в или нет?
- Слушай, Сольда, - спросил Коньков. - А ты не слыхал вчера вечером
мотора на реке?
- Слыхал.
- Не Зуева? Не узнал?
- Нет, не Зуева. Проходили два мотора "Москва".
- Чьи?
- Не знай.
Зуев и в самом деле завернул в протоку; его новая длинная лодка,
крашенная в голубой цвет, стремительно вылетела из-за кривуна и, обдавая
волной стоявшие на приколе удэгейские и нанайские баты, лихо
пришвартовалась к причальной тумбе. Зуев, сильный, рослый мужчина средних
лет, с коротко подстриженными рыжими усиками, в кожаной тужурке и в
высоких яловых сапогах, пружинисто выпрыгнул из лодки и быстро пошел вверх
по песчаному откосу, остро и резко выбрасывая перед собой колени.
- Здорово, лейтенант! - подошел он к Конькову, протягивая руку. - Я уж
в курсе. В городе слыхал о несчастье. Хочу поговорить с тобой.
- Вот как! - удивился Коньков. - И я тоже хочу с тобой поговорить. -
Потом крикнул Кончуге: - Батани, сбегай к Дункаю, принеси ключ, от
конторы!
- Зачем бегай? Контора открыта. Заходи и говори сколько хочешь, -
сказал Сольда.
Деревянная контора артели, похожая на обычный жилой дом, стояла тут же,
у самой протоки. Невысокое крыльцо, дощатый тамбур и - наконец - рубленая
изба, перегороженная тесовой перегородкой на две половины. На стенах были
наклеены плакаты: "Берегите лес от пожара!" - огромная спичка, от которой
вымахивает пламя на зеленую стенку леса; "Браконьер - злейший враг
природы" - стоит молодчик в болотных сапогах и целится из ружья в стаю
лебедей; в кабинете председателя висела карта района величиной с Бельгию.
Из мебели - в одной половине скамьи вдоль стен и табуретки возле стола;
в другой половине, в кабинете, стоял клеенчатый диван, просиженный до
ваты, и несколько венских стульев возле длинного стола, покрытого красным
сатином.
Двери настежь. И - ни души.
- Садись! - указал Коньков Зуеву на диван, сам же сел за стол, на
председательское место, вынул из планшетки толстую клеенчатую тетрадь и
ручку.
- Эх, мать-перемать! - выругался заковыристо Зуев и хлопнул ладонью о
голенище своего сапога. - Ведь надо же?! Такого человека ухлопали! Окажись
я дома - может, ничего и не было бы.
- То есть как? - спросил Коньков с некоторым удивлением.
- У меня жил бы - и вся недолга.
- Значит, вы знакомы были?
- А как же?! Положение мое - прямо скажем - незавидное. - Зуев
потупился, сцепив зубы и выдавливая на скулах желваки, покрутил головой с
досады.
- В чем же дело? Что значит незавидное положение?
- Да как ни верти, а случилось это неподалеку от моего дома. Вот и
гадай и думай что хочешь. Теперь каждому вольно нос совать. То да се...
трепать начнут. Мало меня, так и жену прихватят. Народ есть народ: на
несчастье и любопытные летят, как мухи на мед. - Он требовательно уставил
на Конькова свои узкие, стального отблеска глаза и хищно передернул
ноздрями. - Ведь не просто же ты меня завел в эту контору?
- Тебе неприятен этот разговор?
- Да не в том дело...
- А чего ж ты волнуешься?
- Ну, как не волноваться? Ведь знакомы... И не один год.
- Бывал он у вас?
- Перед моим отъездом ночевал на сеновале. Следователь спрашивает: на
кого думаешь? Ну, как скажешь? Сболтнешь - на человека подозрение. А я за
сто верст оказался. Ну, предположения у тебя есть? - спрашивает. А какие
предположения? Что я их, во сне видел?
- Поди, знаешь, что у него были с кем-то трения? - спросил Коньков.
- Как не бывать! Живой человек. Взять хоть эту же промысловую артель.
Они убили семь пантачей сверх лицензий. Калганов и сцепился с
председателем, с Дункаем.
- А что же Дункай?
- Дункая тоже понять можно: нынче взяли сверх плана, а могли бы и
недобрать. Зверь есть зверь, не в загородке пасется.
- Ну, не скажи! - возразил Коньков. - И зверю можно учет наладить.
- Конечно, можно. Оттого-то Калганов и встал у них поперек горла. -
Зуев даже по коленке прихлопнул. - Артель с охотоуправлением спелись. Те
спускали сюда план только для видимости. Сколько ни набьют охотники - все
хорошо. Да еще проценты получали за перевыполнение... А Калганов шел от
науки. Он говорил: это, мол, узаконенное браконьерство. Судом грозил.
- Он часто бывал здесь?
- Каждое лето. А то и зимой приезжал, смотрел, как соболь расселяется.
Он выпускал в здешней тайге баргузинского соболя, а тот не держится, ходом
идет.
- Но эта же территория не относится к заповеднику?
- В том-то и дело, что нет. Вот охотники и сердились на него: чего это
он лезет в наши угодья?
- А что, потихоньку браконьерствуют охотники?
- Х-хе, потихоньку! - усмехнулся Зуев. - Наш, местный охотник как
скроен? Где зверя увидит, там его и убьет. Взять того же Кончугу - у него
карабин отбирали за браконьерство, вроде в прошлом году. И не кто-нибудь,
а Калганов.
- Зачем же он взял его в проводники?
- Ума не приложу. Дункая спроси - он назначал. Он и знает. И насчет
Ингани знает.
- Какой Ингани?
