навсегда?  Ќет,  наверное, нет - ведь Я вовсе тогда не знала, что значит это
- "навсегда"... „а понимаю ли Я его и теперь?
     ‚  ту  ночь  только  гораздо позже мы все, кто был на товарной, узнали,
что   было   дальше:  у  разъезда  навстречу  паровозу  ‘ильвестра  выбежали
красногвардейцы  -  издали размахивали красным фонарем, но увидели, что он и
не  думает  сбавлЯть  хода,  ничему не верит, приготовилсЯ только к одному -
идти  полным  ходом  до  столкновениЯ  в  лоб. Љ счастью, кто-то догадалсЯ -
осветили  фонарЯми  красное  знамЯ  и людей около него. ‚олодЯ рвал изо всех
сил  и  еле  оторвал  руку  ‘ильвестра  от  рычага,  чтоб  начать тормозить.
‘ильвестр  как  бы застыл, отрешилсЯ от жизни, сомнений, надежды ради одного
-   не   пропустить,   закрыть   путь.   €  нехотЯ  возвращалсЯ  к  сознанию
окружающего...  Ѓои  в  те  дни  уже  завЯзались  под Џсковом, но эшелонов с
германскими войсками на путЯх не было...
     „а,  это  все  прошло.  Џотом  и то, что после этого было, тоже прошло.
‚стречались  мы  с  ‚олодей  редко, при всех. ѓлЯдели и молчали. Ѓыло отчего
молчать.  ЋбыкновеннаЯ  жизнь  пошла  дальше,  а  та  ночь, с ее сумасшедшим
дымом,  мечущимсЯ на морозном ветру, не могла продолжатьсЯ в этой жизни. „лЯ
менЯ  все  было  так,  будто ‚олодЯ вправду погиб в ту ночь, а Я опЯть стала
долговЯзой  девчонкой-подростком.  „аже если бы Ќюры вовсе на свете не было,
все равно у той ночи не могло быть ни утра, ни днЯ...
     €  все-таки,  значит,  зажило.  ‚  начале  жизни - в ее раннем апреле -
такое  заживает...  ќто  нам  только  обманчиво  кажетсЯ, что мы живем все в
одних  и  тех же неподвижных домах, среди неизменных городов, - нет, скорее,
мы  живем  в  вагонах  какого-то  неустанно  бегущего  поезда  и каждое утро
просыпаемсЯ   уже  не  на  той  остановке,  где  так  спокойно  легли  спать
накануне...
     џ  опЯть  в Џетербурге-Џетрограде, но его уже вовсе нет на свете - того
города, по улицам которого мы, бесприютные, слонЯлись с дедом ‚асей.
     Љак  будто  все  осталось  на своем месте, все как было: прЯмые, как по
линейке,  проспекты,  приземистые  бастионы  крепости над водой, черные, как
чугун,   памЯтники  на  просторных  площадЯх,  молчаливые  пустые  дворцы  и
бесконечные  мосты,  перекинутые  над  темной  шириной  реки, стоЯт на своих
местах,  упираЯсь в берега, - все как было, но изменилось все, прежнЯЯ жизнь
безвозвратно  ушла  из  города  -  он  завоеван ђеволюцией, опустел, а новый
город  на  его  месте  только-только  начинает  свою  жизнь:  зеленаЯ травка
тихонько  пробиваетсЯ  среди камней мостовой, с которой исчезли все экипажи,
кареты и извозчики. Њы-то ходим пешком...
     ...ЉажетсЯ,  какой-то  июнь  или  май,  потому  что  белаЯ ночь, кругом
светло,  но  так  пусто  и  безлюдно,  что  мы с ‘ережей стоим, обнЯвшись, и
целуемсЯ на набережной, невдалеке от ‡имнего дворца.
     Њаленькие  волночки  непрестанно поплескивают внизу под нами о ступени,
Я чувствую ладонью прохладную каменную шершавость гранитного парапета.
     Ќи  души  на  длинной  набережной,  белесое  ночное  небо отсвечивает в
зеркальных  окнах  обезлюдевших  особнЯков,  ровно  вытЯнувшихсЯ вдоль всего
берега Ќевы. Ќемые, притихшие окна домов, города, покинутого неприЯтелем.
     €  свежаЯ  зелень  ‹етнего  сада,  горбатые мостики, по каменным плитам
которых  так  звонко  щелкают  наши шаги, пустаЯ гладь необъЯтных площадей -
все  это  громаднаЯ  расчищеннаЯ  площадка,  где начнет строитьсЯ совершенно
небывалаЯ наша новаЯ жизнь, где все будет по-другому, все!
     Љак  буквы  Ять  и  твердого  знака и рукопожатий - не станет бедности,
несправедливости,  угнетениЯ,  насилиЯ,  уродства, подлости, болезней. Ѓудет
новаЯ  семьЯ,  новаЯ гордаЯ, как у нас, свободнаЯ любовь, новые стихи, новаЯ
неслыханнаЯ  музыка  -  не  знаю какаЯ, просто старого ничего не останетсЯ -
только  музеи. ‚ особенности где стоЯт греческие статуи - Я уже много раз их
видела,  и  потом  менЯ  поразила  перваЯ  в  жизни  лекциЯ, когда Я впервые
услышала  эти  волшебные  слова:  ќллада,  ќвбеЯ,  ќгейское  море,  какой-то
Ђхиллес, Џелеев сын, Ђфины и ’роЯ...
     ’акое,  как  "Њертвые  души",  Я  тогда  не  читала,  да  и  не хотела.
Џопробовала:  обывательщина, чиновники, помещики, все отжившее такое, чего и
на  свете  уже  нет, - кому это интересно? Ќу их! ’о ли дело шумные народные
собраниЯ, клЯтвы, битвы с персидскими царЯми...
     џ  пробовала  кое-что  рассказать ‘ереже, но ему это неинтересно, и вот
мы  просто  целуемсЯ  на  набережной, хотЯ идем к себе домой, и все никак не
можем   дойти,   очень  давно  идем,  наверное  уже  часа  четыре,  -  вдоль
набережных,  через мосты. “же около самого дома мы замечаем, что морды у нас
перепачканы  в  угольной  пыли, - мы работали, разбираЯ развалины сгоревшего
деревЯнного  цирка "Њодерн". €, наверное, гладили друг друга по лицу черными
лапами.
     Њы  хохочем и бегом спускаемсЯ к самой воде по каменным ступенЯм, туда,
где   висЯт  громадные  чугунные  баранки  -  толстые  кольца,  вделанные  в
гранитную  стену  набережной, - длЯ причала каких-то там старинных галер или
шхун.
     ‘тановимсЯ  на  колени  и,  по  очереди придерживаЯ друг друга, чтоб не
нырнуть,  черпаем  ладонЯми  холодную  воду  из  веющей  бездонной  глубиной
реки...
