то ж. Спасибо, что пришел на открытие. Всего добро-го. Звони. --
Он повернулся и пошел.
С кухни доносится запах ванили, мама что-то готовит нам вкусное на
ужин. Хорошо сидеть на отцовском колене, чувство-вать на плече его руку и
слушать, как он читает своим неторопли-вым добрым голосом сказки дядюшки
Римуса. И комната ка-жется такой уютной в теплом свете зеленого абажура.
Откуда ты, чудное душистое видение, вызывающее сладкую щемящую грусть
по давно безвозвратно минувшим счастливым дням? Из каких неведомых складов,
кладовых памяти появилось ты и когда в следующий раз ждать твоего прихода?
Он шел неторопливо, не оборачиваясь, думая о чем-то своем.
--Папа!-- я услышал свой голос и подумал, что крикнул слишком громко.
Давно я его так не называл, даже и вспомнить нельзя, когда в последний
раз я сказал ему "папа".
Он остановился и медленно повернулся ко мне.
-- Хочешь, я к тебе завтра зайду? Вечером.
Кажется, он хотел что-то сказать, потом раздумал и молча кивнул.
Я вдруг обратил внимание, что набираю цифры ее телефона необычайно
медленно и плавно, не сразу отпуская диск в обрат-ный, невыносимый в этой
тишине своим скрипом путь, словно от меня зависело, чтобы звонки на другом
конце провода прозвуча-ли бы без пугающей громкости, как можно тише и мягче,
дели-катным стуком ночного гостя в дверь друга, который тщетно прождал его
весь вечер с семьей к ужину и перестал ждать к по-луночи, а он, задержавшись
на ненужной и утомительной вече-ринке в кругу случайно встретившихся
подвыпивших однокаш-ников, все же пришел, несмотря на поздний час, при этом
нещадно ругая себя только для того, чтобы попрощаться перед бесконечно
долгой разлукой.
Она взяла трубку сразу, и голос ее не был сонным.
-- Пожалуйста, извини, '-- сказал я. -- Видишь ли, я очу-тился в
ситуации...
-- Вижу, -- сказала она и засмеялась. -- Я уже думала, что ты не
позвонишь.
Я сказал, что очень обидно, что пропал последний вечер пе-ред отъездом
и что мне удастся ее теперь увидеть только на вокзале. Она засмеялась .
-- Почему ты смеешься?
-- Ужасно смешно, что ты говоришь шепотом, как будто боишься
кого-нибудь разбудить. Мне тоже очень жаль. Ну да бог с ним, что прошло, то
прошло. А ты меня все-таки хочешь видеть?
Это был вопрос, требующий только одного ответа, и я не-медленно сказал:
-- Очень.
--Подними правую руку и торжественно скажи: "Находясь в здравом уме и
твердой памяти, хочу тебя видеть. Очень, очень, очень!" Скажи. Это меня
утешит.
-- ...Очень; очень, очень!
-- Ну вот, -- огорченно сказала она, -- так я и знала, что руку ты не
поднимешь... Не поднял ведь?
-- Ну не поднял, -- испытывая досаду из-за того, что не могу найтись и
в шутливом тоне соврать, сказал я. Как будто она и впрямь могла знать,
поднял я руку или нет!
-- Вот видишь, -- сказала она. -- Значит, не очень хочешь.
-- Если бы я знал, что от этого что-то зависит, то я поднял бы сразу
обе руки и простоял бы в этом положении до той самой минуты, пока не увижу
тебя, -- очень серьезно и медлен-но сказал я, с удовольствием ощущая в своем
голосе такое ко-личество высококачественной убежденности и правды, что его с
избытком хватило бы на то, чтобы немедленно отправить на вечер устного
рассказа с фрагментами "Илиады" и "Одиссеи" в исполнении Сурена Кочаряна
трех благополучных пайщиков, в тот самый момент, когда уже полностью собраны
взносы и ус-пешно завершены хлопоты с сервировкой, состоящей из двух
граненых стаканов и чистой баночки из-под майонеза, -- и ме-жду жаждущими и
мигом блаженства остается лишь один легко преодолимый этап в виде свободных
от очереди кассы и при-лавка
Не надо, -- сказала она. -- Конечно, если тебе очень хо-чется, подними
их, но не держи поднятыми очень уж долго.
Ладно?
-- Почему?
-- Потому что я не хочу, чтобы от этого они онемели и стали неловкими,
потому что я не хочу, чтобы руки у тебя были хо-лодными, когда я приду. Мне
очень нужно, чтобы сегодня ночью они были очень теплыми и ласковыми...
Это было очень неожиданно, и я чуть было не спросил у нее, как она
сумеет уйти незамеченной, а также -- не отразится ли на состоянии здоровья
маман-с и на впечатлениях приезжей тетки внезапный и немотивированный уход
среди ночи благо-нравной и примерной дочери и племянницы, но вовремя
спохва-тился.
-- Спасибо, -- проникновенно сказал. -- Я даже надеяться не мог...