Зуев как-то дернул плечом и вроде бы нехотя ответил:
- Это племянница Кончуги. Она в прошлом году ложилась от Калганова в
больницу. И теперь, говорят, у них произошла промеж себя запятая. - Зуев
вроде как бы извинительно развел руками: передаю, мол, слухи по
необходимости. - Вот я и говорю: лезть в чужую душу со своим копытом...
Дело нескладное.
- Правильно! - кивнул головой Коньков. - Чужая жизнь - потемки.
Помолчали. Коньков что-то записывал в свою тетрадь.
- Дак я пошел? - спросил Зуев в некоторой нерешительности, втайне
надеясь, что Коньков, заинтригованный этими известиями, задержит его с
расспросами.
Но лейтенант неожиданно сказал:
- А чего ж время-то терять?
Зуев встал, козырнул по-военному и пошел к двери.
- Квиток от гостиницы не сохранился? - спросил Коньков.
Зуев остановился у порога и сказал небрежно, через плечо:
- Я его оставил у следователя.
7
Коньков познакомился с Дункаем еще в Приморске, в ту пору, когда
уволился из милиции. Семен Хылович учился в краевой партшколе, а Коньков
был внештатным корреспондентом молодежной газеты, заочно учился в
университете на юридическом факультете и еще подрабатывал шофером. Однажды
он возил по городу удэгейскую делегацию из Бурлитского района. Старшим
этой делегации был Дункай. Разговорились. Оказалось, что у них был общий
знакомый - старшина милиции Сережкин.
Старшине Сережкину Коньков когда-то помогал распутать дело о краже в
селе Переваловском. А Дункай был односельчанином этого Сережкина, ходил в
парторгах колхоза имени Чапаева, а потом уж попал в партшколу. Дункай был
нанайцем, выросшим в русском селе Тамбовке, говорил отменно по-русски,
по-нанайски и по-удэгейски. После окончания партшколы его и направили
сюда, на Верею, председателем охотно-промысловой артели, где поселился, по
выражению самого Дункая, целый интернационал. Здесь, в артели, знание
языков очень пригодилось Семену Хыловичу.
А года через три попал сюда, в Воскресенский район, и Коньков; хоть и
окончил он юридический факультет заочно, но устроиться следователем в
Приморске, так, чтобы и квартиру получить, не смог; а жить в частных
комнатенках надоело, к тому же стал подрастать ребенок. И жена
забастовала. Вот Коньков и явился с повинной опять в милицию...
Его встретили радушно, простили старый грех, но предложили самый
захолустный район, где была готовая квартира. Делать нечего, Коньков
согласился. Поселились они в Воскресенском, жена пошла работать
учительницей, а Коньков стал районным уполномоченным и в зимнее время не
раз охотился со своим старым другом Дункаем.
Семен Хылович встретил его сегодня по-барски: на столе стояла обливная
чашка, полная розоватой талы [нанайское блюдо, строганина из свежей рыбы]
из тайменя, присыпанная перцем и черемшой, глубокая тарелка красной икры,
нарезанная крупными кусками юкола [провяленная на солнце кета],
пропитанная горячим сентябрьским солнцем и оттого облитая проступившим
ароматным жиром золотистого оттенка, да еще целая жаровня запеченных
радужных хариусов. И бутылка водки посреди стола, и рюмочки, и бокалы
желтоватого сока лимонника, который до краев наполнял высокую стеклянную
поставку. И вдобавок ко всему - хрустальная ваза, полная, будто золотыми
слитками, нарезанного кусками сотового меда.
- Семен Хылович, да разве можно голодного человека встречать таким
пиршеством? Я умру от аппетита, не дотянув до стола! - сказал Коньков,
оглядывая все это богатство.
- Все свое. Сам добывал, - смущенно и радостно улыбался Дункай. -
Садись, пожалуйста!
На Дункае была рубашка с закатанными по локоть рукавами и с распахнутым
воротом, обнажавшим его крепкое тело цвета мореного дуба. Голову он
коротко стриг, отчего его черные волосы торчали густо и ровно, придавая
голове форму идеального шара.
- А где Оника? - спросил Коньков, присаживаясь к столу.
- Вот он я! - смеясь, выглянула с кухни, из-за цветной занавески,
маленькая, похожая на школьницу жена Дункая.
- Отчего ж вы не за столом?
- Я сытый. Кушайте на здоровье! - и скрылась опять на кухне.
- Мы выпьем первую рюмку за ее здоровье. Вот и ей почет, - посмеивался
Дункай, наливая в рюмки водку.
- А ты знаешь, сюда Зуев заезжал, - сказал Коньков, ожидая вызвать у
него удивление.
- Я в окно видел, - равнодушно ответил тот.
- А чего ж ты в контору не пришел?
- Зачем? Что нужно, ты и здесь спросишь.
- Пра-авильно! - шутливо произнес Коньков. - А еще знаешь, почему ты не
зашел?
- Ну?
- Не любишь ты его.
- Тоже правильно. Ну, поехали!
Они выпили, выдохнули, как по команде, и стали закусывать.
- Он мне, между прочим, рассказывал про Ингу, племянницу Кончуги.
- Есть такая.
- Что она делает?
- Заведующая нашего медпункта.
- Говорит, что она с Калгановым была знакома?
- Была.
Дункай ел, пил, потчевал гостя и ласково поглядывал на него. И Коньков
чокался с ласковой улыбкой, ел, хвалил талу, форели и вдруг сказал:
- Слушай, а что у вас тут с Калгановым было? Говорят - он в суд
грозился подать на артель?
Дункай вздохнул, отложил вилку и, подаваясь грудью на стол, спросил:
- Это Зуев говорил?
- Допустим. А что, неправда?
