. А если останемся, то  утром можно
и дорыть капонир. Как вы на это смотрите, лейтенант?
     Саня  с  радостью бы с ним согласился.  Но  он командир!  А приказ есть
приказ.
     -- Нельзя, -- сказал он. -- - Теперь быстро пойдет, тут сплошной песок.
     Однако сплошной песок не ободрил ни экипажа, ни его командира. Малешкин
с завистью покосился на огонек в хате, отвернулся и опять посмотрел.
     -- Вы здесь покурите, а я схожу водички попью.
     В дом  сбежалась почти вся  батарея с  комбатом.  Беззубцев  со  своими
офицерами и солдатами ели картошку. Хозяйка с сержантом из экипажа Теленкова
чистили еще. "Второй котел  заваривают",-- догадался  Саня.  Под
ногами шныряли ребятишки, выпрашивали сахар. Босоногий
     черноглазый пацан, схватив Саню за рукав, настырно клянчил:
     -- Дядько... цукерку! Коханенький, цукерку!
     Саня отдал ему последнюю печеньицу. Малыш жадно схватил ее,  шмыгнул на
печку и оттуда закричал:
     -- Василь, дывись, чего я маю!
     Василь,   такой   же   босоногий,   грязноносый,   озорной,   стремглав
вскарабкался    на    печку,    навалился    на    брата.    Тот    заревел:
"Ма-а-а!"
     --  Василь,  отчепись  от  Мыколы.  Зараз бисов  дрючком!--  пригрозила
хозяйка и, неизвестно к кому обращаясь, спросила:-- Хиба ж це диты?  Хто  их
тильки поганых наробыв?
     Старший сержант, чистивший картошку, удивленно посмотрел на хозяйку.
     -- А разве они не ваши?
     --  Яки?  Це вин?-- спросила  хозяйка,  показывая на  печку, и  махнула
рукой. -- Та ж мои. Усю душу повытягали, чертяки.
     Малешкин протиснулся к столу, выхватил из чугуна картофелину, покидал с
руки на руку и, обжигаясь, проглотил. Потянулся за другой, потом за третьей.
Чугун опорожнили в одну минуту. А у Сани только разгорелся аппетит. Кажется,
такой картошки он никогда еще не едал.
     -- Удивительно вкусная,-- сказал он.
     -- Що такэ?-- спросила хозяйка.
     -- Картошка.
     -- Цэ ж усе крахмал, як цукор,-- похвасталась хозяйка.
     Она поставила в печку второй чугун, подкинула дров.  Никто не уходил. В
доме  было  жарко, душно,  дымно. Солдат разморило. Глаза сами  закрывались.
Саня  потеснил Чегничку, пристроился  на краешек скамейки  около кровати. Он
вспомнил  об  экипаже,  подумал,  что  неплохо  бы  и  им  погреться, поесть
горяченькой  картошечки,  и  сделал  было  движение   подняться  и  пойти  к
самоходке,  но  встать  не  хватило сил.  Саня  попытался  бороться со сном.
Вскидывал голову, мотал ею из  стороны  в  сторону,  но голова все  тяжелее,
тяжелее наливалась свинцом и наконец" перевесив Санино тело, свалилась
на кровать.
     Проснулся он от крика:
     -- Кухня приехала!
     На  столе  стоял  чугун  с  картошкой.  Солдаты  поспешно  хватали  ее,
рассовывали  по  карманам и  выбегали  на  улицу.  Саня  тоже  выбрал  пяток
картофелин покрупнее, поло жил их в сумку и пошел к машине.
     Самоходка стояла в капонире. Экипаж и не подумал углублять окоп. Только
вырыл под машиной для себя яму и установил в ней печку.
     -- Вот черти, лентяи!-- без злобы  руганул Малешкин свой экипаж и полез
под самоходку. Щербак спал, подвернув, как гусь, под бок  голову. Наводчик с
заряжающим вели  разговор  о вшах. Бянкин молча  подал  Малешкину  котелок с
пшенной кашей, полбанки свиной тушенки, хлеб и фляжку с водкой.
     Саня потрогал котелок, наполненный до краев пшенкой-размазней.
     -- Мне одному?
     -- Если мало, у нас еще есть. Повар нынче добрый,-- сказал ефрейтор.
     -- Гришка  таких  два  умял.  Чем  ругаться да  бороться,  лучше  кашей
напороться,-- продекламировал наводчик.
     Саня потряс над ухом  фляжку,  понюхал, вспомнил о зароке, поморщился и
выпил из  горлышка  свои положен ные сто  граммов. Через  минуту  ему  стало
необыкновенно хорошо и весело. Аппетит разыгрался. В один миг  он про глотил
тушенку и приналег на кашу.
     Заряжающий с наводчиком возобновили разговор о вшах.
     -- Сейчас их не стало. Изредка попадется какая-нибудь  заблудшая. А вот
в сорок втором,  когда я был  в разведроте,  там хватало.-- Бянкин вздохнул,
поскреб поясницу.-- Командиром разведроты был у нас старший лейтенант Савич.
Сорвиголова,  балагур,  в общем--  душа чело век.  Сам из-под Ленинграда, из
Колпина. Есть такой город.
     -- Точно, есть, -- подтвердил Саня и, словно боясь, что ему не поверят,
пояснил: -- Там еще огромный завод. Я  его видел из окна поезда, когда ездил
с маткой в Ленинград. Ужасно длинный завод, километра три забор тянется.
     Дождавшись, когда Саня кончит, Бянкин продолжал:
     -- Таких командиров один на тысячу. Бывало, выстроит роту  и  давай нас
крыть  разными  выразительными словами.  Удивительно,  сколько он  знал этих
выразительных  слов!  У нас  от них ноги одеревенеют и уши опухнут, а он все
кроет и  кроет. Заканчивал свою  речугу он всегда такими словами:  "Ну
погодите, кончу пить, так я за вас возьмусь".
     -- А что, разве он так много  пил?-- спросил Саня. -- Не больше других.
Это у  него такая  поговорка была. Ефрейтор достал кисет  с табаком.  Саня с
наводчиком оторвали  от газеты по клочку бумаги. Бянкин всыпал им по щепотке
махорки.