Она сразу же перебила меня:
-- Ты хочешь, чтобы я пришла? -- Голос ее вдруг стал нервным и
напряженным. -- Скажи.
--Как ты можешь сомневаться? Можешь быть уверена, что ничего в жизни я
так не хотел!
-- Я не сомневаюсь.
-- Я очень хочу тебя видеть.
-- Если ты очень хочешь, если я очень хочу этого, то ничто на свете нам
не помешает, -- теперь ее голос звучал так же легко, как в начале разговора.
-- Я иду.
-- Я сейчас же выйду и пойду к тебе навстречу, -- сказал я.
-- Не надо. Мы можем разминуться, а это -- время, которого у нас уже
очень мало. Жди меня дома.
Те двадцать пять минут, что оставались до Последнего При-хода, я
использовал очень четко и предельно плодотворно, слег-ка прибрав, комнату и
доведя свою внешность при помощи в любом другом случае необязательного и
преждевременного бритья и свежей рубашки до стадии, вполне достойной
увеко-вечения на фотографии, оставляемой на прощание родственни-кам, близким
друзьям и любимой девушке -- метеорологом, отбывающим на долгую и опасную
вахту с Антарктиду.
Я тихо прикрыл дверь и, осторожно ступая, так, чтобы спо-койного, но
чуткого сна соседей не коснулись приятные и вместе с тем изнуряющие
воображение и посему в это время суток особенно вредные импульсы, исходящие
от увлекательнейшего, объединяющего в себе множество неразгаданных тайн быта
раз-дела "Удивительное рядом", вышел на улицу.
Было безлюдно и тихо, впрочем, наверное, не более безлюд-но и тихо, чем
бывает всегда в три часа ночи в середине обычной рабочей недели. Некоторое
время постоял неподвижно у ворот, пока не прибежала собака, у которой этой
ночью были какие-то неотложные дела именно в подъезде моего дома. Я
догадался об этом не сразу, хотя она сделала по справедливости все возможное
для того, чтобы довести это обстоятельство до моего сведения. Возможно, если
бы я был повнимательнее или лучше разбирался в собачьей этике, я бы сразу
понял, что означаю! круги, выполняемые неторопливой рысцой посредине улицы,
и взгляды, изредка украдкой бросаемые на меня. Но я не дога-дывался и
прозрел только тогда, когда собачьему терпению пришел конец. Она резко
остановилась и села напротив меня на достаточно близком для общения и в то
же время вполне безо-пасном расстоянии и, облизнувшись, уставилась на меня
взгля-дом, в котором в очень точной пропорции сочетались удивление,, легкое
раздражение и неуловимое высокомерие завсегдатая не' большого закрытого
читального зала для докторов наук и по-четных академиков, обнаружившего на
своем насиженном, уют-ном месте у окна листающего детектив посетителя, вид к
манеры которого убедительно свидетельствуют, что никакого пропуска в этот
зал у него нет и в ближайшие пятьдесят лет ни будет. Я устыдился и,
пробормотав извинения и захлопнув де-тектив, вышел в общий зал, ощущая на
своей спине присталь-ный, но уже подобревший от моей покорности взгляд, а
собака проворно юркнула в подъезд и, судя по явственно донесшемуся оттуда
мелодичному журчанию, незамедлительно и добросовест-но приступила на своем
участке к еженощным работам по дове-дению стойкого, неистребимого аромата,
именуемого в просторе-чии кошачьим, до уровня букета, незабываемая острота и
крепость которого дадут ему бесспорное право претендовать в шкале окрестных
подворотен, как минимум, н'а высокое звание тигриного.
Я увидел ее издали, сразу, как только она вышла из-за угла на нашу
улицу. Но почему-то не пошел ей навстречу, как только что собирался, а
продолжал стоять все то время, что она легко и стремительно шла по
бескрайней плоскости улицы в холодном призрачном свете газосветных ламп. Она
подошла ко мне и мол-ча положила голову мне на грудь.
Может быть, из-за света ночных фонарей, придавших проис-ходящему налет
нереальности, но мне вдруг показалось, что это все как две капли воды похоже
не очень красивую сцену из ста-рой картины, которую я видел не так давно в
кинотеатре пов-торного фильма, и я мельком подумал, что совсем необязательно
чтобы темные окна окружающих зданий видели эту же сцену,... (да она ни была
прекрасна, при моем участии. И еще я никак не мог вспомнить точного названия
фильма, несмотря на то, что оно вертелось у меня на кончике языка, не мог --
и все. Не то "Знак Зорро", не то "Кардинальская мантия"... А потом
неза-метно для себя я перестал ломать над этим голову скорее всего потому,
что ведь до смехотворного ясно, как это неважно-- вспоминать точное название
какого-то старого сентиментального и наивного фильма, из тех, что время от
времени крутят для любителей...
Ока не сказала ни одного слова, не сделала ни единого дви-жения, она
просто стояла посреди улицы, прижавшись всем те-лом ко мне, и я ощутил тепло
ее, проникшее ко мне сквозь ткань платья и рубахи, запах ее волос и ласку
ладоней, сжимавших мои плечи.