     Џотом  мы  уходим  в  какой-то  туман  продолжениЯ нашей жизни, Я долго
после этого ничего не могу вспомнить. „а и зачем?


     џ  чувствую-помню себЯ узкой, длинно-вытЯнутой, скользЯщей, обтекаемой,
что-то  во  мне  холодеет и замирает от все растущей радости и страха. ’олща
воды  все времЯ хочет вытолкнуть менЯ на поверхность, но Я плавными сильными
толчками  ухожу  все  глубже  в  холодный  бездонный  сумрак, запас воздуха,
кажетсЯ,  уже кончилсЯ, но Я еще могу терпеть, хочу дойти до предела и потом
не   торопЯсь  всплываю,  медленно,  с  широко  раскрытыми  глазами.  ‚округ
становитсЯ  все  светлее,  зеленее,  Я  вижу  снизу дно лодки, вдавившеесЯ в
воду,   отклонЯюсь   в   сторону,   чтоб   не  зацепитьсЯ  за  весло,  точно
переломленное  у поверхности, и, с всплеском вынырнув, вдыхаю и жадно, почти
с  болью, хватаю открытым ртом живой, желанный, вкусный воздух, которого мне
так не хватало.
     ‹одка  кренитсЯ, все навалились на один борт в мою сторону. € наперебой
кричат с облегчением, досадой, восторгом, протЯгивают мне руки:
     - ‘ ума сошла! —ерт какой! ’ак и думали, не вынырнешь. „авай в лодку!
     Љак  хорошо из подводного царства очутитьсЯ в мире, освещенном солнцем,
сколько  воздуха,  вкусного,  сладкого,  дыши  -  не  хочу! џ смеюсь, винтом
верчусь  в  воде  так, что все мелькает и слепит мне глаза, как на карусели:
гладь  реки  в  солнечных  вспышках  -  зеленые  кудрЯвые громады деревьев у
нашего  берега  -  Яркое  синее  небо  -  далекаЯ  зелень и лодки у пристани
другого,  дальнего  берега, и все снова, по кругу. џ плыву к берегу, это мне
не  труднее,  чем  ходить  по  траве, у менЯ правильное дыхание и стиль, и Я
узкаЯ,  длиннаЯ,  гибкаЯ,  тело  повинуетсЯ  мне  с  наслаждением  - плывет,
гнетсЯ,  твердеет,  напрЯгаЯ  мышцы.  €  просит:  еще,  дай еще какую-нибудь
веселую  работу,  даже когда инструктор плаваньЯ останавливает, удерживает и
ругаетсЯ, скрываЯ гордость мною.
     Ћн  готовит  нас  длЯ показательных выступлений на празднике, и Я знаю,
что  он  волнуетсЯ,  когда Я плыву стометровку, подстерегает момент, когда Я
ударю  ладонью  по  краю плота, и, щелкнув в кармане секундомером, рассеЯнно
отходит  в  сторонку,  отвернувшись,  воровски  бросает  быстрый  взглЯд  на
циферблат   и   оборачиваетсЯ   с   равнодушным   видом,   а  глаза  у  него
торжествующие, азартные...
     ‚се  мое  похолодевшее  в воде тело обливает сухой солнечный жар, босым
подошвам  горЯчо  от  нагретых  белых  досок  плавучих  мостков. Љто-то менЯ
зовет, и Я бегу, оставлЯЯ мокрые следы на сухих досках.
     Ћколо  раздевалки  сидит дЯдЯ ‘ильвестр. ЌесмотрЯ на жару, он в пыльных
грубых  сапогах  и  в выгоревшей суконной пыльной куртке, застегнутой на все
пуговицы.
     „евчонки  в  плавках  и  купальниках,  пересмеиваЯсь, шлепают мимо него
босиком,  а  он  мучаетсЯ и угрюмо терпит, внимательно, хмуро смотрит вдаль,
чтоб  не  оглЯнутьсЯ,  как несчастный человек, которого усадили дожидатьсЯ в
женской бане.
     џ  давно  его не видела - он живет с семьей: Ќюрой, с мужем ее ‚олодей,
с  детьми,  -  и  мы  совсем  не видимсЯ, незачем нам видетьсЯ, и Я их почти
забыла,   они  где-то  далеко  в  полудетских  воспоминаниЯх,  прошло  всего
несколько  лет,  но  каких - революциЯ, моЯ взрослость. ‚се, что было, - это
прошлое, а все "прошлое" сейчас длЯ менЯ так неинтересно.
     …ще  какой-то  пузырь  сидит на корточках, спиной прислонЯсь к барьеру,
рЯдом  с  ‘ильвестром.  ќто  Ѓорька, старший их сын. ’огда Я его, кажетсЯ, в
первый  раз  увидела,  и  показалось мне почему-то, что он горбунчик. ѓорба,
конечно,  никакого нет, но глаза смотрЯт как-то исподнизу и слишком упорные,
не  то  обозленные,  не  то  страдальческие,  такие  бывают  у  рано надолго
обиженных чем-то детей.
     - ќто  что  ж у вас тут?.. ‚се купанье идет? - спрашивает ‘ильвестр, не
глЯдЯ,  и,  видно,  ему, очень совестно за нас. - Ќу, ну... ’ы бы хоть пошла
оделась бы.
     Џотом  медленно,  из-за Ѓорьки, мы идем по знакомым аллеЯм Љрестовского
острова, вдоль зеленого берега реки.
     ‘ильвестр   осуждающим   тоном  рассказывает:  сестра  Ќюра  болеет,  с
мальчиком  ей  трудно,  девочка  тоже болеет - какаЯ девочка? - удивлЯюсь Я;
оказываетсЯ,  есть и девочка. …ще и девочку родили! "Ќашли времЯ", - думаю Я
брезгливо  и  презрительно.  Ђ  ‚ладимир где-то воюет, еще не демобилизован.
Ќадо бы зайти, помочь...
     ‡начит, хоть его тут нет, думаю Я и молчу.
     Њаленький  горбунчик  со  злобно-страдальческими  глазами  все слушает,
слушает и, поддаваЯ рваным ботинком обломки кирпича, вдруг сипло объЯвлЯет:
     - Џускай катитсЯ! - ќто про менЯ, конечно. - Ќа что она нам сдаласЯ!
     ‘ильвестр  поворачиваетсЯ  ко  мне,  и  Я вижу его красные, утомленные,
больные глаза, - и печально замечает:
     - ‚от какие дети... ‘овсем задичают... Џоследний облик потерЯют.
     џ  не  помню, как было дальше и куда мы пришли, знаю только, что начала
против  воли к ним забегать в свободные часы - постирать, вымыть пол, хлеб и
воблу получить по карточкам.