- Правда. Мы семь пантачей взяли сверх плана. Вот из-за этого и был
скандал.
- Как же так? - Коньков с удивлением развел руками. - Ты, что ли,
разрешил?
Дункай поморщился от досады и сказал таким тоном, каким отвечают,
оправдываясь при недоразумении:
- Ну, зверь же не корова, во дворе не стоит. Как ты его сосчитаешь?
Пошли охотники в тайгу - кто ни одного не убил, кто двух. А лицензии даем
на бригаду.
- А почему не каждому в отдельности?
- Потому что у нас нет таперских участков.
Коньков не понял: при чем тут таперские участки? И решил зайти с
другого конца:
- Скажи, пожалуйста, Батани Кончуга знаком был до этого с Калгановым?
- Знаком.
- Говорят, Калганов у него карабин отбирал. Кончуга, наверное,
обиделся?
- Зачем обиделся? Калганов добрый человек. Отбирал, да отдал. Кончуга
не браконьер.
- Но стрелял без лицензии?
- Я ж тебе сказал, что наши лицензии вроде разнарядки, бумажки для
отчетности.
- Но е-мое! - Коньков с досады даже вилкой пристукнул по столу. -
Неужели ты не понимаешь? У них же конфликт был! Зачем же сводить их в
тайге один на один? Да еще не на день, на два, а на целый месяц. Зачем ты
назначил в проводники Кончугу? Или других не было?
Дункай замялся, потом сказал с тяжелым вздохом:
- Ну что ты привязался? Остальные были на клепке - ясень заготовляли
для мебели.
- Дак что ж, нельзя было отозвать кого-нибудь с клепки? Они же всего за
шесть верст отсюда работают!
- Ну и прилипчивый ты! - Дункай покачал головой и опять поморщился. -
Пойми же, здесь нет никакого подвоха. У Кончуги детей много. Панты он не
добыл в этом году - не повезло ему на охоте. А на клепке какой заработок?
Вот я решил отправить его с Калгановым - проводнику хорошо платят. И
потом, Кончуга надеялся, что Калганов разрешит ему убить одного пантача.
- Но нет же лицензии!
- Тогда были.
- И ты дал ему лицензию?
- Зачем? Калганов сам мог разрешить. Мог войти в положение человека.
Ведь нуждается Кончуга. За панты много платят. А Калганов был добрый
человек.
- Подожди! То Калганов карабин отбирает за браконьерство, то сам вроде
бы потворствует. Что-то здесь не вяжется. Ты мне откровенно скажи - в чем
дело?
- А дело в том, что порядка у нас нет, - сказал Дункай, выходя из себя
и наливаясь фиолетовым багрянцем. - Если хочешь знать - мы сами
потворствуем этому браконьерству.
- Как это так? - опешил Коньков.
- А вот так. Ты видел эти заломы? Сколько там одной кеты гибнет? Может,
миллион. Видим, но молчим. А мужикам внушаем: не тронь лишней кеты. Она,
мол, общее достояние. Значит, одну рыбу не тронь, а миллионы пусть гибнут?
Ну, что они, эти мужики, слепые? Или дети неразумные? Как они думают о
нас?
- Допустим, ты с рыбой прав. Но ведь зверь - не рыба. Здесь особая
статья.
- Да то же самое! - с силой воскликнул Дункай. - Скажи, кто только по
нашей тайге не лазает? И леспромхозовские охотники, и райпотребсоюзовские,
и наша артель, и любители всякие из отдаленных центров, и просто шалые
хищники. Бесхозная она у нас, тайга-то! Вот мы учимся в школах, в
институтах, нам внушают: охотничьи угодья должны быть закреплены за
артелями, разбиты на таперские участки... А что на самом деле? Тьфу!
Бардак! Извини за выражение.
- А что дадут эти таперские участки?
- Как что? Зверь-то, он ведь родные места знает. Небось был бы у того
же Кончуги свой таперский участок, он бы на пушечный выстрел не подпустил
бы к нему ни одного браконьера. И сам бы не взял сверх нормы ни одной
соболюшки, ни одного пантача. Потому что кормился бы с этого участка и
нынче, и завтра, и через многие годы.
- А почему же не закрепят за вами угодья? Кому это на руку?
- Всяким бездельникам да хищникам. Да еще любителям дешевой пушнинки да
дичинки, да тем, которые любят развлекаться, из некоторых заведений. Один
Калганов носился с этими таперскими участками, пока самого не ухлопали. Он
и срывал на мне горе: плохо смотришь! А я что? Дух святой, чтоб углядеть
за всеми? И семимильных сапогов у меня нету. Тайга велика. Один наш район
с Голландию будет.
- Н-да, брат, дела... - Коньков в задумчивости побарабанил пальцами по
столу. - Откуда Калганов?
- Из филиала Академии наук. А раньше был директором соседнего
заповедника.
- И часто он у вас бывал?
- Не часто... но бывал. Года три назад он выпускал здесь баргузинского
соболя. Изучал парнокопытных, книги писал.
- Он у тебя останавливался?
- Нет, в школе.
- В классе, что ли? Или у знакомых?
- Учительница тут была. Ну и он при ней, значит, приспосабливался.
- Куда же она делась?
- Вышла замуж за Зуева.
- Настя!
- Она.
- Вот оно что!..
Помолчали. Коньков вынул папироску, размял ее, Дункай тем временем
услужливо вычеркнул спичку.
- Как думаешь, Семен Хылович? - спросил Коньков, прикуривая и глядя на
Дункая. - Калганов разрешил Кончуге взять пантача, или он ваньку валяет?
- Не знаю. Я с ним и не был.
- А где сейчас Инга?
- Наверное, на медпункте.