Мы проговорили всю нашу последнюю ночь, вернее весь остаток ее, до
самого рассвета, это был длинный монолог, про-износимый ею горячо и
сбивчиво, и это так было непохоже на нее, знающую высокую цену сарказма и
иронии, пристойно и разумно раскрывающих занавес ровно настолько, чтобы было
позволено зрителю увидеть и услышать лишь то, что приготовил для них
режиссер, и ничего больше...
Я слушал с изумлением и жалостью к ней, задавая себе вопрос, не
пропустил ли я тот первый момент, когда мне надо было остановиться и
задуматься, увидев во тьме искры и по-чувствовав запах горящего дерева и
раскаленного металла, и не упустил ли я по беспечности или в силу эгоизма
даже второй, уже всерьез грозящий увечьем, но все же еще не гибельный для
хрупкого здания миг, когда надо было немедля сорвать огне-тушитель и
попытаться отогнать от крыльца и стен протянув-шиеся к ним жадные оранжевые
языки...
Я перестал задавать себе эти вопросы, потому что услышал ответ в ее
словах, увидел его в ее глазах. Я видел пламя, с ревом вырывающееся из окон,
услышал жуткий треск обрушив-шихся стропил и перекрытий, почувствовал на
лице своем не-стерпимый жар, погасить который было уже не под силу ни одной
пожарной команде...
И еще она сказала, что в ее памяти останется каждая мину-та наших
встреч, и я знал, что это правда, и что она благодарна мне за все, и что это
чувство останется в ней навсегда...
Она заснула, когда было уже светло, и лучи солнца окрасили кожу ее
прекрасного, совершенного по форме тела в нежный розовый цвет, покрыли
прозрачным, золотистого оттенка лаком бесценную картину, не менее древнюю,
чем история человечест-ва, и это было последнее, что запечатлелось в моем
сознании перед тем, как я закрыл глаза.
Это был сон без видений, душный кошмар, объявший все существо мое
паническим страхом, навалившийся на меня невы-носимой болью, от которой
сразу же свело в судороге кисти руки челюсти. Боль разбегалась по радиальным
кругам из моего левого колена ослепительными пульсирующими вспышками,
сжигающими в золу нервы и мышцы, сдирая с позвоночника и костей
окровавленные лохмотья. Это продолжалось вечность и продолжалось бы еще
столько же, но я неожиданно очнулся и увидел над собой ее встревоженное
лицо:
-- Что с тобой? Что с тобой, мой мальчик? Тебе приснилось что-нибудь
страшное? Ты ужасно крикнул во сне!
Я кивнул, еще в полной мере не придя в себя, но уже ощу-щая прилив
животной первозданной радости здорового суще-ства, благополучно добравшегося
до своего жилища и как ни-когда до этого ощутившего всю прелесть полумрака
родной пе-щеры и надежную толщину ее стен. И все же в самой глубине сознания
страх остался, мне казалось, что исчезнувшая с дур-ным сном боль притаилась
и ждет своего часа, пульсируя от не-терпения и жадности. Но вскоре прошло и
это.
Она схватила мою голову и, прижав к груди, говорила какие-то смешные
слова, очень похожие на те, что говорят своим детям матери, когда хотят их
успокоить и приласкать.
Пока она была в ванной, я приготовил завтрак. Похоже было на то, что
самообладание вернулось к ней полностью -- мы си-дели за столом и говорили
на самые разные темы -- начиная от ожидаемых мод наступающего зимнего сезона
и сегодняшней по-годы и кончая предположениями об истинных причинах визита
Никсона в Китай. Это был легкий, непринужденный завтрак двух людей,
чрезвычайно приятных друг другу, которым пред-стоит провести совместную уйму
свободного времени в местности с ограниченным набором развлечений -- пляжем,
ресторанчиком с меню из восточных блюд и таким же трио, изредка, по заказу
интеллигентных посетителей, разнообразившим дикую танце-вальную программу
Второй рапсодией Листа, и летним кино-театром со своей небольшой, но
постоянной фильмотекой.
Она похвалила кофе, допивая вторую чашку, к еде она не притронулась и
сказала, что ей пора идти. Я попросил ее непре-менно написать мне из
Трускавца, дав понять, что мне будет очень приятно получить от нее весточку.
Она улыбнулась, это была довольно-таки грустная улыбка, и сказала, что может
рас-сказать содержание этого письма прямо сейчас, так как никакие
неожиданности в Трускавце ее не ждут, тетя, на которую она очень
рассчитывала, ехать с ними отказалась (она не сказала о причинах отказа, и я
не стал спрашивать, понимая, что у пере-утомленной жизненной дорогой тетки,
пробывшей некоторое время наедине со своей дорогой кузиной, видимо,
появилась острая жажда общения с другими, может быть, менее близ-кими, но
более мобильными и жизнерадостными родствен-никами), сиделка, которая
приходила к ним днем, на месяц уехать не может (я подумал, что скорее всего
дело в ограничен-ных денежных возможностях), и, таким образом, в Трускавце
ей предстоит довольно-таки однообразная жизнь, протекающая по уже давно
известному распорядку. Я сказал, что для меня важ-но не содержание ее
письма, а сам приятный факт его получения. И по-моему, эта фраза
приличествовала моменту и была произ-несена достаточно заинтересованным
тоном, с оттенком сочув-ствия и в то же время без всякого намека на
задевающую чело-века с самолюбием жалость. Я представил, как она катит
кресло с парализованной старухой по аллее парка, по улицам, следуя по
разработанному на месяц постоянному маршруту, с останов-ками у процедурных
кабин, долгие унылые вечера, и мне стало ее искренне жаль.