     Џриходила,  наскоро  мыла,  выкладывала  полученные  продукты на стол и
торопилась   уйти.   Ћни  жили  тесно,  опЯть  на  старой  квартире  у  дЯди
‘ильвестра.   ‘естра   все  лежала  и,  повернув  голову,  следила  за  мной
блестЯщими,  недобрыми  глазами,  еле терпела, что Я хозЯйничаю в ее доме. Ђ
на  детей  Я,  кажетсЯ,  и не смотрела, не замечала, какое мне дело? „евочка
возилась,  лепетала на постели, в ногах у матери. Ђ когда она поднимала рев,
Ѓорька  стаскивал  ее  на  пол,  хмуро  совал ей какие-то струганные щепки с
черными  глазками  и показывал, что они сейчас начнут дратьсЯ, и Љатька, как
ни  странно,  в  слезах,  гипнотически  затихала  и,  когда  щепки  начинали
кусатьсЯ, хохотала каким-то насильным нервным смехом.
     ‘транные дети, что-то отталкивающее было в них.
     —асто  случалось  -  Я обещала прийти к ним в какую-нибудь субботу и не
приходила.  „о  того  уже не хотелось, да и вечно некогда было. Џосле работы
на  почтамте  -  туда  нас  из железнодорожных мастерских, временно, человек
десЯть  рабочей  молодежи перебросили на пустующие места саботажников - Я по
вечерам еще бегала на лекции в институт истории искусств...
     Ђх, как Я помню вечер битвы при ‘аламине!
     ЉажетсЯ,  верно,  при  ‘аламине,  да не в этом слове дело, а вот помню,
как  бушевала  битва,  как  бурлила  вода от торопливых ударов длинных весел
узких  боевых  триер,  в  такт  воплЯм рулевого; и хрип до обрыва последнего
дыханиЯ  гребущих  матросов, треск мачт, обрушенных на палубу в гущу вопЯщих
воинов  в  медных  шлемах,  и  глухой  хруст  подводных  таранов,  когда они
пробивают  с  отчаЯнного  разгона  днища  широких, раззолоченных корабельных
громад  персидского  царЯ  -  проклЯтого деспота, империалиста, захватчика с
его  золотым  троном,  надушенной бородой, колечками и рабами - придворными,
падающими ниц, выпЯтив зады, мордой в землю, - холуи несчастные, сатрапы!..
     Њне  даже  стыдно своего волнениЯ, а дух замирает: что же будет? ‚едь Я
всей  душой  за моих дорогих греков - у них свобода, и народное голосование,
и  светлые  города,  и  залитые  солнцем  стадионы,  и  белые статуи гордых,
бесстрашных  воинов  и  легконогих  девушек, и строй белых колонн на зеленых
холмах,  и философы, и рабочие-мастера, и ведь вот тут все решаетсЯ, сейчас,
под  свист стрел и гул медных ударов, среди предсмертных стонов и угрожающих
воплей,  проклЯтий,  угроз,  молитв  и  клЯтв, - все решаетсЯ тем, как будут
грести  эти  матросы,  как  поведут  корабли  рулевые,  устоЯт  ли  в  своих
немноголюдных  рЯдах  афинские  тЯжело  вооруженные  гоплиты,  когда  на них
накатитсЯ несметнаЯ, завывающаЯ многоплеменнаЯ персидскаЯ орда?
     Њы  сидим  все  в  пальто  и  шапках,  в не топленном уже несколько лет
высоком  зале „ворца €скусств. …динственнаЯ лампочка желтеет слабым накалом,
освещаЯ  облезлую  шапку  лектора  и  угол  сходЯщихсЯ  под  лепным карнизом
золотистых гобеленов с гончими собаками и нимфами.
     ...  -  и вот тогда - трирема ’имократа!.. - восклицает лектор голосом,
торжественную,  напевную  пискливость  которого  мы уже давно не замечаем, и
высоко  поднимает  худущую  руку,  далеко высунувшуюсЯ из тощего засаленного
рукава  зимнего пальто. Џророчески указующий ввысь палец белеет, выскочив из
дырЯвой  вЯзаной  перчатки,  голос  делаетсЯ  еще  тоньше,  и с великолепным
пафосом, нараспев, размеренно, точно стихи, он двигает битву дальше.
     ’рирема  ’имократа  вырвалась  вперед и ударила тараном царское пузатое
судно,  и  пошло!  Ќаши  греки сломили врага, мы ликуем, правда победила, да
здравствуют  греки, долой империалистов; лекциЯ окончена, в следующий раз мы
узнаем, что и как было дальше.
     џ  выхожу  на темную площадь, вспоминаю, что обещала зайти к сестре, но
мне  так тошно об этим думать, Я иду, и у менЯ слезы на глазах, так Я рада и
горда  за  афинЯн.  ’ак  у нас много общего, так удивительно и хорошо похожи
наши  чувства,  наша  борьба,  словно  мы с ними братьЯ, родившиесЯ в разные
века.
     Ђ  впереди  Я  смутно различаю менЯ ожидающий невиданно прекрасный мир:
точно   в   утреннем   тумане   встают  какие-то  ”ивы,  Џарфенон,  какой-то
изумительный  ”идий, Џерикл, €лион, Ћдиссей, Ђндромаха... Ќо как они, эти-то
трое,  мне  мешают,  как путаютсЯ под ногами и мешают жить! ‘ильвестру опЯть
дали  паровоз,  который  латали в депо целые полгода, и теперь он ползает на
короткой  рабочей линии, на ближние дровозаготовки, дети через день остаютсЯ
совсем  одни,  надо  им  сварить  и еще поделить, чтоб вдруг не обожрались с
голоду,  как  один  раз  уже было, полусырой пшеницей, от которой у них чуть
животы  не полопались. Ђ в воскресенье надо навестить Ќюру в больнице - куда
мне  так  не  хочетсЯ  ходить. Њне и знать не хочетсЯ, что есть еще на свете
такие  места,  как  больницы.  Ќюру  мне жалко, но ведь она и сама виновата.
Ќикаких  интересов  нет, общественных идей, по старинке, точно до революции,
расплодили  семью,  детей  нарожали  -  ничего  себе,  нашли  времЯ, - вот и
расплачиваютсЯ.  Љогда  Я  вижу  ее  белое  лицо на серой плоской больничной
подушке,  Я  ее  жалею,  а  ухожу  с великим облегчением и потом ожесточенно
отмываю руки, лицо, чтоб смыть больничный дух.
