не хочется мне.
     "Собрался братец Кролик в гости, проведать тетушку Мидоус и ее дочек".
     -- К сожалению, я должен быть дома. Ко мне будут звонить. Он  пригладил
хорошо знакомым мне жестом волосы на  голо-ве, даже в полумраке площади было
видно, как они поседели. "Оседлал братец Кролик свою лошадь и поскакал..."
     -- Я рассчитывал, что нам удается посидеть сегодня вместе, жаль, что не
получилось. -- Он поежился, видно, ветер с моря и впрямь был прохладным.
     "И невдомек было братцу Кролику,  что у тетушки Мидоус с дочерьми в это
время сидел и курил свою трубку братец Лис..."
     -- Ну ч