Она безразлично кивнула:
-- Напишу, -- а потом, улыбнувшись мне, сказала: -- Ни-чего не
поделаешь, вслед за праздниками всегда следуют будни. Пошли. Мне ведь еще
надо зайти в городскую кассу, там оста-вили мне билеты, кое-что купить на
дорогу и уложить вещи.
Мы, не отпуская такси, зашли в городскую кассу и взяли билеты, и я
запомнил номера вагона и их двухместного купе, а потом отвез ее домой.
-- Мы попрощаемся здесь, -- сказала она, когда мы вышли из машины и
остановились у ее подъезда.
Мы поцеловались. Это был торопливый поцелуй на глазах у водителя и
прохожих.
--Я тебя всегда буду помнить -- сказала она.
-- Я тоже буду тебя помнить. Я не прощаюсь сейчас с тобой. До встречи
вечером на вокзале,
-- Не надо, -- сказала она. -- Не приходи меня провожать. Я не хочу
этого.
Это меня удивило, но потом мне пришла в голову мысль, что ей будет
неприятно, если я увижу, как будут поднимать и вталкивать в дверь вагона
кресло с ее матерью. Я не стал настаивать.
-- Может быть, нужна моя помощь в чем-нибудь?
-- Нет. Я бы сказала. Поцелуй меня и уходи.
-- Я буду с нетерпением ждать твоего приезда, -- сказал я. -- Позвони,
как только приедешь.
-- Хорошо, -- что-то в выражении ее лица показалось мне странным, и это
не давало мне покоя. Странным и непонятным. Я думал над этим в машине всю
дорогу до института, но так ничего определенного и не решил, потому, что
никак не мог согласиться с собой в невозможном, в том, что при моих
послед-них словах она посмотрела на меня с выражением на лице и в глазах
явственного любопытства, и, что было бы невыносимым совсем, если бы все
обстояло так, как мне показалось, с оттенком насмешливого недоверия и
горечи.
Первой, кого я встретил в коридоре, была Седа, секретарша Директора.
Длинноногое, милое и привлекательное создание -- она поступила на эту работу
приблизительно в одно время со мной. Внутриинститутская статистика
утверждала, что среди вновь поступивших молодых сотрудников не было ни
одного который не просидел бы в приемной шефа без надобности какое-то более
или менее длительное время, безуспешно пытаясь нала-дить с ней более тесные
контакты. Каждый год она брала месяц отпуска для того, чтобы сдать
вступительные экзамены в инсти-тут, и каждый год возвращалась на "работу
раньше срока из-за проваленного экзамена. А потом, полтора или два года
назад, она взяла отпуск на шесть месяцев, декретный, и это уже после того,
как вышла замуж за особенно настойчивого молодого со-трудника.
-- Ой! -- сказала она. -- Посмотрите, пожалуйста, кто при-шел! Ужасно
рада я! . '
--Имей в виду, -- поздоровавшись и разузнав все послед-ние новости,
сказал я, -- срок моего бюллетеня кончается толь-ко завтра, а я уже сегодня
хоть и в конце дня, но все-таки при-шел. Доведи это, соответствующим образом
прокомментировав, до сведения шефа, это укрепит его веру в лучшие качества
чело-вечества.
--И зря пришел, -- сказала Седа. -- Сразу видно, что ты еще не
выздоровел. А с другой стороны, тебе идет такая блед-ность и томность.
--Закон жизни, -- философски сказал я. -- В одном про-игрываешь, в
другом выигрываешь.
Она шла рядом со мной по направлению к нашей лаборато-рии и без
остановки говорила о событиях последней декады, а я довольно-таки
внимательно слушал, стараясь в этой шумной бессистемной лавине сведений не
пропустить что-нибудь, пред-ставляющее интерес и для делового человека. И
вдруг я увидел седые волосы: их было не очень много, несколько седых
воло-сков. По правде говоря, они были и не очень заметны в ее пышных светлых
локонах.
-- Сколько времени мы уже работаем вместе?
--В этом году лет семь будет, -- подумав, сказала она. -- А почему ты
спросил?
-- Просто так. Как дела дома?
-- Хорошо, -- сказала она. -- Все в порядке.
-- Дачу свою оборудовали?
--Да. Надоело уже, каждую субботу и воскресенье только там и проводим.
-- Как-нибудь приеду в гости.
-- Не верю я тебе. Каждую весну обещаешь.