     ‚  последний  раз...  но  Я ведь вовсе не знала, что это в последний, Я
шла,  волоча  ноги  по обочине облетевшей длинной больничной аллеи, зацеплЯЯ
носками  осыпавшиесЯ  листьЯ,  сгребаЯ  их в шуршащие сугробы, чтоб подольше
идти,  оттЯнуть  времЯ,  как  делают дети, когда их насильно за руку тЯнут с
гулЯньЯ, а им не хочетсЯ домой.
     ЋпЯть  Я  оказываюсь  в  этом  чужом, зловещем и безрадостном мире, где
очень  тихо  и  никто  не  спешит.  ’олько  некоторые лежат, а другие бродЯт
потихоньку с желто-белыми лицами, в обвислых, с чужого плеча халатах.
     ЋпЯть  Я  сижу  с  Ќюрой,  рассказываю  ей про детей, спрашиваю, что ей
сказал  врач,  а  Ќюра упрЯмо говорит: "Ќу, а теперь ты иди, иди... спасибо,
навестила,  иди!.."  -  и  ей  хочетсЯ,  чтоб  Я  посидела подольше, - а мне
хочетсЯ  поскорее  уйти,  но  Я  говорю,  что  мне  некуда  спешить. џ бодро
усмехаюсь,  дружелюбно  похлопываю  ее  по  ноге,  и  у  менЯ  вдруг  сердце
замирает.  ‘квозь  вытертое, тонкое одеЯло чувствую, до чего исхудалаЯ у нее
нога.
     Ќюрина  койка  стоит  в  одном  из длинных рЯдов, какие тЯнутсЯ по всей
высокой палате, похожей на зал ожиданиЯ вокзала.
     ‚се  неслышно  бродЯт  или  лежат  и  тихо переговариваютсЯ вполголоса,
точно  ждут, прислушиваЯсь, не пропустить бы приход своего поезда, такого же
тихого и странного, как этот зал и сами ожидающие...
     - Ћтдай  это  мне...  а?  - просит вдруг Ќюра, а Я замечаю, что кручу в
пальцах стебелек желтого кленового листа, подобранного в аллее.
     - Ќасовсем?  €ли  поигратьсЯ?  -  шучу  Я, повторЯЯ наши детские слова,
когда  мы  клЯнчили друг у друга какую-нибудь сосульку, пеструю трЯпочку или
свистушку - глинЯного петушка.
     Ћна  кладет  лист  на  подушку  у  своей  щеки,  и  Я  понимаю, что она
откладывает его себе "на потом", когда останетсЯ одна.
     - Ќасовсем,  -  после  молчаниЯ  произносит  она и на минуту прикрывает
глаза,  но  Я  не  желаю понимать того смысла, который она придает, кажетсЯ,
этому  слову.  ’олько потом, может быть через годы, и особенно сейчас, через
целую  почти  жизнь,  вспоминаЯ  его,  знаЯ,  что  это  почти последнее мной
услышанное  в  ее  жизни  слово, - оно покажетсЯ мне ужасным, требовавшим от
менЯ какого-то ответа.
     Њы   молчим.   ‡а  окнами  ветер  -  вздрагивают,  вертЯтсЯ  на  слабых
стебельках  редкие  кленовые  листьЯ  в больничном саду, а вокруг нас тихо -
шаркают  ноги, потихоньку переговариваютсЯ, вздыхают - все ждут, стараЯсь не
шуметь, точно прислушиваютсЯ, чтоб не пропустить чего-то.
     Ќюра  медленно,  как-то неожиданно доверчиво поднимает руку, беретсЯ за
пуговицу  кофточки у менЯ на груди, пробует ее ногтем, тихонько тЯнет менЯ к
себе  и  смотрит  прЯмо  в глаза. џ, не смеЯ оторвать глаз, наклонЯюсь к ней
поближе, потом еще ближе.
     - ‚от...  -  торопливо  и  тайно  шепчет  она  мне,  улыбаЯсь. - ‚от...
сестренка...  сидим  мы сейчас с тобой... Ђ?.. - “голки все еще улыбающегосЯ
рта  у  нее  начинают  дрожать,  она  совсем  новым,  тонким, точно детским,
голосом  нежно  повторЯет:  - ‚от сидим мы с тобой, сестренка?.. - как будто
допытываЯсь  от  менЯ сама не знаЯ чего, все повторЯет, повторЯет эти одни и
те  же слова с отчаЯнным и безнадежным упорством, не то что-то спрашиваЯ, не
то  как будто силЯсь мне объЯснить свою растерЯнность и, главное, изумление.
Џеред  тем, что вот: оказываетсЯ, и все! ‚от так и кончаетсЯ то, что было ее
жизнью.
     џ  впервые  за многие годы поцеловала ее холодную, мокрую щеку, вдохнув
больной, затхлый запах серой подушки, и обещала опЯть прийти.
     ‚ыйдЯ  в  аллею, Я еще продолжала хлюпать, но не дошла до середины, как
чувство   освобождениЯ,   сознание  собственной  благополучности,  веселость
здорового  тела  вернулись  ко  мне полностью. Њне уже легко стало уверить -
или  обмануть?  -  себЯ, что ничего ведь не случилось, Я могу приходить сюда
еще  не  раз,  и  сестра  может  поправитьсЯ, но где-то в глубине тлело, как
слабаЯ  искорка,  сознание  какой-то непоправимости, и нужно было его бодро,
жизнерадостно  все  времЯ  затаптывать,  гасить,  не  замечать.  €  мне  это
удавалось.
     ’ак  мы поговорили в последний раз, и моЯ жизнь продолжалась, только не
было  в ней больше сестры. Љогда Я пришла в следующее воскресенье и принесла
с  собой  хорошо  подобранный  букетик лимонных кленовых листьев - ее уже не
было в зале ожиданиЯ.
     џ  могла забежать, правда, в среду и тогда еще успела бы ее застать. Ќо
Я  не  забежала, мне так хорошо удавалось загородитьсЯ неотложными делами от
мыслей  о кленовой аллее, о тихом зале ожиданиЯ и о бледных пальцах, тЯнущих
за пуговку у менЯ на груди.
     Ђ как это стало близко, и странно, и горько, и стыдно мне сейчас.
     Ќаверное,  так  же,  как богатые люди ужасно не любЯт думать, ни за что
не  желают, с ожесточением выталкивают из своего сознаниЯ все напоминающее о
том,  что есть где-то бедность, тЯжкаЯ нужда, голод, - так же мы, здоровые и
благополучные   люди,   с   ожесточением   или  с  брезгливым  недовольством
отталкиваем от себЯ все касающеесЯ несчастий, болезней, бед и смерти.
     Ќесколько  дней  Я  не приходила почему-то к ‘ильвестру, никак не могла
вырватьсЯ.  Ќарастала тревога - что там делаетсЯ с ребЯтами ‚ереницыными. Ќо
росло  и  раздражение и злость на то, что вообще на менЯ свалилась эта чужаЯ
забота.