     --  А  ведь  убили   нашего  старшого,--  прервал  длительное  молчание
ефрейтор.
     -- А ля герр ком а ля герр,-- сказал наводчик.
     Ефрейтор покосился на него и сплюнул.
     --  Возвращались  с задания, прошли  нейтралку, а на передке его фриц и
стукнул. Мина ему под ноги угодила. Так без костылей мы  его и  схоронили. А
какой был командир!-- Бянкин закрыл ладонью глаза и, горестно качая головой,
долго жалел своего покойного командира.
     -- Если толковать  о вшах,--  вдруг начал  Домешек,--  то ни  у кого их
столько не  было, как у нас,  когда мы выбирались из окружения.  Если будете
слушать-- расскажу.
     Командир с заряжающим в один голос сказали: "Давай".
     Домешек  свой  рассказ  начал из  далекого  прошлого.  С  марта  тысяча
девятьсот сорок третьего года, когда 3-я танковая армия попала под Харьковом
в окружение. Рас сказал, как сгорел у него танк, а его самого в городишке
     Рогань приютил сапожник и научил тачать сапоги.
     -- Сидим мы,  работаем. Вдруг  открывается дверь, вва ливается немецкий
унтер.  Морда лошадиная,  тощий и чер ный, как копченый сиг. Подошел к  нам,
поднял  сапог   с   от  валившейся  подметкой  и  сует   в  морду   хозяину:
"Гляйх... Шнель... Бистра. Ди тойфель!"
     -- Шо це такэ? -- спросил Бянкин.
     --   "Сейчас,   быстро,   черти",--   перевел   Домешек   и
продолжал:-- Хозяин стащил с фрица  сапог,  стал  приколачивать подметку.  А
немец уставился на меня, как гад на лягушку, а потом как рявкнет: "Вер
ист  ду?" У меня от страха волосы взмокли. Стою, молчу, не  знаю,  как
отвечать.  То  ли  по-немецки, то  ли  по-русски.  А  немец орет: "Кто
ты?"--  и  ругается  по-своему.  Наконец  я  осмелился и  сказал,  что
родственник. "Вас, вас?"-- завопил фриц. "Брудер,-- сказал
хозяин и показал немцу три пальца,-- драйбрудер,  троюродный брат". Ну
и  хитрый же фриц  попался; стал  фотографии на  стенках  рассматривать. Всю
квартиру обошел, вернулся  и тычет мне  в  грудь пальцем: "Юде!"
Потом автомат с плеча снимает. Тут у меня откуда
     ни  возьмись  храбрость  появилась. Закричал: "Наин юда!  Их  бин
кавказец".   "Ви  ист   дайн  наме?"--  спрашивает  немец.
"Абрек Заур",-- ответил я. Одно это имя кавказское и знал. И  то
потому, что такое кино было.
     -- Точно, было,-- подтвердил ефрейтор.-- А что на это фриц?
     --  Да  ничего. Натянул сапог, бросил  на  верстак алюминиевую  монету,
погрозил мне  пальцем:  "Шен, шен,  кауказус.  Вир верден  дих безухен
Абрек Заур"-- и ушел. Через полчаса и я смазал пятки.
     Щербак зашевелился, поднял голову:
     -- А где вши?
     -- Ты ие спишь? -- удивился наводчик. -- А зачем они тебе?
     -- А  вот,-- начал Щербак,-- когда  мы ехали  в эшелоне ка фронт,  один
механик-водитель, старшина, поймал  вошь, выбросил ее из  вагона  и  сказал:
"Не хочешь ехать-- иди пешком".
     -- Можно смеяться, Гришка?-- спросил Домешек.
     Саня закрыл  глаза и  увидел,  как старшина  снимает с воротника  вошь,
долго  рассматривает ее,  потом  бросает  на  землю  и  говорит:  "Иди
пешком". "Не смешно,-- подумал Саня,-- глупо и противно".
     Печка остывала. Угли подернулись пушистым  пеплом. Переносная лампочка,
свисая из нижнего люка, бросала на дно ямы холодный, мертвый свет.
     "Который уже час горит переноска? И ничего. А попробуй я включить
рацию, заорет, что опять аккумуляторы  разряжаю".  Саня хотел погасить
переноску, но рука невольно потянулась к куче дров. Он набил печку  дровами,
завернулся в шубу и по привычке подвернул под мышку голову.
     Осторожно,  тщательно  выговаривая   слова,  запел   Щербак   на  мотив
шахтерской песни о молодом коногоне:
     Моторы пламенем пылают,
     А башню лижут языки.
     Судьбы я вызов принимаю
     С ее пожатием руки.
     На  повторе Щербака поддержали наводчик с заряжающим. Домешек-- резко и
крикливо, Бянкин, наоборот,-- очень мягко и  очень грустно. Это была любимая
песня танкистов и самоходчиков. Ее пели  и  когда было весело, и так просто,
от нечего делать, но чаще, когда было невмоготу тоскливо.
     Второй куплет:
     Нас извлекут из-под обломков,
     Поднимут на руки каркас,
     И залпы башенных орудий
     В последний путь проводят нас, --
     начал Бянкин высоким тенорком и закончил звенящим фальцетом.
     -- Очень высоко, Осип. Нам не вытянуть; Пусть лучше Гришка  запевает,--
сказал Домешек.
     Щербак  откашлялся, пожаловался, что  у  него першит  в горле,  и вдруг
сдержанно, удивительно просторно и мелодично повел:
     И полетят тут телеграммы
     К родным, знакомым известить,
     Что сын их бол1ше не вернется
     И не приедет погостить...
     Саня,  закрыв  рукой  глаза,  шепотом  повторял  слова  песни.  Сам  он
подтягивать не решался. У него был очень звонкий голос  и совершенно не было
слуха. Теперь Щербак с ефрейтором  пели вдвоем.  Хрипловатый  бас и грустный
тенорок, словно жалуясь, рассказывали о печальном конце танкиста:
     В углу заплачет мать-старушка,
     Слезу рукой смахнет отец,
     И дорогая не узнает,
     Какой танкиста был конец.