--Приеду, приеду.
-- А зря ты на работу раньше времени пришел. .Я на твоем месте пошла бы
домой и полежала. Очень у тебя вид болез-ненный.
--Все понятно, -- сказал я. -- Ты, кажется, в медицинский поступала?
_ Свинюшка ты, -- беззлобно сказала она. -- А я его еще жалею. Вот твоя
противная лаборатория, куда я отныне ногой
не ступлю.
-- Завтра же придешь, -- пообещал я. -- После того как весь ее
коллектив явится к тебе и объяснит тот факт, установ-ленный в результате
многолетних исследований, что ты самая красивая среди всех женщин страны, не
имеющих высшего обра-зования. Так сказать -- "мисс необразованная женщина",
прости, точнее -- "мисс-- среднее образование". Теперь ты по-нимаешь, как бы
ты погорела, если бы окончила институт и стала бы рядовым врачом? Потеряла
бы сразу все!
--Очень интересный факт, -- поразмыслив, сказала она и улыбнулась. --
Приходите все вместе и еще раз подробно объяс-ните мне это. Может быть, я
вас всех за это чаем угощу.'
Все было в порядке. Показания приборов и стабильность прохождения
реакции точно соответствовали графику, не было ни одной неприятной
неожиданности.
Медленно, но неуклонно наливались соком зрелости прекрас-ные плоды --
Результат, Успех и Признание, первый сбор кото-рых, по моим расчетам, должен
был состояться месяцев через семь-восемь. И ребята были все на месте, и все
были искренне рады моему приходу, что доставило мне такое же удовольствие,
пожалуй, не меньшее, как чтение последних страниц лаборатор-ного журнала.
И все-таки в атмосфере этой комнаты ощущалось наличие чего-то
непривычного. Ярко светило солнце, но ласточки поче-му-то летали низко над
самой травой, а издали доносились еле слышные, но отчетливые раскаты. Все
трое сидели за лаборатор-ным столом и дружно поддерживали беседу,
стенограмма кото-рой представила бы интерес для самого узкорафинированного
научного журнала, настолько она была лишена слов и понятий, не имеющих
самого непосредственного отношения к нашей ра-боте. Я помолчал, давая им
возможность разразиться по своей инициативе. Инициативы проявлено не было.
-- Ладно, -- вздохнув, сказал я. -- Выкладывайте, в чем Дело.
Все трое переглянулись, но не проронили ни слова. Я с досадой подумал,
что не мешало бы позвонить и сооб-щить завхозу, что весна наступила, как
всегда, в установленные сроки, и по этой причине можно было бы перестать так
яростно отапливать здание института. Было очень жарко, я чувствовал, как у
меня вспотел лоб.
-- Тимо, сделай одолжение, открой форточку. Как вы выдер-живаете эту
жару? И ради бога, объясните мне, что здесь проис-ходит? Алик, говори ты, и
поскорее, я пришел ненадолго, у меня еще дела.
-- Тимо уходит, -- сказал Алик.
--Так. Прекрасное известие. Ай да Тимо! Это правда?
Тимо, стоя -на табурете у окна, кивнул головой.
-- А почему он уходит?
-- Он говорит, -- сказал Алик, -- что ему предложили на химкомбинате
место начальника крекинг-установки, зарплата на сорок рублей больше, чем у
нас.
-- Это правда?
Тимо вздохнул и опустился на пол.
-- Все правильно, -- сказал я. -- Кроме суммы. Эти сорок рублей звучат
как тридцать сребреников... А, Тимо?
---Зря ты так, -- вяло сказал Тимо. -- Ничего особенного, перехожу на
другую работу. -- Он старательно прятал от меня свои глаза.
-- Эх, Тимо, Тимо! Одевайся, пошли. Проводи меня немного. Или ты и
разговаривать не хочешь?
-- Да ладно, -- сказал Тимо, -- ничего особенного не проис-ходит. Ухожу
на химкомбинат. Ждал тебя...
--Дождался. Пошли! Вы, ребята, извините меня, я тороп-люсь. Придется с
этим карьеристом по дороге поговорить. Мы вышли на улицу и пошли по
направлению к рынку.
-- Рассказывай.
-- Да нечего рассказывать, -- сказал Тимо. -- Ухожу на химкомбинат.
Ничего особенного. Хорошие условия.
-- Вон до той будки...
-- Что до будки? -- подозрительно спросил Тимо.
-- Я буду терпеть эти "ничего особенного" и "химкомбинат".
-- Не гожусь я для этой работы, -- объявил Тимо еще рань-ше, чем мы
дошли до будки. -- Я же давно над этим думаю.
-- И это все? Тимо кивнул.
--Индюк! -- с облегчением сказал я. -- Я-то думал! Так и сказал бы, что
из-за этой дурацкой вчерашней ошибки ты так расстроился.
Тимо даже приостановился:
-- Ничего подобного. Никакого отношения я к ней не имею. Я давно решил.