     …сть,  в конце концов, детские дома, куда даже беспризорников забирают,
трудовые колонии, и при чем тут вдруг Я?.. Ќе знаю, при чем...
     Њы  все  постоЯнно были голодны в те годы, но по-настоЯщему вообразить,
представить  себе,  что  это было за чувство, Я бы сейчас уже не могла. „аже
если  бы  захотела.  Џомню  только, что мы засыпали и просыпались голодными,
были  голодны  перед  едой  и  оставались  голодными после еды. € странно, Я
помню,  что  мы  мало  думали о еде - меньше, гораздо меньше, чем в те годы,
когда ее было вдоволь.
     Џо  утрам мы с ‘ережей уходили на работу без хлеба. Ќа какое-то времЯ у
нас  поЯвилась овсЯнка, не помню, где ее выдали, но, наверное, ее было очень
мало,  потому  что  мы  варили  ее очень жидкой, вечером съедали половину, а
другую  половину оставлЯли на утро, наливали - она прекрасно лилась - на две
мелкие  тарелки  поровну и, когда остывала, получалось каждому вроде блина -
и прЯтали сами от себЯ поскорей в шкафчик.
     €,  просыпаЯсь  в  темноте  зимней  ночи  в остывшей комнате, Я думала:
скоро утро и можно будет съесть овсЯнку.
     ‘мешно,  но  среди  бесчисленного  множества слов, дней, картин, целого
леса  наглухо  забытых  вещей  и  событий  -  спустЯ  жизнь - памЯть бережно
сохранила  эту тарелку с плоской, разлившейсЯ, не доставаЯ до краев, овсЯной
холодной лепешкой, отложенной на утро...
     џ  читала,  сидЯ на полу перед раскрытой дверцей железной печурки. ‹ицо
горело,  ногам было холодно, в руках у менЯ была какаЯ-то желтаЯ с шершавыми
страницами   книжка  "‚семирной  литературы"  -  она  начала  великое  дело:
печатать  все  сокровища  мировой  мысли  на  этой  серой  толстой  бумаге в
промерзших  типографиЯх  со  сбитыми  шрифтами  -  и  мы  читали, читали все
подрЯд, что успевали.
     џ  прислушалась - кто-то чужой, неуверенно шаркаЯ, пробиралсЯ в темноте
по  длиннющему  коридору  нашей  громадной  пустынной  барской квартиры - от
парадной двери к черному ходу, где мы жили в комнатке у самой кухни.
     џ  приоткрыла  свою  дверь  в черную тьму заиндевелого коридора, и шаги
сразу  стали  уверенными,  быстро  приближались,  точно  на огонь маЯка; это
ЯвилсЯ ‘ильвестр, к моему удивлению.
     „авно  мы  с  ним  не  виделись,  Я  виновато обрадовалась его приходу,
налила  ему  стакан  горЯчего  чаЯ  с  сахарином. Ќет, он не насчет детей, к
счастью,  нашлась какаЯ-то соседка за ними смотреть, тетка ‘илина. Ћчень она
ими  повелевает,  они даже и хвосты поджали, это хорошо - слушаютсЯ. „етские
карточки  получают,  ничего,  дождутсЯ,  а  там  все  фронты  кончатсЯ, отец
вернетсЯ.
     ‡аглЯнуть,   проведать,   конечно,  нужно  бы...  џ  быстро  соглашаюсь
заглЯдывать. ‹ишь бы совсем они на мои руки не свалились.
     Џечурка  потрескивает,  сладкаЯ  горЯчаЯ  вода удивительно подбадривает
голодного усталого человека.
     ‘ильвестр  очень  постарел  -  сидит  согнувшись на обрубке поленца, на
моем месте перед жаром излучающей свет печурки, наслаждаетсЯ теплом.
     џ  смотрю  на  его постаревшее лицо, глубокие морщины огрубевшей, плохо
мытой  кожи,  усталые,  отЯжелевшие  веки,  слушаю  его  сиплый  голос,  его
разговор  равнодушный,  как  будто  без  всЯкого  выражениЯ.  ќто, наверное,
оттого, что он думает все времЯ о чем-то своем.
     Њне  приходит  в  голову  -  хорошо бы встать, открыть дверцу шкафчика,
достать   с   полки  тарелку  с  застывшей  овсЯной  лепешкой  и  подать  ее
‘ильвестру.
     €  от  одной  мысли  о  лепешке  рот  у менЯ наполнЯетсЯ слюной и перед
глазами  встает  завтрашнее  утреннее  вставание,  зимнЯЯ тьма, холод рваных
ботинок,  когда  всовываешь  в  них  холодные  ноги, и единственнаЯ отрада -
тарелка  с  расплывшейсЯ кашей - пуста, а впереди, как всегда, долгий путь в
медленно   ползущем   трамвае  с  толсто  намерзшими  стеклами,  и  ноги  на
ребристом,  затоптанном  нетающим  снегом полу замерзают сразу же и начинают
болеть,  болЯт  всю долгую дорогу, пока трамвай ползет через пустынные белые
площади,  продуваемые  метелью  мосты,  с  долгим пронзительным визгом колес
медленно заворачивает на стрелках...
     џ  в  ужасе  отшатываюсь  от  мысли  встать  и  подойти  к  шкафчику  и
взглЯдываю  на ‘ильвестра, и что-то подсказывает мне ловкую мысль добродушно
помечтать:  ах,  как хорошо, чтоб у менЯ было сейчас много каши, целаЯ груда
жареной  картошки,  и  Я  бы его угостила! €ли еще спокойнее подумать: скоро
все  на продовольственном фронте наладитсЯ, и тогда-то Я позову ‘ильвестра и
устрою  настоЯщий  обед  до  отвала! Ђ ‘ильвестр греет лицо у печурки и даже
чему-то  почти улыбаетсЯ, а веки так медленно моргают, будто ему и поднимать
их трудно.
     "Ђх  ты  сволочь!"  -  с  отчаЯнием говорю Я этому мечтателю о том, что
будет,  этому  шкурнику, который думает про завтрашнее голодное вставание, и
так  как  они  оба - это Я сама, Я повторЯю: "Ђх ты сволочь, - самой себе, -
сейчас Я тебе покажу!"
     €  Я  показываю!  џ  встаю,  быстро  открываю  шкафчик, достаю и ставлю
тарелку с овсЯнкой на колени ‘ильвестру.
     - ‘ейчас Я ложку дам!
     џ  смотрю,  как  он  медленно,  сдерживаЯ  желание  набить  рот  разом,
начинает  есть, и замечаю, что каша уже перестала быть кашей. ’еперь это мой
подарок  ‘ильвестру,  то,  что  мною отдано, и это не съедобно, этого нельзЯ
есть так же, как если бы Я подарила ему рубашку или шапку.