Коньков засобирался.
- Ну, спасибо тебе за угощение и за откровенность, как говорится.
Извини, если в чем был навязчив.
- Ну, об чем речь, - сказал Дункай. - Служба такая. Я ж понимаю.
- Так я пошел на медпункт.
- Ночевать приходи.
- Спасибо!
Коньков закинул через плечо свою планшетку, снял с вешалки фуражку и
вышел.
8
Сельская больница размещалась в доме, срубленном из бруса на три связи.
И крыльцо высокое, с тесовым козырьком.
Коньков, постучавшись, вошел в первую дверь и оказался в амбулатории.
За столом в белом халате и в белой косынке, перехватившей ее иссиня-черные
волосы, сидела молодая удэгейка с мелкими приятными чертами лица: низкий,
но прямой носик, маленькие алые губки - двугривенным можно накрыть - и
узкие, диковато-быстрые смоляные глаза.
Глянув на Конькова, она сказала:
- Присядьте на табурет.
И занялась своим посетителем. Перед ней сидел пожилой охотник-удэгеец в
мятом пиджачке и в олочах с длинными ремешками, оплетавшими его ноги точно
оборы.
Рука его лежала на столе - во всю ладонь загноившийся, забитый грязью
порез.
- Чего же вы так руку запустили? Раньше надо было приходить, - сердито
отчитывала охотника Ингани.
Тот ей что-то ответил по-удэгейски и засмеялся.
- Вот отрежут вам кисть, тогда посмеетесь, - строго сказала докторша.
- Э-э, один палец оставляй, чтоб крючок дергай, - и хорошо, -
посмеивался старик.
- Оля! - позвала Ингани.
Вошла медсестра, тоже во всем белом, молоденькая, но русская.
- Промойте ему руку как следует марганцовкой, положите мази Вишневского
и перевяжите.
- Кикафу, пошли в перевязочную! - Оля хлопнула удэгейца по плечу.
- Пальцы резать не будешь? - спросил он.
- А это как себя станешь вести, плохо - отрежу.
- Мне один оставляй - и хватит. Вот этот, - Кикафу, довольный
собственной шуткой, пошел за Олей в перевязочную.
- Итак, я вас слушаю? - обернулась Ингани к Конькову. - Что у вас
болит?
- Я - участковый уполномоченный. И, видите ли, - извинительно
заулыбался Коньков, - я в некотором роде по иной части.
- Понимаю, вы пришли допрос снимать?
- Ну, зачем же так? Допрашивает следователь. А я веду беседы,
знакомлюсь с обстоятельствами. Вас Ингой зовут?
- Да.
- А меня Леонидом Семеновичем. Рад познакомиться.
- Что же вас интересует, Леонид Семенович? - Ингани не приняла того
доверительно-ласкового тона, с которым обращался к ней Коньков, держалась
как натянутая струна и отвечала сухо.
- Для начала мне хотелось бы знать, что сказал вам старый охотник
насчет своей руки? Судя по его улыбке, это было что-то забавное.
- Он мне сказал, что рука - не нога. На охоту на руках ходить не надо.
Коньков усмехнулся.
- Почему же он так запустил рану?
- Старые охотники соблюдают старый обычай: за два месяца перед
отправкой в тайгу на охоту они не только лекарств никаких не принимают, но
даже не умываются. Это у них называется... как бы по-русски сказать?
Обтаежиться, что ли? Чтобы весь он лесным духом пропитался, чтоб никаких
посторонних, ну, человеческих, что ли, запахов от него не исходило. Тогда
зверь его не так остро чует.
- Интересно! - покачал головой Коньков.
- А что еще вас интересует? - спросила не без иронии Ингани.
Коньков развел руками.
- Да вот, в больнице вашей ни разу не был. Вроде бы вы неплохо
устроились. Кроме этой амбулатории, какие есть еще помещения?
- Пойдемте, покажу.
Ингани встала и все так же сухо, строго держась, повела его и
деревянным голосом давала пояснения:
- Здесь у нас родильное отделение, здесь приемный покой, там аптека...
- А где же больные? - с удивлением спросил Коньков.
- Какие теперь больные? Сезон охоты скоро начнется. Они сами в тайге
лечатся.
- Аптечку им даете с собой?
- Не берут. У них психология не та. С аптечкой не охотник.
- Простите, а куда ведет вон та дверь?
Ингани убрала прядку волос со лба под косынку и в упор, вызывающе
поглядела на Конькова.
- Эта дверь ведет в мою комнату... личную.
- Извините, но мне хотелось бы заглянуть.
Опять пауза и молчаливый упорный взгляд.
- Это - моя обязанность, а не прихоть, - извинительно сказал Коньков.
- Хорошо! - Ингани пошла вперед, раскрывая дверь. - Прошу!
Они вошли в небольшую, уютно обставленную комнату, похожую скорее на
мужской охотничий кабинет, - над диваном висел карабин, со стены спадала
на подлокотники кресла пятнистая шкура барса. Рога изюбра, чучела птиц...
Коньков посмотрел в угол прихожей: под вешалкой, на полочках, аккуратно
были поставлены в рядок черные лакированные туфли, расшитые тапочки с
меховой оторочкой, желтые олочи с загнутыми носами. Рядом лежали ракетки.
- В бадминтон играете? - спросил Коньков, кивнув на ракетки.
- Играю. - Ингани стояла посреди комнаты бледная, но спокойная.
Коньков улыбнулся.
- В бадминтон играете, а кед нету. Как же вы обходитесь?
- Я предпочитаю олочи. Они удобнее - отпечатков не оставляют.
Коньков пристально поглядел на Ингани, но ни один мускул не дрогнул на
лице ее - все та же подчеркнутая сухость и отрешенность.