А несколько дней назад решил окончательно. Пойду на химкомбинат и буду там
спокойно работать. Крекинг-установку я знаю хорошо... А институт не для
меня. В теории я просто слаб. Какой из меня ученый! Да ты сем знаешь.
-- Что я знаю?
-- Да ты сам сколько раз говорил, что у нас в институте на каждые
десять человек приходится всего двое, ив которых мо-жет получиться
что-нибудь путное в смысле науки. Остальные все иждивенцы. Ты думаешь, я
забыл? - Все время помню.
-- Тимо, это же нечестно! Почему же ты решил, что я имею в виду тебя?
-- Не ты. Я это решил.
-- А ты не подумал, что можешь ошибиться?
-- Подумал...
.-- Ну и что?
- Пока думал, заявления не писал, а когда решил окончательно, написал.
-- Все это не так. Работаешь ты нормально.
---- Как арифмометр, -- сказал Тимо. -- Как логарифмическая линейка. А
я ведь должен работать как ученый. Да ты сам знаешь, что я прав.
-- Не знаю, -- сказал я сердито. -- Ничего не знаю. Легче всего на меня
все свалить. А сейчас тебе уходить нельзя. По-дожди окончания работы, а
потом уходи куда хочешь.
-- Нет.
-- Что нет?
--Ждать долго, -- объяснил Тимо. -- И потом, какое я имею право на эту
работу? Никакого.
<CENTER>Тимо стоял передо мной и смотрел мне прямо в глаза. </CENTER>
-- Выбрось ты все это из головы, -- сказал я. -- У каждого бывают
сомнения, но решать вот так, как ты, бесповоротно, никто не имеет права.
-- А я не сразу.
-- Откуда тебе эти мысли в голову полезли?
-- Ты знаешь, я раньше над этом как-то не думал, -- сказал Тимо. -- А
после того как женился, и особенно после того как у нас ребенок появился, я
все больше стал думать о себе и вообще о жизни. И тебя часто вспоминал, ты
же мой самый близкий друг. И' потом я вдруг понял, что я и есть тот
иждивенец, о ко-тором ты говорил. А я не хочу быть иждивенцем. И эту степень
я не хочу получать за чужой счет. Никто мне не скажет этого. Даже, может
быть, и не узнает. Но я-то буду знать, что я иж-дивенец. И всю жизнь так. Не
хочу.
-- Тимо, -- я не знал, что ему сказать, потому что никак не мог-
собраться с мыслями. -- Но почему ты не пришел ко мне, почему ты мне ничего
не сказал? Поговорили бы, выяснили, что происходит на самом деле...
-- Надо было, -- вяло сказал Тимо. -- Все собирался. Знаешь, я всегда
целину вспоминаю. Как мы там хорошо с то-бой жили. Помнишь нашу палатку? Я
все время вспоминаю. С тех пор как-то все изменилось.
-- Так что же, ты со мной только в Актюбинске можешь Дружить ?
-- Да нет, -- сказал Тимо. -- Дело не в Актюбинске. Что-то в нас самих
переменилось. Больше в тебе, по-моему. Слушай, а чего это мы на рынок
пришли?
-- За цветами -- сказал- я. -- Надо купить букет цветов, желательно
хороших роз.
<CENTER>Мы их купили. Большой букет свежих пунцовых роз. </CENTER>
--Ты куда это собрался?
-- На вокзал, -- сказал я. -- Провожать одну приятельницу. Тимо, дай
мне время подумать, я тебя прошу. И ничего без меня не решай. Я тебе честно
скажу -- уходить тебе или нет. Ты мне веришь?
-- Верю, -- сказал Тимо. -- Но я и себе верю.
--Правильно, -- сказал я. -- Но я ведь умнее. А, Тимо?
-- Иди к черту! -- сказал Тимо и в первый раз улыбнулся.
-- Обещаешь?
-- Ладно. Подожду немного.
-- Только не устанавливай срока. Я тебе скажу. Честно. Мне
надо подумать.
Мы попрощались. Я шел и думал, словно выполнял обещание, только что
данное Тимо. Странно устроен человек, странно и хрупко. Я ведь не Тимо имел
в виду, когда, говорил об "ижди-венцах науки". Честное слово, не его. А он
все принял на свой счет... А может быть, он прав? Так прав или нет?! Тебе ли
решать это?.. Надо же! Даже не помню, когда и что я ему наго-ворил. Слова.
Просто слова... А они, однажды сказанные, су-ществуют отдельно от тебя и
что-то меняют в окружающем мире. Просто слова. Однажды сказанные и давно
забытые. Мы еще поговорим, Тимо. Обещаю.
Я спросил у дежурного по станции, где стоит состав, отправ-ляющийся на
Трускавец. Он сказал, что на перрон он будет подан часа через полтора, не
раньше, а сейчас стоит где-то в
депо.
Проводник первого вагона, полная женщина средних лет,
мыла пол.
-- Хорошее дело -- цветы, -- одобрила она и открыла мне
дверь в третье купе. -- Вот это, что ли?
--Да.