     џ с наслаждением смотрю, как он ест. € ест он с наслаждением.
     - „авно  Я  ее...  эту овсЯнку, не ел... - он почти не жует, а медленно
двигает челюстью, и она тает у него во рту, исчезает сама, как мороженое.
     џ  напоминаю  ему,  как однажды, давным-давно, по моей вине подгорела у
нас  овсЯнка и он хотел мне за это надрать уши. € надрал бы, да Я спрЯталась
под кровать и оттуда вела с ним переговоры, пока он менЯ не простил.
     ’еперь  ‘ильвестр  сразу  никак  не  мог  вспомнить, все переспрашивал,
хмурил  лоб  и вдруг просиЯл - вспомнил все: кровать, подгорелую овсЯнку - и
обрадовалсЯ  необыкновенно  тому,  что он в этом воспоминании не одинок - мы
делим  его  с  ним  вместе.  Ћн  смеЯлсЯ  от  радости  чуть не до слез и все
повторЯл  за мной каждое слово, что Я пищала когда-то, прЯчась под кроватью,
выговариваЯ себе условиЯ перемириЯ.
     “же  вернулсЯ  с  работы  ‘ережа, мы и ему стараемсЯ кое-что рассказать
про  разные  происшествиЯ  в нашей общей жизни, как Я представлЯла Џетрушку,
как  Явилась  на  паровоз с игрушечным ведерком помогать уголь грузить, чтоб
загладить какой-то свой грех...
     ‘ереже  все  это  ничего  не говорит, он стараетсЯ заинтересоватьсЯ, но
ему неинтересно, и мы понемногу остываем.
     ‘ильвестру  уже  пора собиратьсЯ - он это повторЯет, и все не уходит, и
молчит.   Ќаконец,  вместо  того  чтобы  встать,  он,  собравшись  с  духом,
застенчиво,  как  бы  на  самого себЯ удивлЯЯсь, неодобрительно усмехаетсЯ и
опЯть молчит. ЋпЯть усмехаетсЯ и даже слегка поеживаетсЯ плечами.
     - ’ак  вот, брат ‘аша, как оно получилось. ‘овершил ведь Я путешествие,
можешь себе вообразить.
     џ сразу понимаю, в чем дело. Ћн к Ђнфисе ездил.
     - Љак же ты ее нашел? Ћткуда ты адрес узнал?
     - “знал...  Љак узнал? „а Я сколько лет знаю. € все замышлЯл, как это Я
поеду.  €  вдруг  поЯвлюсь. ‚ виде обличителЯ, что ли... ‘лова подбирал, чем
их  уЯзвить.  €з  всей  Ѓиблии  Я по всем страницам собирал, где только кому
какаЯ  кара  обещаетсЯ.  ‚се огненные дожди и всЯкие бедствиЯ и возмездиЯ за
ее грехи. „а ты ведь помнишь, наверно? Ђ, ‘аш?..
     - Ќу  как  же!..  ‚месте  читали... Њного чего мы там подыскали длЯ нее
хорошенького... —то огнЯ, что серы, что плача и стенаний всЯких...
     - ‚ыискивал,  верно.  ‚ерно!  —его  ищешь,  то и находишь. —его крупицы
раскиданы,  все  щепоткой  выберешь,  а  чего  лежат  целые горы - как песок
пропустишь сквозь пальцы.
     - Ќу, там порЯдочно про это написано. Ќе щепотки.
     - Ќе  про  Ѓиблию  говорю,  -  он  слегка  отмахиваетсЯ. - Џро жизнь...
Џравда,  годов  прошло  много... € все-таки Я поЯвлЯюсь, - он опЯть начинает
усмехатьсЯ.  -  ЏоЯвлЯюсь - и вдруг сам не знаю, в виде кого это Я поЯвилсЯ?
€  чего  мне  надо? Ђнфиса, конечно, не испугалась. Ћна и прежде не пугливаЯ
была.  ќто  при  старом  режиме, когда жену без паспорта можно было по этапу
препроводить.  Џо  требованию мужа. Љонечно, это фараонский закон. € от менЯ
она  этого  ни  при  каком  режиме  не ожидала... Ђ теперь что? Џригласила в
комнату.  —ай  подала.  †ивут  они  с  этим  булочником  ничего.  Љомната  с
перегородкой,  кухнЯ.  ‚одопровода нет, света нет, городишко маленький. Ћн в
пекарне  работает.  ‘идим,  чай пьем, она поплакала немножко, на менЯ глЯдЯ,
потом  говорит: а что ж ты такой запущенный? ‘ними, говорит, тужурку, Я тебе
хоть  пуговки  пришью...  “  менЯ  пуговиц правда не хватало... џ ей говорю,
пуговиц-то  у  менЯ нету, а она говорит, Я свои найду, пошла за перегородку,
слышу  -  хрусть-хрусть,  от  чего-то  отрезала и принесла, мне пришила. ‚от
эти, видишь?
     - икарные пуговицы! - похвалила Я.
     - ‚се  менЯ  расспрашивала,  а то у нее, говорит, на душе тЯжесть висит
за  старое, за все!.. ’ебе вот привет просила... „а, благодарила, удивлЯЯсь,
как  это  Я  тебЯ  к себе принЯл... Ђ Я ей сказал: сам, говорю, удивилсЯ, не
знаю как. Ћна, говорю, все сама. Џришла да и осталась...
     Ќу, посмеЯлись мы: не в нее ли ты родом...
     "‚от  и  повидались, - говорит она. - ’ы на менЯ не сердись, у нас горе
с  тобой  одинаковое:  ты,  говорит,  полюбил  менЯ,  дуру... а Я вот дурака
полюбила, что с нас спросить - неудачливые!.."
     ќто  она  все  посмеивалась так, а в глазах слезы. ѓлаза прежние у ней,
красивые...   Џростились  хорошо.  Ќаверное,  уж  совсем...  ‚от  какое  мое
путешествие...
     ‚ечер  был  длинный, ‘ережа даже заснул, кажетсЯ, под наши разговоры...
Џотом  времЯ  побежало  дальше,  или  мы понеслись по времени, но этот вечер
среди  всех  бед,  пожаров,  расставаний, событий и перемен так и осталсЯ со
мной, как маленький зеленый лужок, минута затишьЯ, благополучиЯ.
     џ   уезжала   на   лесозаготовки,  ‘ережа  давно  уехал  на  “краину  с
продотрЯдом   хлеб  добывать.  ‚олнами  по  стране  шли  фронты,  вспыхивали
неожиданные  известиЯ,  то  радостные,  то  тревожные.  Ќаконец  Я  забежала
навестить  ‚ереницыных ребЯт. ‘ильвестра не было. ѓде?.. ’ак... ушел!.. „ети
встретили  менЯ,  как  волчата, - цапнули, что Я принесла, спрЯтали и ждали,
пока Я уйду. џ и рада была от них уйти.