- Интересно вы рассуждаете, - сказал он наконец. - С подтекстом, как
теперь говорят писатели.
- Уж как могу.
На столе стояла большая фотокарточка под стеклом в синей рамочке - это
был Калганов в кожаной куртке, с ружьем через плечо на фоне таежных
зарослей. Борода и улыбка во все лицо. Коньков невольно задержал взгляд на
нем: столько было силы и бесшабашной самоуверенности или даже дерзости на
этом лице! Жил человек и думал, поди: неотразим и вечен, как бог, -
мелькнула мыслишка в голове Конькова.
- Калганов вам подарил? - спросил он.
- Не украла же, - вызывающе ответила Ингани.
- А шкуру барса тоже он?
- Нет, сама добыла.
- Вы охотник?
- Да.
- А я думал, что карабин вашего дяди, Батани. - Коньков подошел к
ружью.
- Снимайте, снимайте! Вы же за тем и пришли сюда, чтобы карабин
осмотреть.
- Приятно говорить с человеком, который все понимает.
- Спасибо за любезность.
- Прошу прощения! - Коньков извинительно развел руками, но карабин
снял.
- Легонький. Прямо игрушка! - Коньков открыл затвор, посмотрел в ствол.
- А ой у вас, простите, не чищен, и порохом пахнет. Совсем недавно
стреляли?
- Да. Вчера стреляла. Нюх у вас хороший.
Он пропустил колкость мимо ушей.
- Где стреляли, на охоте?
- Нет, по мишеням.
- А-а! Где мишени берете? Сами рисуете?
- Бог дает. Вон мои мишени - шишки кедровые.
Две свежих шишки лежали на столе. Коньков взял одну, колупнул ногтем.
- Рано вы их сбиваете - смоляные еще. Значит, развлекаетесь?
- Извините. Других развлечений нету.
- Ну вот, и мы сейчас развлечемся. Пойдемте со мной!
Они вышли на крыльцо. Неподалеку от поленницы дров стояла бадья с
песком. Коньков приложился и выстрелил в бадью. Потом протянул карабин
Инге:
- Видите отметину в бадье?
- Вижу.
- А ну-ка, покажите класс!
Ингани, почти не целясь, дважды выстрелила в бадью. Коньков подбежал к
бадье и сказал восторженно:
- Ну, надо же! Одна в одну всадили.
Он выгреб пули из песка и положил их в сумку.
- Возьму на память. Хорошо стреляете!
9
Кончугу нашел он в сумерках; тот неподалеку от своего дома, прямо в
тайге, колол дрова и складывал их в поленницу. Два огромных выворотня -
ильм и пихта, высоко задрав обнаженные корни, валялись тут же; деревья
были распилены и уже наполовину расколоты.
- Дары природы прибираешь? - спросил Коньков, подходя.
- Ветер сильный гулял, деревья повалил, - сказал Кончуга, присаживаясь
на чурбак и раскуривая трубочку. - Дункай эти два дерева мне отдавал.
Коньков тоже закурил, сел рядом.
- Послушай, Батани! Надо говорить со мной откровенно. Понимаешь? Иначе
тебе же хуже будет.
- Почему хуже?
- Да потому, что ты финтишь.
- Чего такое финтишь?
- Ну, что-то скрываешь от меня. Давай начистоту: разрешил тебе Калганов
идти на пантовку или ты самовольно ушел?
- Какая тебе разница? Разрешил, конечно.
- Так, допустим. Сколько вы с ним были в тайге?
- Вторая неделя.
- И ни одного изюбря не видали за это время?
- Нет. Только сохатый видали.
- Ну, так убил бы сохатого!
- Зачем мне сохатый? - Кончуга виновато улыбнулся. - Сохатый панты нет.
- Но на панты нужна лицензия! - повысил голос Коньков.
- Зачем лицензия? - удивленно переспросил Кончуга, даже трубочку вынул
изо рта и поднял ее кверху. - Калганов сам начальника! - произнес со
значением и после короткой паузы сказал с улыбкой: - Его немножко подумал
- разрешил.
- Чего ты дурака валяешь! - возмутился Коньков.
- Почему дурака? - обиделся Кончуга.
- Калганов закон не нарушал.
- Зачем Калганов? Я нарушал. Один раз он мой карабин отбирал, прошлый
год.
Коньков саркастически усмехнулся.
- Ну? И теперь ты говоришь, что Калганов противозаконно послал тебя на
пантовку?
- Почему против закона?
- Так лицензии у вас не было?! - взорвался Коньков.
Кончуга опять стал терпеливо, как ребенку, разъяснять ему:
- А зачем лицензия? Калганов разрешал. Тебе не понимай, что ли?
- Угу! Понял, чем мужик бабу донял. - Коньков поглядел на него,
иронически прищуриваясь, и другим тоном спросил: - А ты не скажешь, что
было между Калгановым и твоей племянницей Ингой?
- Не знай, - коротко и сердито ответил Кончуга.
- Значит, посторонние люди знают, а ты, ее родной дядя, не знаешь?
Кончуга сунул трубку в рот и сделал каменное лицо - будто и не слыхал,
о чем его спрашивает Коньков, и глядел куда-то в сторону, попыхивая
дымком.
- Ну, ладно... - Коньков тронул его за локоть и спросил с тем же
ироническим оттенком: - Ты случайно не видел в тот день, накануне
убийства, Ингу у вас в лагере? Она не приезжала к вам?
- Не знай, - резко ответил Кончуга.
- Ну, что ж... Тогда поедем и узнаем.
- Куда?