     У  Малешкина  выступили слезы, горло  перехватило,  и он неожиданно для
себя  всхлипнул.  Щербак  с  Бянкиным  взглянули  на  него и  залились  пуще
прежнего;
     И будет карточка пылиться
     На полке позабытых книг,
     В танкистской форме, при погонах,
     А он ей больше не жених.
     Но сбились с  тона:  спели  слишком громко,  визгливо  и тем  испортили
впечатление. Последний куплет:
     Прощай, Маруся дорогая,
     И ты, КВ, братишка мой,
     Тебя я больше не увижу,
     Лежу с разбитой головой... --
     проревели все с какой-то отчаянностью и злобой, а потом, угрюмо опустив
головы, долго молчали.
     Первым поднялся наводчик.
     -- Надо пойти посмотреть, -- сказал он.
     Всем сразу тоже захотелось посмотреть. Вылезли из
     ямы, посмотрели...  Ночь  была темная, сырая, дул  мокрый ветер. В доме
ярко светились окна, а около двери словно из земли вылетали искры.
     "Что  же это такое  там?"-- подумал Саня, но так как ничего
придумать не смог, то решил сходить и проверить.
     --  Сбегаю до комбата, поговорить надо.-- Малешкину совершенно не о чем
было говорить с  комбатом.  Но это  был веский предлог  посидеть  в тепле, в
обществе, скоротать время.
     Не  доходя до  дома,  Малешкин услышал рыкающий  голос  повара Никифора
Хабалкина:
     -- Степан, куды ты заховал кочережку?
     -- Що воно такэ? -- спросил Степан.
     -- Кочережка -- палка с железякой на конце, чем в печ ке ковыряют, рыло
немытое.
     --  Ну  що вин лается, як кобель,-- проворчал Степан и  в  сердцах пнул
ногой пустое ведро.
     Малешкин  вежливо  поздоровался с поваром.  Никифор не обратил на  него
внимания.  После  командира части  и  своего  непосредственного  начальника,
помпохоза Андрю щенки, он считал себя по значимости третьей фигурой в полку.
Солдаты прозвали его Никифор Хамло. Однако Никифор свое дело знал. Старался,
чтобы солдаты у него были  вовремя и сытно накормлены. Нередко сам на спи не
под огнем  таскал мешки с  хлебом и термосы с  супом и при этом  так  громко
ругался, что за километр было слышно.
     -- А что, Никифор, комбат Беззубцев здесь? -- спросил Саня.
     Вместо ответа Никифор крепко выругался.
     В доме за столом сидели все четыре комбата. Они ужинали. Пашка Теленков
заводил патефон.  Он перевернул пластинку,  и мембрана, хрякнув,  затрещала,
потом зашипела, потом задребезжала и, наконец, загнусавила:
     Он был в плясовой, стал быть, рубашке
     И фильдикосовык, стал быть, штанах...
     На печке, свесив светлые лохматые головы, спали Ми- колка с Василем. Их
мать  сидела  тоже  за столом и груст но  смотрела на густобрового кудрявого
комбата  второй   батареи  капитана  Каруселина.  У  печки  солдаты  чистили
картошку.
     -- Ты чтв, Малешкин? -- спросил Беззубцев.
     Саня замялся.
     -- Так... Пришел спросить, не будет ли каких приказаний.
     -- Нет. Иди к машине.
     -- Эй, Малешкин, -- окликнул Саню Каруселин, -- хочешь выпить?
     -- Нечего ему тут делать,-- запротестовал Беззубцев.
     --  Ладно.  Пусть  погреется  парень,--  поддержал   Каруселина  комбат
Табаченко.-- Иди садись, Саня.
     Комбаты  потеснились, и Саня  сел.  Ему  налили водки, положили на хлеб
кусок американской консервированной колбасы. Саня взял стакан, подержал его,
посмотрел  на   комбата   и  отставил   в  сторону.  Беззубцев  самодовольно
ухмыльнулся.
     Каруселин хлопнул Саню по спине:
     -- А ну-ка расскажи, как ты выкуривал интенданта.
     Саня малость поломался для приличия и  стал рассказывать. При  этом так
врал,  что  сам удивлялся,  как у него здорово получается.  Товарищи комбаты
хохотали до слез и хвалили Малешкина за  смекалку.  Капитан Каруселин с ходу
предложил  Беззубцеву  обменять Малешкина на любого командира  машины из его
батареи. Беззубцев  решительно заявил, что сообразительные  командиры ему  и
самому  нужны.  Это  так  ободрило  Саню, что  он расстегнул шинель, схватил
отставленный стакан с водкой,  лихо выпил, крякнул и  сплюнул через  выбитый
зуб.
     Теленков опять завел патефон, тоненький женский голосок завизжал:
     :
     Руки, вы две огромных теплых птицы...
     -- Заткни ей глотку, Теленков!-- крикнул Каруселин.-- - Сейчас мы споем
нашу. Валяй, Табаченко!
     Табаченко начал валять, как дьякон, речитативом:
     -- Отец благочинный пропил полушубок овчинный и нож перочинны-ы-ый!..
     --  Удивительно,  удивительно,  удивительно...--   подхватили   комбаты
глухими, осипшими  басами. Сане показалось, что песня родилась не за столом,
а выползла из-под пола и застонала, как ветер в трубе. У печки взлетел вверх
необычно     звонкий     и     чистый     подголосок:    "Удивительно,
удивительно-о-о..."
     У  Сани  даже заломило скулы от  напряжения: так  он боялся,  как  бы у
солдата не сорвался голос.
     --  Ну  и голосок, черт возьми!--  скрипнул зубами  Каруселин.-- Валяй,
Табаченко!
     Табаченко валял...  Комбаты простуженными  басами дули, как в бочку,  а
подголосок звенел, падал н снова взлетал.
     С шумом ввалился повар Никифор.
     --  Что  вы,  начальнички,  панихиду завели?  Других песен  мало?--  и,
подергивая плечами, приседая,  как на пружинах, пошел выковыривать ногами.--
Хоп, кума,  нэ журыся, туды-сюды поверныся, -- схватил  хозяйку, завертел и,
видимо, ущипнул.