     Џотом  Я  узнала,  в  чем  дело,  только  когда  Ћкунчиков  мне прислал
записку.
     ‘ильвестра  тогда уже три недели как похоронили, дети жили совсем одни,
когда Я приходила, но сговорились про ‘ильвестра молчать.
     ’ак  их  научила  тетка  ‘илина  -  молчать,  пока  она  будет на рынке
продавать  ‘ильвестровы  вещи  - сапоги, тужурку, подушки, полотенца. Ћна им
приносила,  конечно обманываЯ безбожно, кое-какую еду, и они хитро молчали и
все  ей  отдавали,  пока  кто-то  не  сказал  Ћкунчикову.  ’от  тетке сильно
пригрозил, отогнал от ребЯт и послал мне записку.
     џ  сразу  же  пошла,  все  думаЯ  о ‘ильвестре, о том нашем с ним тихом
вечере у печурки. Џришла. ‚хожу.
     Љатька  сидит  одна  на  подоконнике  и  смотрит  в  окошко.  ѓолоднаЯ,
грЯзнаЯ,  как  печной  горшок. Ѓорька с ‹евкой ушли за мЯсом, обещались, что
будут  суп  варить,  и  вот Љатька не отходит от окна, дожидаетсЯ, когда они
поЯвЯтсЯ с мЯсом. ‚ доме ни крошки еды.
     Ћткуда  у них мЯсо? Љто им даст? € Я иду их поискать в ту сторону, куда
Љатька,  глаз  не  отрываЯ,  уставилась в страстном ожидании супа, даже сажу
вытереть со щек не даетсЯ.
     ЏрЯмо  под  окнами  начинаетсЯ  пустырь,  а  за  ним набережнаЯ, вернее
просто  берег  речки  ’арховки. €з реки они мЯсо будут добывать, что ли? €ли
просто  посмеЯлись Я обманули Љатьку? Ќо и на это не похоже - оба они как-то
по-дурацки, грубо, безобразно, но любЯт ее как будто.
     ѓородской  пустырь твердый и мертвый, как пустынЯ. •рустит битый кирпич
под  ногами,  на  окаменелых  буграх заброшенной свалки поблескивают зеленые
осколки  бутылок, сухие, пепельного цвета, точно в мертвой степи, в пустыне,
метелки  травы  шуршат  под  ногами.  џ  иду, иду, оглЯдываЯсь, и вдруг вижу
‹евку. Ћн ползет на бугор, подкрадываетсЯ.
     „обралсЯ  до  верху, приподнЯлсЯ, осторожно заглЯнул через бугор, замер
и  вдруг  кубарем  покатилсЯ  обратно,  вскочил  на ноги и тут увидел совсем
близко  менЯ,  отшатнулсЯ,  хотел  было  кинутьсЯ от менЯ бежать, но, видно,
совсем  запуталсЯ  и  бросилсЯ ко мне, уткнулсЯ мне носом в колени, уцепилсЯ
за  менЯ.  ’Яжело  дыша  и громко сопЯ, молчит, цеплЯетсЯ, дрожит - не то от
ужаса, не то от восторга. ЉажетсЯ, и сам не разбираетсЯ.
     Ќадо  самой  посмотреть, что там происходит. џ отцеплЯю ‹евкины руки от
юбки, обхожу кругом бугор, по которому он ползал, и вижу все.
     ЃольшаЯ  кастрюлЯ,  подвешеннаЯ  к  торчащему из земли обломку железной
койки,  коптитсЯ  в  жидком дыму над мусорным костерчиком, и Я вижу Ѓорьку -
его  бледное,  искаженное  ненавистью  лицо. Ћдновременно слышу прерывистый,
плачущий,  не  то собачий, не то детский вопль. ‹евка снова хватаетсЯ обеими
руками  за  мою  ногу так, что Я двинутьсЯ не могу и не могу понЯть, что тут
происходит.  Њальчишка, с башкой лохматой, как у лешего или беспризорника, в
долгополой  кофте  землЯного  цвета, перекосив рот, с гиканьем несколько раз
замахиваетсЯ  и  наконец  швырЯет  булыжник  куда-то,  почти  себе под ноги.
Љамень  с  силой ударЯетсЯ об твердую землю, подпрыгивает и с отскока бьет в
бок пЯтнистого черно-белого щенка.
     ‘нова   с   удивительной   силой   взвиваетсЯ   в   воздух  прерывистый
детски-собачий  вопль  удивлениЯ  и  боли,  щенок,  пЯтЯсь  задом, рветсЯ из
веревочной  петли, которой он привЯзан к ножке кровати, петлЯ уже сползла до
половины  морды  к  самым  ушам  -  все  это Я вижу разом, как на мгновенной
фотографии.  Ћт  удара  камнЯ  щенок  падает  на  спину,  кажетсЯ  больше от
отчаЯниЯ  и  паники,  чем  от  самого  удара, судорожно торопитсЯ вскочить и
бросаетсЯ   бежать,  забыв  про  веревку;  она  снова  сбивает  его  с  ног,
опрокидывает,  и  он  уже не понимает, куда метнутьсЯ, где верх, где низ, и,
валЯЯсь  на  спине, отчаЯнно мчитсЯ, перебираЯ в воздухе пестрыми лапками, и
тут,  плохо различимое на черной половине его морды, блестЯщее что-то, что Я
уже  заметила,  наползает,  стекает  на  белую шерстку, и Я понимаю, что это
кровь.
     Њорда у щенка в крови, а у Ѓорьки в руках громадный кухонный нож.
     Ѓеспризорник исступленно орет, размахиваЯ руками:
     - ѓлотку надо резать! ‘разу!.. —его боисси!
     Ѓорька   далеко   вытЯгивает   руку  с  ножом,  и  слабо  замахиваетсЯ,
посильней,   со   все  возрастающей  ненавистью,  тонким  злорадным  голосом
повторЯет:
     - Ђх,  ты  орать?..  Ђх,  орать?..  ‡аткнись,  молчи! Ђх, ты так?.. Ќу,
погоди!
     Ѓорька  тычет  ножом, точно боитсЯ промахнутьсЯ, да и попасть боитсЯ, а
щенок перекатываетсЯ по земле, рветсЯ и истошно кричит.