Это было удобное двухместное купе, в котором так любят совершать
свадебное путешествие молодожены. В купе было прохладно -- так и тянуло к
дивану, хотелось прилечь и закрыть глаза. Я разложил на столике цветы в виде
немыслимо запутан-ного пасьянса и присел на несколько минут, только сейчас
ощу-тив усталость от хождения. Спустя некоторое время в купе заглянула
проводница:
--Вы еще не ушли?
-- Да вот думаю еще записку написать... -- сказал я, чтобы как-то
объяснить свое пребывание в пустом купе. Я подумал, что и впрямь было бы
неплохо написать записку, но мысль о том, что надо думать над ее
содержанием, показалась мне невыноси-мой. Да и в конце концов цветы --
достаточно полнозвучный и гармоничный завершающий аккорд, не нуждающийся ни
в ка-ких дополнительных эффектах.
Я пошел к выходу. Протянул розу проводнице.
-- Спасибо, -- сказала она. -- Вот и у меня праздник. Написали записку?
-- Нет, -- сказал я. -- К чему? Все слова -- ложь. -- Очевидно, надо
было улыбнуться, потому что проводница посмот-рела на меня с удивлением.
Я шел по вечерней улице к отцу. Я позвонил, и он открыл дверь. Это был
странный и все же приятный вечер. Мы почти ни о чем не говорили, изредка
обмениваясь словами. Было до-вольно-таки поздно, когда я собрался уйти. Он
предложил мне остаться, и я был склонен к тому, чтобы согласиться, испытывая
в теле какую-то вялость и ломоту, но отказался, потому что мне вдруг
захотелось очутиться у себя дома. Я попрощался с ним, обещав завтра
позвонить, и ушел. Он стоял на лестничной пло-щадке и смотрел мне вслед.
Было очевидно, что ждать такси не имеет никакого смысла. За полчаса
моего пребывания на стоянке очередь претендентов на услуги этого удобнейшего
вида городского транспорта умень-шилась настолько незначительно, что
простейший расчет предус-матривал появление моей машины в лучшем случае на
рассвете. Самое правильное было бы уйти, но сама мысль о ходьбе, даже до
троллейбусной остановки, казалась мне невыносимой. Каж-дый раз, завидев
приближающийся зеленый огонек, лидеры очереди бросались к машине, но,
услышав немыслимый марш-рут, предлагаемый закончившим смену водителем,
понуро отхо-дили на исходные позиции. За все время подъехали всего три
машины, водители которых в этой ситуации произвели впечатле-ние безрассудных
великодушных чудаков, по непонятным при-чинам разрешивших сесть в свою
машину каким-то посторонним людям с улицы.
Подъехало еще одно такси, водитель высунулся в окошко и объявил, что
едет в шестой парк. На стоящих это не произвело никакого впечатления, да и
по тону водителя чувствовалось, что он остановился просто для очистки
совести, даже мысли не допуская о том, что найдется хоть 'один человек, кому
понадо-бится ночью ехать в этот шестой парк, находящийся, очевидно, в полном
удалении от мест, пригодных для обитания человека.
-- Прекрасно, -- испытывая прилив жгучей ненависти ко всем таксистам
мира, неожиданно для себя сказал я. -- Шестой парк -- это как раз то, что
мне нужно. Поехали!
Водитель, коренастый парень в гимнастерке, с полным добро-душным лицом,
удивленно посмотрел на меня, по-видимому, не сразу поверив в свою удачу.
--Вам куда? -- на всякий случай переспросил он.
-- Я же сказал, в шестой парк, если только вам это по пути, конечно...
----Как же! Машина же к шестому парку приписана, вон и на стекле цифра,
-- он открыл предусмотрительно запертую изнутри переднюю дверцу, и я под
завистливыми взглядами очереди сел рядом с ним. Он включил счетчик, и машина
сорва-лась с места.
-- Да, вот еще что, поедем в шестой парк, но по дороге заедем в одно
место, -- я назвал свой адрес.
-- Это же в другом конце города, -- озадаченно сказал ои.
-- Известное дело, что в другом, -- сварливо сказал я. -- Ну и что?
Может быть, туда проезд такси запретили?
-- Смена кончилась, -- пробормотал парень. -- Я и так опаздываю, а это
верных полчаса лишних.
Я откинулся на сиденье и закрыл глаза. Голова налилась тяжестью, ломило
кости. Не хотелось двигаться. Я непроизволь-но вздохнул, когда увидел, что
машина замедлила ход у моего дома.
-- Сдачи не надо, -- он молча посмотрел на меня, и мне стало неловко за
мой вынужденный обман. -- В следующий раз - сказал я.-- В следующий раз мы с
тобой, друг, непре-менно съездим в шестой парк, а сегодня, извини, не могу.
За-болел я, кажется.
Я неподвижно сидел в кресле и не испытывал никакого же-лания подняться
и включить свет или произвести любое другое действие, свойственное человеку,
пришедшему в свою квартиру. Я вспомнил, что это последний вечер так хорошо
проведенного отдыха, но подумал об этом как-то нехотя и так же вяло, сделав
усилие, отогнал эту почему-то вдруг показавшуюся мне неприят-ной и
неуместной мысль.