- К кашевару Слегину. Он-то видел, кто по реке проезжал той ночью. Так
что подготовь мотор. А я возьму горючее у Дункая, и завтра утром поедем.
Надеюсь, что на этот раз застанем кашевара.
Но съездить вторично в лагерь лесной экспедиции им не удалось.
Утром, чуть свет, Дункая и Конькова, ночевавшего у него, разбудил
сильный грохот в дверь, Дункай, сердито чертыхаясь, пошел открывать дверь
и вернулся в дом с бригадиром лесной экспедиции Павлом Степановичем.
- Извините за раннюю побудку, - сказал тот, вытирая сапоги о половик
возле порога. - Но у нас несчастье.
- Что за несчастье? - спросил тревожно Коньков с дивана; уже успевши
натянуть сапоги, он торопливо застегивал китель.
- Иван Слегин пропал, - ответил бригадир.
- Кашевар, что ли? - спросил Дункай.
- Он самый.
- Как то есть пропал? - Коньков прошел к столу, указал на табуретку
бригадиру: - Да вы садитесь! - и сам сел.
Павел Степанович положил на стол серую кепочку, присел на табурет и
стал рассказывать; его тяжелое одутловатое лицо с вислым носом было серым
от бессонницы.
- Мы, значит, пообедали после вас, на работу сходили, вернулись в
лагерь... А Слегина все нет. Тут Зуев к нам подвернул, из города ехал.
Поговорили: то да се. "А где Иван?" - спрашивает Зуев... Сами ждем. Ушел,
говорим, с утра рыбачить - и как сквозь землю провалился. "Да вы что ж
сидите, мать вашу перемать, - заругался Зуев. - Уже сумерки на дворе.
Искать надо! А вдруг что случилось?" Пошли искать, сперва на Слюдянку...
Всю речку исходили - кричали, шумели - никого. Прошли дальше, на Кривой
ручей, это в двух километрах от Слюдянки. И вот на берегу ручья находим
эту кепочку, а рядом свежие следы тигра. Крупный след! Вон, с блюдце
будет. Мы опять кричали, шумели... Искали везде - и вдоль ручья, и в
зарослях. Ни следов, ни Ивана. Собак с нами нет. Да что собаки? Они не
больно берут тигриный след. Покричали, постреляли в воздух да ни с чем и
вернулись.
- А кто нашел эту кепку? - спросил Коньков.
- Зуев. Ну а потом и мы подошли. И следы видели, и эту кепочку.
- Следы возле кепки? - спросил Коньков.
- Два-три следа на влажной земле. И кепочка между ними. Все видели.
- И что же вы думаете? Что с ним произошло? - допытывался Коньков.
- А чего тут думать? Дело ясное - тигр утащил его. И Зуев это же
говорит. Он - лесник опытный. Какой-то шалый тигр здесь появился. Да и
Калганов говорил про этого тигра, еще предостерегал нас. Вот какая беда!
- Да... Вот так история с географией! - Коньков взял кепку Слегина,
вынул из кармана лупу и стал разглядывать эту загадочную находку. - Какой
он был, чернявый или белесый?
- Кто? - отозвался бригадир.
- Ну, кашевар-то ваш!
- Рыжий!
- Пра-авильно. Кепочку я с собой заберу. - Коньков положил кепку в
планшетку, потом сказал Дункаю: - Бензин мне нужен, сначала на место
пропажи съездить, а потом в район.
- Я сам вас отвезу, - сказал бригадир.
- А я вам бензину налью, - отозвался Дункай.
- Вот и спасибо. Тогда в путь! - Коньков встал и прошел к вешалке, где
лежала на полочке его фуражка.
- Позавтракайте сперва! - пытался задержать его Дункай.
- Дорогой поедим. Айда!
10
Косушка встретил Конькова вопросом от самого порога:
- Ну что, Леонид Семенович? Установил, кто проезжал по реке?
Коньков расстегнул планшетку и, шурша газетой, вынул какой-то
сверточек.
- Ты чего копаешься? - сказал Косушка.
Коньков развернул наконец сверток, положил кепку на стол перед
следователем и сказал, указывая на нее:
- Вот!.. Один только он и мог сказать.
Косушка в недоумении встал и посмотрел на Конькова, как на воскресшего
покойника.
- Это что за комедия? Чья кепка? Кто этот без вести пропавший?
- Кашевар из лесной экспедиции, Слегин по фамилии. Помните, как мы чуть
не приземлились на их косе?
- Ну?
- Так вот, один человек из этой экспедиции, тот самый кашевар, не спал,
сидел на косе, разделывал рыбу или картошку чистил. Хрен его знает.
Словом, сидел ночью на косе, он и видел их, тех самых, которые проезжали
по реке. Остальные же рабочие все дрыхли в палатке и только мотор на реке
слыхали, да и то сквозь сон.
- Куда же девался этот кашевар?
- Тигр утащил его.
- Чего? Ты что, пьяный, что ли?
- Ну, перестань! - с досадой поморщился Коньков. - Выслушай сперва. Ты
же приказал мне пошарить как следует. Вот я и шарил. Нагрянул в лагерь
этой экспедиции, а кашевара нет. Говорят, ушел с утра на таежную речку
рыбачить. Мы ждали-пождали, поискали его, а потом поехали в артель и
обещали вернуться утром, когда этот кашевар будет в лагере...
И Коньков рассказал всю историю со Слегиным, вплоть до появления
бригадира с этой кепочкой.
- Ездил я утром туда. Осмотрел то место, где кепку нашли. Следы тигра
отчетливо видны. А сам Слегин исчез бесследно, как дух лесной растворился.