     ‹евка,  вцепившийсЯ  мне  в  ногу,  начинает громко икать, Я отрываю от
себЯ его руки, кричу:
     - Ѓорька!  Ѓорька,  черт!  ‚ы  что  делаете,  сволочи!  - Ћни ничего не
слышат  -  сами  орут,  все  трое,  Я  мгновенно соображаю, что сейчас будет
поздно  -  Ѓорька  уже  разъЯрил  себЯ  собственными  словами, он в каком-то
пьЯном  забытьи,  уже  помнит только одно: он велит щенку молчать, а тот его
нарочно,  назло  не  желает  слушатьсЯ, мучает его своим визгливым плачем, -
значит,  сам  виноват.  Ѓорьке невыносимо режет уши этот плач, и один способ
избавитьсЯ  -  заставить его замолчать, поскорей его прирезать. ѓлавное, что
тот  "сам  виноват",  и  Я  понимаю (это все Ясно только потом, конечно, при
воспоминании),  что  Ѓорька  теперь  уже  способен перешагнуть через порог и
ударить как следует своим кухонным ножом.
     Ќаконец  Я  добежала  до  Ѓорьки,  стала  отнимать нож, выкручивала его
слабую,  но вдруг судорожно окрепшую руку, а он злобно вырывалсЯ, не отрываЯ
глаз  от щенка, и вдруг заморгал в разжал руку, - оказываетсЯ, это Я влепила
ему  пощечину,  и  тогда  Я дала ему еще, и он стал похож на человека, будто
его разбудили от мерзкого сна.
     Ќож  был  у  менЯ  в  руках,  весь  красный  от ржавчины, без рукоЯтки,
кухонный старинный нож.
     ™енок  захлебнулсЯ,  взвыл  еще пуще, хотЯ, кажетсЯ, уже некуда было, -
оказываетсЯ,  он  влетел  в  костер,  обжег лапы, веревка загорелась - в оба
конца  побежали, как по фитилю, огоньки - один к кровати, другой к щенку. Ћн
рванулсЯ,  обгорелаЯ веревка оборвалась, и щенок помчалсЯ, мотаЯ надрезанным
до половины ухом, волоча за собой тлеющий обрывок веревки.
     ‚опли  оборвались  где-то  под  откосом берега. Ѓеспризорник испугалсЯ,
что  и  ему  влетит  по  морде, отбежал подальше, подобрал обломки кирпича и
швырнул раза два в менЯ издали, но не попал.
     џ  пошла  в  ту  сторону,  куда  умчалсЯ щенок, - посмотреть, что с ним
случилось  и отчего оборвались вдруг разом его вопли. „ошла до берега речки.
™енок молча, старательно работал лапками, плыл к другому берегу.
     Ќабережной  тут не было, но скаты берегов были крутые и понизу, у самой
воды, укрепленные бревнами. ‚ыбратьсЯ на берег щенок никак не мог.
     „оплыл  и  слепо потыкалсЯ носом в бревно, поискал еще рЯдом, ничего не
нашел  -  бревна  были ему как высокаЯ стена, повернул и поплыл обратно, уже
гораздо медленнее работаЯ лапками и глубже погружаЯсь в воду.
     џ  присела  у  самого  краЯ  воды  на  корточки  и потихоньку стала его
подзывать к себе.
     Њедленным  течением  его  понемногу  сносило вдоль берега, и Я пошла за
ним  и  все  времЯ потихоньку его звала, а он не слышал, или не понимал, или
не  верил, Я заговорила с ним еще спокойнее и ласковее, и он вдруг обернулсЯ
и поплыл ко мне, очень медленно, с трудом.
     Ћн   совсем   ослабел   и  медленно  греб  лапками,  поднЯв  над  водой
черно-белую глупую морду, смаргиваЯ розовые подтеки, заливавшие глаза.
     џ  нагнулась,  встала  на колени, потом легла на бок и протЯнула руку к
нему  навстречу,  и  он  плыл  прЯмо  к  моей  руке.  ‘овсем близко Я видела
наморщенный   в   складки  лобик,  скошенные  вверх,  на  менЯ,  замершие  в
непосильном  напрЯжениЯ  глаза и две светлые желтые горошинки вместо бровей.
€  тут  мальчишки  - они, оказываетсЯ, вразброд тЯнулись все времЯ за мной -
все  трое  стали  чмокать:  "Ѓобик...  ’узик!.."  -  звать  на разные голоса
собачонку,  и  та  круто  повернула  обратно  к  середине реки, а эти дураки
загалдели  еще  громче,  и  щенок в ужасе рвалсЯ от них подальше - отплыл на
несколько  шагов  и  перестал  плыть,  совсем  уж  вЯло перебирал лапками и,
задираЯ  нос, старалсЯ держать его над водой, а течение его несло и медленно
поворачивало, как щепку.
     Њы  все  продолжали  зачем-то  идти  за  ним  по  берегу,  спотыкались,
скользили на крутом откосе, но старались не отставать.
     Ѓорька  промчалсЯ, обгонЯЯ менЯ, сполз на животе ногами вперед, к самой
воде,  и  вдруг  оттолкнулсЯ от берега. Љаким-то чудом удерживаЯ равновесие,
он  стоЯл  на  черном, набухшем водой обрубке бревна, неустойчиво балансируЯ
растопыренными   руками.   Ѓревно  от  толчка,  плавно  рассекаЯ  воду,  все
медленнее  плыло  наперерез  щенку,  не доплыло совсем немного, и дальше все
произошло  в одно мгновение: Ѓорька присел и потЯнулсЯ рукой к щенку, бревно
повернулось  вокруг  своей  оси  и  клюнуло  скользким  концом, а Ѓорька без
всЯкой  суеты  исчез  под  водой. ђазошлись круги по воде, бревно, продолжаЯ
потихоньку  вращатьсЯ, безмЯтежно уплывало туда, где уже невдалеке виден был
необъЯтный простор Ќевы.
     Ќикогда  бы  не  поверила,  что  человек  может  так разом бесповоротно
утонуть, даже не попытавшись барахтатьсЯ.
     Џрикинув,  куда  его  успеет  отнести  течение,  Я  забежала  вперед  и
прыгнула,  чисто, без брызг, вошла в воду - впоследствии это оказалось очень
существенным,  -  нырнула,  поплавала  взад и вперед, зигзагами, и ничего не
нашла,  поднЯлась,  глотнула  воздух  и  снова  пошла в глубину на том самом
месте,  где Ѓорька утонул, и тут увидела его: он лежал, зацепившись за ребро
затонувшей  баржи,  похожей  на  скелет  кита.  ‹ежал  смирно  и с открытыми
глазами.
     џ  оторвала  его  от  громадного  барочного  гвоздЯ, поднЯлась с ним на
поверхность, выкарабкалась на берег в выволокла его, как кулек, за собой.
     Љогда  Я  вылила, вытрЯсла, выдавила из него воду, он закашлЯлсЯ и стал
дышат