С удивлением ощутил, что мое состояние даже отдаленно не соответствует
привычному удовлетворению и спокойствию, ох-ватывающим меня каждый раз по
возвращении домой. Напро-тив, я испытывал какую-то беспричинную тоску, и
беспокойство, и тревогу оттого, что я бессилен остановить поток, в который я
погружался с каждой минутой все глубже, парализующий мою волю и Мышление.
Я встал, и включил свет, и заходил по комнате, выглядевшей в этот вечер
непомерно большой и до отвращения неуютной, всем своим существом, буквально
физически ощущая тоску, не понимая, в чем причины ее и истоки. Это было
настолько непо-нятно и несвойственно мне, что я испугался. Я попытался
свя-зать в один клубок разбегающиеся мысли, и, когда, собрав все силы, мне
на одно мгновение это удалось, я увидел вокруг себя пустоту, в которой
бесполезно было искать ответа. Это продол-жалось долго. Я бесцельно блуждал
по комнате и передней, за-шел в ванную и так же машинально, как и все, что я
делал в этот вечер, включил свет. Из зеркала глянуло на меня неестественно
бледное, измученное, с искаженными чертами лицо человека, в котором ни один
из моих знакомых не признал бы меня.
Я вышел в переднюю, но что-то увиденное заставило меня вернуться и
снова подойти к зеркалу. На стеклянной полочке рядом с бритвенным прибором и
тюбиком зубной пасты лежал гребень. Я взял его в руки. Это был обыкновенный
пластмас-совый гребень, забытый здесь ею после утренней ванны.
Я стоял с этим гребнем в руках и очень отчетливо, во всех подробностях
вспоминал сегодняшнее утро и чувствовал, как, вытесняя прочь все, меня
обволакивает теплая душистая волна нежности. Я стоял и вспоминал, а память
услужливо проворачи-вала передо мной красочную ленту, истинную стоимость
каждо-го кадра которой я, кажется, начинал узнавать...
Я почувствовал, как прорвалась какая-то липкая пелена, до этой минуты
покрывавшая мое сознание, изолировавшая его от мира, и только сейчас оно
получило доступ к нему и обостренно и жадно, стремясь наверстать упущенное,
начало впитывать в себя непривычно яркие цвета, запахи и звуки...
Это было похоже на чудо или на невероятно впечатляющей силы фокус, но
мне с пронзительной ясностью открылась грань бытия, о существовании которой
я знал всегда, но увидел ее впервые, и я изо всех сил вглядывался в нее,
стараясь запомнить все, так как понимал и боялся, что скоро это видение
исчезнет. Возможно, навсегда.
Я уверен -- это была минута подлинного озарения, позволив-шая мне
увидеть со стороны и ее и себя, сгорающих в высоком и чистом пламени, не
подвластном отныне и навсегда расчету и правилам житейской логики...
Я снова и снова повторял ей все слова, сказанные ей, только сейчас
узнав истинное значение, силу и сокровенный смысл их.
Я ощутил в себе счастье, впервые в жизни поняв, какое это ни с чем не
сравнимое наслаждение -- почувствовать себя в пол-ной мере счастливым.
...А потом пришло ощущение утраты, и горечи, и досады на себя, и
удивление. Я не мог понять и представить себе, что про-исходило со мной, как
мог я добровольно расстаться с ней, хоть на один день, как буду жить без
уверенности видеть ее изо дня в день рядом с собой...
Мне вдруг показалось, что моими действиями управляет какая-то
посторонняя воля, доброта и сила которой во много раз превышают мою. Мне
показалось так, когда я неожиданно для себя пошел к телефону, показалось на
один неуловимый миг и прошло, потому что эта мысль, мимолетная и нелепая,
исчезла навсегда, прежде чем я поднял трубку.
Я позвонил в справочную Аэрофлота, и мне ответила дежур-ная приятным,
доброжелательным голосом. Она сказала, что самолеты в Трускавец вылетают
через день по четным числам, что билеты на завтрашний двенадцатичасовой рейс
в кассе име-ются и что я могу быть уверенным, что летная погода, как
ми-нимум, сохранится во все дни этой недели. Я поблагодарил и положил
трубку.
Я прикинул все свои дела на завтра, и выяснилось, что
вполне справлюсь с ними до времени отлета. Успею заехать в сберкассу за
деньгами, отложенными на летний отдых, в инсти-тут с заявлением о
предоставлении очередного месячного от-пуска и попрощаться с отцом. Я
улыбнулся, представив себе ее лицо, когда она, выйдя из вагона в Трускавце,
увидит меня на перроне.
Я разделся и лег. Настроение у меня было удивительно ра-достное и
легкое, и омрачить его не могло даже то, что мое колено совершенно не
вовремя, по какому-то странному совпа-дению именно левое, распухло, и
покраснело, и причиняло мне довольно сильную, впрочем, вполне терпимую боль,
время от времени отдающуюся короткими вспышками в мышцах нижней части живота
и левого бедра.