     -- Отчепись, лешак поганый!-- закричала она.
     Микола     с     Василем     проснулись     и     дружно      заревели:
"Ма-а-а-мка!" Комбаты стали одеваться.
     Малешкин,  Теленков и Беззубцев  вышли вместе. Прощаясь, комбат сказал,
что завтра одну из батарей придадут танковому полку Дея.
     -- Чью?-- спросил Теленков.
     -- Пока неизвестно, -- ответил комбат.
     -- Не завидую этим ребятам,-- сказал Пашка.
     --  Почему?--  удивился  Саня.-- Все  говорят,  что Дей-- самый  боевой
командир в корпусе.
     Теленков усмехнулся:
     -- Еще говорят, что в бою он не щадит ни себя, ни своих солдат.
     Комбат вздохнул и ничего не сказал.
     Лиловым  утром   четвертая   батарея  лейтенанта  Беззубцева  отбыла  в
распоряжение   193-го   отдельного  танкового   полка.  Он  ночевал  в  трех
километрах,  на территории  сахарного  завода. Завод был  наполовину разбит,
наполовину сожжен  и полностью разграблен. Двор завода  был  усыпан  желтым,
пахнущим свеклой песком. Щербак посмотрел на это безобразие и сказал:
     -- Сколько бы из этого добра самогонки вышло! За лейся.
     Танкисты выводили машины на дорогу, выстраивались - в колонну.
     Четвертую батарею они встретили свистом.
     -- Славяне, глянь! Самоходы притащились.
     -- На що?
     -- Для поддержки.
     -- Який поддержки? Штанив? Га-га-га!
     Прямо  на машину Малешкина шла  тридцатьчетверка с десантом.  Водитель,
видимо, и не думал сворачивать.
     -- Чего он хочет?-- испуганно спросил Саня.
     -- Чтоб мы уступили ему дорогу,-- ответил Домешек.
     Танк подошел вплотную, остановился. Из люка высунулась голова водителя.
     -- Ты чего, падла, зевальник разинул?
     -- Пошел бы ты!..-- крикнул Щербак.
     -- Сворачивай!
     -- Сворачивай!-- заревел десант.
     "Пахнет  скандалом",  --  подумал  Саня  и  хотел приказать
Щербаку сворачивать. К танку подбежал долговязый лейтенант в кожаной тужурке
с меховым воротником. Он поднял руку и поприветствовал самоходчиков.
     -- Привет танкистам!-- радостно ответил Саня.
     Лейтенант подошел к люку водителя.
     -- Ты чего дуришь, Родя? Дороги тебе мало?
     -- А чего они, товарищ лейтенант...
     -- Разговорчики,-- оборвал его лейтенант.
     Родя сдал машину назад, на полном газу чертом проскочил мимо самоходки.
На башне сбоку Малешкин успел прочесть: "Машина Героя Советского Союза
лейтенанта  Доронина". И  ему  стало стыдно,  что  не  уступил дорогу.
Домешек  поморщился   и   махнул   рукой,   как  бы  говоря:   "Ну   и
наплевать".
     Подошло отделение  автоматчиков. Рябой,  как  вафля,  ефрейтор  доложил
Малешкину,  что  десант  в  количестве  пятнадцати  человек  прибыл  в   его
распоряжение. И в ту же минуту со всех сторон закричали: "Самоходчиков
батя требует! Самоходы, к бате!.."
     Саня приказал Домешеку заняться десантом, а сам со всех  ног бросился к
командиру полка.
     Автоматчики,  ни   слова  не   говоря,  полезли   на  самоходку.  Такое
самовольство Домешек расценил как личное оскорбление.
     -- Назад!-- рявкнул он.-- Кто здесь командир?
     Рябой солдат вытянулся:
     -- Ефрейтор Рассказов.
     -- Построиться!-- приказал наводчик.
     Ефрейтор построил десант, подал команду "смирно", доложил.
     --  Здравствуйте,  товарищи  солдаты!--  громко  приветствовал  Домешек
автоматчиков.
     -- Здра...-- нехотя ответили солдаты.
     --  Поздравляю  вас  с прибытием в славный  гвардейский экипаж младшего
лейтенанта Малешкина.
     Десантники молчали. Домешек нахмурился.
     -- Что, разучились, как отвечать? Когда вас привет-
     ствует командир в строю, вы должны выразить восхищение, бурную радость.
А  как  солдаты  выражают  бурную  радость?--  спросил  наводчик  и  сам  же
ответил:-- Троекратным громким "ура". Понятно?
     Солдаты, сообразив,  что сержант "валяет ваньку", дружно  и
оглушительно заревели  "ура". На крик сбежались танкисты и стали
с любопытством наблюдать, как самоходчики ломают комедию...
     Домешек обошел строй.
     На левом фланге переминался с ноги на ногу солдатик в непомерно широкой
и длинной шинели.  Если бы не огромная  шапка над воротником, из-под которой
выглядывала  остренькая  мордочка  с  черными  глазенками,   можно  было  бы
подумать, что шинель сама стоит на снегу.
     -- А ты кто? -- спросил Домешек.
     -- Солдат Громыхало.
     -- Как,  как?  Повтори, не расслышал.--  Домешек снял  шапку,  наклонил
голову.
     Солдат напыжился и во всю мощь своих легких рванул:
     -- Громыхало!
     Домешек отскочил и схватился за ухо.
     -- Ух ты, какой голосистый!
     -- У нас в деревне  все голосистые, товарищ сержант,-- радостно сообщил
Громыхало.
     -- Откеля ты?
     -- Из Подмышек.
     -- Откуда?-- удивленно протянул Домешек.
     -- Из деревни Подмышки Пензенской области, -- пояснил солдат.
     -- Воевал?
     -- Нет ешо.
     --  Кто  "нет  ешо"?-- строго спросил Домешек, обращаясь  к
десантникам.
     Автоматчики дружно подняли руки.
     -- Прекрасно!-- воскликнул  Домешек.-- Это и есть  то. чего не  хватало
нашему славному гвардейскому экипажу.  А теперь я  вас инструктировать буду.