- Ничего себе помог. - Косушка сел на диван и задумался. - Только мне
этого Слегина еще не хватало! - Он с досады хлопнул о подлокотник дивана и
поднял голову. - Погоди, кто же ходил его искать первым? Днем еще?
- Кончуга. А что?
- А то! Он сам на подозрении. Далеко он ходил?
- Километра за два, на речку Слюдянку. А кепку нашли в другом месте, у
Кривого ручья. Там же и следы тигра оказались.
- Тигр, тигр! - передразнил кого-то Косушка, вставая с дивана, потом
остановился перед Коньковым, ткнул его в грудь пальцем и сказал: - Вот
этот Кончуга и есть твой тигр.
- Не может быть! - уверенно возразил Коньков. - Кончуга отлучался всего
на час, неподалеку. Ни крика, ни выстрела. Он же был всего в двух
километрах от нас!
- Это они умеют. В тайге выросли. - Косушка присел за стол, потер
растопыренными пальцами свое отечное лицо и высокий, с залысинами лоб,
словно сонную одурь разгонял, и сказал: - Он же убирал единственного
свидетеля! А ты в это время в шалаше дрых. Тут простая логика, тут
дважды-два - четыре. Он тебе и про этого шалого тигра плел с целью. А ты
развесил уши: тигр, тигр.
- Ты хочешь арестовать Кончугу? - спросил Коньков, настораживаясь.
- Да. У меня складывается очень определенное подозрение. Я вызывал их
обоих с Дункаем, утром сегодня. И допрашивал.
- Я их тоже допрашивал, но прямых улик нет.
- Зато косвенных много. Один этот тигр чего стоит. Понимаешь, голова
еловая, я сегодня допрашивал Кончугу, а он мне ни слова ни о Слегине, ни
об этом тигре.
- Ну и что? Это в его характере.
- Ага, разведи мне тут еще психологию. Нет, Леонид Семенович, я
чикаться не намерен; они оба у меня вот где! - Косушка сжал пальцы и
внушительно пристукнул кулаком по столу.
- То есть как это? - спросил, удивляясь, Коньков. - Выходит, они оба
виноваты?
- По крайней мере, пусть докажут, что невиновны. Плохо ты их
допрашивал. Ты знаешь, сколько они изюбрей убили сверх лицензии? Семь
штук! Да за одно это председателя сажать надо. У них же конфликт из-за
этого с Калгановым. И Кончуга явно темнит.
- Насчет изюбрей я выяснял. Тут злого умысла не было. Вот рыбу губят в
нерестилищах, это другое дело.
- Кто?
- Леспромхоз! Вот кого надо привлекать.
- Чего, чего? Ты кто такой, рыбнадзор? Или в самом деле того...
рехнулся?
- Я-то в здравом уме. А вот у тебя и в самом деле еловая голова.
- Но, но! Не забывайся.
- Это я к слову, твою же поговорку привел, - лукаво усмехнулся Коньков.
- Ты был хоть на одном из заломов? Видел сплав? А ведь сейчас нерест
начинается!
- Иди ты... со своим сплавом и с нерестом! У нас дело, понял? А ты меня
толкаешь башкой в залом!
- А если там закон нарушается?
- Леонид Семенович, хватит! Не превышай полномочий, - сказал
обессиленным голосом Косушка. - Давай о деле. У тебя сложились какие-либо
определенные подозрения? И на кого?
- Пока трудно сказать что-то определенное. Много неясных вопросов.
Почему у жены Зуева на виске синяк? Почему Инга, племянница Кончуги,
намекнула на следы, когда я заговорил о кедах?.. Да, вот пули, выпущенные
из ее карабина, - вынул Коньков две пули из планшетки и положил на стол. -
Из тела Калганова извлекли пулю?
- Она отправлена на экспертизу. Еще какие странности заметил?
- Странности? - переспросил с усмешкой Коньков. - Есть еще. Например,
вот одна: почему именно Зуев нашел эту кепку? Свернул к ним побалакать,
потом повел всех в тайгу на розыски Слегина. И не кто-либо из рабочих, а
сам Зуев и набрел же на эту кепку. Тебе это не кажется странным?
- Во-первых, у Зуева алиби - он в ту ночь был в районной гостинице, за
сто верст. Во-вторых, Зуев - лесник, опытный следопыт, потому именно он и
нашел эту кепочку, а не кто-либо из рабочих.
- Опытный следопыт заметил бы и следы иного человека, кроме Слегина, и,
уж по крайней мере, следы борьбы или крови. А Зуев ничего такого не
заметил. Странно!
- В чем дело? Мы завтра можем съездить туда с опытными экспертами и
осмотреть эти следы.
- Х-хе! - Коньков хмыкнул. - Съездить, после того как пять обормотов
все затоптали там, как носороги. А еще вон тучи повалили. На ночь глядя
дождь будет. Какие теперь следы!
- А я думаю, что Кончугу надо брать под стражу.
- Не промахнуться бы! - Коньков почесал затылок и сказал: - Дай мне
денька два, я еще тут пошарю. Авось и ухвачусь за какой-нибудь кончик.
- Ладно!.. - Косушка достал из ящика письменного стола две клеенчатых
тетради и три блокнота и протянул их Конькову. - Возьми дневники
Калганова. Тут есть кое-что. Изучи, тогда легче будет соображать. А я
доложу насчет Слегина. Дело - дрянь...
Коньков застал жену дома; она пришла из школы, успела пообедать и
сидела за столом, готовилась к вечерним занятиям. Мужа встретила и с
радостью, и с тревогой: с радостью, что вернулся жив-здоров и нежданно
(обычно звонит загодя), а растревожило ее усталое лицо мужа и весь его
удрученный вид.
- Ну что там, Лень? - спросила она, подходя и обнимая, заглядывая снизу
и вопросительно, и тревожно.