Слушать  внимательно и  на ус мотать,  -- объявил Домешек.  -- Итак,  что вы
должны и не должны...
     Десантники должны были выполнять все приказания экипажа и помогать ему:
чистить машину,  заправлять  .ее горючим,  загружать  снарядами,  закапывать
самоходку и землю, охранять ее, защищать и  нести всю караульную службу.  Не
должны  были  десантники только пререкаться, роптать  и  возмущаться.  После
инструктажа Домешек стал обучать солдат правилам посадки десанта на машину и
гонял их до тех пор, пока  у автоматчиков не взмокли  шапки. Потом милостиво
разрешил им покурить и оправиться.
     Ефрейтор Бянкин, наблюдавший за учением, сказал наводчику:
     --  Хорошо, что тебя  из  офицерского  училища  турнули. А то  бы ты  с
солдата по пять шкур драл...
     Домешек самодовольно ухмыльнулся и заявил Бянкину, что с него бы он все
десять спустил.
     Встреча с батей Саню  Малешкина обидела. Не такой он се представлял, не
такие мечтал слушать  слова.  Герой  Советского  Союза полковник Дей  вместо
приветствия заявил, что он очень добрый и мягкий человек,  а поэтому прощает
батарее полчаса опоздания.  Беззубцев заикнулся  было объяснить,  что он  не
виноват. Но Дей, сверкнув белками глаз, резко его осадил:
     -- Все, комбат. В бою минуты не прощу.
     Скрипучим, железным голосом  командир  полка  поставил  перед  батареей
задачу, которая заключалась в поддержке самоходками танковой атаки.
     -- Запомните, самоходки должны двигаться за моими танками в ста метрах.
     -- Это не по уставу, товарищ полковник,-- возразил Беззубцев.
     Огромные белки Дея заметались, но он сдержал себя и как бы между прочим
заметил:
     --  Мне тоже  как-то доводилось  читать  устав,  товарищ лейтенант. Сто
метров, и ни сантиметра дальше. Понятно?
     Беззубцев вытянулся:
     -- Так точно, товарищ полковник!
     -- Все. С богом!
     Дей резко вскинул  руку, резко повернулся и пошел вдоль колонны легко и
быстро. За ним побежал адъютант, придерживая болтавшуюся сбоку планшетку.
     Саия обиделся не на грубость  полковника и не  на жестокий приказ, а на
то, что он не обратил никакого внимания  на командиров машин, как будто их и
не было. "А ведь  не комбату идти за танками  в  ста метрах  и  не ему
гореть, а командиру машины, а он даже не посмотрел на нас. Да какое ему дело
до младшего лейтенанта Малешкина..."-- думал Саня, возвращаясь к своей
самоходке. Точно так же
     размышлял и Пашка Теленков, и Чегничка, и командир машины Вася Зимин.
     4-я  танковая  армия  генерал-полковника  Гота пятилась нехотя,  злобно
огрызаясь. На этом направлении отступление прикрывал 2-й корпус СС.
     У  полковника Дея был категорический приказ командующего выбить  немцев
из местечка Кодня. На карте  Кодня обозначена крохотным кружочком. И  в этом
кружке находились танки дивизии "Тотен Копф". Эсэсовцы сидели за
броней в двести  миллиметров  и из  мощной пушки расстреливали наши танки за
километр, как птиц.  Птица  хоть могла прятаться, а танки полковника Дея  не
имели права. Они должны были атаковать и обязательно  выбить. Вот что мучило
с утра полковника Дея. Так простим же этому уже  второй месяц не вылезающему
из танка, исхудавшему, как  скелет, полковнику, что  он,  углубленный в свои
мысли,  возмущенный  непосильной  задачей,  не  заметил Саню  Малешкина,  не
улыбнулся ему, не кинул ободряющего слова.
     Полк  обогнул  лесок  на  холме  и,  развернувшись  в   боевую   линию,
приготовился к атаке. Перед танками  лежала унылая  пустошь, поросшая чахлым
кустарником,  которую  чуть-чуть  оживляли  молодые елочки и  светло-зеленые
папахи можжевельника. За пустошью было  поле,  а  за  полем -- село.  Сквозь
кустарник оно  не  проглядывалось. Но  Саня  знал, что там село,  а в селе--
немцы.
     Впереди Саниной самоходки стоял  танк Героя  Советского Союза Доронина.
Малешкин
     решил  двигаться  за  ним. Это решение  Саню  и  успокоило, и ободрило.
Десантники, сбившись в кучу, жались друг к другу, курили, передавая из рук в
руки  цигарку.  Из  люка  высунулся  Домешек,  посмотрел  на  них и,  увидев
маленького солдата, подмигнул:
     -- Ну как. Громыхало из Подмышек, боишься?
     Громыхало застеснялся, вытер рукавицей нос.
     -- Немножко трясеть, товарищ сержант.
     --  Не  дрейфь, Громыхало.  Помни: как начнут  фрицы лупить--  сигай  с
машины в снег и зарывайся с головой.
     -- Как тятерка?-- спросил Громыхало.
     -- Во-во, как тетерев-косач.
     Подбодрив Громыхалу,  наводчик взгромоздился на  свой стульчак и прилип
глазом к прицелу.
     -- Прицел обычный-- восемьсот?-- спросил он.
     -- На прямой, -- ответил Малешкпн.
     Рация  работала на  прием. Саня включил внутрипереговорное  устройство,
проверил. Оно тоже работало отлично.
     "Когда  стоим,  все  как  часы  работает.  А  как  поедем,  сразу
расстроится.  Почему это так  получается?"--  спросил  себя  Саня,  но
ответить не успел: помешал голос комбата.
     Беззубцев приказал приготовиться и по сигналу красной ракеты-- вперед.
     -- Повторите, как меня поняли, -- потребовал комбат.
     -- По сигналу красной ракеты-- вперед,-- отчеканил Саня.
     Через  минуту Беззубцев опять вызвал Малешкина и строго спросил, почему
он не отвечает. Саня взглянул на рацию и обомлел. Разговаривая с командиром,
он позабыл перевести рычаг  на "передача". Он включил передатчик
и доложил, что команду понял  хорошо, а в первый раз  не ответил потому, что
забыл перевести рычажок, на что комбат укоризненно сказал:
     -- Как же ты, шляпа, со мной во  время боя будешь держать  связь, когда
на исходной не можешь...
     Этот глупый, досадный  промах испортил ему боевое  настроение. Малешкин
приказал экипажу приготовиться к атаке:  заряжающему зарядить пушку, десанту
внимательно  следить,  когда  взлетит  красная  ракета,  а  сам  уткнулся  в
панораму.
     Оскп  Бянкин  открыл  затвор,  вытащил  из  гнезда  бронебойный  заряд,
пошувыкал его, как ребенка, и со словами "пошел, милый" загнал в
патронник. Затвор с лязгом закрыл ствол пушки.
     -- Пушка заряжена, -- предупредил Бянкин наводчика.
     Малешкин не отрывался  от панорамы. Прошло еще пять минут, а сигнала  к
атаке все  не  было. "Чего  стоим,  чего стоим?"--  шептал Саня.
Мелькнула мысль, что в панораму он  может  и не заметить красной  ракеты,  а
десантники ее прозевают.
     Саня  высунулся наполовину из люка.  Автоматчики еще  теснее  сбились в
кучу и все так же курили, передавая цигарку по кругу.
     Повалил снег, крупный, мягкий и очень густой. И ничего не стало видно--
сплошная белая тьма. Если бы ракета взлетела над головой Малешкина, он бы ее
и не заметил. Руки у Сани дрожали. И он почувствовал, что на
     него  наваливается страх, хватает  за горло,  трясет  и  колотит.  Саня
уперся лбом  в панораму и стиснул  зубы.  Но это ни к чему не  привело.  Его
продолжало трясти и колотить.  "Да  что же это такое?"-- чуть не
закричал Саня, оторвался от панорамы, посмотрел на экипаж.
     Заряжающий  сидел  на  днище,  спокойно  курил  и  поплевывал.  Домешек
протирал стекло прицела. Щербак,  сжимая  своими лапищами рычаги фрикционов,
согнулся  так, будто приготовился к  прыжку.  Сане  стало легче,  но  совсем
успокоиться он не успел. Заскрежетали коробки передач, захлопали гусеницы.
     -- Танки пошли, лейтенант!-- крикнул Щербак.
     Малешкин даже  не  успел  сообразить, что  ему  делать, как в наушниках
раздался    отрывистый    и    совершенно    незнакомый    голос    комбата:
"Вперед!"
     -- Вперед!-- закричал Саня и прилип к панораме.
     Щербак вел  машину по  следу танка. А снег  валил и валил. Как Саня  ни
крутил панораму, как напряженно ни взглядывался  в белую муть, ничего, кроме
перекрестья и черных цифр на стекле, не видел. В конце концов Малешкин устал
от напряжения и совсем успокоился.
     Ему даже  стало  скучно.  Разве он  такой  представлял себе атаку?  Она
рисовалась  ему стремительной, до  ужаса  захватывающей. Самоходка  на пятой
скорости  проносится  мимо  горящих  танков,   врывается  в  боевые  порядки
противника и все уничтожает и  давит. Потом  поджигают и  его  машину.  Саня
смертельно  ранен. Верный экипаж  вытаскивает его из  самоходки  и  несет на
шинели  по  глубокому  снегу.  А Мишка  Домешек,  смахивая  слезы,  говорит:
"На  войне  как  на  войне".  Вот так  представлял  себе младший
лейтенант  Малешкин  свою  первую  атаку.  "А  это  что?  Ползем,  как
черепахи, друг  за другом и ни черта не видим",-- с раздражением думал
Саня.
     Машина вдруг  споткнулась и  закачалась.  Щербак"  завалившись на
спину,  держал  ее  на тормозах. За броней кричали и ругались солдаты.  Саня
выглянул  из  люка. Его  самоходка  наскочила на  танк и  пушкой  расшвыряла
десантников.  Один  солдат барахтался  в  снегу и на  чем  свет  стоит  крыл
самоходчиков.  К  счастью,  обошлось без  жертв. Танк,  подобрав свалившихся
автоматчиков, тронулся.
     --  Фу,  черт  возьми!--  сказал  Саня,  вытер взмокший  лоб  и обругал
водителя слепым верблюдом.
     Снег  не  переставая  валил и  валил. Десант  на машине  превратился  в
грязную, бесформенную снежную глыбу.

     Внезапно справа и слева захлопали пушки. Выстрелы звучали резко и сухо,
как  будто  где-то поблизости кололи дррва. Танк  лейтенанта  Доронина  тоже
начал стрелять.  Саня приказал Щербаку  отъехать в сторону  и отдал команду:
"Огонь!"
     -- А куда, лейтенант? Ни черта не видно, -- сказал Домешек.
     --  Туда,  куда  и  все,--  и  Саня  неопределенно,, махнул  рукой.  --
Выстрел!-- крикнул наводчик.
     Пушка рявкнула и с грохотом выбросила из патронника гильзу.
     Заряжающий с маху вогнал новый снаряд.
     -- Готово!
     -- Огонь!-- крикнул Саня.
     -- Выстрел,-- ответил Домешек.
     Пушка  опять  ахнула,  опять сверкнула гильза,  и желтый, вонючий,  как
тухлые яйца, дым столбом пополз из люка.
     -- Готово!-- доложил заряжающий.
     -- Стой!-- сказал Малешкин, высунулся из люка, прислушался.
     Стрельба прекратилась. Чуть слышно ворчали моторы.
     "Ушли вперед",-- сообразил Саня, и  ему стало по-настоящему
страшно.
     -- Вперед, Щербак!
     Щербак с места воткнул третью  скорость. Самоходка  понеслась  и вскоре
догнала танки. Лицо  младшего  лейтенанта Малешкина  расплылось в широченной
радостной улыбке.
     -- А здорово мы, братцы, стрельнули!
     -- В белый свет, как в копеечку!-- захохотал Домемешек.