- Скверное дело, Малыш. - Он погладил ее по коротко стриженной, под
мальчика, черной голове и чмокнул в щеку. - Жрать хочу, как из ружья.
- До чего несуразны эти твои охотничьи побасенки. Хочет есть... как из
ружья. Глупость. - Она смешливо наморщила свой коротенький носик в мелких
конопушках, а потом, поцеловав его крепко в губы, сказала: - Вот как надо
жену целовать. А у тебя первым делом еда на уме.
Коньков стал раздеваться да умываться, а жена хлопотала вокруг стола,
накрывала не то на обед, не то на ужин. Перебрасывались фразами:
- Ты какой-то нынче серый?
- На заре подняли. И весь день на ногах. Где Николашка?
- Наверное, на речке. Или в тайгу за орехами ушли.
- Что тут у вас нового?
- Все о Калганове говорят. Какая жалость! Тело в цинковом гробу в
Ленинград отправили, к родителям. На кого хоть подозрение падает?
- Пока трудно сказать. Разберемся...
Коньков ел вяло, все задумывался, откладывая ложку.
- Лень, ты давай поспи!
- У меня дневники его, - кивнул Коньков на планшетку. - Следователь дал
только до утра.
- Успеешь, прочтешь! Ночь длинная. Так что ложись спать, а я побежала
на вторую смену.
11
Коньков с Еленой познакомился лет десять назад. Она была студенткой
Приморского пединститута и приехала к матери на каникулы в Бурлит. А он
был в ту пору оперуполномоченным районного отделения милиции. Был он такой
тоненький, юный лейтенантик, светловолосый и кудрявый. И стишки сочинял.
Она же была бойкой и острой на язык первокурсницей, вернее переступившей
первую ступень математического факультета. Если говорят, что у каждого
солдата в ранце побрякивает маршальский жезл, то уж наверняка можно
сказать, что в голове каждого первокурсника ворочается мыслишка с замахом
по меньшей мере на докторскую диссертацию.
А тут всего лишь "опер" из районной милиции. Лена была не то чтобы
красавицей, но той сбитой и ладной хохотушкой, которая и в пляске, и в
песнях любую паву за пояс заткнет. И влюбился в нее лейтенант до смертной
тоски - и ее черная головка с шапкой коротко стриженных, непродуваемых
ветром волос (она даже зимой щеголяла без платка), и эта крепко сбитая
фигурка, перехваченная широким черным ремнем в узкой талии, и этот
смешливый носик конопушками, и круглые, озорные, как у бесенка, янтарные
глаза - все это мерещилось ему во сне и наяву, преследовало и выматывало
душу.
Она уехала в институт, а он уволился из милиции и приехал в Приморск с
мечтой стать великим поэтом и доказать этой гордячке, что она горько
просчиталась, отвергнув его руку и сердце.
Впрочем, все тогда стремились либо покорять романтические просторы
неизведанных земель, либо штурмовать крутые и скользкие откосы науки; все
рвались ввысь да вглубь - время было такое.
Увы! Большого поэта из него не вышло, хотя он и печатался в молодежной
газете, числился даже внештатным корреспондентом ее, а по совместительству
работал шофером - в местном отделении Союза писателей. Но зато он поступил
в университет, на заочное отделение юридического факультета, и упорством
своим к умственному совершенству, а главное - преданностью и неизменной
любовью покорил-таки сердце честолюбивой гордячки.
С годами их мечты потускнели, зато они поняли, что жизнь хороша прежде
всего уютом да семейным покоем и добрым делом по душе и по сердцу. Она
стала школьным учителем, а он вернулся в милицию. Получили они в
Воскресенском целых полдома с огородом и садиком и зажили на славу.
Лена вернулась поздно вечером; Николашка уже посапывал в своей
кроватке, а хозяин сидел за столом и читал дневники Калганова. Кое-какие
выписки делал.
- Интересно, Лень? - спросила она от порога, раздеваясь.
- Да... - откликнулся он, не отрываясь от работы.
- А у нас, на вечернем отделении, спор сегодня зашел. Ты знаешь - я
просто обалдела! Некоторые педагоги люто ненавидят Калганова.
- Кто именно?
- Зоолог наш, Кузьмин Илья Иваныч, говорит, что этот Калганов чуть не
сорвал у них отлов певчих птиц. А они же, говорит, за границу идут, по
разнарядке.
- А по чьей разнарядке, ты не спрашивала?
- Нет. Только он говорит, что Калганов не ученый, а бюрократ
заскорузлый. Какие-то справки от них требовал...
- Кто еще ругал его?
- Калганова-то? Историк, зять Коркина. Он, говорит, бесстыдником был,
ходил по дворам и в чугуны заглядывал.
- Интересно, Малыш!
- Чего ж тут интересного? Просто какая-то непонятная злоба. А дочь
Коркина - она физику ведет - так прямо в открытую сказала: моральному
растлителю туда и дорога...
Подошла к столу, села рядом, заглядывая в дневники, попросила:
- Прочти-ка что-нибудь?
- Насчет растления? - усмехнулся Коньков.
- Да ну тебя! Я серьезно.
- Я еще сам всего не знаю. Чувствуется, что он любил Настю. И роман
был...
- С Зуевой, что ли?
- Да. Но произошла осечка... пока непонятная мне. А с Ингой что-то не
заладилось у него. Вот одна запись. - Он раскрыл нужную страницу с
закладкой и прочел: - "Июль месяц... Опять я в Красном. Здесь все мне на
память приводит былое, как сказал поэт. Вчера видел Ингу. Сидели на берегу
реки. Как ей хочется все начать сначала! А мне грустно.