     Но тут Саня вспомнил, что он не на учебных стрельбах, не на полигоне, а
в  бою, в танковой атаке, и, собственно говоря, радоваться нечему,  и, кроме
того, он совсем забыл  про связь с комбатом.  Малешкин  вызвал Беззубцева, и
тот  высыпал  на его голову  ворох матюков, Саня не  обратил  на них особого
внимания.  Но когда комбат заявил, что он теперь понимает капитана Сергачева
и полностью с ним согласен, Малешкину стало  очень скучно. "Черт знает
как мне не везет. Теперь этот грозит снять.  Ну и пусть снимают,  подумаешь,
какая  радость--  самоходка". Но от  одной только мысли,  что  его еще
могут снять и отправить в резерв, Малешкину стало опять больно и обидно.
     Не заметили, как танки вошли в село. И  оказалось, все было напрасно: и
атака, и стрельба, и ругань комбата. Немцы отошли еще на рассвете.
     В   бой  вступили  внезапно,  с  ходу  за  село   АнтопольБоярка.  Село
раскинулось на снегу серым огромным треугольником.
     Полк двигался походной колонной, и когда колонна вышла из  леса, боевое
охранение уже скрылось в селе  за крайними хатами. Раздался треск, как будто
переломили сухую палку.  И  в центре треугольника заклубился смолистый  дым.
Взлетела красная ракета, и танки стали стремительно разворачиваться.
     Саня,  в сущности, плохо понимал, что  происходит. Комбат  приказал  не
вырываться вперед, и двигаться за танками не ближе, чем в ста метрах. Щербак
же повис на  хвосте впереди идущей машины.  Тридцатьчетверка шла  зигзагами,
стреляя на ходу. За ней так же зигзагами вел самоходку Щербак. Саня не видел
поля  боя:  мешала  тридцатьчетверка.  Саня  приказал  Щербаку  отстать  или
свернуть в сторону. Щербак, не ответив, продолжал плестись за танком.
     -- Сворачивай! Что же ты делаешь?-- кричал
     Малешкин.
     -- Сворачивай, гад, мне стрелять нельзя!-- заревел наводчик.
     Щербак  оглянулся, кивнул головой  и еще ближе  прижался  к танку. Саня
понял,  что водитель боится  и  из страха  прячется  за броню впереди идущей
машины.
     --  Спокойно,  ребята.  Спокойно...  Все  будет  в  порядке, --  сказал
Малешкин, больше успокаивая себя, нежели ребят.
     Суматошно   закричали  солдаты-десантники.  Саня   метПУЛСЯ   к   люку.
Автоматчики скатывались с машин. Маленький Громыхало, как слепой,  метался с
одной  стороны на другую, потом  лег  ничком между  ящиками  и закрыл голову
руками.  Перед самоходкой на  одной гусенице вертелся танк. Механик-водитель
пытался  вывалиться из люка, но  за что-то зацепился, повис  и тоже вертелся
вместе с машиной и дико кричал: "А-а-а-а-а!.." Из башни вырвался
острый  язык  огня,  окаймленный черной  бахромой,  и танк заволокло  густым
смолистым  дымом. Ветер подхватил дым и темным  лохматым  облаком потащил по
снегу в село.
     "Что  же я стою? Сейчас  и  нас так же...--  мелькнуло  в  голове
Малешкина.-- Надо двигаться..."
     -- Вперед, Щербак!
     Щербак повернулся к Малешкину. Саня не узнал своего водителя. У него  в
эту минуту лицо было без кровинки, словно высеченное из белого камня.
     --  Вперед,  Гриша! Вперед,  милый!  Нельзя  стоять! -- с  отчаянностью
упрашивал Саня.
     Щербак не пошевелился. Малешкин вытащил из кобуры пистолет.
     --  Вперед, гад,  сволочь, трус!  -- кричали  на  водителя  наводчик  с
заряжающим.
     Щербак смотрел  в дуло  пистолета, и  страха на его  лице  не  было. Он
просто  не понимал, чего от него хотят.  Саня выскочил из машины, подбежал к
переднему люку и спокойно приказал:
     -- Заводи, Щербак.
     Щербак послушно  завел. Саня, пятясь,  поманил его  на себя.  Самоходка
двинулась.
     -- За мной!--  закричал младший лейтенант  Малешкин и, подняв пистолет,
побежал по снегу к селу. В эту минату  Саня даже не подумал, что его легко и
так просто  могут  убить. Одна  мысль сверлила  его  мозг: "Пока горит
танк, пока дым -- вперед, вперед, иначе смерть".
     В  небо взлетела зеленая  ракета-- танки  повернули  назад. Малешкин не
видел этой ракеты.  Он  бежал не  оглядываясь.  Он  видел  только село.  Там
фашисты... Их надо выбить! Таков был приказ. И он выполнял его.
     Пригнувшись, он бежал и бежал. Бежать  по присыпанной снегом пашне было
очень  тяжело. Ломило  спину,  рубашка прилипла к  телу, пот  заливал глаза.
"Только бы не упасть, только бы  не упасть". Он оглянулся назад.
Самоходка наступала ему на пятки. Саня побежал быстрее.
     -- Лейтенант, лейтенант! -- услышал он голос Щербака.-- Садись,  я  сам
поеду. Теперь не страшно.
     Саня вскарабкался на самоходку и от усталости свалился на ящики. Щербак
включил пятую скорость, самоходка заревела и ринулась в село. У крайней хаты
водитель остановил  машину, выключил  мотор.  Перед  ними была  белая  стена
украинской  мазанки,  сзади  белое  поле.  Четыре  вырвавшихся вперед  танка
горели,   остальные   отходили   к   лесу.   "Куда   же  я   забрался,
дурак",-- с ужасом подумал Малешкин.
     Щербак, наводчик и заряжающий не спускали глаз
     с командира.  В них Малешкин  прочел  не только: "А  что  дальше,
лейтенант?",  но  и еще  кое-что поважнее. Саня понял, что  сейчас  он
выиграл самое  важное сражение.  Он завоевал экипаж. И  теперь, что бы он ни
приказал, все будет выполнено сразу и безоговорочно.
     Но в эту минуту Саня еще не знал, что ему надо делать, что приказывать.
А экипаж ждал, и что-то надо было предпринимать.
     -- Надо разведать, -- сказал Малешкин. -- Кто сходит?
     Саня  не сказал  резко,  как  приказ: "Кто  пойдет?",  хотя
чувствовал, что имел на это теперь полное право.
     Домешек  с  Бянкиным  переглянулись, и  оба  согласились.  Саня почесал
затылок.  Кого  послать? Экипаж  должен всегда  находиться в машине в полной
боевой готовности. Мало ли что...
     -- Товарищи танкисты, у вас покурить нетути? -- В башенном люке торчала
огромная солдатская шапка.
     -- Ты кто? -- удивленно спросил Малешкин.
     -- Солдат Громыхало, десантник.
     -- Зачем ты здесь? Почему не спрыгнул со всеми?
     -- Труханул малость,-- чистосердечно признался Громыхало.
     В  общем, Громыхало из Подмышек для экипажа словно с кеба свалился. Его
и  отправили в разведку.  Громыхало вернулся  подозрительно быстро и сказал,
что  в деревне горит хата, а ее никто не тушит, что зашел еще в две хаты,  и
никого в них нет.
     -- А немцев, фрицев ты видел?-- в один голос спросил экипаж.
     -- Нет,  не  видел,-- с  искренним  сожалением  признался  Громыхало  и
добавил:-- А в избах тепло и пахнет щами.
     --  А  чего же  ты, ничего не разведав,  так  скоро вернулся?--  строго
спросил Малешкин.
     -- Боялся, что вы уедете.
     -- Дерьмо ты, Громыхало, а не разведчик.
     -- Какой уж есть,-- обиженно пробормотал Громыхало.
     -- Что-то  здесь нечисто, лейтенант.  Уж больно тишина  подозрительная.
Чует мое сердце-- нечисто. Поговори-ка с комбатом, -- посоветовал ефрейтор.
     "Опять  про связь  забыл!"-- простонал  Саня и  бросился  к
рации.
     -- Алло, алло, Сосна? Я Ольха. Прием.
     Ответил совершенно незнакомый голос:
     --  Это Ольха?  Сейчас  с  вами будет говорить Орел.  Как слышите,  как
поняли меня? Прием!..
     Саня ответил, что понял и слышит хорошо.
     "Орел"  заговорил резким, скрипучим  голосом.  Лицо  у Сани
вытянулось, посерьезнело. Он узиал голос полковника Дея.
     -- Сообщите, где вы находитесь и где противник?
     Саня  сообщил,  что он стоит за хатой, в селе тихо и  противника он  не
видит. Полковник Дей приказал Малешкину следовать на северо-западную окраину
села  Антополь-Боярка,  при  движении  соблюдать  осторожность  и  обо  всем
докладывать.
     В первую очередь надо было определить северо-западную окраину села.  Но
эта задача оказалась  не  такой-то простой. День стоял  хмурый, а  компаса у
Сани не  было.  Спросить у  полковника Дея он постеснялся. Тогда Саня решил,
что если он по диагонали пересечет село, то как раз попадет туда, куда надо.
     -- Вот так давай,  Гриша.  Прямо по садам.-- Саня  рукой показал,  куда
ехать.
     Экипаж занял свои места в машине. Громыхалу  оставили наверху, приказав
ему внимательно смотреть по сторонам.
     Щербак  вел  машину,  осторожно  пробираясь  меж  яблонь, ломая  густой
вишенник.
     -- Тихо, тихо, не газуй,-- шипел на него Домешек.
     Объехали  горящую  хату. Она пылала  весело, как  стог  сена. Пересекли
улицу и  увидели  обугленную тридцатьчетверку.  Она еще дымилась, и  от  нее
сильно несло резиной. Остановились. Громыхало побежал к танку -- посмотреть,
где экипаж. Когда Громыхало вернулся и сообщил, что от экипажа остались одни
головешки, Сане опять стало страшно.
     -- Как же нам теперь ехать? По дороге или огородами?-- спросил Малешкин
ефрейтора  и,  не  получив ответа,  приказал Щербаку  пробираться огородами,
прячась за хаты.
     Самоходка поползла по  бахчам, ломая  заборы, подвигалась  бросками  от
хаты к хате.  Останавливались, прислушивались.  Но было тихо,  подозрительно
тихо.  У Сани от  напряжения заломило в  висках. Неожиданно  хаты под  углом
повернули  влево.  Щербак  остановил  машину,  вопросительно  посмотрел   на
командира:
     -- Куда ехать, лейтенант?
     -- Надо подумать,-- сказал Саня.
     Малешкин давно уже потерял всякую ориентировку и  ехал  просто  наугад.
Подумали и решили опять послать Громыхалу в разведку, пообещав ему никуда ис
уезжать.  Разведка  Громыхалы состояла  в  том,  чтобы сходить  за поворот и
посмотреть, что там есть. Малешкин доложил полковнику Дею, что остановился и
послал в  разведку  солдата.  Командир  полка  одобрил это решение и  назвал
Малешкина молодцом. Похвала ободрила Саню, и он подмигнул Домешеку:
     -- Держись, Мишка. Все идет как по маслу.
     Из-за поворота, прижимая к груди шапку, выскочил Громыхало, запутался в
полах шинели, упал, вскочил и со всех ног бросился к машине.
     -- Немцы. Танки. Огромные, с черными крестами.
     -- Где?
     -- Там.
     -- Много?
     -- Не знаю.
     Малешкин  сообщил  командиру полка, что  в  селе фашистские  танки.  На
вопрос Дея "сколько?" Саня ответил, что его разведчик не считал,
а сам  он их  не видит.  Дей  потребовал  проверить лично и  доложить.  Саня
сказал:  "Есть!"--  и,  прихватив   с  собой  солдата,   побежал
проверять.
     Громыхало  не  соврал.  За  поворотом  сразу  же  открывалась  площадь,
окруженная хатами. На площади стоял немецкий танк Т-6--  "тигр".
Саня   выставил